Алифанов Олег Владимирович. Автобиография

АЛИФАНОВ ОЛЕГ ВЛАДИМИРОВИЧ. АВТОБИОГРАФИЯ Рабочий, диссидент. За прорыв в посольство Франции отправлен в психбольницу. Я родился 24 января 1954 года в селе Шевченко Старобешевского района Донецкой области. Мой прадед Андрей Рыбалка вместе с семьёй бежал сюда в 1933 году из-под Харькова от голода. Шли пешком почти 300 километров. Маленьких детей, в том числе мою двухлетнюю мать, несли на руках. Когда сейчас представляю это шествие, наворачиваются слёзы. Ехать было невозможно, ведь коммунисты снимали крестьян с поездов. Здесь, на Донбассе, тоже был голод, но не в таких масштабах, как на Слобожанщине. Мой дед Лаврентий Андреевич после смерти своей жены – моей бабушки – женился на местной гречанке, и эта вторая моя бабушка рассказывала мне, что их семья Юрьевых в 1933 году в Старобешево выжила только потому, что отдала свою хату за несколько мешков зерна. Моя жизнь ничем особенным не отличалась. Окончил среднюю школу. В 1972–1974 годах служил пограничником в Азербайджане на советско-иранской границе. В 1975 году уехал в Москву, где работал электросварщиком на автомобильном заводе, а потом строителем на строительстве городка Московской олимпиады, на других стройках советской столицы. Противоречия между тем, что подавали коммунистические массмедиа (а других, как известно, не было), и тем, что я видел собственными глазами, начали раздражать с первых дней жизни в Москве. Вера провинциала, что в «столице нашей Родины» порядок, справедливость и законность, рушилась ежедневно. Когда работаешь в 20 минутах ходьбы от Кремля и видишь, как разворовывается имущество, стройматериалы, как оформляются фальшивые наряды на якобы выполненную работу и многое другое, поневоле начинаешь сомневаться в самой системе. Иногда приходилось выходить во вторую смену, и вечером, когда не так видно, несколько машин с цементным раствором и бетоном ссыпали его в балки, в ямы где придётся, чтобы отрапортовать, что мы это «выработали». Водители машин соответственно сливали солярку по всем ямам. Однажды, видя, как вывозят стройматериалы со строительства овощехранилища, я сообщил своему бригадиру, на что тот ответил: «А что я сделаю? Это же Гришину на дачу». Гришин тогда был членом Политбюро, московским головой, третьим человеком в СССР. Так постепенно на мои экономические сомнения в социализме начали наслаиваться политические. В 1979 году, после оккупации Советским Союзом Афганистана, я оказался единственным в своей строительной бригаде, кто резко осудил эту войну. К моему удивлению, все ребята войне даже обрадовались. Тогда же я впервые услышал в свой адрес слово «предатель». В 1980 году я проучился полгода на подготовительных курсах для поступления на философский факультет Московского университета. Я гарантированно стал бы студентом вечернего факультета этого уважаемого вуза, но один из преподавателей сказал: «А с чего это вы решили, что будете философами? Вы почти все станете преподавателями научного коммунизма». Уже тогда мои антисоветские взгляды фактически были сформированы. В апреле 1985 года я по личным причинам покинул Москву и вернулся в своё родное село. Но в первую же неделю я понял, что после столицы жить в провинции, да ещё такой, как Донбасс (который не изменился и за 20 лет независимости), просто не могу. Я углубился в художественную литературу, самообразование, прослушивание западных радиостанций, которых до этого почти не слышал. Именно «Свобода», «Голос Америки» открыли мне глаза на то, до чего я ещё не дошёл сам. Летом 1985 года в Москве готовился очередной триумф Страны Советов – Всемирный фестиваль молодёжи и студентов. Я решил внести толику реальности в этот праздник. Я написал открытое письмо в ЦК КПСС в двух экземплярах, где изложил всё, что думаю о советской власти, в достаточно толерантной форме. Чувствуя, что мне не простят даже этого, я решил одно письмо отдать в западное посольство и попросить политического убежища. В Москве одно письмо – в ЦК КПСС – я опустил в почтовый ящик, со вторым отправился к американскому посольству. Количество милиции вокруг посольства США меня удручило. Я понял, что мой план попасть в посольство или просто обнародовать моё письмо, неосуществим. В чём я и убедился, походив вокруг других посольств западных стран. Прошло, кажется, два дня, письмо в ЦК, видимо, уже было получено, и КГБ могло догадаться, куда направится и что будет делать его автор. Я был в отчаянии: меня уже, наверное, разыскивают. На последние деньги я ел в кафе напротив посольства Франции и присматривался, как расставлена охрана. Вдруг я увидел, что ко мне тоже присматриваются двое мужчин в серых