ОЧАКОВСКИЙ ВИЛЕН ЯКОВЛЕВИЧ

И н т е р в ь ю В. Я. О ч а к о в с к о г о

Исправления В. Очаковского от 18 ноября 2008 года.

В.В. Овсиенко: 8 марта 2001 года в Киеве в квартире Василия Овсиенко мы ведём беседу с Виленом Очаковским из города Александрии Кировоградской области.

В.Я. Очаковский: Я — Очаковский Вилен Яковлевич. Родился в городе Херсоне 29 августа 1937 года. Семья у меня была не диссидентская, а самая обычная. По происхождению я еврей. Но отец меня с детства учил, что мы не евреи, мы укреи, то есть мы украинцы еврейского происхождения. Я это, как говорится, с молоком матери впитал. С раннего детства я полюбил украинский язык, хотя он у нас очень редко звучал в нашей семье, но так уж случилось, что я с детства начал писать стихи на украинском языке, конечно, на русском тоже могу. Я учился в Херсоне, окончил среднюю школу № 20. У нас был замечательный класс, который дал даже выдающихся личностей нашей Украине: мой одноклассник Юрий Яковлевич Ищенко — профессор Киевской консерватории, выдающийся украинский композитор, автор четырёх опер на чеховские сюжеты….

Я немного отклонился. Извиняюсь за такую непоследовательность. Об отце и о матери хочу дать информацию. Отец мой был убеждённым коммунистом, он и меня в этом духе тоже воспитывал. Но, наверное, уже с девятого-десятого класса у меня совершенно естественно стали возникать такие вопросы к отцу, что он не сдержался и сказал мне: «Ты контра, если бы ты не был моим сыном, я бы тебя сдал, ты наслушался „Голоса Америки“, ты антисоветчик». То есть первым, кто увидел во мне антисоветчика, был отец. У отца была большевистская выучка, он окончил в городе Николаеве так называемую советскую партийную школу. Он был одним из двадцатипятитысячников — было такое движение, вы знаете, — он организовал колхоз в селе Крестовоздвиженка, как Давыдов в «Поднятой целине». Конечно, когда я ещё не знал о всех деталях этой кампании, я гордился своим отцом. Потом я разобрался в этом, и у меня возникли такие вопросы об этом движении, которые отцу не нравились. Мать у меня была обычной домохозяйкой. У отца было такое типичное еврейское имя и отчество — Яков Исакович. А у матери было такое совсем уж еврейское, как в шутку говорят, имя и отчество: её звали Хая Янкелевна. Девичья фамилия Островская. Я, кстати, сейчас некоторые материалы так и подписываю — Владимир Островский.

В.О.: Они ещё живы?

В.Очаковский: Нет, отца и матери уже нет. Отец умер в 1979 году. Так он, бедолага, и умер, ничего не поняв. Я плакал на тех похоронах, потому что мне было просто обидно за отца, что он так и умер слепым, что он так и не понял... Отец у меня был живой, ходячий пример того искажения личности, которого достигла советская власть. И я, кстати, всегда дополняю список преступлений коммунистического режима, когда перечисляют Афганистан и ГУЛАГ, Чехословакию, Венгрию и так далее, то я говорю: «Друзья мои, главное вы упустили: им удалось воспитать, выпестовать, как я называю, гомо-пляшко-салиенс». Это моё фразеологическое творение, оно есть в моих стихах на украинском языке — гомо-пляшко-салиенс. Правда, отец мой не употреблял спиртного, но он был слеп, как и большинство людей, которыми сейчас так удачно оперируют Кучма и его банда.

В.О.: А какого он года рождения?

В.Очаковский: Отец 1901 года, 14 января, умер в 1979 году. Мать умерла в 1982 году. А родилась в 1905 году.

Очень интересная личность — мой брат. Это та же порода, которую удалось воспитать, как и моего отца. Мой брат Роман Яковлевич Очаковский, человек очень добрый, честный, порядочный, но я считаю, что он искалечен, я ему это говорил в глаза. Он окончил Ленинградское высшее пограничное училище, это система КГБ, морские части КГБ. У меня с ним тоже были большие расхождения, есть они и по сей день. Когда он, гордясь, рассказывал мне, как они задерживают людей, которые пытаются по морю сбежать из нашего «социалистического рая», например в Швецию (он на Балтике служил, был командиром «Большого охотника»), я ему замечал: «Братуха, ну ты ж не знаешь, отчего эти люди бежали». А ещё у нас было большое расхождение в деле Саблина. У нас из-за этого была такая, знаете, ссора. Я воспринял сердцем эту историю... Я узнал из «вражеских голосов», кто такой Валерий Саблин, что он поднял восстание на корабле, вы помните это? Ну, а брат его, конечно, считал предателем. Я был одним из инициаторов того, чтобы Международный Мемориал обратился с ходатайством о реабилитации Валерия Саблина, так брат меня осуждал и по сей день осуждает.

В.О.: Простите, я не знаю, что это за дело Саблина…

В.Очаковский: Валерий Саблин, капитан третьего ранга, был замполитом на эсминце Военно-морского флота СССР на Балтике. Он поднял восстание, как на крейсере «Очаков». Его так и называли: «Наш современный лейтенант Шмидт». Они арестовали командира, офицеров, закрыли их в рубке. Но сигнал по радио передали, налетели самолёты, их остановили. Они хотели идти в Швецию, Саблин хотел сделать заявление на весь мир, почему они это сделали. Он говорил, что иначе поступить не мог, потому что: «Я вижу, куда ведет политика этого государства, этой партии, которая превратилась — ну, он не говорил, что в банду, — отклонилась от ленинского курса».

В.О.: Когда это было?

В.Очаковский: Это было в 1975 году. Я в своей последней статье в газете «Информбюллетень» (город Кременчуг) написал, что Валерий Саблин — это наш национальный герой. Я отвечаю за свои слова, когда называю Николая Мельниченко нашим национальным героем. Он наследник таких героев, как лейтенант Шмидт, как Валерий Саблин, ну и, конечно, как наш земляк Пётр Григоренко. Дай Бог, чтобы в наших вооружённых силах было как можно больше таких офицеров, которые бы защищали не «гарантов» в кавычках, а свой народ и его будущее. Вот такие у меня были отношения с братом.

Когда я в 1955 году окончил школу в Херсоне, у меня была такая мечта, такая идея фикс — я хотел стать (как и Владимир Путин) разведчиком или контрразведчиком. Такая вот романтика у меня была. Меня не взяли, сказали, что армию отслужишь, тогда посмотрим. Я пошёл в армию, и мне всё-таки повезло — я стал разведчиком, но разведчиком эфира. Я служил в войсках связи особого назначения, «СвязьОСНАЗ». То есть я был радиошпионом, я подслушивал американцев и турок. Это было под Одессой, военная часть 43032, посёлок Красносёлка. Это очень близко от Одессы, может, километров пять или шесть, на берегу Куяльницкого лимана. Служба у меня проходила очень удачно. Меня как специалиста там очень ценили, потому что я был единственным из радиоразведчиков в системе ГРУ (Главного разведуправления) Вооружённых Сил, который овладел двумя направлениями — английским и турецким. Турецкий я освоил самостоятельно. Но больших почестей я не имел, потому что мне приписали выступление против системы. Оно было эпизодическим. Мне тогда дали десять суток гауптвахты за то, что я якобы организовал митинг в батальоне. Это было в 1958 году. То есть мой диссидентский путь начался в 1958 году.

В.О.: А когда вы начали служить?

В.Очаковский: В 1956 году я пошёл на службу в возрасте 19 лет. Тогда брали в таком возрасте в армию. Я в батальоне радиоперехвата загнал в пятый угол пропагандиста полка, был такой майор Панибратец. Я ему задавал такие вопросы, что меня назвали антисоветчиком, обвинили, что я подстрекаю солдат, и меня упрятали на гауптвахту. Особист мне сказал тогда: «Одно мое слово — и ты пойдешь под трибунал».

В.О.: Это же вы рядовой, да?

В.Очаковский: Рядовой, обычный рядовой. Как неблагонадёжного меня отстранили от эфира: «Кто его знает, что он там слушает, английский знает, слушает американцев, духа от них надышался враждебного и митинги в батальоне устраивает». Меня отстранили от эфира. Почти десять месяцев я был отстранён. Меня сослали в хозвзвод — хозяйственный взвод. А когда наш отдельный 108-й радиоразведывательный полк связи особого назначения получил правительственное задание провести разведку турецких радиорелейных линий, у них не было другого специалиста. Тогда меня вытащили из этого хозяйственного взвода. Был у нас такой подполковник Захарченко, замечательный человек, он сказал: «Кидай эту работу, всё это не для тебя. Поедешь в Крым, будешь турок разведывать, кроме тебя этого никто не сделает. Ты можешь и турок, и американцев».

Службу я окончил досрочно. Я узнал, что есть набор в школу милиции, подошёл к полковнику, командиру полка, говорю, так и так, мне нужно досрочно демобилизоваться, потому что я хочу поступать в школу милиции. Он говорит: «Как я тебя такого отпущу? Ты столько в полку натворил, за всю историю полка не было такого солдата, как ты, чтобы прошел все подразделения, а я тебя досрочно?» Я говорю: «Ну, смотрите — первый класс, лучший разведчик ГРУ…». Короче говоря, он меня отпустил, я сдал экзамены на отлично. Это уже было в 1959 году. Я успешно сдал экзамены в Одесскую среднюю специальную школу МВД СССР, улица Греческая в Одессе, на углу с Пушкинской.

В.О.: Буквально на днях я там был.

В.Очаковский: Я поступил, и они отметили, что у них таких курсантов ещё не было. Моё сочинение, что я на экзамене написал, они зачитали перед строем: «Смотрите, какие к нам люди поступают». А через год они меня вытолкали из школы милиции. Я учился на отлично, но когда я увидел те условия, кого они там воспитывают... Это уже сейчас, оглядываясь назад, я вижу, что вот такие, как Кравченко, — это головорезы (Генерал Кравченко Ю.Ф., 5.03.1951 – 4.03.2005, в то время был Министром внутренних дел. Он родом из Александрии. — В.О.). Там их и ковали. Я тогда это всё подытожил и написал фельетон «Школа держиморд». Я его сначала отправил в журнал «Советская милиция», а когда там не напечатали, то я не успокоился, отправил в «Комсомольскую правду». Приезжал корреспондент Роберт Зайцев. Сами понимаете, такая буча поднялась, и меня вытолкали с таким заключением: «За клевету на командование школы, по несоответствию с образом работника советской милиции и за терпимость к преступному миру». Это самое страшное, потому что это профнепригодность.

В.О.: Так вы хоть один курс окончили?

В.Очаковский: Можно считать, что окончил, потому что меня где-то в мае вытолкали. Я уже сдал экзамены, всё было нормально. И потом что? Там за меня были «ходатаи», ходатайствовали за меня, даже первый секретарь обкома. А начальник школы, полковник Потапенко, сказал: «Или я, или он». Ну, конечно, он. Тогда я увидел такое дело, такое настроение — и захотелось куда-нибудь подальше, чтобы не видеть Одессу, чтобы не видеть эти морды. И я завербовался. Не в разведку, конечно.

В.О.: На комсомольские стройки?

В.Очаковский: Это были не комсомольцы — нас называли «суки вербованные». Сформировали такие этапы, как мы говорим. Это Одесская область, Черниговская, Кировоградская область — и мы поехали в Якутию. Там я с сентября 1960 года пробыл по июнь 1976 года.

Как я уже упомянул, первое выступление у меня было в 1958 году, когда меня могли посадить, а второй эпизод на этом пути был в 1961 году. Меня пригласили работать в райком комсомола, потому что они увидели: «Ты лидер, ты одаренный лидер, мы с тобой тут поднимем работу». Я там тоже осмотрелся и увидел почти то же самое, что и в школе милиции. Система такова, что либо уходи, либо надо бороться. Потому что как можно жить в такой системе? То же самое, что и сейчас.

