Интервью Раисы Васильевны МОРОЗ
Присутствуют Раиса Лыша и Виталий Шевченко.
Редакция 1.10. 2008.
В.В. Овсиенко: Это госпожа Раиса Мороз 9 июля 2000 года в редакции газеты «Наша вера» в Киеве рассказывает о визите Олеся Бердника в Соединенные Штаты. Или в Канаду?
Р.В. Мороз: В Канаду. У нас как раз был очередной Конгресс КУКа. Это было, наверное, лет десять назад. Только началась перестройка. Иначе бы его не пустили. Такой господин Разумный, профессор славянского факультета, сделал тогда из него великого героя. Бердник был главным докладчиком на этом КУКе. Его представлял профессор Разумный. Он начал читать ему панегирики, все повставали и устроили ему овации. А мы с мужем — ну, муж из солидарности со мной — сидели и не встали. После этого ко мне начали подбегать люди и спрашивать, почему я не встала. Потому что то шу-шу-шу… Я говорю: потому, что он покаялся, и очень некрасиво. Дзюба каялся, так никого не назвал, сам себя мучил. Ну, опозорил — не опозорил себя, во всяком случае, это было только его дело.
В.О.: Дзюба писал в заявлении только о себе.
Р.М.: О себе. А этот, говорю, бросил такую страшную тень на Хельсинкскую Группу, фактически врал — а теперь делать из него героя? Я не согласна, поэтому я не встаю и никаких ему аплодисментов не устраиваю. Ну, это быстро-быстро распространилось. Уже через три дня заканчивается КУК. Потом меня начали все спрашивать, я даже написала об этом, потому что начали возмущаться, чего это я испортила конгресс КУКа, такие контроверсии устроила. Так я написала то же самое, что Вы говорите, — что я уважаю Бердника как писателя, мой сын читал его произведения, но как политика и как диссидента, который влез в политику, а потом каялся, — лучше бы он этого не делал, пусть бы он сидел при своих произведениях.
В конце конгресса КУКа был банкет. Это характерно для эмиграции… То аплодировали, вставали, как стадо, а теперь не то что не посадили его в президиум или на главное место, а посадили, бедного, где-то с краю, и никто не хочет возле него садиться. И он сидит за столом буквально один. А потом он ещё должен был немножечко побыть в том отеле. И всё один. Говорил: «Я же хочу есть, дайте мне есть». (Смех, неразборчиво). Есть ему не дали! Я за свою «заслугу» получила от того, кто представлял Бердника, страшные проклятия в мой адрес: «Ты такая-сякая гречанка! Ты ничего не знаешь!» Так я своё получила, а Бердник своё получил. Такая была история с Бердником — не знаю, надо ли это записывать...
В.О.: Пусть будет. А как Вы впервые приехали в Украину?
Р.М.: Я подала заявление самая первая, никто ещё тогда не ехал в Украину и в Москву. Может, кто-то и ездил, но я не знаю. Я подала заявление, ждала месяца два или три — ни слуху, ни духу от того посольства, не дают разрешения. Приезжает из посольства какой-то русский дипломат, говорит на английском языке. У нас в Манитобском университете огромная аудитория, как спортивный зал, актовый зал, тысячи людей, студенты. Он читает лекцию на английском языке, какая в СССР демократия, что можно всем ехать, кто хочет, нет никаких препон, и уже все политзаключённые на свободе. А я сижу в этой аудитории и сразу полезла с вопросом: «Вот вы говорите, что все политзаключённые освобождены. А я хорошо знаю, что Николай Горбаль сидит, Иван Гель сидит. Это мои приятели, они ещё не освобождены. А второй вопрос — вот моя мама больна (я соврала, мама не была больна), ей восемьдесят пять лет, но вот я жду шестой месяц разрешения поехать к ней в Украину, а меня не пускают». Он сразу: «Не может того быть». А вся аудитория: гу-у-у! Его загукали. Он говорит: «Вы подойдите ко мне после выступления, и я с вами всё улажу». Я подхожу, а он делает вид, что меня не видит.
Но меня всё-таки пустили — один наш парламентарий, Пахтакан, он филиппинец, с Филиппин бежал так, как вот мы бежали из СССР, потому что там тоже был тоталитарный режим, и он меня понимал. Я ему говорю: такая-то и такая-то история. С одной стороны, я хочу поехать, а с другой стороны, я боюсь. Но я хочу, чтобы вы знали, что я еду. Я уже тогда была гражданка Канады. Он это сразу понял. Я говорю: помогите мне поехать к маме. И он за это взялся, он написал в советское посольство: почему вы её не пускаете? Потом он на собраниях со своими избирателями рассказывал об этом моём случае публично как об одном из своих успехов. Он говорил, что написал, а из советского посольства спрашивают, почему он это делает, разве это входит в его компетенцию, как за границу ездить? А он им отвечает: «А может, мне придётся ехать в Советский Союз, так я же хочу знать, сколько ждать и какая процедура». Тогда они мне разрешили.
В.О.: Так Вы приехали в 1989 году — а в каком месяце?
Р.М.: Это было где-то весной или летом, точно не припомню. Но в 1989 году, потому что тогда моя внучка родилась и мне телеграмму дали. В прошлом году было ровно десять лет.
Когда я выезжала из Украины, брат меня провожал и плакал. Я говорила: подожди, это не может быть так долго — увидишь, что всё это треснет. Я считала, что 3-4-5 лет пройдёт, но немножко ошиблась.
В.О.: Вы в каком году выехали?
Р.М.: В семьдесят девятом. И ровно через десять лет, весной я приехала.
Раиса Лыша: В восьмидесятом или в восемьдесят втором...
Р.М.: Я говорю, что во второй половине моей жизни появился у меня какой-то такой дар, будто кто-то мне говорит: не так будет, а вот так будет. Это когда Валентина арестовали во второй раз...
В.О.: Его во второй раз арестовали 1 июня 1970 года.
Р.М.: Семидесятого. Арестовали во второй раз и будут судить. И говорят, что грозит ему 10 лет особого режима и 5 ссылки. И где-то уже во время следствия я впервые в жизни становлюсь на колени и молюсь. И будто мне кто-то говорит, что должна тот крест нести, это будет тяжкий крест, но должна это пережить, ничего легче не будет. Дают ему 9 лет и 5 ссылки.
