И н т е р в ь ю Любомира Зеноновича С т а р о с о л ь с к о г о
и его матери Оксаны Николаевны С т а р о с о л ь с к о й
Последнее редактирование 23.11.2007 г.
Василий Овсиенко: 28 января 2000 года в Стебнике на Львовщине в доме Старосольских на улице Олексишина, 5-А, пани Оксана Старосольская рассказывает о своем сыне Любомире.
Оксана Старосольская: Я, Старосольская Оксана Николаевна, жительница Стебника, 1935 года рождения. Мой сын, Старосольский Любомир Зенонович, в 1973 году, при советской власти, вывесил сине-жёлтый флаг. Это было 9 мая. В то время всё советское государство праздновало День Победы. И ребята из 10-го класса подумали, что им нужно устроить День Победы так, чтобы он выглядел украинским, и повесили сине-жёлтый флаг.
В.О.: А как они это сделали? Какие имена тех ребят, кроме Любомира?
О.С.: Клапач и Дмытрив. Они все были одноклассниками, десятиклассниками. Они все в одном классе учились. Но Клапача судили вместе с Любомиром, а Дмытрива взяли на поруки. Потому что, как вам сказать, Дмытрив немного хуже учился, и тогда его отец не пустил вешать флаг. Они готовили тот флаг на чердаке еще у одного парня. Его также взяли на поруки. И Дмытрив был, но когда вешать, то они пошли только вдвоем с Клапачем. (О. Старосольская последовательно называет Романа Калапача «Клапач». — В.О.).
В.О.: А где они его вывесили? Это где-то ночью, наверное, было?
О.С.: Наверное, ночью. Пришел Клапач, они вдвоем о чём-то поговорили, и Любомир мне говорит, что его приглашают на проводы к одному парню, к товарищу, он идет в армию. И Клапач мне это подтвердил. Я его отпустила на эти проводы. Он пришел домой где-то часа в три, в четыре ночи, вот так. Я знала, что он на проводах, встала и ещё говорю ему: «Ты не пил водку?» А он ещё так на меня: «Мама, да ты что? Где бы я пил водку? Что, там нечего было пить?» А он ни на каких проводах не был — он вешал этот флаг.
Когда они повесили флаг, то еще и такой анекдот пошел по Стебнику… Потому что повесили они флаг в городе. Там был такой перекресток, висели, знаете, флажки. Они те флажки поснимали, повесили сине-жёлтый. Клапач — его дом был через реку — он тот советский флаг сложил, положил в реку и прижал его камнем. Пошли еще повесили флаг на Дом культуры в Старом Стебнике. Но там дежурил сторож. Он пришел на рассвете и тот флаг снял. Его милиция потом спросила: «Почему ты снял?» А он говорит: «Ну, как вам сказать — я шел домой, так висел ваш, а пришел — так висит наш. Я снял, потому что этот флаг не должен висеть». Так все в Стебнике смеялись, говорили: «Шел домой — висел ваш, а пришел — висит наш».
Сыну не дали окончить 10 классов. Уже ему поставили по поведению двойку и не допустили к экзаменам. А он на то время считался секретарем комсомольской организации школы.
В.О.: Вон как!
О.С.: Это они сделали в 1972 году, а следствие шло так, что их арестовали аж в феврале 1973 года.
В.О.: Пока шло следствие, он не был под арестом?
О.С.: Нет. Его вызывали на следствие. Его не могли арестовать, потому что ему еще не было 18 лет. У него 8 мая день рождения, а 9-го он повесил флаг. Так его с февраля 1973 года до мая еще во Львове держали, как они это называли, в КПЗ, пока 18 лет не исполнилось.
В.О.: Как вы восприняли это — арест несовершеннолетнего сына, прямо со школьной скамьи?
О.С.: Как восприняла? Вы знаете, я готова была тем следователям, тем кагэбэшникам не руки целовать, не ноги целовать, а их целиком целовать, лишь бы они отпустили ребенка. Это же ребенок! Может, они, парни, того не обсудили, они не подумали. Дайте парням оправдаться… Клапач поступал на юридический, мой должен был поступать в педагогический. Это для меня было как гром среди ясного неба. Если бы я хоть чуточку знала, я бы его в то время — я не знаю — связала бы его, или что бы я сделала, чтобы он этого не делал, потому что это была смерть. Как мне сказал один следователь: «Вам очень повезло, что ему только 17 лет, потому что он бы оттуда, откуда солнце всходит, никогда бы не вернулся». Это слова кагэбэшника были.
В.О.: Подобное совершили ребята в Чорткове. Это Владимир Мармус и другие, их было восемь. В 1973 году, в ночь на 22 января, они вывесили 4 флага и 19 листовок. Владимир Мармус тогда получил 6 лет заключения и 5 ссылки, а остальные меньше. Слава Богу, все выжили. Я тех ребят тоже знал.
А как здесь население, как люди оценили этот факт?
О.С.: Я вам говорю, как оценили: анекдот сложили, что «был ваш — а теперь висит наш». Люди и сегодня меня встречают и спрашивают: «Есть ли у Любомира работа? Как — Любомир нигде не работает? Не работает! О!»
В.О.: Очевидно, это было не просто ребячество. Ребята сделали это сознательно. Насколько я знаю, у вас вся семья была национально сознательной.
О.С.: Я вам скажу, что у меня один мамин брат в тюрьме сидел, в 1946 году его арестовали. Он был националистом, в ОУН. Его знали, и коммунисты его боялись. Хоть он не пошел в УПА, но они его арестовали в 1946 году, когда территорию очищали. Он был с 1905 года рождения. Он еще при Польше организовывал ОУН. У нас два дяди за границей — так они тоже были в УПА. Вот дядя теперь приезжал. Сидим вот тут, дядя посмотрел и говорит: «А вы и не знаете, что Степан Бандера проходил по этой улице». А мы так замерли: «Как?» А он говорит: «Да. Потому что он у нас в старом доме ночевал — у нас там был старый дом. И я его водил туда, на Доброгость». Ну, в каком это году было? Это же было при Польше.
В.О.: Да, при Польше. Потому что Степана Бандеру немцы арестовали где-то в конце июля 1941 года, и он уже больше в Украине не бывал.
О.С.: Да. Вот он сидит, посмотрел и говорит: «О! Вы не знаете еще такой истории, что по этой дороге проходил Степан Бандера». Так что мы из такой семьи, что не могли мириться.
В.О.: Вы упоминали, что какой-то коммунист сказал про Любомира так: «О, этот мог сделать!» Почему он так сказал?
О.С.: Он так сказал, потому что село — это село. Каждого человека знают: этот человек — хозяин, этот — политик, а этот — пьяница. Такое вот дело. Он сказал: «О! Из той семьи — я не удивляюсь. Я этому не удивляюсь. Они его этому всему научили».
В.О.: Вы на суде были?
О.С.: Была, была. Я не знаю, знаете ли вы, как здесь во Львове убили писателя, Галана?
В.О.: Знаю об убийстве Ярослава Галана.
О.С.: У нас тут в Стебнике живет Гамкало. Он тогда студентом был. Я не знаю, принимал ли он в этом участие или нет, но его судили. Вот здесь, в Стебнике, его пару раз ставили мастером. Он окончил какой-то техникум, его пару раз ставили мастером на заводе — и снимали. Не допускали его до руководящей работы. И он пришел на тот суд. Так меня из КГБ спрашивали: «Он ваш родственник?» А я говорю: «Да нет. Он не мой родственник — он просто житель Стебника и пришел». — «А ему бы не надо сюда идти». Была на суде…
В.О.: Так что — на скамье подсудимых были трое?
О.С.: Двое — Клапач и Любомир.
В.О.: Как, по-вашему, они держались и сколько тот суд длился?
О.С.: Два дня. Как держался? Как дети. Ну, дети. 17 лет, еще 18-ти не было — и попасть в такую ситуацию? Тем более, что конец школы. Они все были настроены на то, что пойдут поступать, что где-то будут учиться. Потому что они хорошо учились. Я вам говорю, что про Любомира быстрее узнали, он был под следствием, а Клапач еще сдал 2 экзамена в университете.
В.О.: Вы, очевидно, ездили на свидание в Мордовию?
О.С.: Ездила. Видела.
В.О.: Что вы можете об этом рассказать?
О.С.: Ну что рассказать? Про тот ужас? Это страшная тюрьма в болотах.
В.О.: Он был в 19-м лагере?
О.С.: Да. Он мне написал. Пишет, что, мама, доедешь до Москвы. В Москве с Киевского вокзала переедешь на Казанский вокзал. Сядешь на такой-то поезд и доедешь до Потьмы. В Потьме сядешь на теплушку, доедешь до Иваново, по-моему, или до…
В.О.: Поселок Лесной — это наш 19-й лагерь.
О.С.: Нет. Еще до Яваса, а из Яваса (Вероятно, станция Явас. — В.О.) сядешь на дрезину и доедешь до моего лагеря. А я себе так думаю: да зачем я это буду делать? Я, как проеду теплушкой, так возьму такси и доеду до лагеря. Ну пусть мне это стоит сотку, ну пусть мне это стоит в то время и две. Но я еще буду по теплушкам ездить да по дрезинам? Я себе так представляла.
В.О.: Но там не те расстояния, что здесь.
О.С.: Подождите. Я вам еще одно скажу. Что не те расстояния — это не то. Еду я уже в поезде и выхожу из купе — стоит женщина, такая старенькая. Я поздоровалась с ней, правда, на русском языке, и спрашиваю ее, можно ли здесь взять такси. Она так смотрит на меня и говорит: «А откуда ты, деточка?» А я так гордо отвечаю: «С Украины». Она: «Я вижу, вижу. Здесь лошади негде стать, а не то что такси бы здесь было. Здесь лошади… Одна только эта железная дорожка». И тогда — мы были вдвоем с мужем — мы и начали так добираться. Эта тайга, я в той теплушке — конца ей не было видно. А потом нас поселили — они называли — в гостиницу. Ну, был такой домик. Туда пришла уборщица. Я начала с ней говорить. А она говорит мне, потому что я в то время еще не была такой уж старой, спрашивает: «Вы к кому приехали?» Я говорю: «К сыну». «А сколько вашему сыну?» Я говорю: «18 лет». Она говорит: «А почему в 18 лет ваш сын здесь? Да вы знаете, что нам говорят?» Я говорю: «Что?» — «Да нам говорят, что тут все бандиты сидят. Только бандиты. Что тут нет людей — это всё люди, которые оружием убивали и расстреливали мирных людей».