Я там совершил первую в истории комсомола районную революцию. Такого ещё не было, чтобы в 1961 году провести выборы на альтернативной основе. О таком не слышали и не гадали. А мне это удалось. Мы сформировали делегацию на областную конференцию по моему списку. Как украинец, я горжусь тем, что большинство делегации от нашего райкома были украинцы. Был Ваня Мартынюк из Донецка, был Женя Теодорович откуда-то из Галичины, был Бутенко Толик из Запорожья. Этот дух у нас всё-таки был. Я не считаю себя националистом — я просто патриот Украины. Мне было очень приятно, что там есть наши ребята. Это случилось как-то естественно, это не то, чтобы я там ходил и собирал — эй, ау, где там украинцы, давайте ко мне. Оно так сложилось.

Это был посёлок Мухтуя, Ленский район, то есть на реке Лена. Конференция была где-то в ноябре. Когда я вернулся домой, где-то в декабре мне мой земляк из Херсонской области, Славик Красовский, царство ему небесное, его уже сейчас нет, говорит: «Виля, надо бежать». А он работал в райкоме партии, у них там связи есть. Говорит: «Виля, чекисты упали тебе на хвост. Беги, Виля». И я сбежал. Правда, недалеко, в город Мирный, всего за двести тридцать километров на север. А у них такие законы были: «Лишь бы не у нас». А там бунтуй, что хочешь делай.

Я сбежал туда. Там, правда, у меня политических занятий не было, я в спорт ударился, в журналистику. Журналистика у меня была спортивного плана, я писал о многих видах спорта в «Молодежь Якутии», «Мирненский рабочий»...

Я ещё забыл рассказать, что накануне этой «комсомольской революции» я работал в газете «Социалистический труд» в посёлке Мухтуя. Не знаю, первым я был или не первым журналистом Советского Союза, который сделал материал о забастовке в речном порту. Когда я принёс редактору этот материал — большой материал я сделал, на целый «подвал» — то он схватился за голову и сказал: «Виля, что ты написал? Если я завтра это поставлю в номер, то послезавтра тебя мама не найдет, а меня — Неля Петровна». То есть его жена. И он не поставил. Этот материал назывался «Не тихо на тихой пристани». Конечно, на русском языке. Я это как-то стерпел, а когда сделал второй материал — репортаж из зала суда под названием «Лишение свободы», когда одному парню из Кемеровской области, он был инвалид, за то, что дал пощёчину парторгу, потому что тот его оскорбил во время этой забастовки, — тому парню дали три года лишения свободы. Я встал на его защиту, ездил его защищать в Якутск. Это уже моя правозащитная деятельность. Меня выгнали с работы. Я работал в райкоме комсомола, и меня выгнали с работы. Мне особенно запомнилось, как меня вызвали «на ковёр» в райком партии, да и говорят: «Кого защищаете, вы работник комсомольско-партийного аппарата, вы не имеете права защищать этого хулигана, он приехал сюда за длинным рублем». А тот парень дал мне доверенность на защиту. Я приехал в Верховный Суд Якутии и, кстати, что очень обидно, — генеральным прокурором был украинец. Я не помню, то ли Руденко, то ли Кривенко, что-то такое, много лет прошло, это ещё был шестьдесят первый год. И он говорит: «Очаковский... Кого вы защищаете, он же приехал за длинным рублем, как вам не стыдно, вы — комсомолец». Они меня даже не допустили к защите.

После этого я всё же попытался стать профессиональным правозащитником: я поступил на юрфак Иркутского госуниверситета. Это было в 1962 году. Но с первых же контрольных работ я задумался, смогу ли я работать юристом. И вообще, как писать? Вы знаете, у меня такая натура, такой характер плохой — врать я не могу. Я могу женщине соврать, где я был и кого любил, но по большому счёту я не могу соврать перед обществом.

В.О.: Такому тяжело жить.

В.Очаковский: Я написал там одну работу о законах Хаммурапи, вторую написал о римском праве, а о социалистическом праве я не мог писать никак, потому что я уже столкнулся с реальной жизнью, я уже сам пострадал от этого, то есть я своей кожей почувствовал систему этого права. Права не было, как и сейчас, что выдумывают наследники тех, с кем я тогда воевал. Короче говоря, когда я переехал в тот Мирный, у меня уже... Правда, было одно очень громкое правозащитное дело… Знали, что у меня есть юридическая подготовка, и меня приглашали общественным защитником. Кстати, я же выступал и общественным «защитником» Кучмы на трибунале.

В.О.: Где, в Киеве?

В.Очаковский: Конечно, 25-го февраля. А начинал я в Якутии. Видите, какая «интересная география»? Я гордился тем, что когда свою первую защитительную речь произнёс по одному делу — кстати, украинка была, Нина Булах, я её защищал, — когда прокурор просил три года лишения свободы, а после моего выступления ей дали два года условно и она из зала суда вышла, то это было очень приятно, когда люди встали в суде и устроили мне аплодисменты, как в театре. Я немного смутился — как это так, это же не театр... Мне один старый адвокат, который помнил ещё Маяковского, сделал комплимент… Я в конце заметил, что я непрофессионал, у меня нет диплома, так что, может, я что-то сказал не так, так вы меня извините за нескромность, а он сказал: «Нет, вы профессионально выступали».

Да, лирическое отступление я бы хотел сделать. В 1962 году я встретил одну замечательную девушку там, в Якутии, она сама сибирячка из Кемеровской области, город Анжеро-Судженск. Сейчас она моя жена, она мать моих детей. Когда я ей сделал предложение, я её предупредил, я сказал: «Галя», — её звали Галя, девичья фамилия Мошкина, такая кондовая сибирячка. Когда она дала согласие, я сказал: «Но, Галя, ты учти, не исключено, что я могу сесть за политику, потому что мой образ жизни такой, что у меня постоянно много врагов среди руководства, меня могут закрыть». Она говорила: «Я на все готова». — «Ну, смотри». И через 20 лет меня посадили, хотя были попытки ещё раньше посадить. В 1975 году в Якутии перед выездом ко мне подошёл один знакомый чекист, тоже украинец, Иван К.. Кстати, он сейчас в Киеве, полковник в отставке. Я не буду его называть, потому что это будет аморально. Я с ним созваниваюсь. Правда, сейчас уже не буду созваниваться, потому что вижу, что он косится в мою сторону — что-то не так после тех акций с Кучмой... А тогда, в Мирном, он предупредил меня: «Вилен, если у тебя есть что-то такое антисоветское, спрячь подальше». А у меня было много чего. Во-первых, у меня были мои стихи, за которые меня посадили в 1982-м, у меня был исторический очерк генерала Григоренко о книге Некрича «22 июля 1941 года».

В.О.: Да-да, это что-то вроде рецензии или отзыва на эту книгу, я это тоже читал.

В.Очаковский: У меня она была. А за это ведь срок давали, вы сами знаете. Ну, вот он меня предупредил, так что я тогда тоже избежал ареста. А уже в 1982 году я не избежал. А как это случилось — это самая интересная часть моего рассказа.

Когда я вернулся из Якутии... В 1976 году я покинул Якутию, полтора года жил в городе Горьком, сейчас Нижний Новгород. Я работал водителем-перегонщиком, я гонял машины из Горького по всему Советскому Союзу. Это мне было очень интересно и нужно, как пишущему, потому что я планировал написать большую книгу, и мне надо было поездить по России, по Украине. Я объездил от Калининграда до Урала, от Ленинграда до Грозного. Я гонял грузовики с завода. И все эти годы, в Якутии тоже, честно говоря, — вы не думайте, что я перед вами там хвастаюсь, — я связь с родиной не порывал. Я выписывал «Всесвіт» и «Спортивну газету». Даже однажды в «Спортивній газеті» был мой небольшой материальчик. Я там создал детский футбольный клуб, в 1974 году повёз детей... Куда, вы думаете, повёз? — На Херсонщину. С Севера, из Якутии повёз я своих детей, 20 мальчиков, в Новую Каховку. Я гордился этим, и ребята это знали: «Ребята, у вас украинская школа футбола, я вас готовлю для киевского „Динамо“». Я за эту команду всегда болел, и сейчас тоже болею. И из тех ребят всё-таки выросли профессионалы. Правда, только один из них играл на Украине, в Никополе, один играл в московском «Спартаке». А в Горьком мой сын учился в спортивном интернате. Я возле него был, гонял машины.

А потом моя жена поменяла жильё из Мирного на Александрию — и так я оказался на родине. Меня тянуло на родину, я уже не мог, очень хотелось. Мы вернулись на Украину. В Херсон было очень проблематично, не было таких объявлений, а в газете объявление: город Александрия, обмен квартиры. Она сюда приехала, а потом я из Горького приехал. Сын играл в Горьком в хоккей, его отчислили, он по физическим кондициям не подходил, но потом стал играть в московском «Спартаке», в детской футбольной команде. Позже я его перетянул на Украину.

В.О.: Вот вы упомянули сына — назовите его имя и год рождения.

В.Очаковский: У сына моего довольно экзотическое имя — его зовут Фидель. Вообще я своих детей воспитывал в таких революционных традициях. Я сейчас не буду врать, как некоторые наши современные национал-демократы, что они, наверное, с пелёнок стали революционерами, националистами — у меня такого никогда не было. Я был убеждённым ленинцем, потому что я пользовался той информацией, которую мне давали. Конечно, вопросы у меня были и к Ленину, и я могу это доказать: у меня есть Полное собрание сочинений Ленина, и там на полях у меня такие вопросы к Ленину, что если бы при обыске прочитали, то, наверное, ещё бы...

В.О.: Ленин оказался бы под арестом. Как это, кстати, не раз бывало: у многих изымали произведения Ленина с пометками.

В.Очаковский: У меня они это как-то пропустили.

В.О.: А какого года сын?

В.Очаковский: Мой сынок 1964 года рождения.

В.О.: А Фидель Кастро когда приезжал?

В.Очаковский: Он раньше, где-то в 1961 году бывал в Ангарске. Или в 1962 году. У меня был культ Фиделя. Дочь родилась в 1974 году. Я думал, что у меня будет второй сын, и хотел его назвать Эрнесто, в честь Эрнесто Че Гевары. Но у меня родилась дочь, и я её назвал Жанна, в честь Жанны д'Арк. Если бы сейчас у меня дочь родилась, я бы её Юлей назвал, по известным причинам. (Юлия Тимошенко с 14 февраля 2001 г. находилась в Лукьяновском СИЗО, где провела больше месяца. — В.О.). Я считаю, что в каждой семье должны быть вот такие вот героические ориентиры. У нас такой был. Правда, со временем я о Фиделе Кастро кое-что узнал, причём от человека, который очень хорошо его знает. Это мой друг, выдающийся поэт Евгений Евтушенко. Кстати, он мне помог реабилитироваться. Он одну книгу, которую подарил моему сыну, так и подписал: «Дорогой Фиделико, я желаю тебе вырасти человеком, непохожим на человека, имя которого ты носишь, потому что, когда он был студентом-повстанцем, он обещал дать народу свободу, а когда пришел к власти, он дал народу новый вид несвободы». Это когда он был у меня в гостях в 1974 году в Мирном, в Якутии, он такую надпись сделал. Книга сейчас в моей библиотеке в Александрии, приедете, я вам покажу, чтобы не думали, что вру.

Когда я приехал на Украину, встал вопрос, куда идти на работу. Я некоторое время поработал водителем, у меня был первый класс, на «плечевых перевозках». Возил из Александрии в Черкассы и обратно. А потом меня потянуло на подземную романтику, и я пошёл в шахту работать. Кстати скажу, что романтика романтикой, а в этом есть и определённая выгода, то есть если десять лет поработаешь на шахте, то имеешь право уйти на пенсию раньше. Я не буду врать, я не хочу делать из себя святого, я вам скажу так, что когда я пришёл на шахту в моём возрасте 42 года — а люди, которые приходили в 40-42 года — они садились на кнопку, мотористами, а я захотел пойти на передовую. Я поехал в Макеевку учиться на МГВМ — машинист горно-выемочных машин, то есть подземный комбайнер.

В.О.: 42 года — это какого года?