Второй момент: он голодает. Где-то в феврале он говорит мне: «Я хочу перейти в лагерь, к друзьям, потому что здесь меня до безумия доведут — делай что-нибудь, потому что через шесть месяцев я объявляю бессрочную голодовку».
В.О.: Это какого года?
Р.М.: Где-то, я думаю, 1974 года, в начале года, в январе. Говорит, с первого июня я объявляю бессрочную голодовку — делай что-нибудь, потому что я здесь сойду с ума, я не могу больше. Я еду в Москву. Ко мне, к счастью, очень хорошо относились Люда Алексеева, Лариса Богораз. Я им рассказываю и спрашиваю, что мне делать. Они не знают — ну, будем думать. Еду я домой. Посылают они женщину, забыла её фамилию, отдыхать в Карпаты. Алёнка Черноволова, Антонов, зовёт меня по телефону и говорит: ой, я так соскучилась, приезжай. Я поняла, что здесь что-то есть. Надо ехать. Приезжаю. Говорят, знаешь что — если хочешь, мы в Москве устроим тебе интервью иностранным корреспондентам. Если хочешь, надо как-то дать знать — дай телеграмму, что ты согласна. Я еду домой страшно подавленная, думаю: это же на мне ребёнок, работа какая-то есть — что делать? Надо соглашаться — а страшно.
В.О.: Страшно, да.
Р.М.: Страшно. Ведь это же Ивано-Франковск. Знаете — за что в Москве ноготь отрезают, то в Ивано-Франковске отрубают целую руку, в Киеве, может, палец — а это же провинция. Думала, надо соглашаться, потому что что же делать. Даю телеграмму: «Костюм на меня не совсем подходит, но я его беру». Я показывала ту телеграмму Ниночке Строкатовой, она ей очень понравилась. Я хотела сказать, что я боюсь, а получилось так. Говорю только Любе Лемык, Панас Заливаха не знает — никто не знает. Говорю: смотрите за моим ребёнком, он будет приходить после школы. И еду в Москву. Люда говорит: поезжай в тюрьму и узнай, голодает ли он. Я сажусь на такси, еду во Владимир узнать. Но выхожу из такси (не знаю, знаете ли Вы Владимир), а там главная улица идёт прямо к тюрьме. Я сажусь на автобус и еду. Думаю: Боже, хоть бы не голодал — не нужно мне никакого интервью, зачем оно мне сдалось. У меня ребёнок дома, я не хочу. Я так молю Бога в мыслях, еду и вижу афишу. Афиша на несколько фильмов, и первая афиша: «Назад возврата нет». У меня так сердце и опустилось — думаю: ну, всё. Я еду в тюрьму. Люда говорила: как-то узнайте у начальника, голодает ли Валентин, что-нибудь придумай. И я сразу к начальнику: «Ой, он тут голодает, а вы ничего не делаете, он умрёт с голоду» и то, и сё. А он: «Ну, понимаете, мы ему то же самое говорим: вот перестань голодать!» Вот так взяла нахрапом, он обмолвился. Так я узнала, что голодает. (Валентин Мороз начал бессрочную голодовку 1 июля 1974 года с требованием перевести его из тюрьмы в лагерь. Прекратил её 22 ноября. – В.О.) Состоялось то интервью, пришло где-то пятеро из разных стран. Это фактически было первое интервью из Украины. Я то интервью дала, а после окончания посмотрела с восьмого этажа вниз — а там полно чёрных машин кагэбэшных.
В.О.: О, и как выйти?
> Р.М.: Ну ничего, они меня пропустили. На следующий день я еду домой. Знаете, из Москвы везёшь апельсины — ведь надо Любе, она же за ребёнком смотрела, ещё там шпроты или что-то везёшь. Я пошла в магазин — какая-то женщина за мной. Такие чёрные волосы, как у Вас, Раиса, глаза такие чёрные и абсолютно не мигают. Иду, смотрю — и она тут. Я где-то ещё иду — она и тут есть. Я сразу подумала, что случайно, а потом вижу, что она намеренно. Я уже иду домой к Людочке, а она в метро за мной. Я из метро в последнюю минуту выскочила, а она уехала. Я в следующий поезд — и она откуда-то берётся. У неё был такой маленький чемоданчик, как вот этот чемоданчик, что Вы возили, такой дипломат или что. Видно, у неё была рация, и она сразу появлялась за мной. У меня уже такой мандраж начался, я вышла из метро и говорю: «Что вам надо?» Тогда она убегает, а как я иду — она за мной. Я тогда Людочке звоню, говорю: слушайте, какая-то за мной увязалась. «Да плюньте на неё, домой идите». Как-то мне отпустило, и я пошла домой. Приезжаю в аэропорт — всем билеты есть на Ивано-Франковск, а мне нет. Тогда во Львов — всем билеты есть, а мне нет. Дотянула до двух часов ночи — наконец дали билет до Львова.
Приезжаю во Львов — тьма кромешная. Только выхожу из самолёта, и где-то, не доходя до ворот, меня под локти два милиционера: «Пройдёмте с нами». А я тогда говорю: «Ну, вы хотя бы громко сказали, что меня забирают — это меня КГБ забирает? Оно вам приказало? Вы же не сами, я ведь ничего не нарушила». Они молчат и только тянут меня за руки. Завели в кабинет и посадили. Пришёл какой-то человек кагэбэшный: «Ну, Раиса Васильевна, мы вам купим билет на кукурузник из Львова в Ивано-Франковск на первое-шестое». А я говорю: «А я не собираюсь лететь». — «А чем вы собираетесь?» — «Я поездом собираюсь». — «Так в чём дело? Ну, езжайте домой. Так идите». Я иду и думаю: правда, или неправда? Не арестовали, ничего. А на улицу выхожу — там такси, одно-единственное, и темень. Такси, очевидно, ихнее.
