Интервью Василия Кузьмича БЕЛОУСА
Исправления В. К. Белоуса от 15 марта внесены 23–24.03.2013.
В. В. Овсиенко: Пятое мая 2012 года, Умань. В квартире Василия Кузьмича Белоуса ведём беседу с ним. Записывает Василий Овсиенко.
В. К. Белоус: Я, Василий Кузьмич Белоус, родился 18 февраля 1927 года в семье крестьянина, потому что тогда ещё колхозов не было, в селе Стражгород Тепликского района Винницкой области. Село Стражгород есть на карте француза Боплана 1610 года.
Осенью 1932 года я наблюдал, как вооружённые люди ходили по хатам и забирали у людей хлеб, зерно, даже фасоль. В апреле 1933 года первой из нашей семьи умерла моя тётя Хивронья, ей было 17 лет, второй — моя сестричка Нина, ей было два года, тогда же умерла от голода моя тётя Анна, 29 лет, дядя Семён Белоус, 31 год, и в том же году умер от голода самый богатый крестьянин районного центра Теплик, мой дед по матери Билык Харитон, богатейший человек. Всё забрали — и умер от голода.
В 1937 году энкавэдэшники расстреляли мою учительницу третьего класса Момот Анну Алексеевну за то, что не повесила портрет Сталина и не нацепила детям красные галстуки. Расстреляли её жениха, учителя Тепликской средней школы старших классов. Похоронили их в парке отдыха города Винница.
В сорок первом году попал в оккупацию, когда мне было 14 лет. 14 марта 1944 года полевой военкомат мобилизовал меня в действующую армию, когда мне было 17 лет и 24 дня. Научили меня стрелять из пулемёта «максим». Служил в армии долго, а поскольку у меня было всего-навсего шесть довоенных классов, я ходил в вечернюю школу, окончил 10 классов и в 30 лет поступил на стационар в Украинскую сельскохозяйственную академию, город Киев, факультет механизации сельского хозяйства. Пять лет учился, получил специальность инженер-механик.
Работал в городе Умань в районном отделении «Сельхозтехника», а с 1968 года — преподавателем спецдисциплин Уманского техникума механизации сельского хозяйства. В этом учебном заведении очень отчётливо была заметна политика Москвы на уничтожение украинцев. То они нас голодом не выморили, то они нас на войне не всех перестреляли, а теперь отбирали у нас язык. А нет украинского языка — нет украинцев. Русификация была очень заметна, и я постоянно против неё выступал на собраниях, требовал от русских преподавателей изучать украинский язык и читать лекции ученикам на украинском языке, поскольку все ученики техникума из окрестных сёл — Черкасской, Винницкой, Киевской областей. Это не всем нравилось, меня начали травить. Это была лучшая, самая богатая у меня работа, я получал где-то 250 рублей в месяц зарплаты, тогда как у главного инженера ставка была 170, у директора — 190 рублей в месяц, а у меня было за 200 рублей! А кроме того квартира, а до техникума 150 метров. Жена, двое детей, пруд под боком с карпами — что тебе надо? Я всё это перечеркнул и пошёл на защиту украинского народа от русификации, сознательно.
Вместе со мной в техникуме было много единомышленников, но среди них самым ярким, трудолюбивым и бескомпромиссным был Кузьма Иванович Матвиюк. Он мой знакомый, бывал не раз у меня дома, мы открыто разговаривали о наших национальных бедах, и даже мои дети встревали в этот разговор — сыну уже было тогда семнадцать лет, а дочери семь.
В. О.: А назовите, как детей зовут, какого они года рождения?
В. Б.: Сын 1953 года рождения.
В. О.: А имя?
В. Б.: Александр. Окончил Львовский университет, физик-оптик. Дочь — Антонина, 1964 года рождения, окончила Одесский университет, иностранные языки.
Ну, то, что я пострадал... А дети ведь тоже со мной. Мы же очутились в лагере врагов.
В. О.: А что конкретно вы делали, как вы добивались украинизации?
В. Б.: Ну, такой эпизод, например. Наверное, треть преподавателей были русскими. Их направили сюда специально для того, чтобы нами руководить.
В. О.: Да, это и есть русификация.
В. Б.: Да. И я заметил, что когда какие-то торжественные собрания, то играют только гимн СССР, а УССР не играют. И я настоял на том, чтобы руководитель оркестра играл гимн УССР — сначала СССР, а потом УССР. Он меня послушал. Но я ему сказал так: «Сыграешь гимн СССР, дождёшься, когда президиум усядется, а тогда играй гимн УССР, пусть поднимутся». Он так и сделал, так его чуть не выгнали с работы, потому что все сказали: «Кто тебя заставил?» — а это на меня, так что я такие конфликты… Вот, например: в фойе техникума были барельефы Тараса Шевченко и Ивана Франко. Там очень прекрасно, такими большими, выпуклыми буквами, на красном фоне, слова Франко:
«Я син народу, що вгору йде,
хоч був запертий в льох.