В.Очаковский: Это было в 1979 году. Я пошёл на шахту работать, где-то там с полгода поработал и меня отправили в Макеевку учиться. Кстати, тогда уже у меня была припрятана та антисоветчина, за которую меня посадили. Я тогда готовил листовки. Я сейчас не могу назвать того человека, он мне такого права не даёт, с которым я занимался подпольной деятельностью. Это очень способный фотохудожник, он помог мне делать антибрежневские, антипартийные фотоколлажи с моими стихами. И по сей день он мне согласия не даёт, говорит: «Вилен, я не хочу быть героем, будь сам». И по сей день я его скрываю. У меня эти листовки были уже заготовлены для выброса. Я делал выброс листовок в Донецке, это возле Макеевки, и в Москве во время Олимпийских игр в 1980 году.

В.О.: А что такое «выброс», объясните, пожалуйста.

В.Очаковский: Выбрасывал, разбрасывал листовки. Ну, тексты, я думаю, — это не очень интересно.

В.О.: Как раз это важно, какие тексты были.

В.Очаковский: Один текст я привёз пресс-секретарю акции «Украина без Кучмы», подарил ему. Там было обращение к вооружённым силам, на русском языке: «Товарищи маршалы и генералы! Офицеры и солдаты Таманской Кантемировской дивизии ждут вашей команды прийти на Красную площадь, оцепить Кремль и арестовать преступную банду Политбюро, чтобы предать их суду второго Нюрнбергского процесса». Это в 1980 году вот такие листовки я разбрасывал по Москве.

В.О.: А интересно, как вы их изготовляли, эти листовки?

В.Очаковский: Я писал на ватмане от руки, а мой соучастник, подельник, который, слава Богу, не сидел, потому что я его так и не выдал, делал фотографии…. Кстати, я очень боялся, когда меня кололи этим барбамилом, чтобы не расколоться. Слава Богу, я ничего не выдал.

В.О.: Вы объяснили, что сами всё это делали?

В.Очаковский: Всё, да. А потом они жену спрашивали: «Очень профессионально сделано, как это так?» А она: «А он профессионал. Он же журналист. Ну и что, что он на шахте работал, это не имеет значения, он же всю жизнь в газетах, и фотографии делал. У него вот фотоаппарат, увеличитель». Всё обошлось, слава Богу, и этот парень так и не сел. Он жив, но я не могу его назвать.

В.О.: Ну, если не разрешено, то что ж.

В.Очаковский: А в Александрии я посмотрел: ну, какой тут материал можно делать? Только фельетоны можно делать, потому что кумовство, пьянство, воровство. Думаю, что я тут буду делать? Этот материал накопился, а куда я его дену? Тем более, что у меня никаких полномочий не было. В моей личной конституции записано: если у тебя нет общественных полномочий, сиди и молчи. Сначала ты должен завоевать уважение людей, пусть тебя сделают своим представителем, а тогда иди. Я никогда не выйду на площадь, что вот меня там обидели или ещё что-то... Я себя «бутербродом» никогда не делал. Но когда я на вторую шахту пришёл, там уже обстоятельства способствовали тому, чтобы создать такой ревком, как когда-то в Якутии, вот такие ребята собрались. Тогда я начал создавать свободный профсоюз. Не такой, как Владимир Александрович Клебанов, у которого кто-то на Кузбассе, а кто-то на Сахалине — нет. У меня конкретная шахта, и я, во-первых, создаю цехком. Представьте себе такую картину... Профсоюзное собрание на шахте, шахтёры колдоговор должны подписать. Там уже ребята меня признали лидером. Я встаю и говорю: «Мы не согласны. Нам нужно делать шестичасовой рабочий день». — «А кто такие „мы“? Мы, Николай второй?» Я говорю: «Нет, мы — его величество рабочий класс шахты „Медвежьеярская“».

В.О.: Где это она?

В.Очаковский: Первая шахта, на которой я работал, называлась «Верболозовская», это город Александрия. А вторая шахта, где я создавал ревком, где я закладывал основы истинно свободного профсоюза, это шахта «Ведмежьеярская», ШБУ-2 — Шахтостроительное управление № 2, трест «Александрияшахтоуглестрой». После этого у меня появился авторитет. Когда мы собрали профсоюзное собрание, я поставил вопрос о создании свободного профсоюза, то есть чтобы нас ни директор не дёргал, как кукол, этот цехком, ни парторг. Вот такая картина. Здесь я сижу в президиуме, я веду собрание, тут директор, в одном углу сидит председатель шахткома, а в другом сидит парторг — сидят и не рыпаются. Этот поднимается, я говорю: «А чего вы встаёте? Я вам слово давал?» — директору. Это был 1982 год, начало года.

В.О.: Брежнев ещё был, да?

В.Очаковский: Да-да. А я сначала провёл работу — у меня же была комсомольско-партийная школа. Как они своих подбирали, так и я подбирал, только у меня другие были критерии. Но я действовал по их системе, по их технологии. Говорю, «Ваня, ты подходишь, Петя, ты подходишь, Стёпа, ты подходишь. Так, ребята, кого будем выбирать председателем?» Всё, договорились. На собрании я встаю: «Предлагаю состав цехкома». Уже всё подготовлено. А ребята: «Виля, а почему тебя там нет?» Я говорю: «Ребята, я журналист». Говорю: «Если вы мне доверите портфель редактора стенгазеты, я оправдаю ваше доверие. Это то, что я могу делать лучше всего. А Николай Николаевич Калиниченко будет вашим председателем, и будет неплохо». Проголосовали и всё, а ОНИ там сидят, не рыпаются. Я начал выпускать эту газету! Называлась она «На ход!», по-русски, это по-шахтёрски «вперёд». Когда шахтёрское звено должно идти в забой, команда «на ход!», включается комбайн, крутится фреза и — вперёд, на «грудь» забоя — и пошло, и пошло. А тут только греби лопатой и кайлом — вперёд. Это первая команда — «на ход!» Вот так у меня газета называлась «На ход!», с восклицательным знаком название газеты было. Там один паренёк мне помогал. Но эту газету срывал парторг. Ну, может час повисит, ну, два — срывает и всё, внаглую срывает. Так потом что я делал? Я взял эту газету и влез в шахту, опустил вниз, в подземелье. Ребята идут, коногонками светят и читают в темноте. Лампа же горит, коногонка называется. Там мне электрослесарь Володя Кирпита вырезал кусок из транспортёрной ленты, и на неё газету кнопками прикрепил. И вот ребята читали.

В.О.: Она писалась как — от руки, на машинке, или как?

В.Очаковский: От руки, я могу таким получертёжным шрифтом писать. Я делал рисунки, карикатуры. Когда сын приезжал на каникулы, помогал рисовать — у меня сын учился в Москве на архитектора, кстати, он и сейчас работает архитектором в Якутии. У нас, на Украине, ему места не нашлось. Ну, и вот пошло и пошло, такая заваруха на шахте...

А, так слушайте дальше, почему они меня посадили. Во-первых, мне удалось цехком создать. Я хотел идти дальше, хотел сделать шахтком по этому же принципу. Я уже подыскал ребят в шахтный комитет, и председателя нашёл, договорился. За шесть дней до конференции, где победа была обеспечена на сто процентов, меня закрыли. Приехали на шахту... Я могу гордиться: я первый из диссидентов, кого взяли почти в забое, чумазого, в бане я час отмывался от той мачмалы. Так вот, приехали туда две машины, а третья была в засаде, КГБ (мне всё потом рассказал один парень, тоже просил, чтобы его не раскрывали, говорит, я не хочу быть героем, он мне про всю эту операцию всё рассказал). Чтобы предотвратить такое позорное событие… Первый свободный профсоюз мог быть во всём Советском Союзе, настоящий, не такой клебановский искусственный, а настоящий, и вот они меня закрыли. Сначала меня арестовали, а потом — шмон, а при шмоне — листовки. У меня же были негативы листовок. Меня знаете что подвело? Небрежность, халатность — не знаю, как это назвать. Я взял одну книгу — у меня была какая-то ленинская тематическая книга. Я взял между страницами заклеил негатив. А там кусок, клочок негатива выглядывал. Он так смотрит-смотрит-смотрит и уже отбросил, а там мент, капитан, говорит: «Товарищ прокурор, вы знаете, подозрительная книжка». Тот посмотрел ещё раз и достаёт негативы. Я говорю: «Ну что, лет на двести, наверное, уже намотал я?» Он отвечает: «Да двести не двести, а десять, наверное, есть». Короче говоря, было два обыска.

В.О.: Даты и места помните?

В.Очаковский: Конечно, всё помню. 11 октября 1982 года приехали на шахту на белой «Волге» прокурор следственного отдела Кировоградской областной прокуратуры Комендяк Владимир Федорович. Вот он меня и задержал. Потом поехали делать шмон на моей даче. Дача в селе Протопоповка, на реке Ингулец. Кстати, сейчас где-то в пяти километрах от того места я и живу, я купил там дом.

В.О.: А район это какой?

В.Очаковский: Это Александрийский район Кировоградской области, Протопоповский сельсовет. И там обыск провели, вот это всё они нашли. Они у меня там ходили по огороду, они там что-то протыкали в стенах шампурами. Я говорю: «Ребята, да вы уж вскопайте мне огород, так весной и пахать не нужно будет». Когда меня забрали, селяне говорили, что они там засады устраивали, ждали, что кто-то придёт, может. Они раздули из меня такого шпиона, что у меня радиостанция была — ну, вам знакомы такие вещи, вы и сами это прошли.

В.О.: Да-да, мы сами это прошли.

В.Очаковский: А второй обыск уже был в городской квартире, в самом городе Александрии на Банном переулке, 6. Они взяли все мои рукописи. Что меня подвело? Знаете, такой у меня характер немного с юморком. Я захотел подшутить над парторгом. Кстати, у парторга очень интересная фамилия, как псевдоним, — Пустяк Анатолий Васильевич. Как псевдоним. И вот я однажды прихожу в ламповую. Ламповая — это помещение, где ставят шахтёрские лампы на подзарядку. Я прихожу в эту ламповую и говорю: «Вот тут портфель, придёт мой заместитель, редактор Витя Кривопустов, пусть это он возьмёт, там кое-что есть для него». А эта ламповая была одновременно и кабинетом парторга, он был там начальником вентиляционной службы. Я думаю, он обязательно в этот портфель рыло своё засунет. У меня была такая работа «Ленин о роли руководителя». Я обернул её ватманом и написал сверху: «А.Д.Сахаров. О стране и мире», а внизу — «Нью Йорк». Думаю, он эту антисоветчину развернёт, а там — Ленин. Думаю, кайф будет. А он не развернул, понимаете? Увидел и бросил. А уже когда я вышел на волю, мне сказали, что в газете была публикация обо мне. Я нашёл эту публикацию от 6 апреля 1983 года (когда я уже сидел в Кировоградском СИЗО). Так там было написано, что на шахте действовал некий антисоветчик, который распространял антисоветскую литературу на шахте. Директор шахты Виктор Николаевич Левандовский не заметил этого, а простые люди, рабочие и шахтёры, заметили и своевременно разоблачили этого антисоветчика-злоумышленника. Вот такое было…

Короче говоря, после этого они меня арестовали и повезли в Александрийский городской отдел милиции. Я этому Комендяку и говорю: «Товарищ прокурор, отпустите меня, пожалуйста, на ночь, у меня дочка одна осталась, жена в командировке в Москве, дочка одна, газовый баллон, отпустите, пожалуйста. Я никуда не сбегу, я вам дам подписку о невыезде». Он говорит: «Мы подумаем». И они меня отпустили… А я же старый чекист, я в школе милиции учился, так что сразу засек наружное наблюдение, как говорят на ментовском жаргоне — «Николая Николаевича» засек. То есть, они меня отпустили, думали, что у меня сторонники есть, это же организация, это же буржуазные националисты или ещё что-то. Я пришёл домой. К счастью, подъехала из села моя племянница Света. Утром я поехал на шахту просить своего директора шахты. Я же думал, что меня не заберут, думал, что подождут, когда приедет жена. Я приехал на шахту, говорю: «Виктор Николаевич, позволь мне, пожалуйста, не работать эти дни, жена в командировке». Он: «Виля, какой вопрос, пожалуйста». Я уже знал, что я обречён, поэтому я решил пойти попрощаться со своим другом-художником. Был там у нас такой известный художник-график Шурдук Анатолий Максимович. Я к нему в мастерскую пришёл, говорю: «Толик, ну что, пришел с тобой прощаться, минимум десять лет я заработал». — «Да Виля, да ты что, ты преувеличиваешь». Я говорю: «Толик, это точно». И вот я отошёл где-то метров 50 от этой мастерской, смотрю, стоят «Жигули», у меня сердце ёкнуло. Выбегают двое таких мордоворотов в плащах, ко мне подбегают и — раз, меня за руки. Я говорю: «Да что вы, ребята, у меня тут ничего нет, у меня всё дома — автоматы, гранатомет. Тут ничего нет». Они говорят: «Пройдемте в машину». Сели с обеих сторон, а впереди, я смотрю, сидит мордоворот. «Ба, кто брать-то меня приехал, сам шериф соизволил!» — начальник городского отдела милиции подполковник Харитоненко Иван… Он говорит: «Вилен Яковлевич, ну у вас и юмор». Я в ответ: «Ну так одесская же школа милиции». — «Нам треба знову поїхати на вашу дачу, там кое-что подивитися». — «Ну, поїхали». Меня снова после того в милицию, два мента по бокам — и в Кировоград с сиреной: ву-ву-ву!