Я сажусь в это такси сдуру — а что было делать? Сажусь в такси, он меня везёт к Черноволам (не знаю, знаете ли Вы, где Черновол живёт — там такая глухомань, там улочки-улочки за Окружной, такие малюсенькие улочки, Спокойная, 13. Я оглядываюсь — а за нами едет чёрная машина. Думаю, ну всё — лучше бы в аэропорту меня брали, там хоть люди. И так страшно, потому что на тех улочках или лицо испоганят, или ещё что-то сделают. А мне ещё Людочка напихала какие-то самиздатовские вещи, чтобы я везла. Мужчинами передавали в Москву — не попало, значит, надо женщинам везти. И как от этого избавиться в такси? Потому что если заберут, то будут «улики» против меня. Не довёз он меня до Алёнки, выкинул. Как меня ноги донесли среди той темени с моей ориентацией — потому что я никогда не ориентируюсь. Добралась до Алёнки в ночи, разбудила её, она увидела, что на мне лица, очевидно, не было — и в ту минуту я чувствовала, что она роднее моей сестры. В ванную, дала мне чаю, какие-то у неё транквилизаторы были, она же врач.
Успокоила меня, немножко полежали, и тогда выходим в пять часов, потому что надо на шесть на поезд. А на улице дождь моросит. Стоит под зонтом перед её домом кагэбэшник, ждёт. Вот мы вдвоём идём на тот вокзал, потому что автобусов ещё нет — две женщины, она меня провожает, а я думаю: где же эти рыцари, заразы? Какие-то мужчины ещё были, Кендзёр ещё был на свободе. И это же Алёнка меня провела, посадила, и ничего. А потом её вызвали и спросили: «Ну что, хорошо мы Раю тогда напугали?» Так закончилось моё первое для Запада интервью.
В.О.: А следователя Кольчика Вы знали?
Р.М.: Кольчик был мне известен ещё с первого суда над Морозом. Это следователь полугреческого происхождения, и на этом фоне у нас завязались какие-то такие почти полудружеские, почти любезные отношения. Первый раз он судил Мороза и его подельника из Луцка, Иващенко. Их двоих судили, это был первый открытый суд, после того открытых судов не было.
В.О.: Разве Кольчик судья?
Р.М.: Нет, он был следователь КГБ, но он был следователь того подельника Мороза. Тот каялся. Это был первый и последний открытый суд, больше людей на суды не пускали, после этого никогда не было открытых судов. Тогда мы с Кольчиком познакомились. Он признался, что у него кто-то там грек — или отец, или мать, я не помню. Думаю, мама гречанка, потому что он с Донетчины. Ну и на том фоне, что мы почти земляки, почти греки, он со мной был такой запанибрата, подвозил меня с Валиком с суда из Луцка, там было холодно, зима.
После моего первого интервью выхожу в Ивано-Франковске и вижу на нашей Набережной, совсем далеко от КГБ, сидит Кольчик на лавке. Он знает, что я в такое-то время иду на работу. Он думал со мной дружеский разговор провести. Я посмотрела, поздоровалась и пошла, ничего не сказала.
В.О.: А где это происходит?
Р.М.: В Ивано-Франковске.
Раиса Лыша: А почему это было в Ивано-Франковске?
Р.М.: Я думаю, что он хотел со мной поговорить о том, чем это пахнет. Хотел, видно, меня убеждать, что хватит это делать, ведь я же интервью дала, и это для Ивано-Франковска было что-то неслыханное, тем более что и в Киеве ещё никто такого не делал.
Раиса Лыша: А вообще-то вы жили где?
В.О.: В Ивано-Франковске. И Кольчик появляется здесь, а он уже работал в Киеве — его за тот Луцк повысили. Не знаю, не после ли этого он Дзюбу «расколол», ну, заставил написать заявление.
Р. Лыша: Подождите, а мне казалось, будто вы жили в Киеве?
Р.М.: Мы никогда не жили в Киеве.
В.О.: Он Дзюбу «расколол» в 1972-73 годах.
Р.М.: О, значит это было позже. Он, видно, талантливый, хитрый такой лис. И вот он появляется, а я не обращаю на него внимания, только «добрый день» сказала и ушла. Он понял, что я с ним говорить не буду — видно, понял, что нет смысла, раз я к нему отнеслась так почти холодно.
А потом началась эпопея. Они уже меня звали каждый день на допросы. Вызвали брата, пошли там в колхоз на стройку, сказали, что поезжай спасай свою сестру, потому что мы её арестуем. Брата посадили, как он потом рассказывал, в чёрную «Волгу», повезли его в Донецк, сами купили билет — только поезжай. Он приехал ко мне на работу, а я уже в институте не работала, только в профтехучилище. И с таким страшным отчаянием, несмотря на людей, начал кричать: «Что ты делаешь? Тебя арестуют!» И почти плачет. Я его как-то успокоила, забрала домой. А меня каждый день вызывали на допрос, ещё и говорили: «она у нас, она на допросе». Брат пришёл на работу — я на работе каждый день. А тогда говорят: «Раиса Васильевна, вы всё валите на нас. А если с вами что-то случится, то вы тоже нас обвините?» Я говорю: «Ну, если со мной что-то случится, то я уже тогда буду, наверное, не в состоянии кого-то обвинять». Думаю: убьют, что ли? А он: «Нет, так, немножко что-то случится с вами». На второй день мне попадает камень сюда-о, хорошо, что не в глаз. Вот здесь под глазом синяк. Каждый день бегают и заглядывают на меня. И бьют окна мне, соседке и другой соседке, говорят: «Это им за кавалеров». Потому что та соседка одинокая и другая соседка одинокая. Ну, и я одинокая. «Это им за кавалеров досталось», — такие пускают слухи. Иван мне говорит: «Ты видишь, если бы им не разбили окна, то ты бы думала, что это КГБ». А я так думаю: то ли КГБ, то ли не КГБ, и звоню в Москву и говорю, что такое-то и такое-то случилось, и не знаю, КГБ ли разбило мне окно. И попали мне брусчаткой почти в глаз, хожу с синяком. А москвичи мне говорят, что наверняка КГБ.
Через два дня приятелю, которому я дала из посылки какую-то вещь, потому что он очень просил (продавать я не имела права), тоже разбили окно. С одной стороны, я не сомневалась, что это КГБ, а с другой стороны, я же не схватила их за руку. Я не знаю, убедительно ли это для Вас, но для меня было ясно, что это они, но они не хотят, чтобы я схватила их за ту руку. Вот такое было. Да и позже вызывали меня всё время: да мы же вас арестуем. Единственный мой аргумент был такой: а что — я должна свою шкуру спасать, когда муж голодает, он умрёт, то что я должна делать? Я делаю то, что бы каждый человек сделал. Как-то этот аргумент прошёл, меня не арестовали. Но Раису Руденко позже арестовали почти за то же самое.
