Интервью братьев Василия и Мирослава Площаков

Интервью братьев Василия и Мирослава ПЛОЩАКОВ

Слушать аудиофайлы

В. В. Овсиенко: 19 марта 2000 года в городе Коломыя в доме пана Мирослава Симчича ведём беседу с членами Объединённой партии освобождения Украины братьями Площаками — Василием и Мирославом. А записывает Василий Овсиенко.

В. Ф. Площак: Я, Площак Василий Фёдорович, родился в селе Пядыки 10 февраля 1929 года в семье крестьян. Отец мой был председателем «Просвиты». Поэтому мы росли в украинской семье, у нас с братом Мирославом было много книг, и мы всегда были под присмотром родителей, которые давали нам образование всенародное, потому что мы ходили в Родную школу, а не в польскую. Первые-четвёртые классы были в Родной украинской школе. И в то же время мы ходили в церковь, потому что близко от нас, под домом, была церковь, в которую водила нас мать и воспитывала нас в религиозном духе. Мы росли хорошими, умными ребятами.

Образование неполное среднее я получил в селе Пядыки. А позже, когда пришла советская власть в 1939 году, нас снова перевели из четвёртого класса в третий, и мы проходили обучение на украинском языке. Позже пришли немцы, и мы подались в Коломыю. Отец нас начал посылать в Коломыю в школу Шевченко. Мы ходили в школу Шевченко, пока ещё были немцы до 1943-го, даже до 1944 года. Потому что, когда немцы бежали, учителя нас из Коломыи отправили домой и сказали: «Хлопцы, больше не приходите, потому что мы тоже отсюда убегаем перед большевиками. И вы больше в школу не приходите».

В 1941 году, когда разразилась война, мы жили в Пядыках. И ходили в Пядыках в школу. Затем ходили в Коломыю в школу. Брат мой был на два года младше, так он был с родителями, а я ходил к Шевченко, в школу. Позже, уже в 1944 году, когда немцы сбежали, я назад вернулся в Коломыю и учился во второй школе. Была мужская специальная школа, так я там учился в восьмом, девятом, десятом классах.

После десятого класса я пошёл в педучилище. В педучилище я учился два-три курса, а когда перешёл на четвёртый курс, меня послали учительствовать в Турковскую неполную среднюю школу.

Оттуда, из Турковской неполной средней школы, я пошёл в армию в 1949 году. В армии я пробыл три года и шесть месяцев. Так долго тогда служили, потому что это был послевоенный первый выпуск. Нас посылали отсюда, с Западной Украины, всегда на Дальний Восток, в Читинскую область. Так было специально запланировано, но мы этого не знали. Там я встретил своего земляка Богдана Германюка в Читинской области. Он был завскладом, и мы иногда друг к другу подходили.

Когда я был в армии, то брат мой тоже служил в армии, но пошёл служить аж в Ленинградскую область. Его сделали минёром. Итак, он там всё время разминировал те мины, которые немцы оставили после себя, вплоть до конца военной службы, за что был награждён часами от высшего командования Ленинградского округа. Когда его арестовали, то спрашивали: откуда у него такая дорогая реликвия? Я заговорил о брате...

Я вернулся домой. Дома уже создался колхоз, уже возникли другие условия.

В. О.: В каком году вы вернулись?

В. П.: Это я вернулся из армии... С 1949-го... в 1952 году я вернулся домой. Брат ещё служил в армии. Я приехал домой, а там уже совсем другие отношения. Уже колхоз работал в то время.

Но я работал возле родителей и пошёл дальше учиться. Я учился после возвращения из армии в нашем Коломыйском учительском институте. Тогда как раз создался Коломыйский сектор государственного института от Ивано-Франковска. И я здесь учился. Одновременно я работал председателем комитета физкультуры и спорта Коломыйского района. Так проработал в Коломыйском районе 10 лет. И заседал вместе с начальниками: Козловым, Гусаковым и другими...

В. О.: Животными...

В. П.: Да, да. Я их могу всех перечислить. Они меня очень боялись, потому что я был молод и я хотел, чтобы всё шло так, как должно было идти. Я был сильным спортсменом, я играл в футбол, я организовал футбольные команды в Корниче, в Пядыках, в Воскресинцах, в Годах и часто приглашал этих своих начальников. Они меня любили, потому что я был молод. А я так старался иметь уроки в школе, чтобы я держался как бы возле школы. Знаете, потому что я был там в первых-четвёртых классах и, чтобы у меня не пропал учительский стаж, то я имел несколько, по два урока, по четыре урока физкультуры. Я имел уроки в Годах, я имел в Циняве. Так я работал в Цинявской восьмилетней школе вплоть до того времени, пока мне не надоела эта работа. Эта работа надоела, потому что это была очень тяжёлая работа. Там было много труда, а в те времена недостатков было очень много. Не было формы, не было оборудования, не было того, сего... И я решил пойти на учительскую таки работу, совсем перевестись на учительскую работу.

Меня долго не отпускали. Не хотели отпускать, потому что это была не очень оплачиваемая работа. Но они любили, что я занимаюсь спортом. Я всё-таки выпросился, хоть меня и посылали директором школы. Я не хотел идти директором школы, потому что меня посылали специально. Они уже следили в то время за мной. Почему следили за мной? Потому что я любил ходить в вышитой сорочке, потому что я говорил на украинском языке и потому, что я имел некоторое влияние на население, на детей, на молодёжь. Потому что я сам играл на разных инструментах — на гитаре, на аккордеоне... Я любил хор вести. В Циняве я организовал хор. Хороший сельский большой хор; мы выступали даже за первое или второе места в Коломыйском районе.

Я проработал в Циняве почти 24 года. Село Цинява. Я уже поступил в учительский институт и уже был квалифицированным учителем, я перешёл на украинский язык и литературу. Но знал, что я ещё не оконченный студент, потому что не имею педагогического института, а только учительский. Так мне и не удалось педагогический начать, потому что меня арестовали из-за моего брата, за то, что они с ребятами создали Объединённую партию освобождения Украины в 1958-1959 годах.

Меня в декабре месяце арестовали вместе с пядыкскими Богданом Германюком и с Мироном, моим братом — Мирославом Площаком и с Ткачуком Яремой.

В. О.: Какого числа вас арестовали?

В. П.: Арестовали... Это надо посмотреть, у меня тут все документы. Тут у меня написано, какого года... (Шелест бумаг).

В. О.: 4 декабря задержали. А осуждён 10 марта 1959 года по статье 7, пункт 26-й Закона от 25.12.1958 года на два года лишения свободы.

В. П.: Так когда там написано?

В. О.: Ага!... «Он отбывал наказание в местах заключения с 16 декабря 1958 года до 16 июля 1960 года и был освобождён по определению Верховного суда Мордовской АССР от 11.07.1960 условно-досрочно на срок 5 месяцев». Это такая «Справка 060365, серия Б-1 выдана гражданину Площак Василию Фёдоровичу. Начальник Управления подразделения колоний и тюрем (подпись), начальник отдела (подпись), секретарь тюрьмы (подпись)». А, вот: арестован всё-таки 16 декабря 1958 года и был в заключении до 16 июля 1960 года.

В. П.: Да. После того, как я отбыл заключение, я вернулся из мест заключения домой...

В. О.: Подождите! Уже вернулись домой! А почему вы были арестованы? Какова была ваша причастность к ОПОУ?

В. П.: Причастность такая, что это брат мой с ребятами... Они организовали ОПОУ (Объединённую партию освобождения Украины), которая начала своё существование с села Пядыки. Я знал об их делах, но я туда не вмешивался. Понимаете, я не имел к ним никакого отношения. Как не имел? Я читал, я корректировал их воззвание, потому что там было много русизмов в том их воззвании, так я это исправлял. Но они меня не брали потому, что у меня была жена и дети, а они все были бездетные, кавалеры. У меня было там несколько друзей, с которыми я общался и показывал им это дело, говорил: «Ребята, надо держаться, будем мы как-то действовать, чтобы выйти из этого Союза, чтобы от него оторваться, как Польша, чтобы у нас было своё государство, свой язык, своя культура, чтобы мы от России отошли». Ну, вот ребята как раз и создали такую Объединённую партию. А когда их арестовали, то и меня всё-таки арестовали.

Почему меня арестовали? Потому что у меня в левом кармане моей блузки... А у нас с братом были одинаковые блузки, и мы ходили вместе... Он говорил, что это его блузка и это все его документы, это всё его. А я держал это в руках, и я хотел ещё это переписать. Жаль, что я не переписал! Если бы я переписал... Это была лишь одна чёрная тетрадь. Эту чёрную тетрадь дал мне Богдан Германюк: «Василий, посмотри тут, хорошо ли мы это делаем, или нет».

Я же не был им противником! Ну, так я не мог выдавать своих, потому что там был мой брат. Они мне говорили: «Почему ты не донёс в КГБ? Ты за то, что не донёс в КГБ...». А я говорю: «А на Ленина кто-то доносил?» — «Ты — Ленин?! Ты — Ленин?! Ты — Ленин!?» Ой, не с кем было о чём говорить! Одним словом, я виноват! Я говорю: «Вы знаете, как Искариот продал Христа за тридцать сребреников и он взял да и повесился на ветке? Так что же вы хотели, чтобы я повесился — отдать своих родных в тюрьму и тоже повеситься?»

Это была первая причина. И меня заодно арестовали, что я не донёс на родного брата. Но я не собирался этого делать. Так я попал вместе с ними на суд, хотя я, в действительности, не принимал в этом участия, это по правде.

Есть у нас написанная книга, её пишет Ярема Иванович Ткачук. Он там всё детально пишет, всё по косточкам раскладывает: как они назывались, те судьи, как нас судили, всё-всё. (См.: Ярема Ткачук. Буревестники. Книга памяти. — Львов: Изд-во «СПОЛОМ», 2004. — 368 с.). И есть в газете (я дал вам ту газету, вы себе прочитаете). Так что я не был таким большим деятелем, понимаете, меня не за что было судить. Потому что я с ними не принимал участия. Там кто принимал участие и кто служил в этой партии, должен был подписаться кровью. Ребята смотрели какой-то советский кинофильм о группе, члены которой подписывались кровью. Так это предложил кто? Иван Струтынский? Да? Иван — покойник. Так он сказал: «Ребята, каждый будет бороться не на жизнь, а на смерть. Если идём в такую партию, то должны подписаться кровью — или умрём, или победим!» Я в этом не участвовал. Брат мой Мирон также не был подписан... Нет, Мирон там не подписывался. И он это им говорил. Они тогда: «Всё равно вы — бандиты все: и ты, и твой брат, и ваш папа, потому что вы агитировали». Там ещё сосед у него был, который ходил с ним всё время: «Вы агитировали того соседа. Вы агитировали...». Мы никого не агитировали — это была добровольная организация, которая считала, что мы должны отделиться от Советского Союза, должны иметь свою Конституцию, пусть мы будем и красные, но мы должны быть украинцами. Украинское должно быть государство, должен быть украинский язык в этом государстве... Так я попал в тюрьму.

В. О.: Как вас арестовали, какие это были обстоятельства?

В. П.: Обстоятельства были очень хорошие. Я вам расскажу.

Как раз было на Екатерины — у нас есть сестра Екатерина. Это была как раз Екатерина, в декабре. Так Мирон пошёл к сестре, а я был дома. У меня страшно заболел живот, аппендицит. Я побегал по долине там, возле своего дома, и попал в больницу. Меня посмотрели: жар, температура под сорок — надо немедленно делать операцию. Меня взяли на стол, прооперировали. И арестовать меня не могли, пока тот аппендицит зашили. Я лежал в больнице.