В.О.: И немецкие прислужники.
О.С.: «Нам это говорят, а как вы здесь? Вашему сыну 18 лет. Как?» Ну, я же ей не могу это объяснить. Как я ей объясню, россиянке, что моему сыну 18 лет, и что он сделал, и его сюда загнали. Я же не могу ей это объяснить. Я ее спрашиваю дорогу. А она говорит: «Ой, вы знаете, это только кусочек твердой породы, а то все кругом болота. Оттуда никто не может ни убежать, ни ничем заехать, ничего — это кругом болота. Сколько тут уже пытались делать побеги, но все было безуспешно».
В.О.: Там железнодорожная колея проложена таким полукругом. Ее начали строить в 1918 году. Это была первая новостройка советской власти. Туда приезжал сам Феликс Эдмундович Дзержинский. Там на какой-то станции есть табличка, что он туда приезжал, — я видел. Это была первая большевистская новостройка. Это же они, большевики, придумали концлагеря. Скажем, немцы в Первую мировую войну использовали колючую проволоку для того, чтобы делать лагеря для военнопленных. А большевики придумали концлагеря для гражданских заключенных. Это было их изобретение. Та железнодорожная ветка вся обсажена концлагерями. Там концлагеря гуще, чем деревни.
О.С.: А, деревни... Вы знаете, я ехала в Мордовию и тогда я поняла сказку «Теремок». Я всегда говорю, что именно тогда поняла Россию и сказку «Теремок». Вот такие домики.
В.О.: Избушки.
О.С.: Избушки, и крест-накрест забитые окна. Вот такое. Если Украина — то села, пусть они будут и отдалены от городов, но это села. Есть какая-то дорога. Как-то дом побелен, чистенький, всё. А то такая избушка — и крест-накрест забита.
В.О.: А это они выезжали где-то на «удержание окраин» — на Украину, на Кавказ, в Среднюю Азию — чтобы их удерживать.
О.С.: Да. И едешь — Иваново, Петрово, еще какое-то Федорово. Станция, идет железная дорога, и этих пара избушек стоит возле нее с одной стороны и с другой — и всё, и пошла тайга. И снова где-то там пара избушек. Это уже Петрово, или Федорово, или… Я, может, таких 10 станций проезжала, пока доехала туда, откуда должна была ехать на дрезине.
В.О.: Вы ту зону хоть видели?
О.С.: Вот я только хотела сказать. Такие коридоры, длинные коридоры. Узенькие, правда, коридоры — еще даже уже, чем моя кухонька. И вверху так очень высоко окна. Ну, а я хочу посмотреть, потому что это уже выходит на зону. И говорю мужу: «Я бы хотела это посмотреть, дай мне стул». Он мне принес стул. Я не могу достать с того стула. Тогда он встал на стул, взял меня на руки. Поднял, чтобы я посмотрела на ту зону. Вы знаете, что я увидела? Я даже такого не могла представить… Это было так: дорожки такие, с той стороны и с этой стороны колючей проволокой обтянуты, а сверху еще также колючая проволока была.
В.О.: Да, я же там был в то время. Я знаю.
О.С.: Вот я вам говорю, что я как увидела, то у меня такое впечатление было, что те люди все в колючей проволоке.
В.О.: А людей вы видели, заключенных?
О.С.: Нет. Заключенных я не видела. В то время не было заключенных. Но я видела, я вам говорю, дороги. Та дорога перегорожена от этой дороги колючей проволокой. И сверху — тоже колючей проволокой. Я те дорожки видела, по которым ходят заключенные, и вся там гора затянута колючей проволокой.
В.О.: Это вам была видна жилая зона. А по эту сторону, так справа, — рабочая зона. Это когда ведут заключенных из жилой зоны, то всех выстраивают по пятеркам. Стоит нарядчик, называет фамилии, все выходят, снова становятся по пятеркам. Всех их обыскивают — и в рабочую зону. И так же из рабочей зоны в жилую, снова таким же порядком и с тем же обыском. Там этих построений — 9 раз в сутки. Надо было успевать на эти построения, на проверки, на обед, с обеда. Всё надо строиться, а время же не установлено, всё приблизительно, и часов ни у кого нет. Всегда кто-то придет последним — он виноват. Его наказывают, потому что он последний пришел. Ну, кто-то же должен быть последним? Нет! У них последнего не может быть. Всегда кто-то был виноват.
О.С.: У них разве что за хлебом были последние в очередях.
В.О.: А вы, наверное, только один раз ездили на свидание?
О.С.: Да.
В.О.: А когда Любомир вернулся, отбыв 2 года, как здесь его приняла власть, люди в городе?
О.С.: Власть как приняла… О, что у меня еще было, когда он вернулся! Что я еще с ним пережила! Он тогда уже женился, это он второй раз вернулся из тюрьмы — потому что он второй раз сел в тюрьму. Они его посадили. Они ему подсунули какой-то магнитофон продать. Они его сделали еще и вором потом.
В.О.: В каком это году было?
О.С.: В восьмидесять… Подождите, он только 4 года дома побыл.
В.О.: Побыл 4 года, а потом снова заключен. И на сколько?
О.С.: На 6. Так они ходили под домом. Он уже женатый был, да еще кирпичи ставили под окна, заглядывали. Они не давали жить. Ему было 18 — пришел в 20. Ну так, знаете, хотелось бы где-то пойти. Надо где-то пойти, с товарищами, одноклассниками и с девушками. Так не давали ему! Был в Стебнике «шестерка» этот Оберемский. Был в милиции. Приходит ко мне милиция и говорит, что мы его берем. Он так вот сидит за столом, что-то читает, а они его забирают. Я говорю: «За что?» — «Он угрожал работникам милиции». Я спрашиваю: «Любчик, да что случилось, что случилось с тобой? Где это было? Что это было?» А он говорит: «Мама, это всё неправда. Это всё неправда». И он мне рассказывает, так при этой милиции: «Я вчера был в Доме культуры с Павлом Андрияшиным. Подошел Оберемский и приставал к девушкам. А тот Оберемский уже развелся был с женой, и приставал к девушкам. Я ничего не говорил, а Павел сказал: „Ты плохой кадр, от тебя девушки убегают”. А он Павла как ударил — ты бы пошла посмотреть, как Павел выглядит. А я сказал: „Слушай, ты не думаешь, что...” Ну, когда при мне товарища бьют, что я должен был делать?» А они уже такие разные зацепки к нему придумывали. И они его забирают. Какие это люди были тогда, какой это был страх — что я из дома отдала ребенка?! У них не было ни санкции на арест, ничего. Ну почему я отдала ребенка из дома?
Я тогда прибегаю к Андрияшиным, потому что это так недалеко. Прибегаю к тем Андрияшиным и говорю: «Приходили за вашим Павлом?» А она говорит: «Приходили, но он убежал». А я говорю: «Какой он?» — «Ой! Да вы бы видели, Оксана — у него такие синяки под глазами!» Тогда я бегу к тому Оберемскому. Его мама стебникская — отец не стебникский, а мама стебникская. Я думаю: «Ну, так она стебникская, мы же ровесники. Это ее сын. Может, она меня на два года была старше или на три. Мы же односельчане. Пойду я, поговорю с этим ее сыном, с этой его мамой».
Я прихожу к ним домой. Это был уже вечер. Я прибегаю к ним домой и прошу. Я говорю: «Ваш сын дома?» Она говорит: «Дома». Он спал. Встал. Я говорю: «Вы знаете, я мама Старосольского. Что он там, чем он там вас оскорбил? Если он вас чем-то оскорбил, то я вам это компенсирую, но я вас очень прошу прощения». А он говорит: «Вы знаете что? Он ходит по Стебнику и думает себе, что вы мне будто бы ничего не сделаете». А вы знаете, я в то время была готова не знаю что сделать, просить его. Но меня такая какая-то ненависть охватила, что я себе думаю: «Эй! Да вы уже и мысли угадываете! Да вам никто ничего не говорит — а вы уже угадываете мысли!» А он говорит: «А я ему покажу, что откуда он пришел — он туда и пойдет». Тогда выходит его сестра из дома, из другой комнаты, и говорит: «А я бы тебя попросила, чтобы ты себе немножко язык прикусил». А я говорю тогда: «Тогда извините, потому что я думала — мама сидит — я думала, что я обращусь к тебе. Твой сын в милиции. Может, мы тут как-то сделаем, чтобы его выпустили. Чем он его оскорбил? Но раз он говорит, что он знает, что мой сын думает... Я мама — не знаю, что он думает. А он знает, что он думает». Я говорю: «Если он в 20 лет зашел в Дом культуры, то я не думаю, что он совершил какой-то проступок. Еще и с товарищем. Я не думаю, что он совершил проступок». Я тогда повернулась и: «Доброй ночи». Тогда судили его и дали полгода удерживать с зарплаты 25%.
В.О.: Принудительных работ?
О.С.: Не принудительных работ, а 25% удерживать с зарплаты за то, что оскорбил работника милиции.
В.О.: А у него не было после освобождения административного надзора?
О.С.: Был, а как же. Как не было? Год.
В.О.: То есть должен был сидеть дома?
О.С.: До 9 часов. Ночью приходили проверяли. Утром до 8 или до 9-ти. Проверяли. Пришли в дом. Вот так диван стоял, и он спал на диване. Я говорю, что он дома, спит. «Разбудите!» Я говорю: «Зачем?» Я открыла дверь, говорю: «Да смотрите — спит! Зачем его будить? Он же спит». — «Разбудите! Пусть распишется». Я его бужу: «Любчик, Любчик, вставай, а то, говорю, „папа“ пришел». Он встал, расписался.
В.О.: Да-да. Ко мне тоже приходили…
О.С.: Ой, что это было! Об этом и говорить нечего. Когда это вспоминаешь, то, знаете, аж сердце кровью обливается. Я говорю: такой способный — и так ему испортили жизнь, что и поныне не может прийти в себя. Поныне.
Старый Стебник — почти все проголосовали за Любомира.
В.О.: Это на выборах главы города? Когда это было?
О.С.: Второй год. В марте будет 2 года. А коммунисты все — там у нас еще есть «Новый город» — вы ехали, видели?
В.О.: Да. Там большие дома.