В.О.: Она устроила в Москве у библиотеки имени Ленина демонстрацию, которая длилась несколько минут. Правда, дождь шёл, мало кто видел её лозунг. Но ничего, этого было достаточно.
Р.М.: Её арестовали, когда уже были другие времена. (Раиса Руденко провела демонстрацию у библиотеки им. Ленина в Москве с лозунгом «Освободите моего мужа, инвалида войны Н. Руденко!» 09.05.1978. Арестована была 15.04.1981. — В.О.) А я давала интервью в 1974 году, когда Валентин голодал пять месяцев. Это было моё первое интервью, я потом ещё давала. Я ещё туда ездила. Потом Сахаров его защищал. После этого в Канаде создали много комитетов защиты Мороза. Когда он ещё голодал, а я ездила на свидание с ним. Мне не хотели давать свидание. Но одно было, то страшное, он ходил, как сушёный гриб, он весил что-то всего 56 килограммов.
В.О.: Когда было то свидание?
Р.М.: Если не ошибаюсь, где-то осенью или в конце лета 1974 года. Где-то через два месяца после того, как он начал голодать. Они ещё и отца вызвали, сказали, что она такая-сякая, она его не уговаривает, чтобы он прекратил голодать, а вы, отец, уговаривайте. С Волыни с хутора вызвали. Он мне звонит, и мы вместе поехали к Морозу. Я говорю, он был такой, как сушёный гриб, 50-55 килограммов весил. Это страшно. Говорил так, будто «поехал»...
В.О.: А свидание это как было устроено?
Р.М.: Вот так сидели мы, а напротив он сидел.
В.О.: Через стол?
Р.М.: Через стол.
В.О.: Ещё не было стекла?
Р.М.: Нет, не было стекла. Нам повезло, что вообще до конца не было стекла. Через стол, отец сидел со мной, а Валентин напротив, и он такое что-то нёс, что я думала: ну всё. А отец вышел и говорит: «Доченька, он болен?» Не хотел сказать «сошёл с ума». Я говорю: «Тихо, папа, тихо: ведь они же его лечить не будут, они ещё и хуже сделают». Я боялась, что они сдадут его в психушку, и так сделали — в психушку. А последнее письмо, где он сказал, что прекратил голодовку, было абсолютно безумное. Абсолютно безумное, не было никакого смысла в том, что он писал. Или ему что-то давали, или что-то такое. Папа впервые его увидел и спросил, не болен ли он. Такое вот было.
Я несколько раз давала интервью, ещё во время голодовки, так там, на Западе, страшный шум был. Ещё и Людочка Алексеева говорит: «Если бы и Америка вот так, как Канада...» Там комитеты Мороза создались, и в Америке тоже, но не так много. Там голодали за него. Я сделала вырезки из газет тех лет, там были дубликаты газет «Свобода», так почти в каждой газете: Раиса Мороз сообщила, Раиса Мороз сообщила. Так, думаю, вы, заразы, так писали и не думали о Раисе Мороз. Я это делала, чтобы огласка была, и они это использовали. Последнее было, когда его положили в Институт Сербского. Я поехала на свидание уже после голодовки — а его там нет. Где — не знают. Так я приехала к Людочке и мы пошли в то управление над ними. Где — не хотят сказать, не знают. Так я уже была такая сердитая... Людочка говорит: «Вы сказали в таких сердцах!» Говорю: «Я сейчас на целый мир раструблю, что вы забрали его и не говорите, куда дели». Так тогда сказали, что он в Институте Сербского. Я пошла на свидание в Институт Сербского и молюсь, чтобы он в самом деле не был сумасшедшим, потому что в последний раз он был как будто такой. Он был очень странный, очень странный. Я не знаю, что он скажет на это, но он в самом деле был очень странный в том институте, когда нам свидание дали. Я думаю, что ему что-то подливали, чем-то кормили.
В.О.: А он не говорил, ему что-то кололи?
Р.М.: О, он уже на свидании с отцом говорил, что его кормят насильно, через зонд. Я помню, он говорил, что там уже всё порвано, кровавый зонд вытаскивают, потому что это уже длится пять месяцев. А когда он освободился, то сказал: вот в первый раз она за меня ещё добивалась, а второй раз, когда я голодал (или что он там делал в последние годы), то она сотрудничала с КГБ — на Западе он так сказал.
В.О.: А где-то в семьдесят четвёртом году, я помню, в Мордовию пришёл слух, что Валентин Мороз умер. Я помню, как Зорян Попадюк говорил это Черноволу. Черновол сидел в карцере в 19-м лагере, и его из карцера приводили в санчасть.
Р.М.: Какого это года было?
В.О.: В семьдесят четвёртом, где-то так в первой половине года. И вот Черновола ведут...
Р.М.: Вы знаете, я этот слух тоже слышала.
В.О.: ...ведут его так из санчасти туда в карцер, Зорян ему это говорит, менты что-то кричат, а Черновол: «Ай-ай-ай-ай, ай-ай-ай-ай!». И так пошёл в тот карцер. Но это пришлось потом опровергать.
Р.М.: Этот слух также до меня дошёл.
В.О.: Был слух, что будто бы его какой-то уголовник, что сидел с ним, порезал. Это было?
Р.М.: Это перед тем, это перед тем. Он говорил, что немножко порезал. Он показывал живот, а я издалека да с того перепугу не видела. Но он говорил, что порезал. Он говорил, что сажают его с уголовными. Он добивался одиночки. А когда ему одиночку дали, он не выдержал.