Мій поклик праця, щастя і свобода,
я є мужик, пролог, не епілог», —
такие его слова. А под Шевченко — «Учітеся, брати мої…» — такие вот слова. И когда послали меня в командировку в Драбовский район Черкасской области набирать учеников, то в моё отсутствие они всё это содрали и выбросили на свалку возле туалета. А там, на этом месте, нарисовали эту «победу», мечи всякие — мазню какую-то. Когда я увидел, что эти барельефы — они гипсовые или из чего они сделаны — валяются возле туалета, и там же ходят ученики, то я пошёл и сказал: «Что это вы тут делаете?» И заставил их перенести в библиотеку, а назад они не поставили.
Это такие эпизоды. Потом, на собраниях я часто выступал, на каждом собрании выступал настойчиво. А когда узнал, что Ивана Дзюбу исключили — а я уже прочитал его труд «Интернационализм или русификация?», Кузьма достал и мне дал читать, а потом мы собирали деньги на фотоплёнку и размножали, это мы тогда уже, вот тут у меня в доме был один экземпляр…
В. О.: А когда к вам попала эта работа Ивана Дзюбы?
В. Б.: В семьдесят первом.
В. О.: В фотокопии? Я ведь тоже фотокопии делал.
В. Б.: Нет. Отпечатанная на машинке. А уже с того экземпляра мы плёнку сделали и размножали, но я не размножал, это делал Кузьма Иванович с Богданом Даниловичем Черномазом. Это они делали. А я давал некоторым читать. И когда Кузьма прибежал сюда ко мне и сказал: «Прячь, потому что будут арестовывать, будут обыскивать. И отдай мне экземпляр пятый». А я как раз купил фортепиано дочери в рассрочку, и оно было в таких листах фанеры — так я быстро всё, что было у меня дома такого антисоветского, сложил в пакет, а потом сбил фанерную обшивку пианино вместе, заложил туда всё внутрь и повесил на сарае помощника начальника милиции подполковника Коваля. А он в нашем доме жил, и сарай его был тут. Так все думали, что это его. Подполковника боятся, так они так и пролежали эти два года. Когда я вернулся, то думал, есть они там или нет. Я месяц не заглядывал туда. Пока я отошёл — я был тяжело травмирован этой тюрьмой.
В. О.: И что, всё было целое?
В. Б.: Целёхонькое всё. Я Кузьму обманул, я ему сказал: «Нет, я сжёг». Кузьма там доложил, что я сжёг, и они уверены были, что я их сжёг. А я сохранил полный комплект и сдал в Черкасский краеведческий музей.
В. О.: Это уже когда?
В. Б.: Где-то лет пять назад. И в Уманский краеведческий музей тоже.
В. О.: О, так это ценные экспонаты?
В. Б.: И сопроводительную записку составил.
В. О.: Да, историю этого документа, да?
В. Б.: Так что ни Кузьма не знает, ни Черномаз не знает, что они есть. Я этим не хвастаюсь.
В. О.: Кузьма услышал, что будут аресты, и сказал Вам?
В. Б.: Да, он прибежал сюда…
В. О.: Как он узнал? Ведь, как правило, аресты были неожиданными.
В. Б.: Он пришёл сюда очень встревоженный, а над ним ведь очень издевались — каждый день в шесть часов в милицию вызывали.
В. О.: А, так его уже вызывали на допросы?
В. Б.: Каждый день. Мучили его полгода. И под конец ему сказали: всё, уже больше... Это каждый день после занятий ему нужно идти, и он там сидит 3-4 часа — или просто сидит, или что-то спрашивают, мучают его. И когда кончились эти допросы, ему сказали — он ведь готовил кандидатскую диссертацию — ему сказали, что всё, допросы окончены, дело ваше закрыто, можете защищать свою кандидатскую диссертацию. И он пришёл сюда сказать, что могут делать обыски, а я его спрашиваю: «А что им сказать? Что они знают?» — а Кузьма говорит: «Они знают всё». Здесь было много стукачей. Вот я эти документы свои и спрятал. А я был знаком с его невестой, Софией. Она сюда приходила ко мне домой, они же собрались жениться. Но она в Одесской области, в селе. Так он поехал туда жениться, а его со свадьбы и забрали. А она прибежала сюда и говорит: «Кузьму забрали, не знаю, где он, но в одесской тюрьме его нет». Тогда я поехал в Черкассы, нашёл областное КГБ и на понтах им сказал, что тут у вас есть Кузьма Матвиюк, мне надо ему передать продуктовую передачу. И меня там заштопали в Черкассах, и разрешили передать — я где-то восемь килограмм колбасы, яблок, сала нашего…
В. О.: Только пять килограмм можно было передать.