О.С.: Большие дома, да. Ну, так там все приезжие, там все из России. Потому что это был новый калийный завод. Он был только в Стебнике и еще был на Урале. Так они ездили и оттуда людей вербовали сюда на работу. Здесь очень много людей — россиян с Урала. Когда они флаг повесили, тогда завод еще работал. Они как услышали, что Любомир баллотируется на главу города, так они по домам ходили, собирали от старых бабок, от дедов, от всего... Говорят, что такое метали, чтобы он не прошел. И выбрали коммуниста, который был и при советской власти главой города. А сегодня все кричат: «Что вы сделали? Какие это выборы?» Стебник денег не получает, завод пропадает совсем. А как Любомир говорит — а что входит в обязанности главы города? Чтобы у людей газ был, чтобы у людей работа была, чтобы у людей зарплата была… По 10 месяцев зарплату не выдают. Вот что делают коммунисты. И по сей день такое делают. В Ивано-Франковской области вообще говорят, чтобы эту коммунистическую партию запретить. Да это не то что запретить — это уничтожить с лица земли, чтобы этого даже не существовало. Чтобы даже история об этом забыла. Не то, чтобы помнила — а чтобы история забыла.
В.О.: Забывать этого нельзя.
О.С.: Надо, надо забыть о них, затоптать и, как тот говорил, хвостиком замести. Потому что оно будет оживать и будет дальше народ мучить. Сколько бы оно ни существовало — оно будет оживать. Это надо уничтожать дотла. Потому что пока оно будет, то чуть где росток пустит — и оно будет воду мутить. Оно не даст людям жить. По сегодняшний день не дает людям жить, вот уже 10 лет, а сейчас взялись за большинство, за всё. А почему не было этого большинства 10 лет назад? Почему Кравчук не создавал большинство, когда он был…
В.О.: Да, по правде говоря, наша сила и тогда была мала. Здесь, в Галичине, были наши люди, была сила, а там, на Востоке, не было кому.
О.С.: Ну а кому там могло быть, если они еще в 1933 году уничтожили весь народ? Да я вам хочу сказать: откуда был Черновол, откуда Лукьяненко?
В.О.: С Черкасщины, а тот с Черниговщины.
О.С.: Ну так это все была Восточная Украина.
В.О.: Это единичные люди.
О.С.: Да это еще, как тот говорит, крошка какая-то осталась у него? Те люди не могли мириться с этим. Уничтожили народ — и оно дальше должно жить, еще при нашем государстве оно должно тут жить и не давать законы принимать? А если приняли закон, то не исполнять его.
В.О.: Да еще и понавозили этого чужого населения… Где-то я недавно вычитал, что в одном 1934 году в левобережные области Украины было завезено 240 тысяч семей из России. Это у них называлось «доприселение». Это в села, которые были выморены голодом, они понавозили этого чужого населения. Оно же там и осталось, оно и дальше там плодится и голосует за коммунистов, за присоединение к России.
О.С.: Ну так я вам и говорю! Вот вам и факт. Они приезжие, они обворовали, они обманули народ. А местному народу не дали проголосовать.
В.О.: Они и здесь руководят.
О.С.: Они здесь руководят. И как же не запрещать? Я вам еще раз говорю: не руками их душить, не руками — потому что руками зверя не задушишь. Запретить, вообще запретить коммунистическую партию. Я сказала, что на такие выборы я сама дам пятерку, при том, что у меня 66 гривен. Если нет у государства, то мы, люди, скинемся и проведем такие выборы и проголосуем. Вон уничтожать это дотла, не оставить даже корешка этого!
В.О.: Вроде бы в последнее время намечается какой-то перелом.
О.С.: Я вам еще расскажу. Вам в Киеве еще немного иначе — вы еще немного заводы подтягиваете. А вот туда дальше — так люди пропадают. Никто не знает, как люди пропадают: у молодежи работы нет, старикам пенсии не дают, а если дают, то тот мизер по 49 гривен пенсии. Как человек может — проработал 40 лет — как может выжить на это? Надо оплатить этот газ такой страшный — как можно? Я, например, имею 66 гривен пенсии и должна 110 за газ платить. Это в месяц. Это укладывается в уме — в человеческом уме это укладывается? Ну а свет? А вода? Ну вот кому-нибудь сказать за границей, объяснить: как вы выживаете? Это укладывается в человеческом уме? Это не укладывается. А их это не волнует. Долги растут. Ага, не заплатил — пришли, отключили. Замерзай. Не спрашивают тебя, кто ты. Есть такое государство? Можно так в своем государстве жить?
В.О.: Ну, это государство не совсем наше.
О.С.: О! Так, значит, нам надо уничтожать то, что нам мешает? Ну почему они дают такую ставку на плату за газ, если знают, сколько люди получают? Вот есть трое детей — газ отключили. И кто-то пришел их спросить, как ты живешь с тремя детьми? И где ты зимуешь? Никто! Ни глава города, никто. Ни тот из газовой конторы, потому что он сказал, что советская власть была, есть и будет — мне сказал. Вы говорите не уничтожать. Да это уничтожать надо, не давать подниматься ни-ни. Они там завезли большевиков и там они хотят подниматься? Нет, не дать им подняться!
В.О.: Как те приезжие люди относились к Любомиру во время выборов?
О.С.: Они рассказывали, как того коммуниста продвигали. А он теперь пьяный спит, ничего не делает. Да мы пошли к нему и говорим: «Коля, да мы ж за тебя голосовали. Да ты ж знаешь, как нам прошли эти выборы? А ты сейчас… Что ты сейчас делаешь?»
В.О.: Имеют то, что хотели.
О.С.: О! Вот так делают коммунисты. Вот так делают, как вы говорили перед этим, «поселение».
В.О.: «Доприселение».
О.С.: «Доприселение».
Василий Овсиенко: 28 января 2000 года в Стебнике Львовской области, в доме Старосольских, на Олексишина, 5, ведем беседу с Любомиром Старосольским. Записывает Василий Овсиенко.
Любомир Старосольский: Любомир Старосольский, 1955 года рождения, 8 мая, как раз перед Днем Победы. Родился в городе Стебнике в семье рабочих. Учился в средней школе. Учился на «отлично».
Было такое время, что вся семья — и со стороны отца, и со стороны матери — имела националистические корни. Все мои родственники или сидели, или были вывезены по сибирям. Некоторые вернулись и умерли от тяжелых болезней, таких как рак, который заработали в тюрьмах. Это со стороны матери. А со стороны отца я происходил из рода Старосольских. Был такой знаменитый адвокат Владимир Старосольский, который защищал на польском процессе Биласа, Данилишина, потом принимал участие в защите Бандеры. И поэтому вся моя жизнь до 17 лет, так сказать, варилась в такой кухне. Еще дед слушал «Голос Америки» ночью или ранним утром. Потом всё это обсуждалось. И у нас в Стебнике было свое украинское националистическое окружение, о котором в то время не знало ни КГБ, ни какие-либо другие структуры. В этом окружении я воспитывался. И дошел до того, что была создана та группа в 10-м классе, когда нам было 16 лет, которая поставила своей целью борьбу с этим советским режимом.
Конечно, у нас не было ни практики, ни опыта. Мы все делали так, как умели. Учились даже на той же «Молодой гвардии» или на том советском подполье, которое воевало с немецкими оккупантами. И создали фактически подпольную группу. Начали мы свою деятельность с пропагандистской масштабной идеи. Уже через полгода нашей деятельности было привлечено где-то около 30 человек, готовых работать на благо Украины.
Дело обстояло так. Мы сейчас уже в зрелом возрасте, а на то время мы понимали, что активных действий мы проводить не могли, потому что это была страшная машина, которая могла нас в любое время арестовать. Мы решили пойти другим путем: окончить школы, поступить в университеты или институты, занять посты, и уже тогда — а программа была рассчитана на десятки лет — делать свое дело. Фактически нам это удалось на определенном отрезке времени. И тут возникла идея... Почему я вначале остановился на том, что родился в канун Дня Победы? Всегда праздновали День Победы. Советская пропаганда делала из него помпезный день, и все умалчивали о вкладе ОУН-УПА в приближение этого Дня Победы. Вот мы и хотели по-своему отметить этот День Победы. В 1972 году в ночь с 8 на 9 мая мы подняли два флага над Стебником — наши национальные жёлто-голубые флаги. Это событие оказалось бомбой среди бела дня.
В.О.: Как это произошло? Как вы к этому готовились? Кто конкретно это делал?
Л.С.: Готовились мы буквально где-то полмесяца. Конечно, конспиративно. Закупали материал в магазинах во Львове. Флаги шились вручную, но качественно. В группу входило 7 человек. Все были малолетние — по 16 лет. Определили день.
В.О.: Кто же это был?
Л.С.: Группой руководил Роман Калапач. Я, Любомир Старосольский. Ярунив Петро, Зиновий Дмытрив, Кулик Михаил, Пикас Владимир и еще несколько человек было, которые потом уже нам помогали, — это Ших Михаил и Варивода Роман. Вышло так, что фактически в конкретной той акции участвовало только 4 человека. Это был Калапач Роман, я — Старосольский Любомир, Петро Ярунив и Кулик Михаил. Вся эта история занимает очень большой промежуток времени. Сделали древка, обмотали их тонкой медной проволокой и засунули в трубу, где крепилось древко. И все думали, что там заминировано. Один флаг мы подняли на тогдашнем стебникском клубе. Второй в центре на клумбе, где стояло 15 флагов республик Советского Союза. Перед тем мы их поснимали и там закрепили центральный, главный флаг. Тогда Стебник был не город, а поселок городского типа, и имел клуб, а не Дом просвещения, как сейчас.
Тут возник как бы анекдот. Пришел директор клуба и увидел флаг. С самого утра его туда что-то принесло — и он увидел флаг. Побежал, снял с балкона тот флаг. И со страха спрятал его под трибуну. Трибуна стояла на сцене. Он там бегал, бегал, не знал, куда его спрятать, и спрятал под трибуну. И стал ждать, что будет. Тот второй флаг, что был в центре города, висел до двух часов дня, пока не вызвали саперов, не осмотрели. Когда сняли и этот флаг, началось официальное следствие. Наехало КГБ, милиция, на ноги было поставлено всё. Слух уже пошел.