Ещё во время первого заключения Кольчик за «Репортаж из заповедника имени Берия» вёл следствие, но выпустил его. Кольчик был очень хитрый. Я уверена, что он его выпустил потому, что решил: этот человек даст нам ещё больше «улик», потому что в «Репортаже» им не за что было ухватиться. Он написал тот «Репортаж» в лагере, передал Черноволу, Черновол это обнародовал, выпустил в свет. Кольчик заставлял меня рассказывать историю, как Черновол давал мне читать «Репортаж из заповедника». Я поехала к Алёнке и к Черноволу, он мне это рассказал. Я написала об этом Морозу: «Была у Славка, угощали меня очень вкусными блюдами». Через месяц-два приезжает в Ивано-Франковск Кольчик, вызывает меня на допрос и спрашивает меня — мы с ним греки, мы с Донетчины, мы земляки, он так и сяк, а я себе так. А потом он говорит: «А теперь, Раиса Васильевна, один вопрос. Вот Вы пишете, что были у Черновола и ели очень вкусные блюда — о чём это Вы пишете?» [Смех]. А я ему говорю: «Я уже не помню, какими меня блюдами угощали». Вот такое было.
Тогда они Мороза выпустили. Кольчик был хитрый, я на сто процентов убеждена, что он его специально выпустил, потому что этот человек ещё что-то будет делать. И он написал три эссе. Кажется, за одно его посадили. А потом: там нашли, там нашли, в доме у нас прослушка была в общежитии.
В.О.: А «Репортаж из заповедника имени Берия» — это же Вы вывезли?
Р.М.: Нет, не я вывезла — Марта Скорупская вывезла это из Львова за границу.
В.О.: Подождите, а из заключения?
Р.М.: И из заключения не я. Я другие вещи вывозила.
В.О.: А я был уверен, что это Вы.
Р.М.: Нет, я вывозила последние его вещи, абсолютно непригодные для обнародования. Он писал какие-то юмористические вещи, они не были смешными. После той голодовки он утратил способность писать хорошо, как раньше публицистику. Публицистика у него была неплохая. Это, собственно, также было причиной разрыва: что я не давала «паблисити», огласки его произведениям. Я так себя плохо чувствовала, думала: ну, может, я не понимаю, может, до меня не доходит тот юмор? Я пошла к Оксане Мешко, которая единственная его очень уважала — Вы же знаете, со Светличным он уже рассорился, с Черноволом уже рассорился. Я говорю Мешко: «Оксана Яковлевна, прочитайте и скажите мне, права ли я?» Она говорит: «Да, у него уже есть своё имя как у журналиста и публициста за те вещи, что написал раньше, а это его просто компрометирует»
Виталий Шевченко: А «Хронику сопротивления» он раньше написал?
Р.М.: «Хронику сопротивления» он написал за те девять месяцев свободы.
В. Шевченко: Между двумя заключениями?
Р.М.: Между двумя заключениями он написал три эссе — одно о той белорусской писательнице Евдокии Лось «Среди снегов», «Хроника сопротивления» — о Космаче, «Моисей и Данат» и «Вместо последнего слова»....
Я думаю, что Кольчик специально его выпустил: лети, птичка...
В.О.: Как же выпустил? Закончился же срок — четыре года.
Р.М.: Но он же последний год был под следствием.
В.О.: Как, в заключении?
Р.М.: В заключении он был под следствием Кольчика в Киеве. Я приезжала тогда к нему на свидание. В воспоминании о Светличном я пишу, что Лёля мне помогала покупать для него вещи, фрукты. Я ездила к нему на свидание, а тогда меня ограбили, украли у меня всё. В последний год его хотели судить за «Репортаж», но выпустили. Тогда его держали в одиночке — это был шестьдесят девятый год. Ведь Славко откровенно распространял этот «Репортаж» под именем Мороза. Он послал его Шелесту, а Мороза привезли в Киев на следствие. Кольчик такой хитрый был — я уже знала, что его выпускают, а Мороз ещё не знал. Я пришла на свидание, и он говорит: «Ты знаешь, на меня стены давят». Я думаю, что у него была клаустрофобия — это когда давят стены, когда в закрытом помещении плохо себя чувствуешь, начинаешь нервничать. Я почему-то уверена, что Кольчик тогда его выпустил специально, потому что он знал, что он ещё что-то напишет, и тогда у него будет больше доказательств. Я всё сравнивала, говорю: «Вот ты сидишь на носу, почти в пасти, да ещё и щекочешь...» Вот Светличный — он мягкий, он шутит с ними, он их за людей считает — хоть какие это люди. А Мороз нет. Приехала я на свидание во Владимир. Я говорю по-украински, ко мне никаких претензий. Ну, я стараюсь какие-то такие слова употреблять, чтобы они понимали. А он так говорит, чтобы они не понимали. Прекращают свидание только потому, что он говорит по-украински. «Езжай, добивайся». Я снова еду в Москву, добиваюсь, говорю, что умею: «Вот ваших заключённых на Украине не заставляют говорить по-украински — почему же вы меня по-русски заставляете, почему же вы его заставляете? Это же не нормально, это же не натурально». Дают снова свидание. Снова еду, но уже дают переводчиков. Но он всё время вот так...
В.О.: Конфронтация.
Р. Лыша: Конфронтация. Но давайте сейчас посмотрим сверху. Если бы он был мягче, то у него не было бы той силы сопротивления, способности в одиночестве противостоять. У него был такой характер, он защищал свою независимость...
Р.М.: Прочитайте его «Последнее слово». Это же почти «иду на вы». Такой характер у него был. Может, выключите? [Выключение диктофона].
Р.М.: В тот год, семьдесят четвёртый, когда он ещё голодал, где-то в июне был футбольный матч.
В.О.: Канада — Советский Союз?
Р.М.: Да, в Канаде, с прямой трансляцией в Советский Союз. А там же был создан комитет в защиту Мороза. И там канадцы, молодые ребята, вдруг разворачивают транспарант «Освободите Мороза!» — по-украински и по-английски. И вдруг в Москве выключают трансляцию, будто какие-то технические неполадки. Они не ожидали этого. Уже в мае было очень много комитетов. В Америке создали, в Филадельфии. Потом его на руках носили, женщины падали и целовали… Этого он уже не выдержал. Я говорю: «Выдержал тюрьму, выдержал лагерь, но уже на славу...»
В.О.: А медные трубы не выдержал.
Р.М.: Да, не выдержал медные трубы. Слава, деньги и женщины — этого он не выдержал. Пошло — женщины падали, целовали ему руки...