Но я уже на второй день знал, что арестовали моего брата, арестовали Богдана Германюка, что приехал КГБ в целое село. Машины заехали, понимаете? Трясут наших друзей, у наших всех ищут. В селе началось страшное движение. И тогда приходит ко мне жена. А жена у меня училась в педагогическом институте, она аж позже приехала, где-то через неделю. А тут подошли ко мне — баба пришла, мама: «Так и так, Мирона арестовали». Так что я уже знал, что арестуют и меня. Почему? Потому что искали в доме и нашли в моей блузке то воззвание — это не воззвание, а как вам сказать... План действий этой организации.

В. О.: Как будто программа?

В. П.: Программа этой партии. Я не успел эту программу партии спрятать. Я должен был спрятать или в иву, или где-нибудь, где-нибудь бросить или закопать даже. А я не успел, потому что меня этот аппендицит поймал, и то в такой страшной форме, что меня — хочешь не хочешь — скорая помощь взяла, сразу на стол, прооперировали. Я не мог даже лежать — так у меня всё болело, так я переживал это. «Ого, — думаю я. — Теперь скажут, что это я зачинщик всей этой организации». Потому что я там был как бы самым грамотным, и скажут, что это я всё сделал, знаете? Я говорю: «Ребята, это всё пустое. Такая маленькая группка ничего не сделает. Но если бы со всеми комсомольцами всей Украины, то это что-то можно сделать». Понимаете, чтобы все были за Украину. А такая группа только в Ивано-Франковске... Но ребята создали отдельные сети почти по всей Ивано-Франковской области. Но что ребята? У них были свои коллеги, которым дали на хранение эту программу. А они ту программу сразу отдали в КГБ.

В. О.: А известно, кто это сделал?

В. П.: Известно. Там прочитаете в газете, там есть всё. Как они называются: Козак там и Галявый, и ещё там другие. Вы знаете? Так эти сразу отнесли в КГБ. Так что они знали весь шаг организации. Весь шаг! Хотя у нас происходили разные мероприятия. В Пядыках были собрания, когда они сходились над Прутом. В Ивано-Франковске — где-то в лесах сходились. Но это всё КГБ уже держало в руках. Они тихонько смотрели, что мы делаем, а потом в декабре тихонько подошли и этих ребят забрали.

В. О.: Так всех одновременно, да?

В. П.: Ко всем одновременно. Только меня не взяли, потому что я был в больнице. Но когда меня положили — я очень интересную вещь вам расскажу. Возле меня лежал один еврей, а рядом там не было никого. Смотрю — приходит кагэбист. Будто он тоже болен, что тоже его будут оперировать. Он ходит. А у меня был знакомый врач, тот, что меня оперировал. Он открывает дверь и так глазами мне показывает. Я понимаю. Показывает мне: смотри, за тобой этот вот следит! Я вышел и заговорил с ним: «Смотри! Он сказал никому не говорить. Ему будто бы дают какие-то капли, то ли сердечные, то ли какие-то». И он целую ночь возле меня дежурил столько, сколько я лежал. Так что я был под надзором КГБ уже сразу, с первого дня ареста ребят. Это и был мой арест, хотя я ещё и не был арестован.

В. О.: Наверное, уже был ордер на арест?

В. П.: Ну, конечно, ордер был! А чего меня стеречь? Они стерегли, чтобы меня ребята не украли. Потому что могли где-то там сказать, а те придут ночью с оружием и заберут меня — и кто знает, куда меня кто повёз. Ну, такого не случилось. Врач мне рассказал, я показал, что знаю. Так я уже ничего такого не говорил. Потом я стал уже ходить. Так ещё не можешь ходить, аппендицит, так должен на палках. Хоть я не хотел на палках, я старался сам. Знаете, думал, что я казацкого рода, так буду стараться ходить, чем смогу, как смогу. Чтобы я шёл в туалет, потому что я не брал ту утку под себя, знаете. В туалет я ходил тяжело, но ходил.

Начал я выздоравливать, но рана не очень заживала, потому что ты нервный человек и рана не заживает. Хотя они мне и сделали там маленькую рану, большую не делали. Оторвали аппендицит от печени. Этот аппендицит мне ребята показали: такой был длинный и толстый, что уже мог лопнуть, мог прорваться.

После этого приезжают кагэбисты такие весёлые, садятся со мной в машину. Везут меня легковой машиной — три кагэбиста и я один. Едем сразу в Ивано-Франковскую тюрьму. Брали меня восемь раз на допросы. Они интересовались, знаю ли я кого-нибудь из тех ребят. Ну, я никого не знал. Я с ними не общался. Я знал одного Ярему.

Я интересовался братом. Я говорю: «Расскажите о брате!» — «О брате нечего говорить!» Они меня спрашивали то-то-то — всё время. Там был такой Гончаров, хромой. Он меня как ударит револьвером по голове — оттуда, оттуда! Я говорю: «Ты не пытайся!» — я попробовал кресло — прибито... Так что я не могу ничего ему сделать. Я говорю: «Я с тобой говорить не буду!» — «Почему?» — «Ты бьёшь меня — за что ты меня ударил? Я что, бандит? Я кого-то убил или я кого-то продал, или что-то кому-то плохое сделал? Не буду с тобой разговаривать!» И так несколько раз.

И мне дали другого, более умного кагэбиста. Это был майор Уткин. Тот майор Уткин уже иначе со мной говорил. Он говорит: «Ты читал „Чёрную раду“?» Я говорю: «Я не только читал. Я знаю всех действующих лиц, потому что я литератор, а меня учили в институте, что я должен знать и „Чёрную раду“ Пантелеймона Кулиша».

Уткин знал, что у меня было много книг. У папы нашего была библиотека, я всю её забрал к себе. Мирон не читал так много — я читал больше. У меня был ещё один друг, который мне одалживал. Я одалживал разные книги. Была у меня «История Украины» — одна, вторая, третья. Знаете, при отце у нас было полно книг. У меня был тот календарь «Червоной калины», где вся история войска украинского, вся история нашего украинского дела. Так что я это всё прочитал. Там много было книг, и таких интересных. Так те книги отдали профессорам ивано-франковским, которые меня учили, чтобы они дали рецензию. Они дали рецензии на все те книги, и кагэбисты сказали: «Если он всё это прочитал, то мог свихнуться». Это такой вывод дали мне от КГБ.

Ну, долгое время там держали. Это дело по ОПОУ длилось полгода. Меня не так уж много вызывали на допросы. Но я бы хотел увидеться с кем-нибудь, но они не хотели давать. Мне принесли и показали протоколы Мирона. Уже когда закончилось следствие, показали: смотри, мол, какой твой брат. Он писал: «Я никого не знаю и ничего не знаю. Богдан, я ничего не знаю! Давайте мне Германюка, тогда будем говорить, а так я ничего не буду говорить!» Восемь допросов он выдержал. Тогда они его били тем электрическим шоком, знаете, как теперь бьют чеченцев. Он был два раза на том электрическом столе. Два раза он умирал. Включают — тебя бьёт шоком. Ты теряешь сознание, а после того, как оживаешь, он снова тебя спрашивает. И так несколько раз пытают. Называется допросы — это не допросы такие, где бы ты отвечал, а тебя просто стараются уничтожить, стараются отнять у тебя язык, отнять у тебя разум.

Так прошло полгода. Я лежал, пока зажила та рана. Рана не хочет заживать, потому что я нервничаю, поэтому рана не заживает. Накладывают мне разную мазь, и я понемногу начал смотреть, как они ребят допрашивали. Я слышал их разговоры. Это слышно через окна. Мы также слушали, прикладывая такую кружку к стене. И в кружку так слышно, как в телефон! Всё-всё слышно было! А ещё если кто знает азбуку Морзе, там мы себе так перестукивались через стену. Там ребята стучали так: «Ребята с таким-то в 77-й не разговаривайте, вас подслушивают», — это из другой тюремной камеры. Так мы были вплоть до 10 марта 1959 года.

В. О.: Это уже суд состоялся?

В. П.: Да-да, уже был суд. Нас начали судить. Ко мне подсылали такого... Подсылали, сказали, чтобы платил я ему деньги — он будет меня защищать. Я говорю, что меня не надо защищать, мне не нужен адвокат — адвокатом я буду сам, потому что я не чувствую за собой такой тяжёлой вины. Что я там сделал? Я там ничего не сделал, я нигде в организации не был. Ну, а что читал, что там был мой брат, так я ему не сторож, он сам по себе и он отвечает. А я нет. Я думал, что я этим выйду. Этим я не вышел. Мне сказали, что ты такой же, как и твой родной брат — вы оба яблоки с одной яблони.

В. О.: И они не ошибались?

В. П.: Нет, не ошибались, абсолютно. Ну и подтвердили, что то в блузке было не моё, а его.

М. В. Площак: Клятва.

В. П.: И клятва, и второе — программа партии. Была и программа, и клятва. Судили нас закрытым судом, не пускали ни жену, ни маму, ни детей — никого абсолютно. Сидят военные, сидят прокуроры: «Встать, суд идёт» и так далее. Мне говорил адвокат: «Вам дадут семь лет!» Я говорю: «Дадут семь — так дадут семь. Так я что, не отсижу? А как мои предки сидели по двадцать пять? А как их расстреливали, в галерах уничтожали, мучили, так что, они не выдержали? И я выдержу потихоньку».

Пришёл суд. Начали судить. Всех осудили. Я старался отмежеваться от них. Говорят ребята: «Мы будем тебя защищать, ты же с нами ничего не имел, ты нигде не был на собраниях, ты нигде не ходил с нами, тебя никто не знает — так почему ты должен тоже сидеть?» Ну, и я старался так. Но всё равно меня осудили.

В. О.: А суд длился сколько?

В. П.: Суд длился три дня.

М. П.: Неделю.

В. П.: Целую неделю нас судили. Пятерым дали по десять лет, Коневич и Юрчик получили по семь лет, а я получил два. Но два года строгого режима.

В. О.: Это статья какая? «По статье 7, 26 Закона об уголовной ответственности за государственные преступления от 25.12.1958 года осуждён на два года». Так это, значит, та же статья, что и им? Только вам за недонесение?

В. П.: Да, да. Потому что у них была как бы измена Родине.

В. О.: У них статья 54/11?

В. П.: Да. А у меня была такая же, только с послаблением. Но я получил два года лагерей строгого режима.

Меня вместе с Богданом бросили в камеру смертников ещё в Ивано-Франковске. Они думали, что мы что-то будем говорить. Но мы о деле ничего не говорили. Мы знали, что это их интересовало. Когда мы выходили гулять на пятнадцать минут, то там во дворике немного шептались.

А прокурор сказал, что зачинщиков надо приговорить к смерти.

В. О.: А кому именно он требовал смертной казни?

В. П.: Богдану Германюку, Ткачуку Яреме, Площаку Мирославу и Тымкиву Богдану — вот этим четверым смертную казнь. (Также Ивану Струтынскому. — В. О.). Но суд решил иначе: дал им всем по десять лет, двоим по семь, а мне — два.

Меня сразу отвезли в Мордовскую АССР в пятый штрафной лагерь.

В. О.: А как тот посёлок назывался?

В. П.: Пятый штрафной лагерь. Я забыл, как посёлок назывался... Барашево...