Тогда в клубе КГБ собрало людей и начинает говорить, что вот такая акция произошла, нам нужна ваша помощь. Небольшой городок — вы помогите нам, потому что мы все равно будем искать. Ну и выходит тот директор клуба. А тут есть в Дрогобыче такой Задырей, который сейчас на пенсии, а тогда руководил дрогобычским КГБ. Этот Василий Федорович Задырей стоит на той трибуне и всё это говорит. А тот директор говорит: «Прошу слова». Подходит к трибуне и говорит: «Вы знаете, там еще один флаг». — «Где?» — «Вон там под трибуной». Он его где-то там поставил, прислонил. Тот Задырей вытаскивает флаг и смотрит на него.
В.О.: С древком, да?
Л.С.: Да. И смотрит. Потом и того директора таскали. Нас еще не нашли, мы еще не были засвечены. И у того директора были проблемы. Его уже и с работы сняли, он уже под подпиской ходил. А потом так случилось, что я через этого Владимира Пикаса попадаю под подозрение — я и Кулик Михаил.
В.О.: Как эти подозрения возникли?
Л.С.: А возникли так, что у Пикаса была такая тетрадь, где он записывал частоты, «вражеские волны», все радиостанции: «Свобода», «Немецкая волна», «Голос Америки», еще несколько радиостанций. И эта тетрадь попадает к директору школы.
В.О.: Он ее что — где-то бросил или забыл в школе?
Л.С.: Да где-то на парте оставил. Директор школы был такой Камха, еврей (потом, уже при «оттепели», уехал в Нью-Йорк и умер). Но этот директор школы берет эту тетрадь — где-то числа 14-го мая — и увидел, что там написаны все эти радиостанции. Несет ее в КГБ и говорит: «Вот у меня есть такой ученик в 10-м классе. Он этим интересуется. Значит, он может иметь какое-то отношение». Владимира Пикаса сейчас же вызывают в КГБ. Приезжают к нему, и он говорит: «Да, я слушаю, но я не имею никакого отношения к поднятию того флага». — «А с кем ты общаешься?» Ну, тот как человек, у которого еще не было никакого жизненного опыта, говорит, что его товарищи такие-то и такие-то. Называет человек 10, все как единомышленники. В том числе меня и Кулика.
Они начинают анализировать, и выходит так, что я уже фактически под подозрением. Они исключают меня из школы. Это как раз май, 10-й класс надо заканчивать, экзамены на аттестат сдавать. Они делают так, что на последний звонок я еще на линейке, а после последнего звонка сделали собрание коллектива школы и там проголосовали — правда, два человека были против, это учитель математики и учитель физкультуры. Учитель математики уже умер. Учитель физкультуры жив. Они поплатились работой, потому что тогда заявили: «Вы делаете провокацию, мы не будем голосовать и участвовать в этой расправе». А большинство проголосовало исключить из школы.
В.О.: Тебя одного или...
Л.С.: Меня и Кулика. Я и Кулик были под подозрением из-за Пикаса. А Калапач и все остальные были с Пикасом мало знакомы, поэтому они остались вне подозрений. Исключают нас. Приезжают, забирают, ведут допросы. Но не арестовывают — нет доказательств. Доказательства появились только в августе месяце. Мы как раз [неразборчиво]. В августе, когда уже тот процесс затянулся, КГБ не может найти, что-то доказать, когда зашли в тупик, они Киев подключили. Тут, в Стебнике, было 450 бывших политзаключенных — это я узнал тогда от КГБ. Тот Задырей мне говорил, что они проверили всех 450 политзаключенных, каждого проверили: где он был тогда, что делал? Выходит так, что доказательств нет. Тот процесс затянулся.
Вот Роман Калапач поступает во Львовский университет на юридический факультет. В августе сдает экзамены. Остается ему сдать то ли один, то ли два экзамена, не знаю. Мы встречаемся, и Роман мне говорит, что мы сейчас подготовим такую акцию, чтобы отвести от вас подозрение: расклеим листовки по Стебнику, Дрогобычу. Ты тут будешь ни при чем, будешь иметь алиби. Сделаешь так и так. А мы идем. И привлекает к этой работе нескольких людей. А среди этих людей попадается человек, который потом выдает. Он выдает, приезжают, буквально всех в один день арестовывают — и Калапача. Если я не ошибаюсь, его арестовывают во Львове — он приехал в университет узнавать результат экзаменов. Тут его к проректору или к кому-то вызывают. А там уже в кабинете сидит КГБ. Нас всех похватали и говорят: «Мы всё знаем. Будьте здоровы». Такое вот было дело.
В.О.: А можно назвать имя того, кто выдал? Или он это добровольно сделал, то есть донес, или его допрашивали и он признался?
Л.С.: Получилась такая ситуация. Этот человек уже умер. Его фамилия Марценижко. У него было три сына. Один сын в то время сидел за кражу, два других работали. И вот Роман Калапач подключает к этому делу одного из его сыновей, который тут в Стебнике проживал. Я по сегодняшний день с ним в нормальных отношениях, всё как надо. Но он по ходу той подготовки говорил с отцом, что вот есть такое и такое дело. А тогда до августа весь Стебник гудел, потому что не могут найти. И сын говорит, что вот он является участником того-то и того-то, он знает тех людей, которые на 9 мая вывесили жёлто-голубые флаги. Теперь он в курсе дела, рассказывает это отцу. А отец рано утром садится, едет в КГБ и говорит, что знает всю группу, но за то, что он поможет раскрыть, вы как-нибудь сделайте или амнистию, или как, чтобы мой старший сын вышел из тюрьмы. Он фактически торговался с КГБ.
В.О.: Ай-ай-ай — значит, чтобы того вызволить, надо этих посадить?
Л.С.: Так выходит. Тем более, что на того своего сына накричал, чуть ли до драки не доходило. Но это такое. Ну, тот отец фактически нас выдал, благодаря сыну. И на этом была поставлена точка.
В.О.: Вас арестовали, или как? Как, собственно, это дело началось для тебя конкретно и для других?
Л.С.: Когда в августе для КГБ все было ясно, они дня два нас держали во Львове. Это было, думаю, где-то в 15-х числах августа. Но тогда нас выпускают под подписку. Когда они увидели, что там целая группа несовершеннолетних — то взялись за голову, потому что это приобретает большой резонанс. И нас под подписку выпускают. Дело передают в прокуратуру. Прокуратура вела его до февраля 1973 года. В феврале, дней за 10 до суда — суд был 19 февраля, а где-то числа 8-9, до 10 февраля, приезжают и нас двоих арестовывают: меня и Романа Калапача. И в изолятор КГБ. Мы там сидим. Через 10 дней суд. Ярунива Петра, Зиновия Дмытрива, Кулика Михаила отпускают как свидетелей. Свидетелей, как тогда модно было, трудовые коллективы брали на поруки, у них вроде и нет такой вины. Есть только двое виновных.
В.О.: Суд длился сколько?
Л.С.: Два дня. И был закрытым. Мама добивалась, чтобы она присутствовала в зале. Адвокат добилась, из-за чего нам, фактически, и дали так мало. Прокурор запрашивал статью 62, часть 1, мне 5, а Роману 6 лет. Но в Дрогобыче была такая адвокат Мария Полищук. Этот человек не побоялся тому прокурору в глаза сказать: они малолетние, малолетних — в Кодексе этого не было, но она нашла какое-то Постановление, — можно судить только до трёх лет. Так что тогда можно было за политику судить малолетних — был такой закон. Она это заявила прямо, прокурор на нее смотрел, ей угрожали, что, мол, мы с вами разберемся. Она зачитала им это постановление, и им уже некуда было деваться, дали Калапачу Роману три года и мне два.
В.О.: Как вы психологически восприняли этот арест, суд?
Л.С.: Да нормально. Я, например, не ощутил большого удара. Это дело тянулось уже долго, и мы были психологически готовы сесть. Нам говорили, что нам дадут по 15 лет, что нас далеко увезут или что-то с нами случится...
В.О.: Что случится?
Л.С.: Закроют куда-нибудь в психиатрическую больницу и мы там найдем свой конец. Милиция сидела каждый день, давила на родителей. Когда наступало 1 мая, 7 ноября, то же 9 мая, то три дня до или четыре дня после здесь были патрули, комендантский час. Чтобы не появился какой-нибудь новый Старосольский или Калапач. И так до последнего времени, пока не распался Союз, этих дружинников по 100 человек мобилизовали, наряды милиции из Дрогобыча приезжали, и чего только не делали, лишь бы только это еще раз не повторилось.
В.О.: А после суда вы подавали кассационную жалобу на приговор?
Л.С.: Нет, не подавали.
В.О.: Как скоро вас взяли на этап? И как это происходило?
Л.С.: 17 лет мне исполнялось 8 мая 1973 года. А судили меня как несовершеннолетнего в феврале 1973 года. Судит областной суд, дают 62-ю статью, часть 1, режим строгий. А малолетние не имеют права сидеть на строгом режиме. Мы попали в такой юридический казус. Так что они делают? Держат меня в изоляторе до мая. После этого республиканский суд вносит изменение в приговор. Срок оставляют тот же, режим тот же, статью ту же, но в связи с наступлением совершеннолетия зону для несовершеннолетних заменяют мне на строгий режим.
В.О.: Роман тоже был несовершеннолетний?
Л.С.: Он 1954 года рождения, и на февраль 1973 года уже был совершеннолетним. После этого приговоры нам не давали на руки, а пришли в камеру, зачитали, что республиканский суд на основании того, что я уже совершеннолетний, изменил мне режим на строгий.
В.О.: Как тебе этап дался?
Л.С.: Да как — из Львова поехали на Харьков, Холодная Гора. Этап прошел, я бы сказал… [неразборчивая длинная фраза, очень сильный фон, упоминается Мыкытко в Явасе], так что с Украины шло несколько человек — [фамилии неразборчиво] из Ивано-Франковска, Петро Винничук, Николай Слободян. Мы в Харькове встретились с ними… [неразборчиво]. Было тяжело из-за того, что незнакомая обстановка, незнакомы все нюансы… [неразборчиво]. Каких-то ЧП не было.
В.О.: Пересылка была в Рузаевке и в Потьме?
Л.С.: Рузаевка, и в Потьме неделю сидели… [неразборчивая длинная фраза, сильный фон, о каком-то зеке, не Михаил ли Осадчий]. (Зорян Попадюк называет фамилии: Ааков, Александр Петров-Агатов, Яромир Мыкытко. — В.О.).