В.О.: Все разбегайтесь!

В.Очаковский: Да, да. Такого же преступника везут! Они меня привезли в Кировоград. Уже вечерело, темно стало. Завели меня там к одному, он распоряжение дал, чтобы в КПЗ отвезли меня. И вы знаете, как оно бывает в жизни… Ещё одна иллюстрация этой системы: тот, кто мне подписывал путёвку в СИЗО в прокуратуре области, впоследствии стал секретарём комиссии по реабилитации Александрийского района.

В.О.: Нормально. Как его?

В.Очаковский: Чорноволов.

В.О.: Скажем, Валерия Марченко осудил Григорий Зубец. Фактически на смерть. А в 1991 году именно он прислал матери документ о посмертной реабилитации того же самого Валерия.

В.Очаковский: Ну, а сейчас же у этого Радченко тоже руки нечисты. (Радченко В.И., генерал армии; в 1972-82 оперуполномоченный, начальник отдела УКГБ в Киеве и области, в 1994-95 министр внутренних дел, 1995-98 и 2001-03 — глава СБУ. — В.О.)

В.О.: Это тот, что молотил Владимира Малинковича. (Член Украинской Хельсинкской группы с октября 1978 г. — В.О.). Его схватили в городе, завезли в лес и отмолотили.

В.Очаковский: Это в те времена?

В.О.: Где-то до 1980 года.

В.Очаковский: Ну, а сейчас они занимают позицию, я бы не сказал, что...

В.О.: Это другое дело, нынешняя позиция, но что Малинковича били по приказу Радченко, то это правда.

В.Очаковский: После этого допрос того же Комендюка. Я говорю: «Кого вы шарите? Ленин меня зовут (такое моё имя — Вилен, В.И. Ленин), вы Ленина сажаете, одумайтесь, вам же могут потом статью пришить». — «Скажите, какие были цели и задачи организации, о которой вы пишете?» Я говорю: «Это же художественный вымысел! Да, я придумал организацию „Спартак“ — „Союз правдоискателей антибрежневского революционного товарищества антипартийных коммунаров“. И листовки, — говорю, — это иллюстрация того, что эта организация делает. Но я еще эту книгу не написал, вы мне не дали. У меня состава преступления нету ни с объективной, ни с субъективной стороны. Меня судить невозможно, что вы делаете?!» Ну, и так юмор-юмор, а потом началось. Полгода под следствием в Кировоградском СИЗО.

В.О.: Вы называли дату ареста, что-то я забыл?

В.Очаковский: 11 октября 1982 года. 12-го меня привезли в Кировоград. 12 октября 1982 года уже я был за решёткой. И началось следствие. Кстати, моим следователем был Валерий Николаевич Карелов — сейчас он следователь по особо важным делам Генеральной прокуратуры Украины. Как вам это понравится? Карелов Валерий Николаевич.

В.О.: Вы меня не удивили, их много таких есть и до сих пор.

В.Очаковский: Слушайте дальше. Я ему также говорю: «Кого вы сажаете? У меня Полное собрание сочинений Ленина, я верный ленинец». Кстати, я никогда не был националистом и сейчас им не являюсь. Если определить мою позицию, то я патриот, и то не громкий. Я люблю Украину, но я это говорю шёпотом, я не могу кричать в микрофон, что я люблю Украину.

В.О.: Так женщине надо иногда говорить, что любишь её, и то шёпотом. И не часто.

В.Очаковский: Между нами говоря — это не для прессы, — но когда я был на круглом столе, то сравнил, сколько раз о своём патриотизме говорил Анатолий Матвиенко и сколько раз Левко Лукьяненко и Степан Хмара. Я удивился: последние ни разу об этом не сказали, а Матвиенко целых три раза. Понимаете? Я не националист, я не хотел падения Союза, я хотел его коренной реформации. Я писал письмо Горбачёву, что нужно сделать чистку партии, оставить там не больше, чем сто тысяч, чтобы это был мозговой трест советской нации — такова была моя позиция. Я не хочу называть себя националистом, я не Павлычко, я не Драч, я просто рядовой человек. Я от своего прошлого не отказываюсь, я многое понял, я многих людей открыл по-другому. Я считал, что УНСО — это полунацистская организация, а сейчас вижу, что они такие ребята, что из таких ребят можно набирать новое МВД, новую милицию.

В.О.: Но ведь там произошла чистка, вы тогда не ошибались.

В.Очаковский: Я знаю. Я говорю о том, что сейчас вижу — нормальных ребят. Так что я многое пересмотрел, но я не хочу себя бить в грудь, что я националист, «слава Украине» — я это не хочу кричать. Я знаю одно, что первый глоток воды в своей жизни я сделал из Днепра, я хочу, чтобы и последний тоже был из Днепра. Это я вам говорю между нами.

Ну, и дальше. Полгода под следствием, назначили экспертизу. Это было очень интересно, я вам пришлю материал, там это подробно есть.

В.О.: Как велось следствие?

В.Очаковский: Потом они назначили экспертизу. А, тут такая деталь. Как создавалось это давление, как эти психологические пытки применялись не только ко мне, но и к жене. Когда меня взяли, она не знала, где я. Она работала на Александрийском авторемонтном заводе плановиком-экономистом. Её вызывают в первый отдел. Знаете, что такое первый отдел? — спецотдел. И говорят: «Галина Поликарповна, у нас есть к вам серьезный разговор. Ваш муж, Вилен Яковлевич Очаковский, арестован. Сейчас он находится на излечении в психбольнице. Он как человек абсолютно больной, неизлечимо больной, он полностью деградированная личность, он никого не узнает, никого не помнит, и поэтому мы вам советуем чисто по-человечески: вы возьмите и напишите заявление о разводе, это делается очень быстро, за один день. А за него вы не беспокойтесь, пусть ваша женская совесть будет спокойна — за ним там смотрят, кормят хорошо, водят в баньку, все нормально. Он там доживет свои дни. А вы еще женщина молодая, красивая, у вас может быть новая семья, а он будет только обузой. А представьте себе: ну, подлечат его, вот он выйдет, а у вас дочка растет, а он все может сделать — больной человек». Вот вам пример. И этот подонок по фамилии Жиленко потом работал комендантом «Белого дома» — горкома партии. Когда я подошёл к нему и говорю: «Ну что, товарищ Жиленко, как видите, я не совсем деградировал, меня еще кое-где печатают и знают меня в Киеве, и в Москве, а вы-то моей жене...» — «Я ничего такого не говорил». — «Вот это, — говорю, — вы все такие, коммуняки, вы никогда не признаете все свои преступления. Но, ничего, — говорю, — придет ваш час». Пока не пришёл, к сожалению.

Повезли меня на стационарную экспертизу в Одессу, и начались эти пытки. Там писать ничего не дают, а мне же надо писать, я же человек пишущий — стихи идут, надо записывать, это же можно сойти с ума, если не запишешь. Ничего не давали, но я как-то умудрялся. А потом они мне показывают: «Вот ваши тетради, вот вы тут пишете антисоветские стихи...» И тому подобное. Я говорю: «Стоп, тут нету одной тетрадочки, где сюжетный план книги, где по главам все расписано. Без этого получается, что это листовки, которые я, как вы считаете, хотел вешать по заборам. Покажите мне маленькую серенькую тетрадку, и пока она не придет, я отказываюсь это обсуждать». Отказался. Приехал Карелов и привёз эту тетрадь. Потом они мне стали вводить этот барбамил. «Отвечайте, рассказывайте, все, что вы знаете, говорите!» Я так зубы сжал: «Я вам ничего не скажу».

В.О.: Как это вводилось?

В.Очаковский: Такой большой шприц...

В.О.: Это врачи делают?

В.Очаковский: Да-да-да. Была такая Алла Павловна Кравцова, подохла, нет уже её, вот она проводила эту экспертизу, этот допрос.

В.О.: Вас держали или как?

В.Очаковский: Ну, конечно! У вас было 13-е отделение, а у нас... кажется, тоже тринадцатое...

В.О.: То есть, во время экспертизы вам вводили этот барбамил?

В.Очаковский: Нет, не экспертизы, а во время содержания в специальном отделении Одесской облпсихбольницы. Специальное судебно-психиатрическое отделение. Вы сами там были.

В.О.: Я в Киеве в «Павловке» был, тоже тринадцатое. Наверное, везде отделение экспертизы — 13-е, да?

В.Очаковский: Тринадцатое, да. Итак, я им ничего не сказал, назначается комиссия. И вот что интересно: председатель комиссии был то ли в командировке, то ли что, так назначили одну женщину, его заместительницу, председателем комиссии. Она всех приняла, а меня отказалась, не захотела. Есть такие люди, я это понял. «Подождите, когда приедет Джони Иосифович Майер». Сдох тоже. Вообще, у меня, как у графа Монте Кристо, — все передохли. Господь всё видит. Потом я вам про Карелова расскажу. Слушайте дальше. Приезжает тот Джони Иосифович Майер — это не еврей, это жид — и вызывает меня: «Так, Вилен Яковлевич, я тут внимательно изучил ваше произведение и сделал такой вывод, что вы делали очень серьезный, основательный подкоп под марксизм-ленинизм». Я говорю: «Как я, простой шахтер, который орудовал кайлом и лопатой, мог делать подкоп под такой мощный пласт?»

В.О.: Кайлом и лопатой.

В.Очаковский: Да. Я говорю: «Под уголь, под породу я делал подкоп, но под это...» Он: «Не надо прикидываться, мы внимательно все прочитали. Вы изучали Монтеня, вы изучали Аристотеля, Гегеля и так далее — простые шахтеры этим не занимаются. Так что, вы — хитрый». Я говорю: «Все. Так вот, уважаемый профессор, условие такое, как на следствии, потому что это не экспертиза, это следствие. А на следствии — я знаю, я учился в школе милиции, учился на юрфаке — вы задаете вопрос, и я подписываю каждый листочек». Он: «Уведите его!» Эту сцену я описал в статье в газете «Юг», которую я вам пришлю. Короче говоря, меня этапировали в Одессу, потом из Одессы вернули в Кировоград. Они мне не сказали, что меня признали больным, они сначала блефовали. Пришёл на допрос другой следователь, какой-то Туменко Олег Николаевич. Однажды, это уже было в ночь со второго на третье апреля 1983 года, где-то в два часа ночи, дверь открылась: «Очаковский, с вещами». Я вышел, меня — в «накопитель», шмон, у меня две тетради стихов забрали, и на этап, в «столыпин», и в Днепропетровск.

В.О.: Сколько длилась та экспертиза?

В.Очаковский: По времени? Минут 10 максимум. За десять минут он мне поставил диагноз «Шизофрения, непрерывно текущая, параноидный вариант»…

В.О.: Что Вы слишком хитрый.