В. О.: Барашево — это третий лагерь.

В. П.: А-а, это третий. Да. Ну, пятый ближе сюда. Там был штрафной лагерь. Я ехал с двумя братьями Дияничами, они были из Закарпатья, и двумя грузинами Пицхелаури. Хорошие ребята. Они нас любили, мы были спортсмены, играли в баскетбол, в волейбол играли. Они нас любили и с нами ходили всюду, без нас нигде. Один узнал о другом, что он в том штрафном. Так он взял и избил кого-то там в зоне. Настучал, настучал ему! И его — раз и запихнули тоже в штрафной. Так те два брата нашлись. А то мы сказали: «Там есть второй Пицхелаури». А тот говорит: «Хорошо! Если есть, то мы сделаем так, что я буду с ним».

Потом Мирона привезли из Иркутска в Мордовию. А дальше что ещё я могу вам сказать? После этого меня освободили.

В. О.: Подождите, а с кем вы там были, кого запомнили из людей, какие там были условия содержания, что вы там делали?

В. П.: О! Условия содержания были тяжёлые. Там давали 600 граммов хлеба и такой баланды, что там не было ничего.

Я там знал такого хорошего парня с Восточной Украины, Николая Рубеля. Он меня любил. Всё меня брил и стриг. Когда мы приехали туда, нас было одиннадцать украинцев (а всего ехало шестнадцать). Так мы пришли и навели там порядок. До того времени там суки руководили. Такие, знаете, у которых были расписаны плечи. Дамы какие-то. Пришли украинцы, навели там порядок за одну ночь. Кто не сбежал до утра, того на второй день рано поймал тот Диянич — здоровые они ребята — притащил к вахте: «Забери, начальник, эту падаль, чтобы мы здесь её не видели». Тех сук от нас забрали, и у нас был покой в лагере, стало спокойно. Ребята-бандеровцы навели порядок.

В. О.: А это большой лагерь был? Сколько там было людей?

В. П.: О, там было где-то за триста человек.

В. О.: А работа там какая?

В. П.: Никакой работы. Там нас только считали и всё.

В. О.: Как? Никакой работы? Это большое чудо!

В. П.: Это такой штрафной лагерь, без работы! Никуда нас не посылали. Не работал никто. Я там пробыл три месяца. Я всё спрашивал того начальника: «За что меня в этот лагерь посадили? Я же ничего не сделал ни в тюрьме, нигде». Так не работали. Только пересчитают. А ещё те, что не умеют хорошо считать, потому что бывает спрячутся один-другой, так уже нельзя сосчитать.

Там были у нас воспитатели. Лекции проводились всё время. Мне говорили: «Вот ты сиди тихо. У тебя два года. Сиди тихо. Тебя ничего не касается. Мы будем хлопотать».

Я пробыл в штрафном лагере три месяца. После этого меня берут в этап и везут на седьмой лагпункт в Мордовии, седьмой-первый. Там встретил много украинцев. Там были одни священники, подавляющее большинство священники. Так что я попал с Иосифом Слипым, с теперешним нашим епископом Павлом Василиком. Но он тогда ещё был священником. Он тогда ещё был такой не видный. Где проходила служба Божья в воскресенье, мы туда ходили. Там сидел Витер, хороший такой парень из Львовской области. И много других. Я их сейчас всех должен вспомнить. Влодко Васюта. Мы часто играли в волейбол, и те ребята сходились. А больше всего мы сходились в четвёртую секцию. Там был учитель из Донбасса Олекса Тихий.

В. О.: Олекса Тихий? Я же Олексу хорошо знаю.

В. П.: Да. Олекса Тихий, он был учителем. И я тоже был учителем. Так мы там имели общий язык.

Там сидел один из львовского архива. Всё жаловался: «Что я сделал?» Чекисты его контролировали. Он им доверял, а они его осудили на пять лет. Звали его Милько Левицкий. Так мы всё: «Ну, что ты, Милько, такой дурак? Ты же знаешь, что контролируют тебя?» — «Да я ничего там не сделал, я ничего никому не давал». — «Но ты же что-то там нехорошее сказал, вот тебя и осудили».

Там ещё был брат одного большого артиста. Но тот артист абсолютно не мог ему ничем помочь. Нет, не Крушельницкий... Антона Крушельницкого и всю их фамилию уничтожили большевики, расстреляли их. Так это не те. А этот создал молодёжную организацию во Львове, вот их и схватили. Он получил десять лет.

На 7/1 была школа — не тюремная. Были учителя русского языка, математики, так что ты мог оттуда выйти со средним образованием.

Из того лагпункта ходили на работу. Со мной работал такой Бандурка. Мы изготавливали для телевизоров, для радио, для часов такие каркасы. Я ходил на работу и кое-чему научился. Думаю, пригодится дома. Таки пригодилось, когда работал в школе. Я уже знал, как обращаться с разными машинами. Нет худа без добра, нет добра без худа.

Когда я там был, то видел кардинала Иосифа Слипого. Высокого такого роста, как эти двери, здоровый такой. Ему один священник носил с кухни есть, а он сам не ходил есть. Ему помогали разные мировые организации, потому что это человек известный.

А с нами всё ходил такой епископ Поточняк, историю Церкви нам, молодым, рассказывал.

Я пробыл там недолго, что-то несколько месяцев. Часто заходили к Олексе Тихому. Очень он мне нравился — он говорил так тихонько, красиво, нежно. У него тогда было только четыре года тюрьмы. Где-то на Донбассе он заступился за Венгрию.

В. О.: Да, за венгерские события. И в выборах не принял участия. (Олекса Тихий был заключён в 1957 году за письмо в ЦК КПСС с протестом против оккупации Венгрии войсками стран Варшавского договора, а также за т.н. «антисоветскую агитацию» на 7 лет лагерей строгого режима и 5 лет поражения в правах. Освобождён в 1964. — В. О.).

В. П.: Говорил на таком чистом, отборном литературном украинском языке, поэтому я любил с ним поговорить. Когда были праздники, мы праздновали себе вместе, все собирались в его секции.

Оттуда меня перебрасывают в режимный лагерь, 11-й, на Явас. Там был такой Николай Нога. Почему я вспомнил о том Ноге? Потому что Нога сказал, что их было двести человек, которых наше украинское подполье отправило в Грузию. Он там был ранен, так даже тянул ногу. Он мне рассказывал, что они там в Грузии делали. Вы же знаете, что украинское подполье помогало и грузинам.

Ребята на 11-м сразу дали нам молока, достали пряников. Тогда были открыты магазины, и кто имел деньги, мог купить кое-что. Я написал домой, мне прислали денег. Так я уже мог купить себе халвы какой-нибудь или мыла, чтобы постирать себе самому, а не тем свиным мылом.

Из того режимного лагеря отправляют меня в Явасе на бесконвойку. Ну, у меня не было таких больших дел за собой, поэтому посылают меня на бесконвойку. Дали нам лошадей, мы возили из леса дрова.

В. О.: А когда именно вас на эту бесконвойку перевели?

В. П.: Когда я уже просидел где-то год и три месяца. Я возил лес. Там один литовец за нами. Отец его был какой-то князь, так мы говорили, что ты ссучился, стал их агентом. Дали ему какую-то русскую паскудную, лицо в оспинах. Мы смеялись: смотри, у тебя любовница. Я его что-то недолюбливал. Однажды мы поехали в лес. Он мне что-то сказал, а я ему: «Грузи сам!» Я загрузился, мне помогли ребята, а его мы оставили в лесу. А он потом доказал чекистам, что это организовал Площак. Он приехал без дров! Что он может сам? Ну, каких-то кусочков набрал. Мы большой лес возили и складывали там в штабеля.

После этого посылают меня в каменный карьер Сасово Рязанской области. Мы над рекой Ош, которая впадает в Волгу. Там была река Ош и ещё какая-то одна большая река, по которой катера ходили. А мы там собирали камни для строительства. Тот камень надо было отворачивать и сбрасывать в долину. Мы должны были сложить за день три с половиной кубометра того камня — это норма на день. Там со мной был один немец, один русский. Но тот русский был какой-то никчёмный. Он боялся в воду залезть, не умел плавать. Мы плавали, я даже переплывал на другой берег. Я не боялся. А там где-то так триста-четыреста метров. Это надо уметь плавать. Но я был физически развит, я переплывал там, посижу себе немного на воле, где никто не контролирует.

Ко мне в это Сасово приехала жена, приехал отец её. Мне дали три дня, потому что я был хороший работник, меня любили. Я себе сделаю и купаюсь.

В. О.: Так какой же режим был в этом Сасово?

В. П.: В Сасово нас охранял один, один. Мы бесконвойные. Там не было конвоя, там никто не стрелял в тебя. Там мы себе работали. К тем нашим подбегали разные девки такие, знаете... Ребята там ходили на кавалерку, но я не шёл, думал, чтобы не заразили меня тут какой-нибудь холерой. Когда моя жена приехала, мы пошли в лес, насобирали каких-то грибов. Она приехала с папой и побыла со мной там три дня. А ещё через два месяца я приехал домой — меня отпустили на 5 месяцев раньше. А я не просился, я не писал ничего. Было заседание Верховного суда Мордовской АССР. Меня вызывали и спросили: «За что ты сидел?» Я говорю: «Я и сам не знаю, за что я сидел». — «А что это у вас было?» — «Не знаю, что было, потому что я этим не интересовался. Я и здесь таким не интересуюсь». Я притворялся таким, знаете, простачком. Так они что-то там между собой посмеялись, пошептались. Ещё двух иранцев привели на суд. Знаете, тех, что бежали через иранскую границу сюда, в Советский Союз? «Зачем вы сюда, — спрашивает, — бежали, сюда в Советский Союз?» — «А мы хотели здесь учиться». А им дали по 5 лет. Так тех иранцев судили и меня. А за мной пошептались, посмеялись: «Всё, идите!» Так я там посидел и в зале слышу, что меня Верховный суд Мордовской АССР отправляет домой досрочно на пять месяцев за то, что на меня не было никаких доказательств. Ну, в тюрьме я не искал приключений. Думаю, если я буду здесь что-то искать, то мне ещё и здесь дадут с десяток. Да и ребята меня оберегали: «Ты ничего не говори, ты должен тихо отсидеть эти два года».

Таким образом я вернулся домой. А дома нет ни работы, нет ничего. Я посидел что-то три месяца возле жены. А жена моя работала, и я помогал понемногу. А ещё до заключения у меня был в Коломые на обувной фабрике хор. Они меня знали, что я люблю хор, приняли на работу. И стал я обувщиком. Имел первый разряд, второй, третий, четвёртый. Туфли всякие шил на машине. Я научился это делать. Меня ребята научили, всё говорят: «Василий, иди к нам, к нам». Правда, меня на той фабрике никто не притеснял, так я там проработал почти четыре года. И думаю: пойду учиться дальше, чтобы мне не сказали, что это недоученный дурной студент.

Как-то приехала экскурсия из Косовского района, из Пистеня, из средней школы. И говорят: «А мне директор сказал: ты бери этого учителя к себе. Он ведёт хор, он учитель из школы». И подполковник Таран — он был хороший, со мной всё разговаривал — говорит: «Иди, если тебя берут в школу. Иди в школу». И я пошёл.

Поехал я в Косов из Пядык. Директор даже дал мне комнату у себя. Я взял свой аккордеон, начал там играть, начал вести хор. Он меня послал в Институт усовершенствования учителей. Я там пробыл месяц. Вернулся и веду хор. Хороший хор сделал в средней школе. Меня дети любят, потому что я и в школе играл, и в клубе играл, и по свадьбам тоже играешь, так тебя любят. А если не имеешь никакой специальности, то кто тебя требует, кому ты нужен?