В.О.: Так это вы в Потьме с ним были?
Л.С.: Да, в Потьме.
В.О.: Старый зэк ввел вас в курс дела.
Л.С.: Это были первые знания, что такое Потьма и Рузаевка.
В.О.: Ну вот, 19-й лагерь, поселок Лесной, ЖХ-385/19 — такое название этого лагеря. Как тебе там жилось — какая среда, общение, работа? Кто там был?
Л.С.: Ты же там был.
В.О.: Погоди, ты рассказываешь не мне — ты рассказываешь вот этому господину диктофону.
Л.С.: Во-первых, там были землячества — украинцы, русские, литовцы, армяне, даже румыны были. Самое сильное — это были украинцы, как бы там ни было. Вторые — я бы сказал, прибалтийцы. Те ребята тоже были крепкие. А среди русских были шовинисты и так называемые демократы.
В.О.: Да, это были монархисты из Ленинграда. Саша Романов из Саратова не принадлежал к ним по делу, он был сам по себе. А из монархистов были Вагин, Аверочкин.
Л.С.: Еще какой-то Михнов, или как его...
В.О.: Дима Михеев из Киева, он русский, но не монархист.
Л.С.: А с другой стороны стояли Любарский, Болонкин. Там еще был такой Виктор Комаров. Он не знал, к кому приткнуться, то с Вагиным был, то с Любарским.
В.О.: Еще была довольно большая группа евреев-«самолетчиков» — Михаил Коренблит, Лассаль Каминский, Борис Азерников, Борис Пенсон.
Л.С.: Это тоже были люди, которые считали, что Украина должна быть Украиной.
В.О.: Что ты там делал?
Л.С.: В механическом цеху делали эти часы-кукушки. Я вырезал детали на фрезерном станке.
В.О.: Это ты с Кузьмой Матвиюком работал? Он был заточником инструментов. А может и технологом.
Л.С.: Он считался технологом. А одно время я работал недалеко от пилорамы, где были Зорян Попадюк и пан Николай Кончаковский. В цеху… [неразборчиво, сильный фон]. А потом он в кочегарку перешел. Там было больше литовцев — [неразборчиво несколько фамилий].
В.О.: Да, Ромас Чекялис.
Л.С.: И несколько белорусов было.
В.О.: Белорусы за войну сидели. Белорусов-антисоветчиков не было. Интересно, какие у тебя были отношения с поколением повстанцев? Как они тебя воспринимали, а ты их?
Л.С.: Меня они воспринимали, как при Советском Союзе говорили, как «сына полка». Был такой спор с Ромасом Чекялисом — он 1955 года, и я 1955 года. Вышло, что мы — самые молодые политзаключенные. А если брать по месяцам, то я оказался самым молодым. Поэтому что Ромаса, что меня воспринимали как «сынов полка». Даже после отсидки, когда я приехал домой… [неразборчиво, сильный фон], Синяк Дмытро вернулся в Надворнянский район, в свое село Гвоздь. Тогда у нас не было возможности хорошо пообщаться, потому что у каждого были проблемы с властью. [Неразборчиво, длинная фраза]. А потом так сложилось, что у каждого свои проблемы.
В.О.: Ты же школу дома не окончил? То есть ты закончил обучение в Стебнике, но экзаменов не сдавал?
Л.С.: Я уже в Мордовии окончил среднюю школу, получил аттестат.
В.О.: Я помню, как мы тебе устраивали выпускной вечер.
Л.С.: Да, я там учился в вечерней школе, сдал экзамены, с этим аттестатом я вернулся домой и в 1975 году, будучи под надзором, решаю поступать в высшее учебное заведение.
В.О.: Кстати, о надзоре — сколько он над тобой был?
Л.С.: Год.
В.О.: А как тебя освобождали — прямо из Мордовии или привезли этапом в область?
Л.С.: Меня освободили из Потьмы. Меня забирали из 19-й зоны, привезли под конвоем в Потьму. Там было человек 30 «бытовиков». Утром через Потьму шел поезд «Ташкент — Москва». В этом поезде прапорщик меня сопровождал до Москвы. А в Москве посадил на поезд «Москва — Трускавец» — и будь здоров, я поехал.
Я приехал в Стебник, а тут уже знали, что я приеду. На следующий день появилось не КГБ, а милиция, поехали к… [неразборчиво].
Устроился я на стройку. Работал плотником. Поработал я там… [неразборчиво] и решил поступать в высшее учебное заведение. Я понимал, что на дневное отделение я не поступлю и выбрал заочное обучение.
В.О.: И куда ты пробовал поступать?
Л.С.: А тут целый детектив. У меня надзор. Надзор — это мне надо идти в милицию и говорить, писать заявление, что я поступаю. Я понимаю, что если я так сделаю, то мне не дадут поступить. Я иду к тому первому оперуполномоченному, который ведет мой надзор, и говорю: «Я еду поступать». — «Имеешь право, но пиши куда, и в городе назначения ты должен также быть зарегистрирован». Я пишу: Харьковский строительный институт. Я вычислил, что чем дальняя точка, тем лучше будет для меня. Пишу им: Харьковский строительный институт. А в последний момент я еду в Крым, в Симферопольский университет. Помню, что я приехал 30 августа, а документы принимали до 31-го. Я 30-го успеваю сдать документы, а мне говорят, что на заочное отделение принимают только из тех областей, которые граничат с Крымом, то есть из Херсонской, Николаевской. Мы не можем ваши документы принять. Ну, я им рассказываю всякие байки, что есть Львовский университет, но я буду здесь работать, потому что я строитель, наша организация будет здесь строить санаторий, а это несколько лет строительства. Та женщина, которая принимала документы, говорит, что здесь может помочь только проректор — если он наложит на заявлении визу, что разрешает, то примут документы.
К проректору 30-го я не попал, а 31-го я прихожу к проректору, рассказываю ему ту же самую историю. Помню, чем я его окончательно убедил — сказал, что если вы не примете документы, то хотя бы сделайте мне одну услугу (а тогда взять билет было очень тяжело, что на поезд, что на самолет) — так вот, сейчас я, говорю, еще успеваю вернуться во Львов, но самолетом. Так если вы сейчас откажете мне в приеме документов, то закажите мне билет на самолет, чтобы я успел во Львове подать документы. Он сказал: «Я не могу заказывать тебе билет»… [неразборчиво].
И я поступил — сдал экзамены на математический факультет, поступил и проучился три года.
В.О.: Постой, а если у тебя был надзор — ты же не ездил без разрешения?
Л.С.: Нет, разрешение дали на Харьков, я же написал заявление в Харьков. А поступаю на заочное отделение в Симферополе. Там 20 дней были экзамены, мне разрешили на этот период поехать сдать экзамены. Я поступил и возвращаюсь назад. Приезжаю, здесь начинается та же песня — иду работать в ту же бригаду, где я брал отпуск, каждую неделю иду в милицию на отметку. Они мне сказали, что если я поеду в Харьков, то должен зайти в милицию того района, где тот институт, встать и зарегистрироваться под надзором. А я так подумал, что кто будет проверять, встал я там или не встал. И разговора о том, где я провел это время, не было, ни о каком Харькове, ни о чем. Махнули рукой на это: вернулся? — вернулся, и все.
О том, что я учусь в университете, знали разве что вот мама, отец, сестра, а больше никто не знал. Когда я ехал с работы на сессию, то сдавал успешно, без двоек — на работе платили как заочнику за то время. Я никогда не говорил, что я в Симферополе учусь. Все на работе знали, что я учусь в Харькове.
В.О.: Так ты большой конспиратор!
Л.С.: В своем роде, да. В 1978 году я был на третьем курсе, а тут мне не давала покоя милиция — ясно, что не милиция, а другой орган...
В.О.: Руками милиции.
Л.С.: Да, давила на меня милиция. Свидетель моя мама, что уже дошло до того, что приходили к маме и говорили: «Посоветуйте ему, пусть едет. Пусть едет из Стебника, потому что мы ему найдем лет на десять». Мать спрашивала: «За что?» — «А мы найдем, за что». И даже сама мама мне говорила, чтобы я куда-нибудь уехал. Я искал, где бы мне спрятаться. Где же спрятаться — в большом городе, во Львове. Там много строительных управлений, общежитий, я еду на сессию, всё как положено, домой приезжаю только на выходные.
В конце 1978 года я приезжаю с сессии. А живу во Львове — там один товарищ был, он уехал тогда куда-то в Чехию… В Чешскую республику на два года с семьей на работу по контракту. И оставил коммунальную квартиру — одна комната, общая кухня. Это была когда-то большая квартира, ее поделили на коммунальные, и в той квартире жили еще три семьи. Эту свою комнату он на меня оставил. Я там жил без прописки, без ничего, я был прописан в общежитии. В этой квартире жила соседка-врач, которая хотела ту комнату забрать. Она и ко мне подходила, что вот он вернется, ему дадут квартиру, так чтобы я связался с хозяином, а к ней дочка приезжает… Эта врач начинает узнавать, кто я такой. Она узнала: о, так ты за политику судимый! Она идет сначала в милицию, потом подключилось КГБ, потом сделала второй обход, что надо было как-то договариваться за какую-то комнату… [неразборчиво], если так грубо говорить, натравить на меня.
Я приезжаю с сессии, думаю: переночую, а завтра я поеду к матери. А тут меня уже, видно, вычисляли — и ночью обыск делают. Никакого криминала не находят, но находят зачетную книжку и студенческий билет. Они это себе переписали: «О, где он — Симферополь, университет!» Через два дня я явился в милицию — мне сказали пойти в Червоноармейский (так он, кажется, назывался) район и велели, чтобы ноги моей не было в той квартире. Отдали паспорт и сказали, чтобы во Львове меня вообще не было.
Возвращаюсь домой. Но что самое интересное — через две недели из университета приходит приказ, что я отчислен.
В.О.: А мотивация?
Л.С.: За академическую неуспеваемость. Я где-то через месяц еду за документами — тут мне стало интересно, как так — я же сессию сдал. Прихожу к методисту заочного обучения и говорю: «Поднимите ведомости, как сдавались экзамены». Как сейчас помню, высшая алгебра, которую я сдал на «хорошо», — а там в ведомости стоит «неудовлетворительно». Значит, всю ведомость исправили. И меня отчислили.