В.Очаковский: Вы ещё учтите то, что я там же до этого ничего не говорил, я же отказывался вообще говорить. И после того, как я сказал, что раз это следствие, то и ведите протокол, как следствие, он меня выгнал. То есть это было готово не у них — это было готово в КГБ. Потом я вам докажу подробнее, на что я ссылаюсь, говоря вам это. Меня сразу поместили в «надзорку» — это ужасная палата, потому что туда бросают тех, у кого начинаются «сумерки» (помутнение), там же были и настоящие больные. Меня поместили во второе отделение Днепропетровской спецпсихбольницы. Завотделением была Чусовских Людмила Алексеевна, а моим «лечащим» врачом была Людмила Андреевна Чинчик, кстати, дочь начальника тюрьмы, СИЗО днепропетровского, полковника Чинчика. Видите, как они перекрещиваются, эти службы. Она, кажется, но точно не знаю, говорили, что она была капитаном МВД. Это была настоящая садистка, там были настоящие пытки. Я могу привести такие примеры, что я дважды терял сознание, потому что организм не принимал нейролептики. Впервые я упал от аминазина, и в туалете раз потерял сознание. Самой большой пыткой было то, что однажды у меня вдруг давление упало, стало где-то 90/60, и они заподозрили, что я, как говорится, «мастырю». У них же, знаете, такой же жаргон...

В.О.: Терминология та же — криминальная.

В.Очаковский: Да, криминальная. Вот я вспоминал, когда стенограммы Кучмы читал, то то же самое и там было. Она меня бросает в эту «надзорку», мне назначают «накачки», есть такая пытка — «накачки». Не слышали? Вы счастливые люди, вы в зоне зэки, вы счастливые люди. Что это делается? Такая банка, из неё идет шланг с такой грушей, сюда втыкается шприц толщиной как тот, знаете, которым коровам вводят сперму — толстенный такой. Сюда втыкается, и она накачивает тебе — боль страшная.

В.О.: Куда втыкается, просто в тело?

В.Очаковский: В бедро сюда, в мышцы.

В.О.: Что накачивается, воздух?

В.Очаковский: Нет, жидкость. Боль страшная. Так вот эти уголовнички орали по-чёрному, а я собрал всю волю в кулак, как говорится, и стал улыбаться. Она стоит, думает, что я буду просить. Это было очень тяжело — пять сеансов. Также были и психологические пытки ….

Однажды Женя Евтушенко мне через сына прислал свои новые книги с надписями, так они их убрали. Потом однажды она меня вызывает на эту пыточную беседу. Я смотрю, она листает моё дело, а там моё письмо к Евтушенко. Я говорю: «Я ж Евгению Александровичу это письмо писал отсюда...» — «Ну, это Евгению Александровичу не надо». Так что они вот такое делали, такие пытки были, что...

А кто же там сидел, хочу сказать. Меня судьба свела с выдающимся человеком. Я бы хотел, пользуясь этой возможностью, чтобы это имя засияло по-настоящему, потому что он достоин этого. Это Владимир Дмитриевич Чубинский. Это выдающийся человек — композитор, поэт, инженер, педагог, автор гимна КПИ. Владимир Дмитриевич Чубинский, его литературный псевдоним Ведеч. Он похоронен на кладбище в Борисполе, в той самой земле, где похоронен его славный прадед Павел Платонович Чубинский, автор гимна «Ще не вмерла Україна». Я вам сейчас дам номер телефона человека, который подробно о нём расскажет, потому что его среди живых уже нет. Он покончил жизнь самоубийством, потому что он не мог уже выдерживать это своё положение. Этот человек мне скрашивал жизнь. Я надеюсь, что я тоже немножко ему скрашивал жизнь там. Я сидел в тринадцатой палате. Я так вспоминаю сейчас, что Юлечка сидит в тринадцатой камере, я сидел в тринадцатой палате Днепропетровской психбольницы, а он сидел в одиннадцатой, Владимир Дмитриевич Чубинский. Я вам дам номер телефона человека, это поэт Сергей Цушко, который вам о нём всё расскажет. Дам вам его телефон, вы с ним встретитесь, и он вам подробно расскажет об этом человеке, потому что это же святой был человек. Нас, «политиков», там было очень мало, и нам было очень тяжело находиться в окружении настоящих убийц. Там были убийцы, по два, по три, по четыре, там были дегенераты-убийцы, преимущественно убийцы. Но я скажу, что было много и тех, кто был здоров, но, как говорят зэки, «спрыгнул на дурочку», то есть за взятку психиатру. «Закосить», то есть симулировать, очень тяжело, они скорее больного на зону отправят, вы, наверное, знаете такие случаи.

В.О.: Да, кое-что слышал я об этом.

В.Очаковский: Очень тяжело. Это либо взятка, либо связи. Может, второй или первый секретарь, может, его ребёнок, или внук, или кум. И вот в таком окружении мы сидели. Я вышел первый, а Владимир Дмитриевич был уже в таком подавленном состоянии, у него была депрессия. Я говорю: «Владимир Дмитриевич, я выхожу, я всё сделаю, чтобы вам помочь реабилитироваться. Видите, сейчас перестройка идёт...» Он: «Виля, я не верю в это, это всё враньё, ничего не будет». Потом он попал в Глеваху (Киевская областная психбольница. — В.О.) и там его добили. Нет человека.

Меня перевели в обычную больницу, Кировоградскую областную психиатрическую больницу обычного типа.

В.О.: Когда это?

В.Очаковский: Точно скажу: меня вывезли из Днепропетровска 22 апреля — видите, какие у меня даты. Это ещё не всё. Сняли диагноз с меня 22 июня 1988 года. Мне очень везёт на даты...

В.О.: А какого года в Кировоградскую больницу перевели?

В.Очаковский: 22 апреля 1986 года перевезли в Кировоград. Кстати, там система такая: каждые полгода на комиссии оценивают твоё состояние, как идёт процесс «лечения». И вот меня выписали, врачи сказали, что я уже готов к выписке, то есть для перевода в обычную больницу, за полгода до этого, на предпоследней комиссии, но КГБ не пропустил. Там такой закон: врачи говорят, что готов к выписке, а КГB говорит: нет, пусть ещё лечится. Такая система, вы этого не знаете, это мы знаем. И вот, наконец, в этом же апреле была комиссия, и меня повезли в Кировоград. Но она, эта Чинчик, меня так накачала лекарствами, что когда жена с дочкой приехали на свидание в Кировоградскую больницу, то дочка моя заплакала, ей было страшно, когда она увидела вот такой мой вид. Она помнила, что отец у неё был такой здоровый красавец, а тут такой человек — она плакала, дочка моя. И я смутился, мне стыдно было, но что я мог сделать? Это она, Чинчик, меня последние три месяца так «лечила», а до этого где-то месяцев девять, я вам говорил, она меня не лечила из-за того, что у меня моча перестала идти. У меня брали катетером два раза, первый раз взяли литр мочи, а второй раз пол-литра. Они перепугались и сняли «лечение». А вот настоящих уголовничков-мокрушников они не лечили, они им там были на подмоге — помогали санитарам бить, издеваться над настоящими сумасшедшими. Вот, например, был там такой Танцюрин, он трёх женщин убил молотком по голове. Его выпустили через девять лет. Я когда пришёл, спросил его, когда он выйдет, то он сказал: «Три года за рыло, и я выйду». А у нас... Вот такой знаковый эпизод. Однажды, когда эта моя палачиха была в отпуске, за неё оставался один врач — я не могу назвать, кто это, я не хочу, потому что все они на местах и их начальство, я не подчёркиваю, был ли это мужчина или женщина, я не хочу, чтобы этому человеку был нанесён какой-то вред, — он меня вызвал на беседу и говорит: «Вилен Яковлевич, мы прекрасно понимаем, какой вы больной, и знаете, уж лучше бы вы сюда попали за убийство, вас было бы легче выписать, потому что по вашей статье вас очень тяжело выписать». А у меня была статья лёгкая. У вас другая была, а у меня была 187-«прим» — это «потолок» три года, а я отсидел 4 года и 1 месяц. Видите, как им выгодно было. И я был обречён на пожизненную койку. Я же вам тот эпизод приводил, что «он там будет лежать, если доживет». Это меня спас Михаил Сергеевич Горбачёв, спасибо ему, эта перестройка, иначе бы я вам вот здесь интервью не давал бы, я бы сейчас лежал в Днепропетровске на улице Чичерина, 101. То было место моей пожизненной прописки. И когда я вышел…

В.О.: Дату обозначьте и как вас выпустили.

В.Очаковский: Я говорил, что меня перевезли в Кировоград 22 апреля 1986 года. А 27 ноября 1986 года меня уже отпустили. Но мне очень повезло. А Владимиру Дмитриевичу не повезло, он попал в обычной больнице к палачам, а я попал к настоящим украинцам — не хохлам, не когутам, а украинцам. И я бы хотел, чтобы их знали: это Николай Антонович Михайлюк, зав девятого отделения, и Сергей Александрович Макаренко. Вот это люди, это настоящие украинцы. Когда я бываю в России, когда говорят «хохлы», я говорю: «Нет, есть хохлы, а есть украинцы, так же, как и вы — есть русские, а есть козлы». И когда я делаю перечень украинцев, которых я встретил в своей жизни, я не забываю этих людей. Позже я скажу ещё об одном психиатре, который тоже мне помог…

Итак, я вышел из этой больницы. Устроиться на работу было невозможно, и я проводил эксперимент. Я прямо говорил, я не скрывал: да, я сидел по антисоветской статье. «Нет, нам не надо, не надо, не надо». Меня устроил «по блату» один еврей. Не жид, а еврей, Чичельницкий Виталий Николаевич, царство ему небесное, его нет, он умер. Взял на себя ответственность, хотя ему говорили о моих «недостатках». «Нет, я беру под мою ответственность». Он меня взял, и я там поработал немножко. Я начал пробивать реабилитацию. Ребята (украинец Валерий Наенко и еврей Михаил Заспицкий) отпускали меня с работы, я ездил в Москву, ездил в Киев в прокуратуру, туда-сюда. Ребята меня прикрывали, ставили «семёрки» в этой организации, где я работал, в Александрии.

Я там основал «Мемориал», в Александрии, Рух основал. Я основал первый на Кировоградщине Рух, первый на Кировоградщине «Мемориал». Сначала «Мемориал», а потом Рух. На базе «Мемориала». А потом весь состав Александрийского «Мемориала» включился в Рух. Я поехал в Москву на первый учредительный съезд «Мемориала», зашёл в «Комсомолку» и так, как вот с вами...

В.О.: Когда был съезд «Мемориала», не помните?

В.Очаковский: Он был в начале 1989 года, в январе. И я, так же, как вот с вами, встретился с журналистом из «Комсомолки», Алексеем Новиковым. Он напечатал в газете «Комсомольская правда» за 1 января 1990 года очерк под названием «Неизлечимый марксист». Этот очерк вышел, он вызвал неоднозначную реакцию в городе Александрии, где я работал в то время уже на шахте.

Кстати, я извиняюсь, что немного забежал вперёд. До этого я хочу рассказать о первом этапе моего реабилитационного дела. Я хотел вернуться на ту шахту, где я работал, где меня арестовали за попытку создания по-настоящему независимого профсоюза шахтёров. Но для этого мне нужно было избавиться от диагноза. Я знал, что никому это ещё не удавалось, шизофрению ещё ни с кого не снимали, тем более с политзаключённых, но я решил попробовать. Я снова не могу назвать фамилию одного психиатра, потому что это человек очень скромный и он не хочет, чтобы я его «в герои записывал», но этот человек мне помог пройти эти испытания, эту экспертизу на снятие диагноза. Я его попросил, чтобы он мне помог смоделировать экспертизу: «Как специалист, скажите, пожалуйста, какие могут быть вопросы, как мне себя вести, всё подробно: как мне сидеть, как мне стоять, какие гримасы можно, какие жесты — всё, чтобы не возникло сомнения в моём психическом здоровье». И он мне помог, он ко мне пришёл домой, и мы с ним смоделировали эту экспертизу. Кстати, мне тоже было не просто выйти на эту экспертизу. Мне помог Евтушенко. Видите, это такой случай, может, ещё кому-то бы удалось, но мне просто судьба подарила такой круг общения с великими людьми, со знаменитыми людьми, и эта дружба мне очень помогла. Это, конечно, было не по системе «по блату». Просто он видел, что я достоин такого внимания. Он, как человек очень известный, помог в том, чтобы меня вызвали. Он писал письмо Чазову — это был министр здравоохранения СССР, — и однажды я получаю письмо из Киева, в котором меня приглашали на экспертизу в Украинский филиал института имени Сербского, это Павловская больница № 21, мне кажется.