костюмах, а в костюмах такого цвета ходили гэбисты и во время Московской олимпиады. Страх понёс меня на крыльях. Решил во второй раз обойти французское посольство – что уже было рискованно. И тут мне повезло. Проходя мимо милиционера, я услышал, как в его будке зазвонил телефон. Он побежал к телефону, который был метрах в пятнадцати. Он в будке разговаривает – а я каким-то чудом преодолеваю почти трёхметровой высоты ограду. Французы долго не могли понять, кто я и откуда взялся. Посла, как они сказали, не было и скоро не будет. Я понял это так, что никакого политического убежища не предоставят. К этому я был готов, потому что знал, что у СССР и Франции всегда были дружеские отношения. Во всём остальном французы были французами. Обращались со мной вежливо, даже любезно. Накормили, поговорили, я посмотрел по видеомагнитофону (которого до тех пор никогда не видел) какое-то музыкально-цирковое шоу, свободно походил по посольству, зашёл в комнату, где строчили телетайпы со всего мира. Только в одну дверь не было доступа не только мне, но, кажется, и сотрудникам посольства. За стеклом сидел мужчина и управлял турникетом на входе – как в метро. Я покинул посольство где-то в 21 час. Попросил французов не забывать меня (они пообещали и сдержали слово), отдал своё письмо для печати в прессе и попросил не считать меня уголовным преступником, которым меня оперативно представила милицейская охрана из-за ограды. В фойе станции метро «Октябрьская», что рядом с посольством, я был сразу же арестован. Отвезли в какое-то отделение милиции, где я услышал: «Ну что, ему сейчас голову открутить или потом?», «предатель» и т. п. Приехали гэбисты. Разговаривали доброжелательно, интересовались главным образом не почему я это сделал, а что я видел у французов. Через полтора-два часа зашли люди в белых халатах. Кагэбэшник сказал: «Вас повезут на медицинский осмотр, не волнуйтесь». Меня повезли, как потом выяснилось, в психиатрическую больницу им. Кащенко. Когда закрывали ворота, кто-то сказал: «Ты отсюда никогда не выйдешь». Эта фраза преследовала меня всё время пребывания в психбольницах Москвы и Тюменской области, существенно разрушая волю к сопротивлению и жизни. В первый же день «лечения» мне вкололи сульфазин, и я пролежал полусонным сутки. Другие уколы, которые мне ежедневно стали колоть – галоперидол и аминазин, – не были такими болезненными. Через несколько недель врач спрашивает: «Олег Владимирович, а почему вы так плохо выглядите?». Говорю: «Я к вам поступил совсем не таким». Уколы сократили, но 24 таблетки приходилось пить ежедневно. Заглядывали даже в рот. Это было обычное отделение психбольницы. Тут были самоубийцы, дезертиры из армии, кто-то «косил» под больного, чтобы расширить жилплощадь, были «писатели» – те, кто много писал в разные инстанции, были пациенты курьёзные. Один попал туда потому, что хотел передать в Академию наук СССР поэтический перевод «Морального кодекса строителя коммунизма». Были, конечно, и больные на голову люди. Некоторых кололи очень много. Иногда приходилось видеть, как мужчины ходили за врачом со слезами и просили прекратить уколы – на зад сесть было нельзя. Потом из Москвы меня этапировали в посёлок Винзили Тюменской области, поближе к матери, жившей в Сургуте. Там было легче. Уколы прекратили. Там меня больше всего поразила комната, где в отгороженных кроватках лежали маленькие дети-уродцы. Их только кормили, никак не воспитывая. Приехала мать, которую я никак не мог убедить, что я не псих. Вдруг после трёх месяцев психиатрического заключения меня выпустили на свободу. Потом правозащитник Валерий Сендеров по телефону сказал мне, что этому, возможно, способствовали французы и международная огласка. Я вернулся в Украину, где по линии Международной амнистии писал письма, открытки главам государств – за освобождение политзаключённых. Писал письма в газеты о разных текущих делах общественной жизни. Работал в Донецке. Сейчас живу в селе. В общественной, политической жизни участия не принимаю. Но чувствую: это всё впереди. Потому что возмущение бандитским режимом Януковича, который на глазах у всех разворовывает Украину, доходит до предела, где уже нужно будет действовать. Самое обидное – за земляков-дончан. «Мы знаем, что они мошенники, но ведь они и он – наши». Это слова тех, кто голосовал за Януковича и регионалов. Такая же здесь и молодёжь. Рабы родили рабов. Одна польза от регионалов: они проверили всех в Украине на вшивость. Теперь будем знать, кто есть кто. Если у коммунистов было оправдание «мы не знали», то у регионалов и их прихвостней его нет. Знают, что творят. Алифанов Олег Владимирович. 17.02.2013.