Оттуда я пошёл в Коломыю. Как раз каникулы, уже школа закончилась. А там у меня был друг. Мы с ним работали в Годовской школе ещё до того времени, как он пошёл в армию — Гриць такой, директор, коллега мой с моего года. Он заведующий агитацией и пропагандой райкома. Я пошёл к нему, говорю: «Гриша, ты можешь меня взять на работу? Я же не был ни в подполье, ни стрелял ни в кого, никого не убил, ни ранил, ничего». Так он ухмыльнулся и говорит: «Я поговорю со вторым секретарём». Поговорил он со вторым секретарём, тот говорит: «Напиши ему заявление и бери его. Переведём его из Пистеня в Циняву в школу. Там есть хор. Так он будет возле своей жены, а то будет где-то слоняться». Потому что и я говорю: «Вы что хотите, чтобы я там себе какую-нибудь гуцулку нашёл? Я же молодой!»

Эх, так и случилось, что я оттуда пришёл в Циняву. А это был заведующий агитацией и пропагандой. Но смотрите, что значит свой человек! Свой человек, местный, он знает меня, не боялся взять меня на работу. А то все боялись — националист, может создать какую-нибудь организацию, подполье.

Так я создал большой хор. Я проработал там, слышите, двадцать четыре года. Я создал школьный хор. У меня был хор взрослых в клубе. Там никогда не было хора. Такой большой хор. Я брал первые, вторые места в районе. Меня там любили.

Я думаю, раз я теперь в школе, я должен обучение закончить. Пошёл и поступил в Ивано-Франковский педагогический институт, который со временем превратили в университет. На отдел языка и литературы.

В. О.: Он назывался Ивано-Франковский или Прикарпатский?

В. П.: Нет-нет, Прикарпатский. Я начал работать вместе с женой, и мы начали думать, чтобы нам где-то от родителей уйти, иметь свой дом. И начал я строиться. Там, возле родителей, я начал строительство. Но они мне не хотели выделить участок на строительство. Не хотели. Я обращался к ним, я написал в газету: «Как мне сделать, чтобы вы дали мне участок на строительство дома? Что я, к спутнику прицеплю дом или как?» — «В Циняве стройся!» Я говорю: «В Циняве я не могу строиться, потому что всё, что я привезу, — всё разворуют за одну ночь. Я там должен и ночевать, и дневать». А здесь мне близко — два километра до Цинявы идти, так что мне. Они думали, думали и так ничего не додумали. Я пошёл в наш Пядыкский сельский Совет, чтобы дали справку, что я хочу возле родителей построиться. Мне председатель сельского Совета дала ту справку. Дала мне ту справку, а они как посмотрели, то сказали переписать домовую книгу, чтобы там меня вычеркнули. И там уже не было моей фамилии. А я же с той справки сделал несколько копий, чтобы у меня было чем засвидетельствовать, что я не самовольно строю, а на основании договора. Вот у меня есть такой документ: «Исполком Коломыйского районного совета депутатов трудящихся доводит до Вашего сведения, что решением райисполкома за № 176 от 13.06.1964 года Вам запрещено проводить строительство жилого дома на месте начатого Вами строительства и в месячный срок Вы обязаны снести дом на новое место строительства, отведённое Вам правлением колхоза и исполкомом сельского Совета».

У меня была от исполкома справка, а они заставили председателя сельсовета переписать её и выкинуть меня. Это Моисеенко там такой был, председатель райисполкома. Еврей. Я его ненавидел. Я как хлопнул дверью, а он мне говорит: «Панок!» — «Сам ты панок!» Мы с ним долго не церемонились. Я пошёл в Ивано-Франковск. Там был такой Попеченко. Я ему рассказал, что такое и такое дело, насели на меня, я отсидел два года, говорю вам по правде, как есть. Я никого не обидел, нигде никого. Я уже учусь, а этот на меня наседает из-за дома, я не хочу вместе с родителями ютиться, потому что родители есть родители. Он сказал: «Езжайте домой. Я скажу в райисполком». Там дали мне такое:

«Пересмотрев дело Площака Василия, жителя Пядык, о запрете ему строительства жилого дома и учитывая письмо областного управления строительства и архитектуры о том, что разрешает проводить строительство жилого дома застройщику на начатом им месте. Исполком районного Совета депутатов трудящихся решает: отменить решение исполкома № 176 от 13 июня о запрете Площаку Василию Фёдоровичу в Пядыках строительства жилого дома. Разрешить в качестве исключения гражданину Площаку Василию Фёдоровичу проводить строительство жилого дома на месте начатого строительства. Предупредить председателя Пядыкского сельского Совета за несерьёзный подход к решению дела».

Они всё свалили на того председателя сельского Совета, а мне разрешили. Я вам это показал, что это гонения. Так не должно было быть.

Прислали ко мне одного — он работал на «Сельмаше», — чтобы надзирал за мной. Он поступил на отделение русского языка. Надзирал за мной всё время, смотрел, что я делаю, принимал участие и в хоре. Но раз мы оба напьёмся и он говорит: «Василий, я слежу за тобой. Но смотри, мы оба украинцы, будем умными, ты ничего мне и я ничего тебе, и всё тихо. Я буду писать, что всё хорошо, а ты будь хитрым, мудрым». И мы так тихонько заходили, куда хотели. Да и директор ещё с нами соединился, у нас всё было в порядке. Так я был некоторое время под надзором КГБ. Но хорошо, что это он. Я его до сих пор уважаю, того учителя. Когда мы встречаемся: «Здоров, Василий!» — «Здоров, Слава!» Он в Матиевцах, недалеко отсюда. Да ещё и вспоминает: «Помнишь, как мы напьёмся и болтаем, что хотим, идём, куда хотим». А потом его Бог всё равно наказал. Видно, за меня наказал, потому что так его избили... Раз я с ними не пошёл пить, так его так избили, что перебили переносицу, даже нос кривой стал. Так что он был в реанимации. Это его, видно, Бог наказал за меня.

Вот здесь написано: «В 1965 году поступил в Ивано-Франковский педагогический институт и в 1968 году окончил полный курс названного института по специальности украинский язык и литература. 26 июля 1968 года Площаку Василию Фёдоровичу присвоено звание учителя, преподавателя украинского языка и литературы». Так что у меня есть диплом института и я всё-таки доказал, что я учитель, а не недоученный студент.

Я поссорился с директором той Цинявской восьмилетней школы. Я ему говорю: «Ты меня не ценишь и не уважаешь — я пойду в своё село работать, в Пядыки. Не пойду на язык — так пойду на песни, на хор». И пошёл я в Пядыки, и в Пядыках ещё проработал семь лет, создал гуцульский ансамбль. Есть фотографии, дети меня знают. Мы с тем гуцульским ансамблем везде выступали, но мне никогда не давали хорошей оценки, хотя я выступал отлично. Всё меня унижали. Также следили за мной. Мне сказал один из милиции, который у меня учился, из Годов: «Василий Фёдорович, за вами следит тот-то и тот-то. Смотри, Василий Фёдорович, чтобы ты меня не продал». Так что я знал. Мне как-то Бог так давал, чтобы сказали: тот-то и тот-то за тобой следит, смотрит, что делаешь. Так что я знал, где что сказать и где что не сказать.

Там я проработал семь лет. Мне надоело, что всё время меня унижают. Да я и в клубе, и в художественной самодеятельности, и там, и там. Я бросаю всю эту науку и прошусь на 40 процентов. Я уже отработал 25 лет, даже больше, что-то 39. Отпросился я и пошёл домой. Начал дома работать — взял себе кормить быка, свинью. Жена работает, а я дома, на 40 процентов.

В. О.: А что такое «на 40 процентов»?

В. П.: А это ты ещё не имеешь пенсионного возраста, но тебя отпускают на 40%. Это по твоей воле.

В. О.: А, это 40% пенсии?

В. П.: Пенсии, да. Я пошёл на 40%. И тогда уже никто не следит за мной. А если и следит там какой-то сосед или кто, то может следить. Приходили соседи, смотрели, что я делаю, с кем пью водку, с кем пою, что где делаю. У меня пруд сбоку, так мы сели возле того пруда — теперь вода его разбила — и поём. Там Мокрицкий Богдан приходил, что возле тебя, Мирослав, жил. И Николай Семенюк, что уже умер. А Богдан мне говорит: «Идёт Николай и говорит: Василий Фёдорович, меня вызывали с „Сельмаша“. Вы там чему-то не учите, вы нам чего-то не говорите?» А я говорю: «А что я вам буду говорить?» — «Не передаёте ли вы свои знания, свои идеи молодому поколению?» Так я говорю: «Вы меня нашли и здесь, дома?» Понимаете? Всё время, то ли идёт Николай Семенюк, то ли Богдан Мокрицкий, то здесь целая комедия, человек!

Мокрицкий дал мне прочитать книгу Евгения Грицяка «Крия-йога». Очень хорошая книга. Он поднимал в северных лагерях восстание, Евгений Грицяк. Он её перевёл с английского, об индийских йогах. «Крия-йога». Я это прочитал, дал Богдану, а Богдан дал мне Аллилуеву почитать. А тогда уже такие русские книги ходили. Я прочитал, человек, а это уже известно в КГБ. Меня снова вызывают в КГБ: «Что вы здесь делаете? — держит папку. — Вы это читали?» — Говорю: «Читал!» — «А что это такое, вы где взяли?» — Говорю: «У Богдана Мокрицкого». — «А он?» — «Аллилуеву он дал мне читать, а я ему дал „Крия-йогу“ читать». А потом я ему говорю: «Богдан, на тебе Аллилуеву, а мне „Крия-йогу“ отдай». А они хотели «Крия-йогу» прочитать, чекисты, но я не дал. А это хорошая книга, что-то там семьсот страниц. Это мне Богдан Германюк дал: «Василий, прочитай, это интересная вещь». Евгений Грицяк приходил ко мне, к нему, но так, чтобы никто не знал. А мы шли себе через село все вместе. Я дал Евгению своей малины, малины у меня было. Он рассказывал, как его в КГБ в Ивано-Франковске водили, как выстраивали всех кагэбистов. Полковник с ним посредине: смотрите, какого имеете казака отсюда! А он в Норильске делал восстание, человек, это известный человек, такой интересный. Так он бывал у нас в Пядыках. Богдан его тоже знает.

Так что меня уже тянут в КГБ, Юрка тянут, где его дом, где его то... Ну, а это уже не те годы! Это уже никто на них сильно не влиял, это уже Украина началась, девяностые годы. Там ещё был — возле Мирона жил — брат того чекиста. Как его фамилия — Андрусяк, или как? Его брат имел жену русскую, работал в КГБ. А он хотел повышения какого-то, что нашёл таких больших преступников, которые читают запрещённую литературу, распространяют её. Но ничего из этого не вышло, его в Карабах забрали. А там он получил семь ножей, там его убили, потому что он украинец. Я говорю: «А ты не следи!» — «Да я ничего против вас не имею!» А он следил за нами — за Мироном и за мной, знаете. Смотри, как Бог даёт, человек, как наказывает. Смотри, тихонько так наказал его, а я избавился от тех всех чекистов. А то зовёт меня в КГБ на допрос. Что ты зовёшь меня на допрос? Зачем? Ну, я Аллилуеву прочитал. А что её читала вся Россия! Мне та Аллилуева нужна, что пошла за какого-то там индийца замуж, а потом ещё за какого-то, дочь Сталина. Это такое...