Р. Лыша: Но ведь своё он сделал.
В.О.: Как святого принимали.
Р.М.: Вот правда. Его рейтинг был такого уровня, что женщины падали на колени и целовали ему руки. Куда ни пойдёт. И он вообразил себя — мессия. Идёт на выставку — я с ним первые две недели ещё была, — открывает Библию, смотрит, что-то она ему подсказала, закрывает. С ним ничего не случится, он как мессия. Он в самом деле вообразил себе, что у него есть что-то божественное, что он уже над человеческими законами. Он никогда не готовился к выступлениям. Я не умею говорить. Меня Евгений Сверстюк внезапно вызвал говорить на сороковинах Черновола — я не могла говорить. А Мороз такой красноречивый, да я слушаю и думаю: «Что же он говорил?» Даже не знает, о чём говорил. Уже был выхолощен. Раньше он работал, публицист был хороший, а потом как-то у него было уже бессодержательно. Хорошо говорит, а о чём говорит — не может вспомнить.
Что вам ещё сказать? Ну, я наговорила сорок бочек арестантов.
А потом чуть ли не плевали... Люди писали такие скверные вещи на него, и лично меня спрашивали, потому что я ушла от него. Я единственное говорила, что он в очень тяжёлых условиях сидел, как на кресте распятый. Первый год меня всё время звали на люди, я там тоже была суперзвезда — он говорит одно, а я ещё другое. Его вызывали на выступления и меня. Так я единственное говорила, что раньше политзаключённых держали вместе, им книги давали, а теперь их мало, на них страшное психологическое давление, содержат вместе несовместимых людей. Говорю, было такое давление, что он просто не выдержал — я так объясняла.
Р.С. Лыша: Да, это правильно.
Р.М.: И это было лучше, потому что если бы я на него говорила так, как он на меня, то обо мне сложилось бы плохое мнение. Так вышло, что обо мне хорошее мнение, а о нём всякое начали писать. Я подумала: «Боже мой, пишет такой человек, который даже одного грамма не вытерпел из того, что вытерпел Мороз, и он теперь его позорит. Сначала без меры возносил, а теперь так же его позорит». Говорю: «Ты же одного грамма не выдержал — и ты имеешь право такое писать о нём?»
Р. Лыша: В украинском характере есть такая склонность к крайностям, перепадам, я бы сказала.
Р.М.: Но особенно среди эмигрантов.
В.О.: Об этом хорошо Василий Стус сказал. Как сейчас помню, в семьдесят шестом году пришёл ему журнал «Вітчизна». Это в 19-м лагере в Мордовии, где-то так летом. Получил Василий этот журнал, открывает — там статья Ивана Дзюбы о каком-нибудь там Юване Шесталове... Об украинской литературе он тогда не имел права писать. Полистал Василий эти страницы и говорит: «Бедный Иван, что из тебя сделали! Крейсер в луже». Так только Стус мог сказать: «Крейсер в луже». А о покаянии Ивана Дзюбы говорил: «Не знаете вы, какое на него давление оказывали… А кто здесь не был, тот пусть вообще молчит».
Р.М.: Собственно, такое и моё мнение было, когда на него начали плевать. Не плюйте — сидите молча.
В.О.: «У меня, — говорит Стус, — язык не повернётся осуждать, а тот, кто здесь не был, — пусть вообще молчит».
Р.М.: Это лучше всего сказано. Мне не хватало этих слов, но я точно так же думала. Думаю: «Что ты имеешь право писать? Возносил, а теперь вот так позоришь. Ты же не имеешь права, ты же не был там».
Р. Лыша: Надо же посмотреть, что сделал этот человек. Этот человек сделал много, я это могу засвидетельствовать.
Р.М.: Когда я ехала в эмиграцию, один из московского посольства говорил: «Я был в отпуске в Филадельфии, там как раз было „вече“, — украинское слово „вече“ сказал. — Море людей пришло Мороза приветствовать». Видите, приветствовали, а потом так же отвернулись.
В.О.: Иисуса Христа тоже приветствовали, а потом отвернулись.
Р. Лыша: Это же не зря. Это человеческая природа такая — эта предательская сущность. Но что-то осталось. Я думаю, что все эти мелкие вещи отсеются, они не будут никого интересовать. Это уже личная трагедия.
Р.М.: Знаете, даже трёхтомная англоязычная «Энциклопедия украиноведения» — такой Струк её издавал... В украиноязычную Мороз не попал, а в сокращённой англоязычной дали такую ужасную фотографию… Это специально, чтобы насмехаться над ним. Там обо мне нет, но о Морозе есть. Такая фотография, что мне стыдно было. Явно на смех дали фотографию. И это же научный мир, это не простые люди…
В.О.: Пани Раиса, история — я это повторяю — не всегда то, что было, а то, что записано.
Р.М.: Но кто пишет историю? Преимущественно мужчины пишут.
В.О.: В украинскую часть Международного словаря диссидентов, я Вам говорил, войдёт 120 украинских имён. Среди них много женщин. Я сейчас перечислю. Есть Елена Антонов, есть Вера Лисовая, Михайлина Коцюбинская, две Светличные, Ольга Гейко, Оксана Мешко, Оксана Попович, Ирина Сенык, Стефания Шабатура, Ирина Калинец есть, Стефания — жена Сичко есть, ещё и Вас надо туда добавить. Так что я Вас буду просить сейчас, несмотря на то, что здесь много людей, чтобы Вы рассказали о себе, чтобы можно было написать справку о Вас как о человеке, который оказывал сопротивление режиму. Буквально так: родилась, крестилась, какого рода, родителей упомяните по имени. Мы могли бы это сделать сейчас?
Р.М.: Да, пишите. Если люди будут всё это слушать.
В.О.: Им это тоже интересно.
Р. Лыша: Как сегодня? Сегодня это может не получиться. Это же надо подготовиться, чтобы детально…
Р.М.: Родилась в 1937 году, 1 апреля, в греческом селе Великая Новосёлка на Донетчине, которое называлось при моём рождении Великий Янисоль. Это татарское название, я думаю. В греческой семье. Это греческое село. Окончила я там десятилетку, очевидно, что русскую — для греков были русские школы.
В.О.: А Ваших родителей назовите по имени.