Это был 1978 год, а в 1979 году меня посадили на 6 лет. Это был как раз конец 1978 года, а в марте 1979 года меня на 6 лет посадили по бытовой статье — 81, часть 2. Тогда это называлось «государственное хищение».
В.О.: Какая почва была для этого, что они сделали?
Л.С.: Вышло как? За тот период — это 1975-79-й, 4 года — здесь уже вырисовывалось дело…
В.О.: 30 января 2000 года, в воскресенье вечером, продолжаем запись разговора с Любомиром Старосольским.
Л.С.: В конце 70-х годов на Львовщине, с центром во Львове, организовалась группа людей, которая поддерживала очень тесные между собой связи, в которую входили Любомира Попадюк, Елена Антонив, Атена Пашко, Стефа Шабатура, несколько раз приезжал из Киева Борис Антоненко-Давидович еще в середине 70-х годов. Ну, и много людей, которые в свое время, или еще в 40-х годах сидели по лагерям, или уже в 80-х. Это была группа, которая поддерживала сугубо между собой контакты. Можно сказать, закрытая группа, которая поддерживала связи и была в курсе дела: кто, как, с чем, какие там есть проблемы у кого. Занималась разными вопросами, чтобы лучше ориентироваться, как, где и что происходит.
Фактически, в эту группу входил и я. А в то время я уже учился заочно в университете в Симферополе. Выполнял даже такие бытовые задания, потому что многие из тех людей были под надзором, не могли куда-то поехать, а у меня надзор уже закончился. Я мог поехать, навестить, привезти какую-то материальную помощь, которая шла даже из Москвы, преимущественно это несколько десятков рублей. Потому что надо было небольшие суммы делить на всех, а были и больные. Вот такие были дела.
На то время КГБ всех держало под большим контролем. Они ждали, что где-то выйдут на криминал. Но все были осторожны, и такого явного криминала не было, никто не давал повода для того, чтобы ему инкриминировать 62-ю — и снова в лагеря. Тогда КГБ применил тактику фабриковать уголовные статьи: кому-то подбросили несколько граммов наркотиков, другого сделали браконьером, у кого-то находили какую-то толовую шашку, а другому — попытка изнасилования, там какая-то кража, а там хулиганские действия. Как правило, в этой игре главной была милиция. Милиция могла себя нагло вести, спровоцировать инцидент — и из этого выходила статья 206, или 117 — «попытка изнасилования», 81 — «кража». Начиная с конца 70-х годов, в 1978 г. пошла такая тенденция.
Люди просто не хотели брать помощь из Москвы. Здесь, на Западной Украине, делались попытки своими, в рамках закона, возможностями добывать средства, чтобы поддерживать людей. Как это делалось? Были разные варианты. Многим людям родственники высылали посылки из-за границы. Эти люди отдавали эти вещи, их перепродавали, а средства шли как взносы, и этими суммами уже можно было оперировать.
Обратился ко мне один знакомый по фамилии Николай Возняк. Он работал инженером, несколько раз бывал в Чехословакии, даже, если я не ошибаюсь, какой-то месяц в Японии от какого-то большого Львовского завода. Сказал, что у него есть несколько радиомагнитол, которые он хотел бы продать и некоторую часть денег отдать на нужды тех людей. Преимущественно помогали пожилым людям, которые уже были больны и на пенсии, много лет отсидели. В общем он знал эту ситуацию, потому что я с ним так и познакомился. Ориентировался в современной обстановке, знал про Мордовию, про украинских лидеров и выдавал себя за симпатика украинского движения. Говорил, что у него семья. Боялся власти, что можно пострадать, тем более, что он был ведущим инженером одного крупного предприятия во Львове, но что в его возможностях, то он сделает.
Вышло так, что он принес мне несколько тех магнитол. У меня был знакомый, который был директором комиссионного магазина. Я попросил его оценить магнитолы и поставить на витрину в магазине, чтобы их кто-нибудь купил. Тогда и выяснилось, что тот Николай Возняк, я так думаю, — потому что его дальнейшая судьба загадочна, — был связан с органами и всё это дело было сфабриковано, начиная с его задания, потому что магнитофоны были краденые. И меня сделали соучастником, судили вместе с ним. Ему дают 6 лет, мне тоже 6 лет. Мне дали строгий режим, ему дали усиленный режим. Колония усиленного режима была в Дрогобыче. Это очень большая колония, «Бригидки», там 5 тысяч человек сидит. Фактически вся Львовская область, кто был осужден по бытовой статье на этот режим, отбывала наказание в Дрогобыче. Я навел справки в Дрогобыче — его там не было. Дальнейшая его история мне неизвестна. Он тогда фактически исчез где-то в небытие. Между прочим, впоследствии пострадал и этот заведующий магазином, Козак Богдан. Ему дали 4 года — вроде нашли недостачу в магазине по ревизии. Но я думаю, что это тоже было сфабриковано. Он никогда не был в партии, хотя уже старшего возраста, а занимал пост директора магазина. Честный украинец, сознательный, помогал, чем мог. И это все хорошо знали — я имею в виду в КГБ. За то, что сделал нам такую услугу, вернее мне, и он пострадал. Вот из-за этого он получил 4 года. Правда, потом по амнистии он вышел, года полтора отсидел. Такое дело.
В.О.: Как велось твое дело? Следовало бы назвать дату, когда и при каких обстоятельствах тебя арестовали. И про тот суд. Л.С.: Меня арестовали 23 марта 1979 года в Стебнике, в доме, потому что я тогда уже уехал из Львова. Я рассчитался с одной работы и должен был идти на другую уже в Стебнике. Перед этим я работал во Львове на строительстве. В тот период я был дома и оформлял документы на другую работу по месту своего проживания в Стебнике. В один прекрасный момент приехала из Львова милиция и арестовала меня. Привезли меня во Львов, закрыли в изолятор. Очень короткое следствие — буквально где-то недели две. Это даже следствием не было, потому что где-то три раза меня вызывали — забыл фамилию следователя. Потом появился адвокат. И где-то через три недели меня осудили. Сделали это очень быстренько. Есть две львовские колонии строгого режима, которые и по сей день остались. Послали меня в одну из тех колоний, №30. Отбывал я там полтора года, почти два. Было принято, чтобы долго не задерживать на одном месте, так что меня перевели в 48-ю во Львове.
В 1986 году я освободился. Приехал в Стебник, и уже с того времени живу в Стебнике. А перед этим они меня исключили из университета, сделали несколько обысков. В конце 1978 года сделали обыск, находят зачетную книжку, студенческий билет университетский — и через месяц приходит выписка из распоряжения ректора, что я отчислен за академическую неуспеваемость. Я поехал забирать документы и поинтересовался, почему меня исключили. Как правило, исключали за то, что не сдал какой-нибудь экзамен. Даже давали возможность ликвидировать задолженность, но мне этого не было предложено, сразу вышло распоряжение, что я исключен. Вот так категорично — за один экзамен, который я якобы не сдал. Но я его сдал. У них была сделана новая ведомость. Я этот экзамен сдал на «4», а уже во второй ведомости стояло то же число, все фамилии группы, и уже было «экзамен не сдан».
В.О.: Значит, ты учился в Крымском университете с какого года?
Л.С.: С 1975 по 1978 год. Это была сессия в конце 1978 года. Там бывало так, что или в декабре, или в начале января, то есть как они себе спланируют. А уже в марте 1979 года меня посадили.
В.О.: Так какой факультет был?
Л.С.: Математический факультет.
В.О.: Ты как-то коротко рассказал о том втором заключении. Там КГБ имело к тебе какие-то претензии? Были ли какие-то провокации, организованные КГБ, но руками заключенных?
Л.С.: За тот период, что я сидел, наверное, несколько раз приезжали из Львовского КГБ, на беседы вызывали. Как правило, это было связано с тем, что кого-то в Украине арестовали. Из моих знакомых, имею в виду. Один такой случай помню — в начале 80-х. Был в Магаданской области, если не ошибаюсь, арестован Зорян Попадюк…
В.О.: Он отбывал ссылку в Магаданской области, а потом его перебросили в Казахстан. Он приезжал в Самбор в отпуск, а когда вернулся на ссылку, его арестовали (2.09.1982. — В.О.).
Л.С.: Как раз в тот момент, когда он уже был арестован и готовился суд над ним, приехал — не помню фамилию — какой-то следователь. Не оперативный работник. Он представился как следователь. Говорил, что из Казахстана приехал, какие-то там вопросы привез относительно Зоряна Попадюка. Его будут судить. Поскольку мы много лет поддерживаем тесные связи, и эти связи вылились в переписку, то он предложил мне выступить на суде и быть свидетелем. Я спрашиваю: «Свидетелем чего? Каким я могу быть свидетелем?» Это была попытка узнать, согласен ли я, как я буду реагировать. Предлагалось, что меня повезут в Казахстан. Я сразу категорически отказался. Правда, он не настаивал. Видно было, что ему дали такое задание, он его чисто формально выполнил: встреча состоялась, есть отказ. Чтобы у него не было хлопот. Еще несколько таких случаев было.
В.О.: Все-таки, я думаю, в Западной Украине в зонах контингент был местный, так, наверное, им было тяжелее провокации устраивать.
Л.С.: Да. Даже можно сказать, что в этих криминальных зонах не было того беспредела (сваволи). Человек, который себя правильно вел, имел немного понятия, что такое тюрьма и знал пусть не все, но общие правила поведения, если он их придерживался, то ему было спокойно отбывать свой срок. Если в отношении него были какие-то провокации, попытки, то это пресекалось самой средой криминального мира. Я имею в виду провокации со стороны администрации. Несколько случаев было, что зона была на грани бунта. Ну, так заключенных сразу раскидывали по этапам. Но на освободившиеся места приходили люди, которые вели себя так же.
В.О.: А бунты в связи с чем?
Л.С.: Преимущественно, что зона голодная. В один прекрасный день и так скудный паек урезали. Или шли испорченные продукты — видно, где-то списанные, кто-то на этом большие суммы зарабатывал. Привозили списанные продукты, и это зона должна была съесть. Однажды привезли какие-то макароны, на которых не было следов нефти, но от них стоял сильный запах нефти. Все это варилось неделю-две, и дошло до того, что зона отказалась от этих продуктов. Вот-вот уже пахло жареным для администрации. Тогда ночью — на этап. Загоняли солдат, собак и срывали…
В.О.: А в вашей зоне не было избиений? Потому что кое-где в зонах такие бунты заканчивались массовым избиением.