На том и закончилось. Я себе уже сидел дома, уже меня никто не трогал. Я дальше принимал участие в хоре, я ходил с хором. Я создал в 1987 году хороший хор «Гамалия», одних мужчин набрал сорок и написал «Гамалию». У меня это дома есть. Это я сам написал, не смотря на то, что Лысенко написал и ещё несколько композиторов. Я себе свой вариант написал для сельской художественной самодеятельности. Я ввёл смешанный хор и хор «Гамалия». Ещё и сегодня меня вспоминал тот Княгиницкий: почему ты нас не научил? Ну, а хор дальше работает, я дальше пою в хоре, пою в церковном хоре. Я и сегодня должен был быть на службе Божьей, потому что сегодня воскресенье, но я пошёл сюда, а туда уже не пошёл. Вот такая вся моя жизнь.

В. О.: Сегодня вы показали нам видеофильм, как вас чествовали. Это когда было?

В. П.: 14 февраля того года.

В. О.: Это вам устроили такой вечер.

В. П.: Вечер 70-летия. Так хорошо, все принимали участие. Я даже не знал, что они так готовились. И они, кроме того, ещё передали мне — дам вам сейчас почитать, — откуда пошёл мой род. Это передал мне председатель сельского Совета. Он сам ездил во Львов, они достали деньги, заплатили, чтобы нашли о Пядыках в Львовском архиве. И там написано было, откуда пошёл мой род. Они хотели меня этим утешить. И это им удалось, это им удалось. Я вам даю прочитать, откуда пошёл мой род. А я это хочу напечатать.

В. О.: Вы будете читать или я? От руки написано?

В. П.: От руки. Можете и вы читать, будет выразительнее.

В. О.: Краткое исследование появления фамилии Площак в селе Пядыки.

Осенью 1648 года Семён Высочан возглавил народное движение в Галицкой земле. Он поддерживал связи с посланцами Богдана Хмельницкого, отряды которого тоже действовали в то время на Покутье. Богдан Хмельницкий снарядил нескольких хорошо обученных военному делу казаков для оказания практической помощи в организации и проведении боевых действий Семёна Высочана.

Один из таких посланцев был Иван Площа, сын Мирона. Корни его рода теряются на территории теперешней Черкасщины, с той стороны, которая дала украинской истории наиболее выдающихся людей — борцов за волю и самостоятельность Украины. В декабре 1648 года во время выступления крестьянско-казацкого войска под предводительством Хмельницкого выступает и войско Семёна Высочана.

Во время одной из стычек при взятии крепости Потоцких — Езуполь (В. П.: Теперь Жовтень) Иван Площа был тяжело ранен и продолжать поход вместе с войском не мог. Боясь, что его опознают враги, по какой причине было его ранение, побратимы из отряда Семёна Высочана договариваются с крестьянином уже среднего возраста, тоже участником боевых действий, родом из Отынии, Николаем Мельником, сыном Кирилла, о том, чтобы доставить Ивана Площу в безопасное место и позаботиться о лечении казака. Этому бойцу дали пару хороших лошадей и воз с таким условием: на своё усмотрение он оставляет Площу у надёжных людей и за это оставляет себе лошадей и воз и может остаться дома при семье и вести домашнее хозяйство. Товарищи по оружию собрали значительную сумму денег и дали этому крестьянину, чтобы отдал тем людям, которые займутся лечением побратима.

Мельник был очень рад. Это был честный человек, он выполнил своё обязательство. Поскольку это была зимняя пора, то воз нагружают сеном, внутри вымащивают место для раненого с тем, чтобы его никто посторонний не увидел и не догадался о его присутствии, но его охранник чтобы имел доступ подать еду. Под таким прикрытием доехали домой. В Отыне крестьянин остался переночевать, дал передышку лошадям, отдохнул сам и перевязал раны побратиму. На другой день утром выехали.

У Николая Мельника был знакомый из Пядык, хороший хозяин, у которого был очень хороший высокоудойный племенной скот, у которого отыниец покупал корову. Это был Василий Семенюк, сын Ивана, который жил на территории теперешней улицы Семеновка. Его хозяйство было расположено где-то в районе теперешней усадьбы Яремчуков или поблизости от неё.

Из истории нашего села следует, что улица Семеновка получила название от фамилии этого хорошего и порядочного хозяина. Это был умный человек, довольно национально сознательный, отец многих детей. Было у него четыре сына: Иван, Николай, Степан, Фёдор и дочь Марийка. Ещё и обеда не было, как от села подъехал он на двор Семенюка. Хозяин узнал гостя, разговорились, пригласил в дом. Но гость начал мяться, не зная, с чего начать и как довериться со своей тайной. Догадливый Семенюк сориентировался и сказал: «Скажи прямо, что у тебя там, не бойся!» Сообщение принял с пониманием. Раненого занесли в дом, и взялась семья Семенюка за лечение казака. Отыниец разгрузил сено, будто был должен Семенюку, хотя у того своего было вдоволь, но чтобы не вызвало подозрения. Н. Мельник оставил для лечения Ивану Площе все деньги, которые дали казаки, ведь был очень набожным и честным человеком и считал, что подарок — пара лошадей с возом — был очень огромной платой и поэтому о присвоении денег и мысли не имел.

Поскольку Площа был молод, двадцать четыре года, то хороший уход и сытное питание дали свои результаты. Только два раза В. Семенюк привозил врача из Коломыи, который промыл раны, зашил, а потом снял швы. Врачу-еврею дороже пришлось заплатить за молчание, чем за лечение. Но в деньгах вопрос не стоял.

К Пасхальным праздникам казак встал на ноги. Сидеть без работы не мог. А поскольку был человек грамотный да ещё и знал на то время очень хорошо нужное людям ремесло (был стельмахом), то и работа для него нашлась. Починил хозяину дома, своему благодетелю, воз, весь земледельческий инвентарь. Начал подумывать о том, как вернуться к своим боевым побратимам, но дальнейшие события отодвинули его намерения. За ним больше всего заботилась дочь хозяина Марийка, благодаря которой он так быстро выздоровел, и их отношения стали серьёзными. Родители видели это, но не очень возражали, потому что и лучшей судьбы своей дочери пожелать не могли: казак молодой, красивый, образованный, что на то время для села было большой редкостью. Имел профессию стельмаха. Денег, что казаки дали на лечение, осталось столько, что было за что купить десять моргов поля (1 морг — 75 соток). Единственная проблема — как обнародовать, откуда взялся парень, потому что Семенюк дорожил и казаком, и честью своей семьи и детей.

У Семенюка был знакомый адвокат-жид в Коломые. Посоветовался с ним и за соответствующую сумму денег, которую тот себе запросил (за те деньги можно было приобрести две хорошие коровы), жид подготовил документы, что Иван Площа является жителем города Коломыи, ребёнком остался сиротой, воспитывался в семье бездетных мещан Озаркевичей, которые дали ему образование и отдали в промышленную школу, и он получил профессию стельмаха.

Документ прошёл проверку, и В. Семенюк устраивает осенью 1649 года свадьбу. Пара была красивой и достойной. Сыновья ушли на сторону с соответствующим отцовским приданым, а дочь родители оставили при себе. Молодая семья жила дружно на радость старым родителям. У них родилось трое детей — две девочки, Параска и Анна, и сын Мирон. Иван Площа очень пригодился Пядыкам и близким окрестным сёлам, стельмашничал, принося людям пользу, а для своей семьи нормальное безбедное проживание.

Исследование сделал Р. Сикорский в подарок В. Ф. Площаку 10 февраля 1999 года в честь 70-летия со дня его рождения.

О! Так у вас такой славный род!

В. П.: Считайте, сколько это уже веков! Это семь поколений, если по семьдесят лет брать. Или берём так: 1649, то имеем уже 2000 год, то считаем, что если бы по семьдесят лет, то уже есть триста пятьдесят лет. Так что уже как раз седьмое поколение моё — седьмое, восьмое или девятое.

В. О.: Поколение считается так где-то лет тридцать. 25-30 лет. На столетие считается так где-то три поколения или даже четыре.

В. П.: Смотрите, это деды наши. (Показывает снимки). Это наш дом. Два брата. У нас были ещё Площаки, но остался только он, Мирослав, и я. У него все девки. У меня всё-таки сын есть. Сын теперь стал священником в Пядыках.

В. О.: Назовите год рождения и имя сына.

В. П.: Сын Роман, теперь ему 35 лет. Он уже женат, имеет жену и у него родился сын, Площак Тарас. Ходит в первый класс. Такой род у меня продолжается.

В. О.: Рассказ продолжит пан МИРОСЛАВ ПЛОЩАК. 19 января 2000 года. Записывает Василий Овсиенко в городе Коломыя.

М. П.: Я, Площак Мирослав Фёдорович, родился в селе Пядыки в 1931 году и 31 октября, в семье середняка Площака Фёдора. Детские годы проходили дома, учился в селе Пядыки и окончил неполную среднюю школу.

Во время войны очень любил оружие, любил иметь автоматы, карабины, пулемёты, гранаты. Я этим всем занимался, потому что был связан с подпольем, с ОУН районным по Службе Безопасности — Быстрым — а также ещё с одной группой, которая называлась... Он был с Лемковщины (я забыл, Василий, как он назывался) — Зенко покойный, командир группы, который в 1948 или в 1949 году погиб — был бой в Томачике. Они как раз были у нас на постое. Стояли, я их дежурил возле дома, ходил по железной дороге. Потому что у нас целый гарнизон НКВД стоял. Так что я днём дежурил возле них, носил им есть. А когда они от нас отошли, мы услышали бой. Из того боя остался один раненый Морозенко — он был ранен в бедро. Через месяц, а может и больше, он приехал к нам долечиваться. Пришёл без оружия, без ничего. Ему удалось в том бою избежать гибели. Жил как у тёти Екатерины, так и у нас проживал. За то время я сумел его вооружить: дал ему десятизарядку, сто патронов дал, гранаты дал. Брат дал ему пистолет бельгийский. Так что мы его вооружили и через нашу тайную агентуру передали Быстрому. Это папа наш об этом дяде сказал, а дядя передал. И Быстрый пришёл — не в тот день, а где-то в другой, пока они не проверили, не сдавался ли он в НКВД, не сбежал ли с боя. Проверили, и пришёл, забрали его тогда в свою боёвку.

В. П.: Он сбежал с боя.

М. П.: Он сбежал с боя, но он был ранен, так что ходить не мог. После того, как он пошёл к Быстрому, то приходил уже с другой боёвкой, с другими людьми, к нам на постой. Иногда папа был председателем колхоза, я помню. Папа мой командовал колхозом имени Будённого. Быстрый этот, сотник, не имел ничего против папы, да папу выбрало село, а не партия назначила.

В. П.: Папа наш в «Просвите» был, был мудрый, и по-немецки говорил, как по-украински.

М. П.: После того я в 1950-х годах утратил подполье, потому что я пошёл в армию весной 1951 года. Я служил в Ленинградском военном округе в городе Луга, на самом большом военном ленинградском полигоне. Там я научился разминировать местность. Меня на один год бросили разминировать Новгородскую область. С весны до поздней осени мы разминировали — там, где немцы и русские стояли. Я очень много мин нашёл, больше всех в дивизии. Я уже и забыл, сколько. И ещё один там был. Ну, я больше всех нашёл, так что мне решили присвоить Орден Трудового Знамени. Полковник Медведчук подошёл ко мне под туш и говорит: «Хоть тебе высшее командование не дало разрешение на орден, но командующий Захаров наградил тебя часами».