В.О.: Может, теперь № 1, «Павловка».

В.Очаковский: Я туда приехал, был там такой директор Ревенок, я забыл имя и отчество. Я ему говорю: «Вы знаете, я хотел бы сначала узнать, я приехал, как говорится, на разведку, просто сейчас не хочу ложиться. Я хочу увидеть человека, который уже прошёл это, чтобы знать, есть ли шансы. Может, это просто какой-то спектакль. А я хочу, чтобы наверняка, потому что я уже устал носить это бремя, этот ярлык». Он говорит: «К сожалению, я вам такой возможности предоставить не могу — вы первый, до вас такого не было». Вы знаете, мне было как-то даже приятно. Я говорю: «Хорошо, я ложусь». — «Мы вас назначаем в 22 отделение, зав отделением Аида...» — армянская фамилия, я забыл. Очень приятная, очень такая интересная женщина. Когда я пришёл в то отделение, она сказала: «Вилен Яковлевич, в какой вас блок, к буйным или к тихим?» Я говорю: «Мне бы к буйным, я хочу напоследок вкусить всю экзотику психиатрии. Я думаю, что среди буйных это будет интереснее всего». И меня бросили к буйным, 35 дней я там пролежал.

В.О.: Это когда происходит?

В.Очаковский: Это было в конце мая 1988 года, я там пролежал 35 дней. Я очень хорошо позаботился об этой экспертизе, о её документальной основе. Что я сделал? Я обратился ко всем своим друзьям, к известным людям, чтобы они прислали на ту экспертизу в Киев характеристики на меня. И пошли письма: от шахтёров с шахты, где я работал до ареста, из Ленинграда пришло письмо от известного учёного, социолога и журналиста Андрея Алексеева, от профессора Киевской консерватории Юрия Ищенко — это мой одноклассник из Херсонской школы №20, дети мои из той украинской школы футбола в Якутии, о которой я вам говорил, они уже выросли, стали намного старше, те ребята, — они там собрали подписи, как я их воспитывал, что, конечно, никогда ни у кого не было сомнения в моём психическом состоянии. Но больше всего меня тронуло письмо моего земляка Юрия Ищенко, этого композитора, он написал, что «Виль Очаковский был признанной персонифицированной совестью нашего класса». Мне это было очень приятно, это меня тронуло. Ещё очень трогательный документ пришёл из Александрии от одной сотрудницы заправочной станции, которую я спас от пожара. В 1979 году, где-то в октябре, я проходил мимо этой заправки, а там загорелась машина, «Запорожец». Водитель, владелец «Запорожца», выбросил шланг из загоревшегося мотора, и огонь пошёл по бензиновой дорожке к колонке. А я в то время проходил, так я перебежал дорогу, чуть не попал под «пазик», автобус «пазик», он затормозил, я проскочил, скинул с себя пальто, сбил пламя и спас заправку. Ну, тут, конечно, женщина плачет, говорит: «Вы нас спасли, скажите, кто вы такой, чтобы мы знали хотя бы, кто нас спас». Я говорю: «Это не нужно, я не хочу быть героем, я пошёл». И я ушёл, и я об этом уже и забыл. Кстати, то пальто, которым я тушил тот пожар, — оно пролежало в тюрьме в Днепропетровске, в Кировограде три года…. В том пальто меня взяли. Это, знаете, такое стечение обстоятельств, это было очень интересно, это для пишущего интересно. Я вспомнил об этом, когда уже был в Киеве. Меня, конечно, отпускали, я позвонил по автомату, что так и так, Галя, найди женщину с заправки, которая может подтвердить, что действительно я такое совершил, потому что мне нужно побольше информации, чтобы я мог обложить этих психиатров, потому что я знаю, что у них есть установка не в мою пользу. То есть я настроился на то, чтобы сделать невозможное, но для этого нужны соответствующие основания. И та женщина тоже прислала. Понимаете, они получили такую информацию: «Он спас от катастрофы целый микрорайон». Ну как такого человека можно больным признать?

И с меня сняли диагноз. Когда с меня сняли тот диагноз, я пришёл на шахту. Потому что кто же меня с шизофренией пустит туда, вниз? А теперь, без диагноза, я решил вернуться туда, откуда меня взяли. Он, директор шахты Осадчий: «Ну, ты знаешь, у нас тут...» — сами понимаете, зачем им нужен такой подстрекатель да ещё и антисоветчик? Но, спасибо, ребята настояли, и начальник второго подготовительного участка Беренштам согласился. Меня знали ещё по той шахте, по «Верболозовке», по «Медвежьеярке» меня знали. Два раза собирали собрание второго участка, и меня взяли, хотя директор не хотел. Потом, конечно, он пожалел, что меня взял, потому что когда начались забастовки, я снова стал редактором стенгазеты и ребята меня избрали председателем стачкома. Более того, эти ребята меня выдвигали кандидатом в народные депутаты сначала на Союз — помните, вот в девяностом году, в конце восемьдесят девятого-девяностого? А потом на Украину меня выдвигали ребята. Но там было сделано всё, чтобы меня не зарегистрировали. Вы же сами знаете, как это делалось.

Так что я вернулся. То есть я первый этап прошёл успешно, с меня сняли диагноз, а потом мне ещё нужна была реабилитация юридическая, чтобы у меня была справка о реабилитации. Но ещё не было закона, и я воспользовался Указом Президиума Верховного Совета СССР от 18 мая 1981 года для обычных уголовников. Он и не действовал, это была мёртвая норма, я её оживил, мне это удалось. Но как удалось? Я писал письма в Генеральную прокуратуру, а мне Михаил Потебенько отвечает (он же был заместителем) — ну, тормозит и всё. Как он сейчас тормозит, так он и меня тормозил — это же такая гадость. Наверное, он и родился таким. А потом я думаю: «Ну, дай я сам поеду к Генеральному». Такой у меня характер, настырный. Тогда был Осипенко Пётр Григорьевич Генеральным прокурором. Кстати, насколько тесен мир: он мой земляк, я купил дом в том селе, где он родился. Вот я приезжаю и привожу эту статью из «Комсомолки». Показываю ему статью. А там была такая карикатура — четыре прокурора играют в футбол. Такое «Дело», как мяч, и они головами перефутболивают его. Я взял и написал там: Осипенко, Комендяк, Мусияка, областной, и так далее. А он посмотрел: «Вилен Яковлевич, ну я ж не лысый». А там лысый изображён. Я говорю: «Петро Григорьевич, да это же шутки». — «Вилен Яковлевич, я вас внимательно слушал. Если все, что вы мне сказали, правда, через месяц вы будете реабилитированы». Это я у него был в апреле девяностого года, а 30 мая девяностого года я получил по почте постановление Верховного суда о реабилитации за отсутствием в моих действиях состава преступления по статье 187-«прим», по которой я был обвинён. Тогда я уже совсем обнаглел — теперь мне нужны деньги и харчи хорошие, я «люблю украинскую природу, полную макитру галушек и полную пазуху сисек», между нами говоря. И вот я, значит, подаю иск о денежной компенсации в областной суд. Они мне — 9 тысяч, а я насчитал 27 тысяч по среднему, вынужденный прогул, по закону, по указу. Пишу, что я не согласен. А они: «Смотрите, Вилен Яковлевич, вам могут и того не дать». Я говорю: «Ничего, я опротестую в Верховный суд». В Верховный суд приезжаю — и мне повезло... Слушайте внимательно, мне повезло, просто повезло. У нас был тогда прокурор Кировоградской области Мусияка Владимир Григорьевич, такой человек, козак. Когда этот процесс шёл, его за успехи в работе — не по блату — перевели заместителем Генерального в Киев, заместителем Потебенько. Я к нему приезжаю: «Владимир Григорьевич, ты меня знаешь, помоги, пожалуйста. Мне не надо никаких там поблажек, обеспечь, чтобы всё было по закону». Он говорит: «Всё будет по закону, Виля, не волнуйся». Звонит по телефону своему заместителю, говорит: «На завтра назначается заседание Верховного суда, Вилен Яковлевич опротестовывает, сделай так, чтобы всё было по закону, но учти, что этот человек известен и в Украине, и в Союзе, и за рубежом». Тот говорит: «Всё ясно». И я как выдал там речь, знаете, такую речь с политическим таким подтекстом... Я сказал, что, кроме того, что я требую, чтобы мне вернули эти деньги, я требую, чтобы эти деньги взыскали не из бюджета, а с тех, кто меня посадил. И подал список — от парторга и до первого секретаря обкома — всех. Конечно, они этого не сделали. Они мне насчитали 16 тысяч 345 рублей. В начале 1991 года это ещё были деньги. Я их получил, купил дом в селе, где родился Осипенко, и сказал своей Гале: «Галя, этот дом, его двери всегда должны быть открыты для тех, кто пострадал за правду. Любой политзек, который появится на пороге, должен быть здесь, ты обязана его встретить, как родного».

Всё. Вот такая была история, вот такой был хэппи-энд у меня, так я был реабилитирован. Потом я ушёл на пенсию.

В.О.: Когда?

В.Очаковский: В начале 1991 года. Всё время я активно работаю в «Мемориале», как в нашем имени Стуса, так и в международном. Кстати, не знаю, может, где-то на Галичине есть, а в Восточной и Центральной Украине, наверное, ни у кого ещё не было мемориальской программы, а у меня была мемориальская программа на телевидении, она называлась «Смолоскип», тут были очерки о политзаключённых. Она, правда, просуществовала недолго, она, как говорят по-русски, «приказала долго жить» после того, как я показал в эфире этот репортаж из Лондона, из Музея освободительной борьбы имени Степана Бандеры. У меня эта кассета есть, если вам будет интересно, можно дать копию. Копия эта сделана в Москве, в международном «Мемориале». Наш «Мемориал» к этому энтузиазма не проявил, а я сам не из тех людей, кто напрашивается, слава мне не нужна. Вот и всё, что я хотел рассказать. Если у вас будут какие-то вопросы, пожалуйста.

В.О.: Нужно обязательно зафиксировать ваш адрес.

В.Очаковский: Пожалуйста...

Я ещё забыл такую информацию, что в «Мемориале» я сделал. Я считаю, что кроме того, что я сделал этот репортаж и в книге отзывов в Лондоне оставил запись, пророческую запись: «Надеюсь, что в ближайшее время, ещё при моей жизни, этот музей переедет из Лондона в Киев или во Львов». В 1992 году я получил грант от фонда Сороса по проекту «Информационный центр — Музей исторической памяти». На эти средства я издавал пресс-релизы местного «Мемориала» под русским названием «Былое и думы». Также сделал этот репортаж из Лондона в ту авторскую программу на местном независимом телевидении под названием «Смолоскип». Если вас интересует e-mail, я могу дать контактный.

В.О.: Можете записать мне прямо сюда, в тетрадь.

В.Очаковский: Кроме меня политзаключённых брежневско-андроповской волны в городе Александрии Кировоградской области нет. Один был, но сейчас он куда-то исчез, возможно, он в Киеве, но я не советую с ним встречаться... Если, может, с ним встретитесь, то надо учитывать особенности его психического состояния. Я не хочу сказать, что он полный там шизофреник или параноик, но у него очень повреждено психическое здоровье, это человек очень нервный, с ним очень тяжело общаться, он зациклен на своей личности. Но судьба у него весьма драматична, и моя история рядом с ним — это детская забава. Это Гавриленко Алексей Тихонович, родившийся в селе Протопоповка Александрийского района Кировоградской области. После окончания университета в Симферополе он работал директором школы, но в 1969 году был репрессирован по статье 62 УК УССР за то, что у него нашли эссе под названием «Вставай, страна огромная!», где он проповедовал теорию такого оригинального террора — «электромеханическая война». Он предлагал переключать высоковольтные линии, чтобы лишать напряжения крупные города, и таким образом разрушить экономику, чтобы эта брежневская система рухнула. Конечно, это было очень приятной пищей для психиатров, очень легко было человека с такой теорией упрятать в Днепропетровскую спецпсихбольницу, в которой он пробыл десять лет. Он ещё делал заявления о чехословацких событиях. Мы познакомились уже после моего выхода, а он раньше меня вышел. Я ему помогал, как мог, материально и морально, даже обеспечивал ему мемориальские контакты. Мы вместе с ним участвовали в международной конференции по правам человека в Ленинграде в 1990 году. Но в дальнейшем наше общение было прервано в связи с тем, что общение с ним просто невозможно. Он даже начал судиться с Пронюком (Евгений Пронюк, председатель Всеукраинского Общества политических заключённых и репрессированных. — В.О.), там такая у них была заварушка, и я сейчас его просто потерял. Просто такие его чисто человеческие параметры не дают мне возможности с ним общаться. Но вам... смотрите.