Л.С.: Не могу кривить душой и скажу правду, что фактически за 6 лет такого не было, чтобы со стороны администрации был такой произвол. Бывали случаи, что просто между самими осужденными, но это на каждой зоне есть и было. А чтобы администрация проявила какую-либо агрессивность к человеку — такого не было. Ну, если люди шли на этап в другие зоны, то они преимущественно не с удовольствием шли, потому что это уже на строгом режиме люди сидели, которые имели от двух и больше лет, были старые, закоренелые уголовники. Те знали много зон, и не только на Украине, и они всегда говорили, что желательно чем дольше продержаться во львовских зонах. Что-то такое немного демократическое было в самой среде — и в администрации, и у заключенных.
В.О.: Так ты был в 30-й зоне?
Л.С.: В 30-й и в 48-й. С 29 марта 1979 года, 19 мая 1986-го я вышел. В 48-ю зону меня перебросили где-то весной 1981 года.
Считалось, что моя статья 81, часть 2, является «льготной». Тут вышла какая-то амнистия, по всем пунктам я под нее подпадал стопроцентно. Немного помогла моя мама — это была вечная ее забота, — а также адвокат Мария Полищук. Может, без нее я бы срок получил не такой. Она не боялась власти, выступала очень наступательно, отстаивала свое мнение на основе закона. И при содействии адвоката и мамы — потому что ту амнистию замалчивали — не выпустили, а отправили меня в Новый Роздол, на «химию». Я там пробыл неполных 3 месяца и понял, что это не зона, где можно, так грубо говоря, обойти острые углы — здесь идет прямая провокация. Не буду этого перечислять, но в течение трех месяцев было очень много случаев, где я должен был, как я понимаю, либо остаться калекой на всю жизнь, либо найдут какой-нибудь способ, и на том будет мой конец.
Поэтому я решил вернуться назад в зону. Сделать это можно было самым легким способом — покинуть эту «химию». Поехать даже не домой, потому что когда человек сбегал с «химии», то сразу подавали в местную милицию. Приезжала милиция, забирала и отправляла назад на «химию». Это в течение недели. Беглеца могли побить, погрозить пальцем, а чтобы этот факт не повлиял на зарплату или премию администрации «химии», его скрывали. Налагали на беглеца большие ограничения: с работы прямо в общежитие. Он был уже под контролем самой милиции. Так я приехал ночью, домой не пошел, а послал знакомого. Он передал и взял все, что мне нужно было, и я 45 дней путешествовал.
В.О.: Это был как бы отпуск.
Л.С.: Да. Я знал, что мне остается больше 3 лет. И я 45 дней путешествовал. Это был 1982 год, февраль месяц, еще было холодно. Я этих дней не считал, это потом уже мне суд их посчитал. Через 45 дней я вернулся в Новый Роздол. Как принято было говорить, «сдался милиции». Меня в изолятор. Через неделю суд. Это не побег, потому что если бы сбежал из зоны, то дали бы еще срок, а оставление «химии» — эти дни зачесть в срок, который надо еще отсидеть в зоне.
В.О.: А где ты побывал за те 45 дней?
Л.С.: Из тех 45 дней большую часть времени я провел во Львовской области, в нашем регионе. Поехал в Киев на несколько дней, недолго поговорил с Николаем Горбалем. Побывал у Оли Стокотельной, рано утром вернулся во Львов. Много времени я провел в Червонограде, где жил мой товарищ, который имел бытовую статью, тогда модную 187-прим.
В.О.: Клевета на советскую власть?
Л.С.: Да. Роман Цицик (?). Он умер несколько лет назад. Он где-то с 1944 года, умер еще до шестидесяти, можно сказать, еще в молодом возрасте. Я некоторое время жил даже не у него, а в квартире сестры его жены. Чтобы не было подозрений. Пожилая женщина, она куда-то уехала, у нее была однокомнатная квартира. В Ивано-Франковской области у нескольких знакомых был. «Отпуск», скажем, получился довольно большой. Потом я сделал вывод, что уже дальше нельзя медлить.
В.О.: Да, это довольно часто было, что удержаться на той «химии» невозможно — создают невыносимые условия.
Л.С.: На той «химии» я встретил одного стебничанина. Он был моим начальником — Андрияшин Виктор. В молодые годы — ему тогда было 18 лет — он изнасиловал одну девушку, его должны были судить за насилие. Но тогда в Стебнике был один участковый инспектор. Его родители заплатили тому участковому инспектору какую-то сумму, тот Виктор пообещал девушке, что женится на ней, а с ее стороны забрали заявление. Даже свадьба готовилась. А в день свадьбы он куда-то исчез и уехал из Стебника. Так что уже не было никакого криминала, потому что все дела он уладил. Он уехал из Стебника. И тут я через годы встречаю его в форме милиционера. Капитан он был. Когда я зашел, первый его вопрос был: «Ты меня узнаёшь?» Ну, узнать я его узнал сразу. Он знал, что я в свое время был судим по 62-й статье. Плюс он сразу понял, что я ему опасен, потому что знаю его прошлое, которое он скрывает. Еще и это мне добавилось. Так что условия для меня были неблагоприятные. Оттуда мне недалеко было до дома, где-то километров 60–70, а меня не отпускали на выходные.
В.О.: А это можно было?
Л.С.: А это можно было, если это в пределах Львовской области. В субботу или в пятницу вечером человек поехал, а в воскресенье возвращался. Тому, кто живет недалеко, у кого была семья, родители, — это разрешалось, так было принято. А мне не разрешалось — ты должен быть в пятницу вечером на той же проверке, в субботу, в воскресенье — где-то в семь часов та проверка. Всех считали, фамилии читали.
Ну, забрали меня с «химии» на зону. Отбыл я наказание полностью и плюс те 45 дней. В 1985 году, в мае, я вернулся в Стебник к родителям. Дали год надзора. С 19 мая 1985 года по 19 мая 1986 года я был под надзором.
В.О.: Этот надзор в чем проявлялся?
Л.С.: Надзор шаблонный для каждого: в 6 часов утра имел право покинуть жилище и до 7 вечера вернуться. И были точно определены общественные места, где я не имел права появляться.
В.О.: И ходить на подписку еженедельно?
Л.С.: Еженедельно, да. Явиться на отметку, как они называли, где я расписывался, что вот, видите, я есть. Даже определили несколько магазинов, в которые я имел право заходить. В другие магазины я не имел права заходить. И в такие места, как Дом культуры. Какие-то там другие объекты… Тогда начались дискотеки, приехал с концертом в Дрогобыч какой-то знаменитый ансамбль, кто-то взял билеты и пригласил меня, так я не мог туда поехать.
В.О.: А территория тебе была определена какая?
Л.С.: Только город Стебник. Ну, если я работал на стройке — а у нас строительное управление было большое, имело объекты и в Трускавце, и в Бориславе, и в Дрогобыче — то там, где бригада работала, то и мне разрешали. За этот год, что я был под надзором, бригада работала в Трускавце, в Дрогобыче, и я там имел право работать. Но нас всю бригаду привозили и отвозили автобусом. Фактически я там не мог ходить по городу. А смену я отрабатывал со всеми. После первого заключения я должен был быть дома с 9 вечера, а тут — с 7-ми. Я даже протестовал, но это ничего не помогло. Так они решили, и так оно было.
В 1986 году надзор заканчивался. Я познакомился со своей женой. Знакомство было чисто случайным. В Самборе я навещал Софию Михайловну Копыстинскую — это бабушка Зоряна Попадюка. Тогда он еще отсиживал срок, его не было в Самборе. Мать его умерла, и эта старенькая женщина осталась одна. К ней приходило много людей — и местных, и кто-то из Львова приезжал. Где-то про нее передали по «Голосу Америки». Назвали адрес, где она проживала, историю Зоряна Попадюка. Эту передачу слышала моя будущая жена. У нее родственники в Самборе, она там часто бывала. Она познакомилась с Софией Михайловной и время от времени просто помогала ей в быту: то какой-то порядок сделает в доме, пойдет в магазин, принесет, что надо. Где-то раз в неделю, по возможности, когда бывала в Самборе. Ей тоже нельзя было каждый день ездить. София Михайловна, когда я однажды приехал, дала мне координаты моей будущей жены.
В.О.: Мол, познакомься?
Л.С.: Да. Говорит, это твоя землячка, живет там-то, не помню, говорила ли, где работает. Я пришел к ней на работу. Познакомились. Это было в 1985 году, а уже в 1986 году я на ней женился. Ее имя и девичья фамилия Анжела Генриховна Санкаускайте.
В.О.: Так это же литовская фамилия?
Л.С.: Мать у нее украинка, сама из Старосамборского района, село Спасы. В свое время, в сороковые годы, вся семья была вывезена. В 1960 году они вернулись из Сибири. Там моя теща познакомилась с литовцем, который родился в Каунасе. После этого знакомства они поженились, уехали в Каунас. Жили в Каунасе почти 10 лет. Там родилась моя жена, даже несколько классов ходила в школу. По-литовски говорит. А потом они переехали в Трускавец, где живут до сегодняшнего дня.
В.О.: Я вижу, у тебя трое таких славных девочек. Назови, пожалуйста, их имена и желательно даты рождения.
Л.С.: Старшую зовут Марьяна. Родилась в 1986 году, 11 октября. Средняя — Зоряна, родилась 4 июня в 1988 году. И самая младшая — 23 августа 1997 года.
В.О.: Марусинка, да?
В.О.: Мария, которая тут бегает и не дает нам покоя. Сейчас такие дела: семья большая, можно сказать. Экономическая ситуация в государстве, да и настроения людей в Западной Украине политизируются, когда приближаются выборы в парламент или президента. А между выборами люди заняты своими проблемами. Проблем много. Люди ждут лучших времен.
В.О.: Ты вернулся в такое время, когда началась «перестройка», начались всевозможные общественные движения — так что, наверное, ты не был в стороне? Я хотел бы, чтобы ты рассказал о своей общественной и политической активности.
Л.С.: Конечно, в середине 80-х годов, в период Горбачева, перестройки, или той «перестройки», началась активная политическая жизнь. Я участвовал в создании Украинского Хельсинкского Союза. Во Львове Союз был основан на базе Украинской Хельсинкской группы.
В.О.: Эта дата — 7 июля 1988 года.