В. О.: Что, они до сих пор есть?

М. П.: Нет. Нету. Кагэбисты забрали.

В. О.: А на них была какая-то надпись?

М. П.: Была надпись: «От Захарова, командующего военным округом». Я бы теперь мог получить у них удостоверение и был бы участником боевых действий.

В. О.: Приравненным к участникам боевых действий.

М. П.: Я был подрывником. Так не раз рвал мины, что только головы сгинали, как это всё над нами свистело. И осколки в руки попадали. Так, вы знаете, привык к тому был, что уже и не боялся. Потому что я в детстве любил этим заниматься.

В. О.: Вот откуда это у вас!

М. П.: Мы в детстве имели много оружия. Я мог пятьдесят человек вооружить. Я любил стрелять до смерти, мне это передалось по крови что ли, я не знаю. Я без этого не мог быть. Я с ребятами с револьвером ходил, вечно с наганом ходил. Наган при мне был такой безотказный, знаете. Я это любил. Я хотел в партизаны пойти и просился, но партизаны мне отказали — сказали, что ты ростом маловат. Я был ростом меньше, чем брат. Они говорили: «Тебе ещё рано! Как подрастёшь — тогда». Армию я отслужил. В армии ко мне подходил майор — он был жид — майор Мардер Марат Соломонович, говорил: «Ты ж бандеровец!» — ко мне. Так, знаете, в шутку, с улыбкой. «Потому что ты такой расхлябанный ходишь».

После того, как я отслужил, пришёл домой, прописаться не могу. Дома что — в колхоз пойти? Денег нет, ничего нет. Пришлось в городе прописаться, потом у брата был. Потом паспорт как-то лёгонько сделали.

В. О.: Где, в каком городе?

М. П.: В Коломые. Я сделал паспорт и устроился на почте на работу. Но я был футболист, я был сильный футболист, не то, что такой себе простой футболист.

В. П.: Он — сильнейший в Пядыках и в Коломые футболист.

М. П.: Я был сильнейший. Я поработал немного на почте, потом поступил на ткацкую фабрику. Здесь я научился работать наладчиком. И так меня отсюда и арестовали, с ткацкой фабрики. Домой приехал то ли 5 декабря, то ли 7-го.

В. П.: На Екатерины? Седьмого.

М. П.: Как раз сегодня Екатерина, а завтра пришли меня арестовывать. Я же хотел из дома сбежать, но папа на кровати лежал больной — он болен был, по болезни имел давление.

В. П.: Он был контужен на японском фронте.

М. П.: Да, он был контужен на японском фронте. Но он не то чтобы был помешан, или что — давление крови у него было такое было, что он... Так я пожалел его — не буду убегать. Потому что ко мне прискочили офицеры, револьверы повытаскивали и сказали: «Руки вверх!» Я руки не поднимал, я говорю: «Я безоружный, руки поднимать не буду». И всё. Они обыск сделали, нашли у меня журнал львовский. Там было написано, как в Виннице Хрущёв расстрелял 40 000 украинцев, и сделали это в Поддорогове — такое место, где их сбрасывали, засыпали известью...

В. О.: Это перед войной эти расстрелы были, да? И немцы их потом открыли, так?

М. П.: Да, открыли. А я об этом не знал. «Откуда этот журнал?» — спрашивают. Говорю: «Там написано, это же не я издавал этот журнал. Там же есть — город Львов, типография». Говорю: «Да я его и не читал, что буду говорить?» Посадили они меня в машину — во Франковск, завезли в КГБ, 3 суток на допросе, каждые 4 часа — другой офицер, менялся. Допрос сделали, я ничего не сказал — ничего не знаю, ничего не слышал, ничего не видел. Всё. Так что я и не ел трое суток. Потом мне какой-то офицер сказал — пришёл в управление сам начальник, генерал, как он себя называл, — и говорит: «Площак, если ты всё расскажешь, я отпущу тебя на свободу». Я говорю: «Я ничего не знаю и нечего мне рассказывать. О чём буду рассказывать?» Говорит: «Даю тебе слово. А нет — так пойдёшь в тюрьму». — «Так какая мне разница. Мне нечего рассказывать». Так меня схватили и в тюрьму. Из управления меня в тюрьму запихнули, в изолятор. Перед этим я три ночи не спал, так как меня в изолятор положили, там какая-то лавка была, я её к батарее приложил, так мне мясо было пропекло, я не чувствовал. Я был измучен физически и нервно, понимаете?

Там допросы проходили через день. Майор Мещеряков вёл у меня следствие. Жестокий такой, монгол, такой вульгарный, слова употреблял такие, всё говорил, что если бы ты мне при Сталине попался, ты бы здесь у меня пел. Я говорю: «Да я и без тебя знаю, что ты при Сталине делал». Уже ребята «двухсотку» подписали, а у меня всё ещё следствие не началось, я ничего не признавал.

В. П.: Говорил: «Не будет Германюка — не буду говорить».

М. П.: А потом дали Германюка.

В. П.: Богдан говорит: «Мирось! Да мы говорим им в глаза!»

М. П.: В глаза, говорит, нечего скрывать, потому что они уже всё знают, потому что те агенты Мирось Масловский — из Франковска был, — и ещё один, тот, что ещё жив, а те уже все поумирали.

В. П.: Ну, Гаевой, Козак.

В. П.: Гаевой и Козак — это тоже были агенты КГБ.

М. П.: Мы откуда знали, что они агенты?

В. П.: Мы не знали, но все те документы, что они принимали на хранение — всё отдали в КГБ. Те все документы, которые принимало наше товарищество, — они дали на хранение в КГБ. Так что их уже КГБ охраняло. Но ведь это не оружие!

М. П.: Меня взяли, посадили на кресло, сказали не вставать с кресла. Кресло прикрепляли — я щупал, когда садился, — и один там включал в стену, и у меня ток. Я сорвался, как у меня ток шибанул.

В. П.: Так и я говорил, это называется «электрошок».

М. П.: А потом меня клонит, клонит в сон, а эти ко мне с матами: «Я тебе дам!» Такой зверюга высокий ко мне: «Говори! Говори!» Я говорю: «Мне нечего вам говорить, что я вам скажу? То, что сказал до сих пор, то и теперь скажу». Так что меня потренировали на том шоке, отпустили, отвели в камеру, так я в той камере пролежал долгое время.

В. О.: А какие последствия этого шока, как это действует? Потому что я о таком не слышал никогда.

М. П.: Ток трясёт вами, ток идёт.

В. О.: Это долго длится, или это моментально?

М. П.: Сколько я сижу, на сколько тот включил.

В. О.: И нельзя встать, соскочить оттуда?

М. П.: Встать можешь, можешь сорваться, но те звери стоят надо мной, чтобы сейчас же бить. И так меня клонит в сон, аж подаюсь падать. Они ко мне: «Держись!» Это было страшно! Как нас возили в тюрьму, так я брату говорю, что меня на электрический стул ставили.

В. П.: Два раза брали!

В. О.: И это два раза? В том же самом помещении?

М. П.: Да, да. Ещё, я помню, москалька сидела в коридоре, так на меня смотрела страшно.

В. О.: Она, наверное, врач?

М. П.: Нет-нет, она сидела на каком-то аппарате. А это в стену включали. Офицер включал. Но они все в гражданском были. А я не то чтобы молчал, я пащековал с ними, ругался с ними. Хотели бить — так хотели меня бить, но почему-то не ударили — не знаю, почему, какая причина. Потому что тот мне говорил, что был бы ты при Сталине, был бы ты здесь...

В. П.: Он бы его ударил — Мирось бы сдачи дал.

М. П.: Я бы сдачи давал — я был спортсмен, я был натренирован для этого.

В. О.: Как Симчич?

М. П.: Да. Ну, судили нас судом.

В. П.: Расскажи, что там, где, как.

М. П.: Во Франковске после того, как свели меня с Богданом Германюком, я уже должен был подтвердить, что там ребята подписали. Я уже должен был это пересказывать. Богдан мне сказал, что уже всё.

В. О.: Они что, устроили вам очную ставку с Германюком, да?

М. П.: Да, они фотографировали. Мы же сфотографированы, там был специальный кагэбист — как мы здоровались, как подходили друг к другу, что говорили — это всё снимал на кинокамеру. Это у них в КГБ всё должно быть. Только это не наше КГБ, которое меня судило.

В. П.: Это Московское КГБ, это не были местные.

М. П.: Какие местные? Я там ни одного кагэбиста не нахожу, чтобы он был украинцем. То, что он разговаривает по-украински, — но чьи интересы он защищал...

В. П.: Гончаров, Уткин, Мещеряков...

В. О.: А что, дело они вели на украинском языке?

М. П.: Да, на украинском языке вёл.

В. П.: Всё на украинском — мы не хотели, потому что мы по-русски не разговаривали.

М. П.: Я мог по-русски, но какое моё дело?

Меня осудили, дали нам по десять лет. Мы ещё смеялись с этого.

Приехал я туда... Я себе вспоминал дядю моего, который сидел на Беломорканале и оттуда писал...

В. П.: Папин брат родной.

М. П.: Да, папин брат родной. Всё папе писал: «Здесь, братец, есть что есть — ешь вода и пей вода». Я попал в тюрьму, так сам увидел, что это ешь-вода и пей-вода. Чай без сахара, каша какая-то из чумизы, только плавает — не густая, а похлёбка такая. Того хлеба некачественного нам давали — я забыл — тюремная норма была 700 грамм. Полтора куска сахара в сутки. Вот вся норма.

В. П.: Сахар прессованный.

М. П.: Ехал теми этапами, был в Харькове, насмотрелся на тех.

В. О.: На Холодной Горе были?

М. П.: Ой, чего я там насмотрелся! Там народу, тюрьмы забиты — Боже, тысячи людей!

В. П.: Расскажи ещё, как ты был в Сибири.

В. О.: Куда вас завезли?

М. П.: В Сибири я попал в Иркутск на пересылку. Там мы голодовку объявили. Внутри жара с утра — это весна — дышать нечем. Нас два яруса людей — вот такая комната, меньше, чем эта, два яруса людей было. Боже! Там кровью один харкает, мы требовали из-за него, мы ему воздух дали. Потом Ярему посадили на 10 суток. Майор прилетел и сказал: «Почему пищу не принимаем? Какие причины?» — Я ему рассказал — «Десять суток!» Забрали меня, завели в изолятор. Беда такая случилась.

Потом нас вывезли в лагеря. Меня завели с ребятами вместе. Подожди, кто там был? Богдан, Юрчик — нас трое было. Ярема, Юрчик и я попали на пятый в Сибири. На пятом была нерабочая зона.

В. О.: Это какая область или край?

М. П.: Это Иркутская область. Вихоревка. Там конечный тупик, сосновые леса. Завезли — там я нигде не работал. Мы там играли в волейбол. Там мошкара, там такая мошкара, что пока солнце не нагреет, не пойдёшь. Люди сетки на голове носили, перчатки на руках, потому что там миллиарды мошкары, которая нас кусала. Так я всё бегал за корейцем, чтобы мы пошли играть в волейбол немного — кореец очень хорошо играл. Так я в тот азиатский барак заходил. Потому что там был украинский барак, прибалтийский барак, «святых людей», как мы говорили — иеговисты, баптисты, пятидесятники, штундисты и какие там хотите, — и азиатский барак. Там этот кореец и тот японец сидели, в том азиатском бараке. «Ким, пошли играть!» А там, Боже, заходишь — там в карты играют, там колются — пускают наркотик в себя. Откуда они это брали — кто его знает. Чифири пили, планы курили, что как покуришь, то из одного человека два становится — и разное такое, потому что Азия — это Азия, это страшно.