В. Б.: Восемь.
В. О.: Даже восемь?
В. Б.: Да. У меня приняли. И там написано, где, что, номер моего паспорта, всё там. А потом эту накладную пришили к моему делу. «Враг народа».
В. О.: Помогаете «врагу народа».
В. Б.: Да. Помогает «врагу народа». Так это Кузьму забрали, и Богдана тоже — где-то должен был жениться, тоже забрали, в том же году.
В. О.: Богдан 15 июля должен был жениться, а его 13-го арестовали.
В. Б.: Они шли вместе по одному делу. А я уже после того, как меня исключили из партии…
В. О.: А как эта процедура была — первая зацепка была та, что Вы передачу принесли, так?
В. Б.: Я вернулся домой, а потом, когда исключали Ивана Дзюбу…
В. О.: Это заседание правления Союза писателей было 2 марта 1972 года, а Ивана Дзюбу арестовали 18 апреля. А как в этот период реагировали на Ваш поступок, что Вы телеграмму послали?
В. Б.: Я в газете прочитал, что его исключили. И написал им большое письмо, что всё-таки есть какой-то предел, что это всё-таки Украина, и что кто-кто, а Союз писателей Украины должен защищать украинский язык. А кто же его будет защищать? Ну, и назвал их антипатриотами, космополитами — короче, чуть ли не обматерил.
В. О.: Это письмо когда было написано?
В. Б.: Перед телеграммой. А потом пошёл на почту и эту телеграмму дал. И за мной бежал человек — я тогда ещё молодой был, мне было 45 лет или 44 — а за мной бежал телеграфист пожилого возраста и говорил: «Василий Кузьмич, не отправляй этой телеграммы, тебе будет очень плохо». Я говорю: «Отправить, и немедленно».
В. О.: А какой текст телеграммы, процитируйте его.
В. Б.: «Слава Ивану Дзюбе! Позор правлению Союза! Читатель Василий Белоус». И всё. Ну, и домашний адрес, это всё — я не прятался. А в Союзе был какой-то Козаченко…
В. О.: Василий Козаченко, да.
В. Б.: Василий Козаченко написал письмо в райком партии, слёзное такое, что мы боремся с украинским буржуазным национализмом, а нам вот такие письма присылают. А потом председатель КГБ Федорчук — это он сделал этот толчок, а меня тут спровоцировали на драку. В техникуме спровоцировали на драку. Каким образом это было сделано? Выпускной вечер. Я пошёл с женой на выпускной вечер студентов. И там выпили немного. И против меня села секретарь парторганизации техникума, Тамара Панова — хорошенькая такая женщина, молодая — и начала мне «строить глазки» и угощать водкой сверх меры. Жена приревновала, мы дома тут устроили скандал. А они шли за мной — тут же милиция у меня через дорогу — шли за мной, и когда тут в доме начался крик, они вызвали милицию, меня забрали и хотели судить за хулиганство. Таким способом хотели меня наказать, а не как политического. Но ни жена, никто не подтвердил, что я алкоголик и дебошир. И никто из соседей не написал — хотя бы кто-нибудь один написал, и меня бы посадили за хулиганство. Но ничего из этого не вышло, но трое суток меня продержали. После этого я вынужден был уйти из техникума и вернуться в «Райсельхозтехнику», где я работал раньше пять лет. А уже там меня исключили — 52 члена партии, 49 за исключение, а трое против.
В. О.: А где тот документ, что я Вам дал, там указана дата, когда это было. «21 апреля 1972 года в адрес Союза писателей Украины из Умани поступила телеграмма следующего содержания: „Слава Ивану Дзюбе! Позор правлению Союза! Читатель Василий Белоус“». (Информация Черкасского обкома КПУ Центральному Комитету КПУ от 5 июля 1972 г, № 3-1/556). Тут написано, что проверкой установлено, что такое лицо действительно есть, где работаете, а дальше вот написано: «20 июня 1972 года с Белоусом В. К. была проведена беседа». Расскажите об этой беседе.