Р.М.: Отец Василий Левторов, был когда-то Левторое, но деда переименовали в царской России в Левторовa.
Р. Лыша: Отец грек?
Р.М.: Отец и мама, все предки у меня греки, в греческой семье я родилась. Отец Левторов Василий Иванович, мама Левторовa Евдокия Ивановна, первоначальная фамилия Левторос.
В.О.: А девичья?
Р.М.: Моя девичья Левторова.
В.О.: А мамина?
Р.М.: Мамина была Челах. В 1955 году окончила я десятилетку на русском языке. Поступила во Львовский университет на иностранную филологию, немецкий язык. Окончила в шестидесятом году. Попала я по распределению на Волынь. Вышла замуж за Валентина Мороза за два года до окончания, в 1958 году.
В.О.: Так Вы вместе учились?
Р.М.: Он учился на историческом в этом же университете, я училась на немецкой филологии. С 1960 года проработала четыре года на Волыни, в городке Горохов. Преподавала в вечерней школе немецкий, он преподавал историю. Потом на некоторое время ему дали работу в Луцке, впоследствии мы получили работу в Ивано-Франковском педагогическом институте оба. Это было в 1964 году, где-то осенью. Я получила работу преподавателя немецкого языка, а он получил должность на историческом факультете, преподавал историю. Он проработал до лета 1965 года.
1 сентября 1965 года его арестовали. Я из греческого рода, а там была гречанка заведующая музеем, которая в 1937 году бросила своего арестованного мужа, так они надеялись, что и я брошу. Она меня вызвала… Было такое давление, чтобы я его бросила. Ректор вызывал меня, говорил: лучше мне ребёнка воспитывать без мужа.
В.О.: А Валентин-младший — он какого года рождения?
Р.М.: Он 1962 года, 3 января родился. Так что было такое давление. Упустили момент, потому что я гречанка — какая из меня украинская националистка? Как-то я продержалась до его освобождения.
Когда его арестовали в 1970 году во второй раз, я работала ещё один год. Когда меня увольняли, я сказала, что вы меня увольняете из-за Мороза. В 1971 году была уволена, год без работы, а потом дали мне работу библиотекаря в каком-то таком глухом профтехучилище в Ивано-Франковске. Я там работала библиотекарем, хотя это не моя специальность. Сидела стерегла два шкафа книг в профтехучилище — вот что я делала.
В.О.: Вы вспоминали, как ездили на свидания...
Р.М.: Всё это началось потому, что ему тяжело было отбывать то заключение, и я должна была встать на его защиту. Я в 1971 году начала писать заявления. Фактически, первое моё заявление написал Славко Черновол, я подписала. Я не знала, есть ли у меня способности к написанию заявлений. А потом уже сама начала писать. В Москве писала заявления в его защиту. А потом было это первое интервью 1974 года, когда он голодал. Очень оно мне тяжело далось. Начались преследования, началось страшное давление на меня. Мало того, что меня вызывали на допросы. Хуже всего было, когда меня вызвали и спросили: «А сколько лет вашему сыну?» Это когда моему сыну было что-то 13-14 лет. У меня тогда такое предчувствие было, что это неспроста он спросил, тот майор КГБ, не помню его фамилии. Я вышла и подумала, что, наверное, уже начнут давить на меня через сына.
Так в самом деле и случилось. Это было что-то невероятное. Сделали его нарушителем, взяли его на учёт в милицию, не снимали с этого учёта. Подбросили ему какой-то велосипед. Якобы какой-то мальчик украл у начальника милиции велосипед и продавал моему сыну, а потом сказал, что это мой сын украл. А мой сын сказал, что купил его за три рубля. «А докажи, вот на три рубля, у тебя нет». Не удался им этот сценарий, потому что он таки купил велосипед за три рубля. А велосипед оказался начальника милиции. Это же не так легко украсть у начальника милиции велосипед. Но его взяли на учёт в милицию и держали почти до десятого класса.
В девятом классе сын мне звонит из школы и говорит: «Мама, меня хотят взять в психбольницу». Спрашиваю: «Почему?» — «Потому что я уже несколько лет на учёте в милиции». А перед этим я ходила в милицию: «Сколько вы его будете держать на учёте? Никаких нарушений нет, только тот велосипед несчастный, и то не он его украл». Говорит: «Школа не даёт запроса». Иду в школу: «Милиция не даёт запроса». Так я уже так: «Ну, держите его хоть до пенсии!» — рассердилась и ушла. А уже, оказалось, в девятом классе его будут в психбольницу забирать. Так я уже тогда говорю: «Что?!» Сразу звоню в Москву и всем своим друзьям говорю: «Сына забирают в психбольницу. Держали ни за что на учёте в милиции, а теперь берут ребёнка в психбольницу». Сразу отпустили, никакой психбольницы, как услышали, что я шум буду поднимать.
Так что это было хуже всего, когда сына начали преследовать.
А то какой-то товарищ даёт три рубля, говорит: «Иди купи водку». А он же несовершеннолетний, тогда нельзя было водку покупать несовершеннолетним. Так хорошо, что он уже был научен, говорит: «Нет, иди сам покупай».
Р. Лыша: Что он сейчас делает?
Р.М.: А он в Мюнхене сидит без работы. Работал там на радио «Свобода», а когда редакция перебралась в Прагу, он в Прагу не поехал, сидит в Мюнхене. А что ещё говорить?
В.О.: Вы немножко рассказывали о свиданиях... Как Вам удалось выехать? Это же, я помню, Валентина выпустили в 1979 году в связи с подписанием ОСВ-2 (договор между СССР и США «Об ограничении стратегических вооружений». – В.О.). Тогда нескольких человек выпустили.
Р.М.: Картер и Брежнев подписали соглашение.
В.О.: 18 июня Картер и Брежнев так смачно поцеловались… Я это в зоне по телевизору видел.