Мы там побыли, и оттуда нас под весну, что ли, бросили на 11-й. Мы долго там не пробыли, на 11-м. Там много таких моментов было неприятных, но что это вспоминать. Мы там устроились, а через несколько месяцев нас в эшелон — и в Мордовию направили.

В. О.: В каком году?

М. П.: Вот не знаю, брат.

В. П.: Я тогда как раз уже был второй год.

М. П.: Ты был второй год? Значит, это 1960 год. Нас привезли туда, когда Василий кончал второй год. Меня сразу бросили на 10-й в Мордовию, там нерабочая зона была — кирпичная фабрика стояла, мы нигде не работали. Там мы долго не пробыли. Приезжали вербовщики, майор, пойду ли я на работу. Так я говорил, что если бы какая-то лёгкая работа, то я бы поработал немного. Так они меня взяли на второй — там, где шьют пальто, блузы для школы-интерната, или как это называют. Туда меня привезли.

Там я встретил много своих ребят, украинцев больше всего было. Из Ивано-Франковской области всегда больше всего. После того — здесь то ли хотели закрывать, то ли что — нас перебросили на 11-й, в Явас. Потом я с 11-го как-то вырвался — я просил там одного офицера, говорил ему, что я бы на седьмой хотел. Там есть хороший стадион, а я хотел бы поиграть немного в футбол. И меня отправили туда. Как они отправили — сам не знаю. Но махом как-то меня отправили на седьмой. На седьмом мы там создали украинскую команду, русскую команду, прибалтийскую команду, немецкую команду. Так у меня есть все те снимки — немцев есть, прибалтийцев есть...

В. О.: А тогда ещё можно было фотографировать?

М. П.: Можно в тот момент было, это ещё был 1960-61 годы, это была ещё «демократия». Мы ещё в гражданском ходили, в вышитых сорочках, в своих туфлях я ходил, во всём своём. А потом после этого кризиса, что был...

В. О.: Карибского?

М. П.: Карибского, да.

В. О.: 1962 год, где-то осенью, в октябре, наверное?

М. П.: Не знаю. Прихожу с работы в жилую зону — я в ночную смену где-то там работал — смотрю: Ленин, плакаты те все — всё это на земле лежит. НКВД или КГБ всё посрывало. Я ребят спрашиваю, что это такое. Они говорят, что не знают. А потом на второй день солдаты, которые служили на вышках, с некоторыми знакомы были, так они говорили: «Ребята, для вас рыли ямы». Ямы рыли, чтобы в случае войны нас там порасстреливать. Об этом и Мирон знает. Так мы уже готовились и думали, что... Как посмотрел, что в ленинской комнате того Ленина сорвано — от ребёнка до старого, человек... Всё на земле.

После того я попал на 11-й, был с Лукьяненко Левком, Вируном Степаном из Львова, который работал при горкоме партии. Но он что-то с КГБ связи имел, так что говорил ребятам, что его досрочно отпускают — 8 лет просидел, а имел 12. Вот такой коллега у меня был. Он был умный парень, очень умный, способный очень, но что-то он там...

В. П.: А ты его оберегал, потому что его там могли зарезать, а ты не дал.

М. П.: Да, его должны были зарезать, так я прыгнул на того, кто зарезать собирался. Из-за этого Степан к нам хорошо относился. Там много людей было хороших.

В. П.: Он увидел, что это такое. Сам шёл за коммунизм — это же он доклады писал начальникам. Но посмотрел, что это всё фальшивое, всё ложь, так и отошёл.

М. П.: Этот Вирун — это подельник Лукьяненко, и не только Лукьяненко, а этих...

В. О.: Кандыбы Ивана...

М. П.: Братьев этих — как они называются? Богдан и... Которые были депутатами Верховной Рады первого созыва.

В. О.: А, это вы о Горынях говорите, да? Но это уже другое дело, это уже 1965 год. Горыни там тоже были?

М. П.: Да, я был с Богданом. Я видел, как Богдан нам рассказывал стихотворение Лины Костенко. Он собирал нас и рассказывал какое-то хорошее стихотворение. А Михаил Горынь был на 17-м. Я Михаила Горыня знаю, потому что мы вместе были у Глывы на свадьбе в Каменке Великой. Тут же Глыва живёт, наш коллега по лагерям, 27 лет отсидел. Так он уже и не видит. Это страшно.

Дальше что? Как освободили меня...

В. О.: Подождите. Мне интересно, какие были отношения с этими людьми, когда после Левка Лукьяненко пришли в 1965-66 году Горыни и другие шестидесятники. Именно тогда начался выход информации за зону на волю. Потому что до тех пор очень мало информации выходило. Как вы это восприняли? Интересно, давали ли вы тогда информацию о себе на волю?

М. П.: У нас ребята эту информацию передавали за границу. Я знаю, как это делалось. Когда приехали на 11-й из Франковского КГБ, я им сказал: «Что, мой папа прислал вас как делегацию ко мне?» Так потом радио «Свобода» говорило эти слова. Так что я ребятам пересказывал, ребята записывали то, что я говорил с КГБ, записывали и передавали на радио «Свобода» тайным ходом. Это не так легко было вынести из лагеря. Но ухитрялись и передавали. Я также перевозил запись с третьего, когда был там в больнице.

В. О.: Это из Барашево?

М. П.: Я язвой болел и на месяц ездил туда для подкрепления здоровья. Там мне давали уколы. Бром давали и ещё какое-то успокоительное. Давали, правда, не могу сказать — получал я и уколы. Иногда даже давали витамин «В-12», не буду врать, — иногда, редко, но давали. Или они крали, или нам не положено, не хотели давать. Достаточно того, что я знаю этого доктора... Нашего доктора, как он назывался, похоронили уже, в Долине или где?

В. О.: Василий Кархут?

М. П.: Нет-нет, Кархут в Коломые погиб. Я с Кархутом в хороших отношениях был, он меня лечил. А это доктор бандеровский, которому глаз поляки выбили в Польше, когда он защищал Бандеру.

В. О.: А, это доктор Горбовый?

М. П.: Да, я был с Горбовым.

В. О.: Как его имя, кстати?

М. П.: Вот имя я забыл!

В. О.: Что такое, что имени никто не помнит? Доктор Горбовый — и всё. (Владимир Горбовый. — В.О.).

М. П.: Когда я приезжал на третий, я всегда доктора Горбового встречал. Я говорю: «Пан доктор, вы должны написать свою автобиографию и передать мне». Он написал это всё, и я это еле перевёз — я так боялся, чтобы меня не поймали кагэбисты! Я в недозволенное место положил, но перевёз и передал в зоне. А передали ли они за границу, или не передали, я не знаю. Дальше это уже меня не интересовало, для меня главное было перевезти. А это не так легко, потому что шмон делают по всем швам. Я это делал.

Ну, отсидел я... Правда, меня ещё раз арестовали в зоне. Приехал чёрный воронок, меня, Витра и Николая Белокобылу из Харьковской области — такой, которого я учил играть в футбол, — нас арестовали и запихнули туда, где была женская охрана. Мы такие слабые попали, еда — «ешь-вода», кислотность страшная, врач ходит, говорим: «Дайте лекарства». — «У нас этого нет». — «Ну, раз нет, то и не надо». Так трудно было, потому что та еда, а язва у меня сильно болела, беспрерывно. Но я и при язве в футбол играл, я был там звездой футбола. Когда я на седьмом играл, то даже чекисты из-за зоны приходили посмотреть на футбол. Тогда ещё была «демократия» — гражданских в зону пускали, они на скамейки садились, кто приезжал на свидание к своим зэкам — к мужьям, к родственникам. Так они садились и смотрели, как мы играли. А мы соревнования делали между собой — русские с украинцами, то с немцами играем, то с прибалтийцами играли. Баскетболисты сильные были, гандболисты были. Это Прибалтика этим сильно занималась, там студенты попали — как московские, так и прибалтийские. И те с этими соревнования проводили. Хоть голодные были, но молодой — так хочешь двигаться.

В. П.: А прибалтийцы нас не били, всегда за нами шли...

М. П.: Да, литовцы очень искренние к украинцам, эстонцы, литовцы. Латыши — это уже не так.

В. П.: А с москалями нет.

М. П.: С москалями никто. Мы устраивали там праздники, помню, весной «Христос воскрес» пели. Хорошо на кухне приготовили закуски какой-то, столы расставили. У нас ксёндзов не было, потому что ксёндзы были через забор, на 7/1. И на целый посёлок ребята пели, хорошо получалось. Так чужаки смотрели, как украинцы празднуют.

В. О.: А как охрана и надзиратели к этому относились?

М. П.: Предупреждали, чтобы здесь ничего не было. Здесь ничего нет — здесь наш праздник, и всё. Так не было, чтобы разогнали. Но далеко до этого не доходило — что им это сделать? Это им запросто было. Вот так. Отбыл я... В. О.: Вы освобождались откуда?

М. П.: С 11-й освобождался.

В. О.: Вас прямо из зоны освободили или везли куда-то?

М. П.: Нет, везли.

В. О.: Каким образом везли? Под конвоем или в столыпине?

М. П.: Да, под конвоем, потому что у меня срок ещё не вышел, ещё два дня не хватало. Так меня привезли там, та кассирша выписала мне чек, что я имел заработанные деньги. Я там себе заработал в лагере. Я работал на телевизионных ящиках — знаете, эти коробки. Я их обчищал хорошо, сдавал и получал деньги. Много я не получал — 30 рублей, из них 15 рублей взыскивали за еду.

В. О.: Это за месяц 15 рублей выходило?

М. П.: Нет-нет, я за месяц до 60 рублей зарабатывал. Гражданский брал вдвое больше — 120 или 140, а я только до 60. Работал, чтобы с меня не взыскивали, потому что если больше 60, то уже берут налог какой-то. Так я так и зарабатывал, потому что больше нельзя было. Работа эта была нетрудная для меня. Потому что от тяжёлой работы я просто отказался. Меня раз на пилораму бросили работать, доски откидывать, так я посмотрел, что я час откидываю и второй час... Я что, здесь прикован? Я плюнул, бросил, и ушёл оттуда. Да я сдохну здесь. Те доски прут, а я что, в силах их откидывать? Так что меня и рисовали на доску, что я был такой да такой... Рисовали меня на стенгазету как плохого рабочего и угрожали мне, что посадят в карцер, если я не буду норму давать. Я начал норму давать по 30 процентов. Когда 30% нормы я давал, то меня никуда не трогали, потому что за еду, за всё как раз компенсировал. И всё. Я резал какие-то дощечки и складывал в кучку с одним майором — из Львовщины он был, или откуда, — какой-то еврей был, здоровый такой, майор КГБ бывший. Мы оба такие были работники, что по 30% делали.

Ну, уже пришла та пора домой ехать. Меня остригли, меня обшмонали...

В. О.: Перед освобождением?

М. П.: До нитки.

В. О.: Так за 3 месяца до освобождения уже не стригут!