В. Б.: Там никакой особой беседы не было. Беседу вёл со мной второй секретарь райкома партии Гудзенко и председатель парткомиссии Мошонкин, и Мельниченко, секретарь, и Сыротюк. Кем он был тогда?.. Они меня убеждали, что я занял неправильную позицию, что я на позиции буржуазного национализма, что я должен покаяться, а потом, поскольку я не каялся, потребовали от меня письменное объяснение. Я написал — очень яростное и много грамматических ошибок там было. А после этого меня на собрании исключили.
В. О.: А собрание это состоялось 4 июня 1972 года. Написано о собрании первичной парторганизации Уманского районного объединения «Сельхозтехника».
В. Б.: «Исключён из членов КПСС за распространение националистических взглядов. На собрании Белоус В.К. вёл себя задиристо, с вызовом». Я смеялся над ними. Мне смешно было: «Что вы делаете, за что вы меня исключаете, я не понимаю. Я участник войны, у меня дети — за что вы меня исключаете?» Так меня что там удивило: 52 человека, а три человека оказались против моего исключения — один русский, Шонин Михаил, второй молдаванин Миша Руссо, а третий украинец, Михаил Кривда. (в справке: «На собрании присутствовало 49 членов КПСС и 1 кандидат в члены КПСС. За исключение из членов КПСС Белоуса В.К. проголосовало 45 человек и трое — воздержались»). Так их так мучили, чуть самих из партии не исключили. А потом молдаванина всё-таки исключили из партии. Но интересно, что я ведь в тюрьме заработал язву желудка, и мне вырезали две трети желудка, здесь уже, в Умани. И нужно было мне кровь собирать, так эти ребята пошли и дали кровь. Так что в моих жилах русская кровь, украинская и молдавская.
В. О.: Именно они?
В. Б.: Именно эти трое, и мой сын, и ещё пять человек дали кровь на операцию. Мне сделали очень удачную операцию, делал националист, Тетянко, хирург, но они не все же могут свои чувства проявлять, а он взялся, он зав хирургическим отделением. Так это уже прошло сколько лет, наверное, 35 после операции — нормально, всё у меня хорошо. Такая вот история.
В. О.: Вот исключили Вас из партии, а как дошло до заключения? После исключения из партии на работе Вы остались?
В. Б.: После исключения из партии я работал и писал апелляции. Я протестовал против исключения. Это правда. И меня направили на парткомиссию Черкасского обкома партии. Зав парткомиссией Полулях Яков Антонович, бывший первый секретарь Уманского райкома партии, который был мне немного знаком. На парткомиссии было 28 человек, я пересчитал, — разных лекторов, кандидаты наук, там философы всякие. Три с половиной часа, или четыре, меня убеждали, что я не прав. А потом направили на бюро, которое будет принимать окончательное решение. И, значит, там очередь: исключают за хулиганство, за воровство, за изнасилование, а меня за то, что я крупный буржуазный националист. Люди, когда попадают в беду, то они прячутся, как в скорлупу свою. И там все сидят молча. А я служил в армии с татарами, на фронте с татарами был, и немного их язык выучил. Они такие характерные люди, голову бреют наголо. И я увидел, что там татарин между ними, тоже на парткомиссию. Подошёл к нему и говорю: «А тебя за что исключили?» — «Понимаешь, я женился, красивая девушка, и теперь живу в селе, она мне родила мальчика. А эти старухи его окрестили, и меня исключили из партии». — «За что — за то, что ты окрестил сына?» — «За это и исключили». — «Послушай, ты же татарин? У тебя хрен обрезан?» — «Да, обрезан». — «Так беги на бюро Черкасского обкома партии, покажи им свой хрен. Что если бы ты крестил, то ты бы сделал сыну обрезание». Он пошёл, через две минуты выскочил оттуда и говорит: «Восстановили в партии, выговор без занесения в личное дело». Как он это сказал, то все кинулись ко мне рассказывать, чтобы я им посоветовал, что им делать. Я смеялся. А потом мне было интересно — можете исключить, утвердите решение партсобрания. Можете писать кассацию, или как это она называется, в ЦК КПУ. А мне интересно было, то ли я ошибаюсь, то ли это действительно идёт процесс русификации Украины. Иду дальше — а там как? Это местная самодеятельность в техникуме, или это сверху?
В. О.: Политика партии.