Р.М.: Не 18 июня их выпустили, это было в конце апреля. Я расскажу. В конце апреля звонит мне Надя Лукьяненко из Чернигова. А я уже уволилась — что-то мне подсказывало — взяла и уволилась из того профтехучилища, вот так ни с того ни с сего. Я всё думала: «Платят мне 70 рублей, а всё время держат на крючке, ребёнок без присмотра», — уволилась. Звонит мне Надя Лукьяненко, это суббота: «Рая, ты спишь?» — «Да, сплю, а что?» — «Да ведь Валентин уже в Нью-Йорке. Ты включи радио». Я спрашиваю: «Что? Что включать?» — «Би-би-си», «Голос Америки». Неспособны были наши заглушить все эти «вражеские голоса», все плетут об одном и том же: поменяли пять политзаключённых — киевский баптист Георгий Винс, три угонщика самолёта, Кузнецов и ещё двое, и Мороз пятый.
В.О.: Самолётчики Кузнецов, Дымшиц…
Р.М.: Дымшиц, пастор Винс и Мороз. Трое угонщиков из Ленинграда — заменили на двух советских шпионов.
В.О.: Фамилии тех шпионов были в советской прессе. Им по 30 лет дали в Соединённых Штатах.
Р.М.: Надежда говорит: «Да ты же слушай, он уже там, в Нью-Йорке, а ты спишь». Это до меня дозвонилась Надя Лукьяненко. Первая жена, не та Надежда, что теперь.
Р. Лыша: А где она, та первая жена?
Р.М.: Живёт в Чернигове… Я по радио слушаю, а мне ничего не говорят. Через две недели меня всё-таки вызвали в ОВИР.
В.О.: Вы помните дату, когда их выпустили?
Р.М.: 29 апреля. А где-то через две недели меня вызывают в ОВИР и говорят: «Ну что, вы знаете?» — «Знаю». — «Будете ехать?» — «Буду ехать». Тогда, конечно, я начала собираться, а мне сказали, чтобы я ничего не брала. Тяжело было выехать.
В.О.: Чтобы не брали ничего из литературы?
Р.М.: Не-не, это было на высшем уровне решено, чтобы семья выехала. У меня фактически не было выбора. Я не очень хотела ехать, но я знала: в той ситуации каждый заключённый хотел бы выехать, это было бы для них развязкой. И я знала, что здесь моему ребёнку никогда в университет не попасть. Так что я ехала со слезами, но я ехала.
В.О.: И куда Вы тогда прибыли?
Р.М.: В Нью-Йорк, потому что Валентин в Нью-Йорке тогда был. Он уже разъезжал по миру, в Лондоне был, везде был. Я приехала как раз на День американской независимости, 4 июля. Все американцы, что меня провожали, были пьяные. Вот так мы выехали.
Р.С. Лыша: Он уже был в каком-то головокружении?
Р.М.: А он уже два месяца был там…
В.О.: Чем Вы там занимались?
Р.М.: Первый год я работала в «Сучасності». Дали мне переводить на английский наши-ваши заявления диссидентов. Читать, вычитывать и печатать их. Они же были все... Как они назывались? Ксивы.
В.О.: Ксивы, ксивы.
Р.М.: Ксивы читать. Я тогда страшно была возмущена и сердита на них: «Да это же у вас лежат заявления Сичко!». Когда я уезжала, Сичко говорит: «Ты скажи им, почему они не передают?» Хотел, чтобы по радио передавали. Ведь для чего же писали? Чтобы назад шло по радио. А они там, в Нью-Йорке, сидят ленивые, зарплату получают, вычитывать глаза болят, тяжело им, языка, очевидно, не понимают. Так посадили меня — я в лупу читала. Я, кстати, там начала очки носить. Вычитывала их и печатала. Я впервые начала печатать, до того я не умела печатать.
В.О.: Прямо на компьютере или на пишущей машинке?
Р.М.: Нет, где те компьютеры — ещё пишущая машинка. Один год я работала в «Сучасності» или в «Прологе». Кстати, тогда Шевелёв был редактором, он меня сподвиг написать статью о греках. Это был мой первый выход в публицистику или журналистику.
В.О.: И в науку.
Р.М.: Даже и в науку, но в журналистику — да. Я написала о своих греках. Он хотел завести рубрику о жизни меньшинств в Украине. Ещё одна, кажется, болгарка написала ему, и на том рубрика в «Сучасності» закончилась. Но я написала, и он мне сказал, что я буду писать. Я пишу до сих пор.
Тогда я пошла в университет. Один год прожила в Нью-Йорке. Мне там было очень тяжело. После села, после Ивано-Франковска, где я жила на Набережной, где просторы, — мне было очень тяжело в Нью-Йорке. А приехала дама из Чикаго и говорит: «Нам тоже полагается одна диссидентка». Мы все в Нью-Йорке застряли — и Надечка Светличная, и Пётр Григоренко там был, и другие. Так я поехала в Чикаго и решила пойти учиться на библиотекаря, за два года окончила.
Потом я второй раз вышла замуж — уже на то время была разведена с Морозом. Вышла замуж в Виннипеге, и так очутилась в Канаде, получила работу библиотекаря в колледже Святого Андрея. Долгое время я писала для «Голоса Америки», передавала репортажи. Четыре репортажа в месяц. Я преимущественно обозревала англоязычные книги, на польском языке, на русском языке, разные статьи об Украине. Скажем, была очень интересная книга «Яна» о том, как выселяли украинцев из Западной Украины. Я целые книги читала, обозревала, делала не рецензии — потому что я не чувствовала себя профессионально подготовленной, — а просто обзоры. Я работала там вплоть до девяностого года, а потом они закрыли заграничные канадские радиопередачи, уволили внештатных корреспондентов. Так я с 90-го года начала работать внештатным корреспондентом на Интернешнл — международном радио Канады. И до сих пор там работаю. Теперь уже фактически не о чем говорить, но они давят. Мне там не нравится, теперь здесь более интересные события, чем там. Но они хотят, чтобы здесь знали, что творится в Канаде.
Виталий Шевченко: Может, у вас есть публикации?
Р.М.: Нет, только сообщения о событиях. Вот, скажем, приезжал Кучма, так я передавала информацию. И на «Голос Америки», и в «Би-Би-Си» просили. Или когда приезжал Борис Тарасюк, писатель Юрий Щербак. Я говорю, что это мне неинтересно. Ну, выключайте.
В.О.: Это была госпожа Раиса Мороз, 9 июля 2000 года. Записал Василий Овсиенко. Здесь присутствовали Раиса Лыша и Виталий Шевченко.