М. П.: Меня в последний день перед отправкой постригли. Сам кагэбист вызвал, всё перешмонал. Мне часики подарил Панас Заливаха, чтобы я перевёз, — так целая история с часиками была. Поломал кагэбист вдребезги, чтобы там какой-нибудь бумажки не было — так меня проверяли.

В Москву как приехал, кагэбисты, агентура — за нами. Я остался в вагоне. Все вышли, а я только наблюдаю со стороны, как действуют, где агентура. А они ищут глазами, брат, так... Но я же всё равно должен из вагона выходить. И вышел, они напротив меня: «Быстро на Киевский вокзал, быстро!» Говорю: «Я уже иду! Я уже иду!». Меня какой-то шофёр подобрал: «Да пошли!» Так я сел в такси и удрал.

В. П.: А где там пядыкский в Москве?

М. П.: Я сказал адрес, так шофёр меня завёз. Тот дал мне одежду переодеться, но всё равно КГБ знало, где я. Знало, потому что на второй день прислали Германючку. Почему-то на второй день пришла она к Стефану — почему? Я так догадывался, но мне это без разницы было. Степан со мной поехал, я себе купил костюм, купил одеться, обуться.

В. П.: Купил куртку.

М. П.: Всё понакупал себе, переоделся. Я пробыл в Москве — не знаю, 2 дня или 3. Его мама там была, так я с его мамой сел на поезд, он отправил нас. Агентура ехала со мной. Не знаю, где она села, в Москве или дальше — но махом я узнал агентуру. Сразу агента я узнал, потому что он подходил ко мне, смотрел, что я купил. Приехал я аж в Коломыю, где брат мой был. Я не знаю, ты был на вокзале?

В. П.: Ну а как же? И Николай Палий, наш свояк.

М. П.: Свояк машину подогнал, КГБ тут встретило, Василий, брат. И КГБ вышло меня встречать. Свояк меня в машину и привезли домой.

В. П.: Мы сели в машину, а кагэбисты остались, ушли.

М. П.: Да. Потом пришлось с работой тяжело, никто нигде не принимает. Но меня приняли-таки на фабрику каким-то слесарем.

В. О.: На какую фабрику?

М. П.: Ткацкую, где я и работал когда-то, туда и приняли. Работал немного, потом стал помощником мастера, наладчиком.

В. П.: Он налаживал все те ткацкие станки.

М. П.: Станки я налаживал, те, что полотно резали.

В. П.: Без него полотно не идёт.

В. О.: А та фабрика где? В Коломые, да? Это же близенько от Пядык?

М. П.: Эта здесь, а вторая за ратушей в долине. Это было две фабрики, а теперь только одна уже. Стал на работу, и вечно меня КГБ на работе беспокоило. Всё ко мне приходил кагэбист, что-то искал, вызывал, чтобы я пришёл к ним, чем я занимаюсь, агентов понаставили кругом на работах — что я говорю, с кем. Я давал расписку, что ничего не буду говорить, ничего не буду рассказывать. И должен был давать эту расписку, что я не буду ничего говорить. А что я должен был делать? Потому что не дадут работы, не дадут ничего. И вот так тянулось, тянулось вплоть до последнего, до брежневского конца, пока независимость не стала. А то мою дочку спрашивали, почему она переписывается с итальянцем? Она взяла в газете объявление и написала.

В. П.: Итальянец с ней переписывался.

М. П.: Написала, а тот откликнулся, а в КГБ спрашивают, почему она с Клерком переписывается — понимаете? Ну, чтобы девушка вышла замуж. Ей тот Клерк ответил. Это была история с Советским Союзом...

В. О.: А как началась, так сказать, революция — вы принимали в этом участие?

М. П.: Ну а как же!

В. П.: Так мы же первые!

М. П.: Первые, потому что Богдан Германюк организовывал, он ездил за ребятами во Львов, в Долину, в Калуш, Франковск, собирал по дороге всех, чтобы в Коломые сдвинуть это с места. И Глыва был, помогал в этом деле. Здесь организовывали людей — и на вокзале собирались, разворачивали плакаты и это всё двигалось, по дороге набиралось по тысяче людей, по две тысячи.

В. П.: В Пядыках могилу насыпали. Ещё и на могиле Мирон падает, пробил себе руку насквозь. Так что он пролил на нашей могиле свою кровь.

В. О.: Так в каких организациях вы принимали участие?

М. П.: Я теперь нахожусь в Братстве ОУН-УПА. Он, брат Богдан, мы все. Пришляк здесь есть — Пришляка знаете?

В. О.: Лично нет, но знаю, что он здесь.

М. П.: Э, да он краевой Службы Безопасности. Я с ним сидел. Я и с Дужим сидел, который из Львова. Знаете Павла Дужого?

В. О.: Лично нет, но о нём много слышал.

М. П.: Это есть два Дужих, по-моему. Нет, один Дужий, а два — это Пришляки, потому что я и того знаю, и этого. Этот Гриць, что в Коломые. Я с этим бываю, только не теперь уже, потому что я нигде не хожу, я привязан к ребёнку, должен с ней сидеть. Я уже на пенсии, имею вторую группу пожизненно.

В. О.: А с каких пор вы на пенсии?

М. П.: Я уже и забыл. В 82-м году я заболел, сделали в Киеве операцию...

В. П.: Так и я был с ним в Киеве у Коломийченко. Знаете, там есть такая больница, что от рака. Там мы были оба... Мне горло разрезали. У меня одна голосовая связка. Эта часть отрезана.

В. О.: Так вам и говорить тяжело?

М. П.: Да-да, мне тяжело говорить. Это беда, но что сделаешь, раз такая меня беда взяла.

В. П.: Но имеет здоровье казацкое и терпит.

В. О.: Да должен, конечно. А вы как во время следствия ничего не рассказывали, так и здесь ничего не рассказали. А что же вы такого делали в партии?

М. П.: Мы искали единомышленников. Там искали, там искали... Которые национально сознательны. Потому что всё это пришло в упадок. Интеллигенция до такой степени пришла в упадок, что она национальным вопросом не интересовалась вообще. В школе послушаешь, когда дети выступают...

В. П.: Там Ленин, Сталин — и всё.

М. П.: Да мало того: русские песни — первые, русские стихи — первые, а украинского нет. Я так своей Люде (я взял жену с ребёнком) говорю: «Люда, ты мне не выступай — что ты мне по-русски там? Что это такое? Ты украинка или кто?» А она говорит: «Папа, это нам задают — так что сделаю?» — «Бросай! Как это так, что ты на чужом языке начинаешь говорить?» Это, понимаете, кругом такое было — интеллигенция такая была забитая, запуганная, что её ничего не интересовало. А нас начало это болеть. Что это на своей земле?

В.П.: Но, несмотря на это, мы создавали хоры, пели украинские песни, народные песни, песни на стихи Шевченко. Нельзя было петь «Як умру, то поховайте…», а мы пели. Нас же заставляли с «Реве та стогне» начинать, а мы — «Як умру, то поховайте» запоём, и весь зал встаёт. Только учителя, там Екатерина Романовна сидела и другие, а люди: «Да встаньте же! Что ж ты не уважаешь такого великого человека? Вставанием такого великого человека почитают!» Тогда уж и она вынуждена была подниматься, хочет или не хочет.

В.О.: А у партии были какие-то печатные материалы — или только в рукописях?

М.П.: Это было ещё в рукописях, мы не успели толком развернуться — денег не было. Мы на идейных началах начинали, а денег ещё не было. Меня хотели и за деньги осудить, потому что я должен был собирать деньги, мне на суде это приписывали. А я отказывался, но что с того.

В.П.: Будто бы ты должен был забрать деньги.

М.П.: Да, я был с револьвером, и мы якобы хотели забрать деньги на почте, чтобы у нас были для начала организации.

В.О.: Уже некоторых из ОПВУ нет. Вот Струтинского Ивана уже нет. Что вы можете о нём рассказать?

М.П.: Это был необычайно способный парень. У него был такой голос, как у соловья. Музыкант на все лады — от сопилки, скрипка, аккордеон, баян. Он в лагерях в три часа ночи вставал и бежал, потому что там был рояль. За тот рояль его надзиратели ловили ночью. Таким он был увлечённым! Он так себя подтянул, у него было много коллег-прибалтов. Его любили все. Жаль такого человека.

В.П.: И он всё приносил белый хлеб. Он там на 7/1 в пекарне работал.

В.О.: А умер он когда?

М.П.: Давно уже он умер. В Калуше.

В.О.: Дату не помните?

М.П.: Откуда мы могли знать? Мы даже не знали, что он умер.

В.П.: Когда его братья умерли, и один брат, и второй брат. Братья умерли, и папа, и мама. Это говорил мне Богдан Тымкив.

В.О.: А где теперь Ткачук Ярема?

М.П.: Он аж во Львовской области.

В.П.: Возле польской границы.

М.П.: Такое село, через село проходит польская граница.

В.О.: А кто-нибудь его адрес знает или нет?

М.П.: Я теперь не знаю. Я был у него, когда-то ездил туда, но адреса не знаю.

В.О.: И также неизвестно, где Коневич Иван, да?

В.П.: Говорят, что был где-то в Казахстане, оттуда приезжал, да и снова уехал туда. Он не хотел, чтобы КГБ его преследовало, вот и сбежал.

В.О.: Так что о нём меньше всего известно. Значит, наверное, Ярема Ткачук больше всех знает и описал в той своей работе, да?

В.П.: Да-да, это только Ярема всё написал. Она большая, до 700 страниц. Если бы вам Богдан дал, там у вас будет вся картина. Он там написал хорошо. Если бы та книга вышла, то это были бы хорошие воспоминания о том всём. (См.: Ярема Ткачук. Буреломы. Книга памяти. — Львов: Изд-во «СПОЛОМ», 2004. — 368 с.).

В.О.: Полная история организации?

В.П.: Целая история, полная, стопроцентная.

В.О.: Потому что, скажем, в книге Русначенко написано о вашей партии очень мало — буквально абзац или два, и даже Германюка назвали Гарматюком, а Площаков — Плющиками. Такие ошибки. Ну что ж — он вашего дела не видел. (Анатолий Русначенко. Национально-освободительное движение в Украине. Середина 1950-х — начало 1990-х годов. — К.: Изд. им. Олены Телиги, 1998. — С. 96). А вы знаете, что можете своё дело посмотреть и даже некоторые материалы взять из того дела или потребовать, чтобы вам сделали копии? По крайней мере приговор — если бы хоть кто-нибудь из вас написал в областной суд, чтобы вам копию приговора дали. Хотя бы одну, потому что всем должны дать.

В.П.: Это надо Богдана подбить — он сам поедет в КГБ. Это надо и вам сделать копию.

В.О.: А вам после суда не дали копию приговора с собой?

В.П.: Нет-нет — ни мне, ни ему. Дали мне только справку, когда выпускали, а больше ничего.

В.О.: Справку об освобождении? Ну, хорошо, уже картина более-менее ясна об организации. А какой ваш адрес?

В.П.: Я — Пядыки, Козачивка, 3.

М.П.: А я — Пядыки, Петлюры, 28.

В.О.: О, так вы — настоящий петлюровец! Хорошо, будьте здоровы, с Богом!

В.О.: Это были Василий и Мирослав Площаки. 19 марта 2000 года в Коломые, в доме Мирослава Симчича. Беседу вёл Василий Овсиенко.

Харьковская правозащитная группа.

Василий и Мирослав Площаки. 19.03.2000. Снимок В. Овсиенко.