В.О.: Где он теперь?

В.Очаковский: Он где-то в Киеве. Может, концы можно найти у Пронюка, у Тамары Пахолок, потому что он с ними судился. Он такой правдолюб, но там есть такие нюансы, о которых я не хочу говорить.

В.О.: Что меня интересует — как он был репрессирован.

В.Очаковский: Надо отдать ему должное в том, что он много знает, у него много наблюдений, он много пережил. Кстати, я не хочу говорить, что я единоличный автор идеи музея истории КПСС. Первую букву «а» в этом проекте сказал Алексей Гавриленко, а я уже стал её воплощать в жизнь.

В.О.: Расшифруйте эту историю.

В.Очаковский: Я забыл сказать, что это сейчас цель моей жизни номер один, это долг перед Чубинским, царство ему небесное. Я часто в толпе встречаю людей, которые чем-то мне напоминают покойного Владимира Дмитриевича, и он мне будто с того света говорит: «Виля, ты должен это сделать». И я хочу, чтобы этот музей истории КПСС-КПУ был создан. Я расшифровываю: КПСС — карательная психиатрия Советского Союза, КПУ — коммунистический ад Украины. Адрес: ул. Чичерина, 101. Я уже начал переписку, в которой сообщил об этой идее, об этом проекте. Об этом знают в Москве в Международном «Мемориале», знает и Семён Фишелевич Глузман, очень уважаемый мною человек, знает об этом Лесь Танюк, знает Евгений Ефимович Захаров, теперь знает Василий Овсиенко. Я писал письма на имя министра внутренних дел Кравченко, я писал письмо министру здравоохранения Мельниченко. От первого я получил очень интересное, обнадеживающее письмо. Правда, не сам Кравченко написал, а Онуфриев, его заместитель, что они поддерживают эту идею, но не могут мне ничем помочь, потому что это учреждение им не подчинено. А от Мельниченко какой-то клерк, я и фамилию не запомнил, ответил отпиской в стиле Михаила Потебенько — такая отписка-брехня. Но, если Бог даст мне завершить эту акцию, и Кучма уйдёт, я всё же надеюсь, что мне удастся ещё при жизни открыть этот музей. Была попытка это делать через фонд Форда, который возглавляет мой друг миссис Мэри Макколи, англичанка, но она мне сказала, что они работают только на Россию, на Украину они не работают. Я забыл сказать, что в ответе того клерка из министерства здравоохранения написано, что в таком помещении не может быть никаких посторонних людей и тому подобное. Это всё враньё, это всё отписки. Туда же люди приходят на свидания, я же не прошу, чтобы в палате это сделать, а сделать — я прямо так и написал — в админкорпусе, то есть в тех помещениях, которые имеют выход на улицу. Я знаю, что сейчас все предприятия, магазины и так далее имеют свободные помещения, которые сдаются всяким фирмам. Так неужели Украина, как и Россия, не может иметь свой музей истории тоталитарного режима? Они имеют «Пермь-36» (Музей истории политических репрессий «Пермь-36» расположен в пос. Кучино Пермской обл., где до 1987 г. был лагерь особого режима ВС-389/36. — В.О.), а мы можем иметь «Днепропетровск, Чичерина, 101». И таким образом мы можем войти в Международную ассоциацию музеев с особой социальной миссией. В Штатах есть музей рабов, в Англии — Дом рабочего, в Бангладеш есть музей освободительной борьбы, а у нас нет ничего. Разве у нас не было освободительной борьбы? Она была не менее мощной, не менее могучей, не менее громкой, чем в Бангладеш, но музея у нас нет. Вот это я инициировал и надеюсь, что, может, мне ещё удастся это сделать, если буду жив.

В.О.: Это насчёт психиатрии, а так вот кого-то из политзаключённых вы знаете в своей области или в других областях, кого бы вы советовали мне найти и записать?

В.Очаковский: Объясняю. В Одессе есть очень интересный человек, это Данилов Николай Николаевич. Кстати, он был офицером КГБ, его упрятали в психушку, и он написал роман «Стучись в любую дверь». Пишите: код одесский 0482 телефон... Дальше. Есть ещё один очень интересный человек. У меня его адреса нет, но его знают в Кировограде все. У меня записан его телефон и адрес. Кировоград знаете, нет?

В.О.: Нет, никогда не был.

В.Очаковский: Ну, вы ещё ко мне приедете, я вас повезу. Этот человек, может, будет для вас интересен, но, между нами говоря, это не для прессы, для меня он не интересен. Может, заинтересуетесь, потому что он самостоятельно занимается тем, чем вы занимаетесь: он тоже собирает информацию о политзаключённых в психушках и пишет произведение... Это Мостовой Василий Андреевич.

В.О.: А сам он был репрессирован?

В.Очаковский: Да, да, он тоже был в Днепропетровской больнице. Вы знаете что, пан Василий, вы мне как-нибудь позвоните в Александрию, я там пороюсь в своих архивах, там у меня есть его адрес и телефон. Последние политзэки, которые там есть, а есть их очень много, — это всё сталинская волна.

В.О.: Ну, тех мы трогать не будем. У нас есть конкретная программа: послесталинская эпоха. Вот я поехал в Галичину, там сотни повстанцев. Так они на меня обиделись, что я их не записываю. Да когда же я справлюсь с ними?

В.Очаковский: Там ещё есть Чорный... О! Слушайте. В Кировоградском областном СБУ есть замечательный парень, Фёдор Шепель. Он там как пресс-секретарь по связям с общественностью, это наш человек. Это, я бы сказал, такой тихий Мельниченко. Это наш человек, потому что, знаете, если играть, если быть артистом, то это надо быть огромным артистом, чтобы так сыграть. В его искренности я не сомневаюсь. У него все архивные материалы, всё он знает, и вот, кстати, он может вам рассказать о Чорном. Это тот Чорный, что сидел вместе с нашими гигантами. Он сидел, знаете, с кем? С Мирославом...

В.О.: Что, Маринович? Он на Урале сидел.

В.Очаковский: Кажется, с ним. У Фёдора Шепеля всё это есть, Шепель вам даст всех, кто вас интересует. Его искать очень просто: Кировоградское областное СБУ, в самом центре города. Его там все знают. Напишите ему письмо, и он вам ответит. Он вам закроет все вопросы. У него там все есть. Я же о Чёрном знаю от него. Он же всё время публикует материалы.

Я вам пришлю три материала, то есть три подачи моей большой статьи в русскоязычной газете «Юг», Одесса. Это независимая газета «Юг», которую много лет возглавлял выдающийся украинский журналист, который недавно — я это узнал из информбюллетеня «Права человека» — умер при загадочных обстоятельствах. Это бывший народный депутат Украины Юлий Мазур. Он сам мне предложил написать эту статью. В чём исключительность этого человека — что в те годы, в 1993 году, он заказал. Это сейчас мне могут заказать в «Товарище» или в «Гранях», или у Тамары Просяник (Редактор газеты «Информбюллетень» в Кременчуге. — В.О.), а тогда, в 1993-м... Это был человек исключительный, царство ему небесное. Я вам этот материал пришлю обязательно, я сделаю ксерокопии. Кстати, эта статья печаталась в России. В Александрии её, конечно, не напечатали, потому что там работают те же самые, что и тогда работали, когда меня посадили.

А сейчас, кроме этого проекта музея истории КПCС-КПУ, я хочу предложить Морозу и Луценко, чтобы в каждой области сделать так называемый ОПРОП — опорный пункт распространения оппозиционной прессы. Я хочу в своём жилье в городе Александрии открыть такой пункт, где бы я мог распространять газеты «Товарищ», «Грани», «Свобода», «Сільські вісті», то есть те газеты, которые дают настоящую информацию о реальном положении дел в Украине. Конечно, надо иметь таких людей, я думаю, что я по конкурсу прошёл, чтобы мне присылали эту прессу, а я уже буду подключать местных активистов. Я уже такой эксперимент делал. Я взял 50 экземпляров «Граней» того номера, где началась раскрутка этого «кассетного скандала», где, помните, был материал Татьяны Коробовой «Бля вааще», там были стенограммы аудиозаписей. Это я разнёс — дал в музей, дал в «Белый дом», коммунистам дал и так далее. Вот такой проект я тоже хочу осуществить. Так что, видите, как-то шевелимся.

Конечно, тяжеловато, особенно материально. Жить можно, если бы дети стояли на ногах. А то зять сейчас без работы, он художник, классный художник, он оформлял Михайловский Златоверхий собор. Работа закончилась, деньги проели... Вот мы со старушкой, что там вырастишь, телёнка ли, поросёнка ли — надо вкалывать, потому что 60 соток земли. Пашет моя «Изаура» одна, а я езжу по этим проектам, и меня совесть ест, что она на меня пашет. Как-то так шевелимся. Сейчас пытаюсь устроиться на работу. Устроился было, однажды меня пригласил, было, местный независимый газетчик: «Идите ко мне в штат». Пошёл в штат, а когда я замахнулся на один критический материал, он говорит: «Забирайте вещи и вперёд». Устроился я сторожем, а он, «новый украинец», прочитал мою поэму «Лениниана-3» — испугался, говорит: «Я люблю Кучму, мне с ним хорошо, я в этом беспределе как рыба в воде». И этот тоже: «Забирайте вещи и вперёд». И вот сейчас, если Бог даст, я устроюсь на работу в УФС, Украинский финансовый сервер, корреспондентом по Кировоградской области, то я осуществлю проекты, и первый, и второй.

Я забыл два интересных эпизода рассказать. Когда я как реабилитированный пробивал это материальное возмещение, компенсацию за вынужденный прогул, я задумал такую операцию. Я узнал, что тот следователь, Валерий Николаевич Корелов, который мне сделал это «дело», фактически сфабриковал, — я узнал, что он работает следователем по особо важным делам Генеральной прокуратуры Украины. Воспользовавшись тем, что у меня были очень хорошие отношения с заместителем генерального прокурора, бывшим прокурором Кировоградской области Мусиякой Владимиром Григорьевичем, я узнал, где его кабинет в прокуратуре, и пошёл туда. Зашёл и говорю: «Ребята, вы не скажете, где сейчас Валерий Николаевич?» Они говорят: «А вы кто?» — «Да я его однокашник, вместе учились, вместе работали. Хотел с ним пообщаться, давно уже не виделись». Они говорят: «Вы знаете, он сейчас в Запорожье одно дело ведет, мы можем вам дать его номер телефона». Я говорю: «Ой, я так буду вам обязан, пожалуйста, ребята, столько лет не виделись, старый кореш». Дают мне номер телефона. Я ему звоню в Запорожье, они там какое-то дело раскручивают: «Валерий Николаевич, вам звонит корреспондент „Комсомольской правды“ Василий Семенов. Дело в том, что мы сейчас готовим материал по Очаковскому, вам это имя о чем-нибудь говорит?» Он: «Да, я помню». — «Ну так вот, — говорю, — мы у него взяли ряд интервью, готовим крупный материал, и он там упомянул вас. Нам бы хотелось задать один вопрос. Как вы оцениваете прошлое в связи с именем этого Очаковского? Как вы относитесь к тому, что, например, вот он считает, что вы способствовали тому, что в его судьбе наступил такой неприятный поворот? Не мучает ли вас совесть, нет ли у вас потребности в покаянии?» Он говорит: «Ну что вы, такое было время, такая была моя работа».

В.О.: Да-да, «такое время и такая работа», а совесть его не мучает.