Л.С.: Его сеть в Западной Украине была довольно солидной и многочисленной уже даже через несколько месяцев после создания. Большая организация Хельсинкского Союза действовала в Дрогобыче. Возглавлял ее Мирослав Глубиш. Между прочим, он тогда стал первым председателем демократического созыва города Дрогобыча. Во всех районах: Старосамборском, Стрыйском, Самборском — были созданы мощные организации Союза. Параллельно с Рухом они вели очень солидную, активную работу, которая давала реальный результат, начиная от митингов. Направляли походные группы в Восточную Украину. Поездки, литература раздавалась, с прибалтами имели здесь связи, потому что символику изготавливали в Риге, в Вильнюсе. К нам приезжали из Прибалтики, мы ездили поддерживать там всякие акции. Потом Союз перерос в Украинскую республиканскую партию. Кроме того, в 90-х годах начал создаваться краевой провод ОУН Мельника. Многие члены Союза и УРП в Дрогобыче, Трускавце и Бориславе стали членами УОН, потому что по уставу Организация Украинских Националистов является общественной. Человек, если он является членом какой-либо национальной партии, имеет право быть членом ОУН-м. Так что, фактически, половина УРП Дрогобыча вступила в ОУН и активно способствовала восстановлению краевого провода Организации. Я, начиная с 1990 года по 1995 год, принимал непосредственное участие в этой организации даже как руководитель. Меня назначили краевым организационным референтом Организации и возложили на меня всю организационную работу по созданию самого провода.
В.О.: Дрогобычского района или города Дрогобыча?
Л.С.: По всей Украине. Я был организационным референтом всего края. А ядро было из Дрогобыча. Мы начинали всё это с Дрогобыча. Провели несколько нелегальных конференций еще в 1989-90 году в Польше. Там определили все направления действий. А активно начали эту работу в 1990 году. Работа была колоссальная. Чтобы иметь материальную базу, даже создавали коллективные предприятия. Мы просчитали, что нам, кроме идеологической, нужна и материальная база, и техническая. Создавались коллективные предприятия, некоторые из них и по сей день функционируют. Надо было делать колоссальную работу, чтобы охватить всю Украину. Потому что наши структуры есть и в Харькове, и в других областях. Такая вот полярность: и Запад, и Север, и Восток, и Юг. В Крыму одно время была сильная организация — сейчас мне неизвестно, потому что активное участие в работе я принимал до 1995 года. В 1995 году в связи с семейными обстоятельствами мне было предложено поехать в Чехию на работу. Я работал в Чешской республике 2 года, фактически безвыездно. На заработках был. Жена приезжала, 2-3 месяца тоже там работала, а потом уезжала к семье, к детям, помогать моей матери. Двое детей тогда было. Школа, дом… Я два года отбыл на тех заработках: 1995-96 год. В конце 1996 года вернулся.
Вернулся, а тут возникло дело чисто экономического характера. Я вновь возглавил инициативную группу. Люди страдали зимой от холода, потому что поставщики воровали у нас газ. Не давали газ и Дрогобычу, и Стебнику. И мы начали добиваться. Добивались, начиная от уровня района до уровня Киева. Это занимало очень много времени. Это дело с 1997 года по сегодняшний день забирает у меня очень много времени. Оно еще не завершено. Уже и до Страсбурга дошло, до Международного Европейского Суда. Потому что украинский суд не признает воров ворами. Глава Верховного суда пан Бойко сделал из черного белое, а из белого черное. Надеемся, что Страсбург исправит эти ошибки. А там тоже затяжной процесс идет.
Сейчас все наши организации в Дрогобычском районе очень ослаблены в связи с экономическим кризисом. Не могу я назвать сильной региональной организации, которая бы могла похвастаться, что она действительно мощная организация, начиная с тех, которые были первыми, в авангарде: Рух, УРП, Конгресс украинских националистов и другие партии. Они фактически существуют только на бумаге, как членство. Перед выборами показывают, что организация насчитывает 500 человек, а мне известно, что организация не может собрать не то что 50, а даже и 15 человек. Это не странная ситуация. Такой период прошли многие государства. Надеемся, что на будущие парламентские выборы эти организации увеличат свою мощь, как идеологическую, так и материальную.
В.О.: А ты на выборах выдвигался на должность главы города?
Л.С.: Да, то «газовое дело» толкнуло меня на это. Я понял, что нужно иметь власть, чтобы добиться правды. В отличие от 90% тех, кто сидит в креслах городских голов — потому что я убежден, в этом меня никто не переубедит, — люди идут ради карьеры. У меня был на это взгляд: городской голова избирается людьми, избирателями. Его не назначает ни Львов, ни Киев. Сейчас уже такого закона нет, а тогда еще был такой закон, что только избиратели могут отозвать городского голову. Значит, над городским головой нет ни министра, ни Президента. Стебник подчиняется административно Дрогобычу, Дрогобыч — Львову. Но городской голова Дрогобыча никак не может повлиять на городского голову Стебника. Выбрали люди — и какая у него совесть, так он и будет работать. Это «газовое дело» вынудило меня выдвинуть свою кандидатуру на выборы главы Стебникского городского совета.
В.О.: Ты сам выдвигал себя или тебя выдвигала какая-то организация?
Л.С.: Мне предлагали выдвинуться многие организации. Но я сделал так, чтобы не быть от кого-то зависимым. Я пошел от избирателей по своему месту жительства. Потому что мне уже тогда навязывали в нескольких организациях: как ты станешь головой, то надо того заместителем или... Вот еще не убили медведя, а уже шкуру делили. Тогда я им прямо говорил, что нет, ребята, я не могу идти от вашей организации. Я пойду по месту жительства, на что дает право закон. А там, если я одержу победу на выборах, мы будем сотрудничать, как вы пожелаете».
В.О.: И они поддерживали тебя?
Л.С.: Когда начались выборы, меня поддерживали больше десятка организаций. Эти выборы были 29 марта 1998 года, если не ошибаюсь. В парламент и в местные органы власти. Так случилось, что выборы я проиграл.
В.О.: Сколько ты голосов набрал?
Л.С.: Я набрал 4000. Всего избирателей в Стебнике 14 тысяч. На выборы, как правило, приходило от 10 до 12 тысяч.
В.О.: А тот, кто выиграл, сколько набрал?
Л.С.: 5000. Его фамилия Гориславский. Все дело в том, что были чисто технические просчеты. Я никогда выборными делами не занимался. Надеялся на свой энтузиазм. У меня есть претензии к организациям, которые уже тогда были слабы. Не могли между собой договориться. Много шума было со стороны местных лидеров. Они не сделали и половины того, что должны были сделать. А главным конкурентом был человек, который 10 лет проработал городским головой в Стебнике. Он имел опыт работы. Он и бил на то, что имеет опыт. И результат — мой проигрыш. Но я очень не огорчился этим, принял так, как должен это принимать. Тем более, что я был еще занят и выборами в Верховную Раду кандидата, который шел от Дрогобычского округа. Он мне предлагал быть доверенным лицом, но я отказался, потому что надо было ездить, принимать участие в собраниях.
По сегодняшней терминологии я безработный. Правда, на бирже труда не стою. Перебиваюсь с семьей случайными заработками, которые попадаются преимущественно не в зимний период, а весной. Например, в прошлом году я работал месяцев 6-7 на восстановлении Добромыльского монастыря. В Старосамборском районе есть город Добромыль, там находится монастырь Святого Онуфрия — старый монастырь, в котором рукополагался Андрей Шептицкий в 1888 году. В этом году в марте восстановительные работы должны продолжиться. Посмотрим, какая будет погода. А официальную работу у нас из 100 человек может найти разве что несколько. Весь город безработный.
В.О.: Это в связи с тем, что калийный комбинат не работает?
Л.С.: Его полное название Калийный комбинат «Полиминерал». Он уже, наверное, лет 8 полностью остановлен. Там из 7 или 8 тысяч человек сейчас работает меньше тысячи. Идет разрушение комбината, его цехов. Главные цеха разобраны, всё оборудование куда-то вывезено, что можно, продано, разворовали — одна руина. Еще несколько бригад работает, имеют небольшой контракт на добычу сырого каинита. Его уже не перерабатывают. Неизвестно даже, куда его отсылают. Но и тем, кто работает, зарплату не выплачивают уже месяцев девять.
В.О.: А почему такой упадок? Что — комбинат не нужен?
Л.С.: Комбинат нужен, потому что месторождение калийной соли, которое есть в Стебнике, в мировых аналогах является четвертым и последним. Три других месторождения есть в Бразилии. А в Европе и Азии таких нет. В Стебнике совсем нет примесей хлора. Чтобы вывести хлор из калийной соли, надо построить еще два таких по мощности комбината. Но кому-то было выгодно его остановить. Начиная от Киева и заканчивая местной властью… Я на выборах говорил, что надо калийный комбинат восстановить. Тут приезжал в Трускавец Кучма отдыхать, шахтеры шли маршем на встречу с ним. Он пообещал, что вопрос решится. Приезжало много депутатов, министров. В прошлом году был на комбинате премьер Пустовойтенко. А чтобы сделать первый шаг, нужно всего-навсего 10 млн. гривен дотации.
В.О.: Возможно, хотят его удешевить...
Л.С.: И приватизировать. Так по всей Украине делается: довести до наименьшей цены. Я думаю, что уже есть определенный покупатель. И директор завода ведет такую линию уже не год и не два. Здания комбината на поверхности, а месторождение является государственной собственностью. Его нельзя приватизировать. Значит, у них есть какие-то свои планы на приватизацию зданий, потом договорятся с государством, как эксплуатировать то месторождение.
В.О.: По-моему — пусть бы продали и за одну гривну, лишь бы только комбинат заработал.
Л.С.: Так все люди говорят. Были и американцы, и итальянцы, даже в Индию ездил тот директор партнера искать. Куда хочешь езжай, но найди. Но из всех этих поездок видно, что руководители предприятия не заинтересованы, чтобы завод заработал.
В.О.: Это был Любомир Старосольский. Записал в Стебнике в его доме 30 января 2000 года Василий Овсиенко.
Снимки:
Любомир Старосольский в 17 лет.
Любомир Старосольский с женой Анжелой, мамой Оксаной и дочерьми Марусинкой, Зоряной, Марьяной, справа - Василий Овсиенко. 30.01.2000 г., г. Стебник.