В. Очаковский: Это одно. Потом другое. Был ещё такой случай. Когда я сидел в Кировоградском СИЗО, то я тоже захотел провести эксперимент. Вообще, я по своему характеру очень склонен к экспериментам, я даже считал, что у меня такая болезнь — эмпириомания, то есть я очень люблю ставить эксперименты на своей шкуре. И вот, значит, я пишу заявление. В 180-й хате, то есть камере, сидел я в Кировограде. Пишу заявление: «В Кировоградское областное отделение КГБ СССР от подследственного Очаковского. Прошу вас направить ко мне сотрудника. Я имею информацию, имеющую большое оперативное значение для государственной безопасности Советского Союза». Вот это написал, а сам думаю: «Вот интересно, пройдёт или не пройдёт?» Ага, я ещё там дописал: «Желательно, чтобы ко мне пришел майор Стреленко, с которым я лично знаком». А это тот майор... я просто не упоминал его. Перед тем, как меня посадили, мне угрожали, что «вот, значит, ты тут у нас на шахте, как Лех Валенса, польскую „Солидарность“ хочешь сделать, смотри, мол, поедешь к белым медведям». Тогда я сам пришёл в КГБ и говорю: «Слушайте, что, меня действительно могут посадить? Я издаю стенгазету, а они говорят, что посадят». Он говорит: «А вы там призываете к свержению советской власти?» Я возразил: «Что вы, я обеими руками за советскую власть». — «Спокойненько живите и работайте». Я говорю: «Ну, ладно, а то я забеспокоился, у меня жена, двое детей». Это мне майор Стреленко сказал тогда, что всё нормально. И вот, что вы думаете, на второй день меня вызывают: «Очаковский, на выход». Спрашиваю: «С вещами или без?» Вертухай ведёт меня в админкорпус, там майор Стреленко сидит. «Вилен Яковлевич, вот вы написали заявление, вы хотите какую-то информацию нам дать?» Я говорю: «Да. Понимаете, товарищ майор, вот я нахожусь в камере 180-й, и вот я как журналист исследую судьбы этих людей. Вы знаете, жуткие вещи я узнал. Оказывается, милиция работает по методам гестапо. Я вам могу назвать отделение милиции, где людей избивают, пытки, жуткие пытки, технология пыток и прочее-прочее». — «Вилен Яковлевич, это не наше дело, и ваше дело — тоже не наше дело. У вас статья не наша, а прокурорская». Статья 62 — это КГБ, а 187-прим, мол, прокурорская. Я говорю: «Ну, всё ясно». Тогда были пытки, избивали там до крови, убивали… Вот два таких эксперимента я провёл.

И в заключение я бы хотел вас уведомить о моих, так сказать, нынешних политических предпочтениях. Во-первых, в последнее время я, хочу подчеркнуть, по своей инициативе стал членом комитета партий и общественных организаций, комитета защиты Конституции акции «Украина без Кучмы» от Всеукраинского общества «Мемориал» имени Василия Стуса. Что касается партийности — я убеждённый беспартийный, и я не вижу такой партийной ниши, в которую я мог бы втиснуться. Не потому, что я такая большая фигура — она очень маленькая, даже микроскопическая, — просто, знаете, со временем я приобрёл такое качество, такой нюх, что по запаху мне не подходит ни одна из партий. Я убеждённый правдоискатель, и если бы была создана партия правдоискателей Украины, то я бы всех растолкал и постарался бы первым туда записаться.

А что касается тех партий, которые есть, почему они меня не удовлетворяют? Во-первых. Я не исповедую сугубо национальную идею — это с оглядкой на наших национал-демократов, — потому что я считаю, что национальная идея — это идея вторичная. Первична — социальная идея. Потому что если у нас будут гарантированы права человека, то первейшей будет удовлетворена национальная идея. Ибо, я думаю, не найдётся такого подонка, которого работающая социальная идея не удовлетворила бы по-настоящему. То есть ему просто места не найдётся на Украине. А если будет господствовать сугубо национальная идея, если будет господствовать настоящий украинец типа Кучмы, биологический украинец, или там Лазаренко, или Медведчук, или другие, то будет дефицит правды, который и сейчас есть. А что до партий, исповедующих социальную идею, то они меня не устраивают потому, что у них есть марксизм, а от этой болезни я излечился, мне это помогли сделать в такой больнице, как Днепропетровская на улице Чичерина, 101. То есть я за социальную идею, но без малейшей вони, чтобы там и духа марксизма не было. То есть я бы хотел стать членом партии, которая исповедует правдоискательство, правдоборчество. В таком направлении у нас, я считаю, действовали такие люди, как Василий Стус. Он не ставил на первое место независимость, национальную идею — он за правду, это был правдоборец. В России это Сахаров. Вот такие люди. С такими людьми я готов быть. А так я буду делать всё, чтобы помогать нашим национал-демократам, потому что всё же они мне ближе по духу. И, конечно, некоторым социалистам типа Мороза, после того, как он такой поступок совершил. Но я буду оставаться вне партий. Подожду своего времени, когда будет настоящая правдоискательская партия на Украине.

В.О.: А создавать её сами не собираетесь?

В. Очаковский: А как? У меня нет для этого ни денег, ни влияния. Я же микробчик. Это гиганты могут сделать. Если гигант скажет «а», я пойду за ним.

Ещё я хочу рассказать об очень интересном человеке, бывшем политзаключённом, с которым меня судьба свела в далёкой Якутии в 1960 году. Я познакомился в таёжном посёлке Мухтуя, что на реке Лена, с Виктором Степановичем Бойко. Он был выпускником Киевского государственного университета, он был однокурсником выдающегося «правозащитника и отстаивателя интересов Украины» Леонида Макаровича Кравчука, они учились на одном курсе. Но в те времена, когда Леонид Макарович ничего не знал о том, что творится под эгидой его партии, Виктор Степанович Бойко, который окончил философский факультет на отлично, познал это на своей шкуре, потому что он издавал подпольный студенческий журнал «Подснежник», на русском языке, за что и получил мордовские лагеря. Но, правда, приговор ему был на удивление либеральный, я бы сказал, беспрецедентный. Ему дали всего два года, он отсидел их в Мордовии. После освобождения он поехал в Якутию сам. Почему он это сделал? Так сложилось, что вместе с ним в Киевском университете учился один якут. Я его фамилию не помню. Это был его друг, они с ним подружились, и когда Виктор освободился из мордовских лагерей, то поехал в Якутск, нашёл там своего друга. Они списались, конечно, перед этим. А у того друга отец работал министром образования Якутии, и, конечно, Витю по блату устроили преподавателем истории и английского языка в этом посёлке Мухтуя, куда я поехал как «сука вербованная» — так нас называли, украинцев, которые ехали туда, в Россию, зарабатывать по вербовке. Там мы с ним встретились и нашли общий язык. Даже, более того, я там основал кружок по изучению марксизма-ленинизма, и, конечно, я не мог не пригласить преподавателем философии бывшего политзаключённого. Правда, эту нашу «лавочку» скоро прикрыли, потому что когда они узнали, что наш преподаватель только что вышел из лагерей, то эту «лавочку» прикрыли, а на меня, наверное, глаз положили. Через некоторое время, через 22 года, меня тоже посадили, но, к сожалению, не в Мордовию, а в Днепропетровск, как я уже говорил, на Чичерина, 101. И вот я однажды увидел интервью первого Президента Украины, которое он давал Урмасу Отту. Он такой жестикуляцией показывал, что, ну, я же не знал, у меня такой информации не было, если бы я знал, то, конечно, я бы не был в той партии.

В.О.: Он и о голоде ничего не слышал!

В. Очаковский: Да, он не слышал ничего. А Виктор Степанович Бойко знал. Так вот, судьба нас разлучила, я его потерял. Если он жив, я был бы счастлив его найти. Я знаю, что он родом из Ровненской области, район я забыл, как называется. Может, он и вернулся на Украину, я не знаю. Вот это тоже очень интересный политзаключённый. Я о нём справки наводил. Его встречал в лагерях один из известных российских политзаключённых хрущёвской эпохи, депутат Госдумы Молоствов Михаил Михайлович. Я потерял следы моего друга Виктора Степановича Бойко, политзаключённого хрущёвской эпохи. Если бы судьба свела меня с ним, я был бы просто счастлив. Может, кто-то из его земляков из Ровненской области знает, где он. После Якутии, я знаю, что он работал в Калмыкии, кажется, в Элисте, а потом я не знаю где, к сожалению.

Я хотел ещё добавить — забыл совсем — о своём последнем проекте, дай Бог его реализовать. По совместной инициативе со Свято-Николаевской церковью Украинской автокефальной православной церкви в городе Александрия во дворе этой церкви мы проектируем построить такой небольшой, потому что у нас денег очень мало, мемориал под названием «Вспышка памяти Александрийщины». Авторами проекта являются матушка Виктория Филиппова, она член нашего Всеукраинского общества «Мемориал», ну и я. Сейчас мы ищем на это средства от господина Леся Танюка, от нашего городского головы. Предварительно я имел об этом разговор с управляющим делами Украинской православной церкви Киевского патриархата отцом Борисом Табачеком, с которым я, могу вам сказать, в приятельских отношениях, и он нам пообещал помощь. И вот с господином Танюком мы обратились к нему за спонсорской помощью, он это обещал. И в Александрии я написал десять писем к спонсорам, чтобы нам помогли. Мы хотим сделать этот мемориал.

Идея, на мой взгляд, очень оригинальна в том плане, что это не какой-то там специальный мемориал, посвящённый политзаключённым или жертвам голодомора, или воинам УПА, или воинам Красной армии, погибшим, защищая общую родину, а это такой общий мемориал, то есть мемориал жертвам той трагической страницы истории, которую можно назвать эпохой коммунистического режима. Там пять тематических русел: это бывшие политзаключённые, участники украинской национально-освободительной борьбы, узники совести, пострадавшие за веру Христову, воины Великой Отечественной, Второй Мировой войны, воины военных конфликтов в Афганистане, в Венгрии, в Чехословакии и, конечно, наша самая большая беда, постигшая Украину, — это герои и жертвы катастрофы на Чернобыльской АЭС. Это письмо, кроме меня и Леся Танюка, подписали местные руководители, ветеранские организации, от чернобыльцев, Союз солдат Афгана, глава местной организации Всеукраинского общества политзаключённых и репрессированных. И вот мы сейчас этим занимаемся. Я думаю, что это нам удастся. Я рассчитываю на поддержку мэра. Мэр у нас человек прогрессивный, он не является наследником тех коммунистических номенклатурных структур, он из «новых украинцев», но не хищнического толка, а порядочный человек. Мы на него тоже рассчитываем. Если это удастся, тогда на открытие нам пообещали приехать Лесь Танюк и отец Борис Табачек. Что меня ещё в этом проекте привлекает? Я заложил такую доминанту, задумывая этот проект, чтобы была объединяющая идея, чтобы показать, что мы, украинцы, должны забыть все распри, которые были в прошлом, и овладеть идеей общего спасения. Что нас объединяет — это здоровый патриотизм, не громкий, не декларативный, а здоровый, естественный, тихий патриотизм и боль за нашу Родину, за наше будущее. Я считаю, что этим мы сделаем свой вклад в идею всеобщего примирения. Чем мы хуже испанцев? У них, помните, была гражданская война, а потом Франко, которого рисовали таким монстром, а он же сделал общее кладбище и общую стену, в которой похоронены урны с прахом как республиканцев, так и фалангистов, как их называли. Так вот я хочу, чтобы и у нас было такое микроскопическое воплощение этой идеи, чтобы мы вспоминали в одной молитве и воинов УПА, и тех ребят, которых те красные вороны, те хищники посылали своими варварскими приказами на подавление этих настоящих героев Украины. Вот и сегодня мы видели, как те ребята стояли перед той Лукьяновской пыточной и не пускали нас, чтобы мы отдали цветы Юлии. Нам надо искать мира, по-настоящему искать согласия. И вот этот мемориал я так задумал.

Если мне удастся реализовать эти две вещи, то я смогу сказать своим детям и внуку своему Антону, что не зря я родился и не зря прожил. Это Музей истории КПСС-КПУ и эта «Вспышка памяти в Александрийщине». Если это мне удастся, то можно спокойно и умирать.

В.О.: Спасибо Вам. Вилена Яковлевича Очаковского из города Александрии записал Василий Овсиенко 8 марта 2001 в Киеве в своей квартире на улице Киквидзе, 30, квартира 60.

Очаковский Вилен Яковлевич. Снимок В. Овсиенко 8.03. 2001.