В. Б.: Я тогда поехал в ЦК. А партбилет ведь ещё у меня, не забирают. А я в правое крыло — это, по-моему, где президент сейчас — в правом крыле, там в красных фуражках вся охрана. Проверили, заплатил ли я партийные взносы. Раз заплатил взносы, меня пустили на комиссию. Если в Черкассах роскошный зал заседаний комиссии, то в Киеве очень узенький — длинный, узенький, и за столом, наверное, человек двадцать, в том числе Федорчук сидел. Меня впустили туда первым. А со всей Украины же много этих исключённых — по разным там бытовым причинам. Так я зашёл туда, от двери до стола метр, я там стоял, а они сидели. Там доложили, кто я, что я, и я начал им доказывать. Так они начали со мной ссориться. Они тратят три, максимум пять минут на человека, а я там был полчаса. Они меня убеждали, что я не прав. А потом этот Федорчук говорит мне на русском языке: «Назовите хотя бы один партийный или государственный документ, где бы украинский язык запрещался», — и поставил меня в тупик. Они же документов таких не писали, этих валуевских циркуляров и эмских указов, а душили молча. И я растерялся. А потом говорю, что в техникуме механизации ввели военную подготовку. И для того, чтобы учеников не перегружать лишними часами, мы, преподаватели, из своих дисциплин понемногу урезали часов и передали на военную кафедру. А нам пришла из Киева директива сократить преподавание украинского языка. Это, говорю, документ, который свидетельствует, что всё-таки идёт процесс принудительной русификации. Во-вторых: почему вы учителям русского языка платите на 15 процентов больше, чем за украинский язык? Это унизительно или нет? Почему в Донецке — а это 1972 год — уже нет ни одной украиноязычной школы? Почему в Днепропетровске ни одной школы нет? Кто-то кричит: «Ошибаетесь! Есть одна».
В. О.: Одна, да. На миллион населения.
В. Б.: Они в конце концов увидели, что меня не исправишь, и я увидел, что сейчас меня эти, в красных фуражках, арестуют. Приготовился уже идти туда, а они мне и говорят: «Можете апеллировать в ЦК КПСС». Раз они мне сказали, то это значит, что меня не арестовывают, что я могу поехать домой. А дверь же близко, я засмеялся и с улыбкой вышел. А эти, что там в очереди стоят, спрашивают: «Что, какое решение?» — «Восстанавливают всех подряд», — говорю.
В. О.: «Всех подряд?» Вот пошутили.
В. Б.: «В течение двух недель». Я не ждал там две недели, приехал домой — всё за свои деньги — и в Москву. Приехал в Москву, но парткомиссия была не в Кремле, я не помню, где это она там была. Адрес точно знал, и меня туда пропустили, на эту парткомиссию. Такого-то числа на такое-то время — пришло письмо. И я пришёл туда. Меня поразили эти роскошные апартаменты — паркеты, эти занавески, всё это очень солидно. И второе: там молоденькие официантки в белых фартучках на подносах носят этим членам завтраки, на места. Это меня очень поразило, потому что я такой роскоши не видел, чтобы накрыто всё такой белой салфеткой... На парткомиссии...
В. О.: А кто там председательствовал?
В. Б.: Соломенцев был председателем парткомиссии. Но я разговаривал с людьми, там же не один я, так они говорят: «Да на кого ты там надеешься? Там же клерки рассматривают. Соломенцева тут никогда и не бывает», — они мне говорят. Так я приготовился к клеркам. Завели меня. С левой стороны сидят три человека, кабинет красивый такой, приличный. А с той стороны сидят Соломенцев и Пельше.
В. О.: Пельше, вечный Арвид Янович Пельше.
В. Б.: Худющий такой. Чего ему надо? Им интересно было. Это на парткомиссии ЦК КПУ Федорчук выкрикнул: «Садить! Садить! Он меня чуть не переубедил. Садить». А на этой парткомиссии тоже я изложил свою позицию. Я говорю, что это политика неправильная, что это... Русским языком я владею свободно, растолковал им. Ни слова — ни Пельше, ни Соломенцев. Клерки задавали вопросы. А потом говорят мне: «Езжайте домой, мы Вам решение вышлем». Я повернулся уходить, а кто-то брякнул: «Вот они, хохлы. Учим мы их, учим, а они бычатся». Это я «бычусь», значит.
Так я пошёл, приехал домой, и где-то через сутки… Перед этим — я же работал в «Сельхозтехнике» — меня вызвали в прокуратуру, чтобы я был экспертом от прокуратуры по оценке качества хранения техники в тракторных бригадах Уманского района. Мне дали прочитать директиву, бумажку из области, что очень плохо хранится техника. Для улучшения хранения техники в Уманском районе нужно посадить одного бригадира тракторной бригады и одного механика. Посадить. А уже райком партии определит — кого сажать. И решили, что надо бригадира посадить из села Антоновка Уманского района, а механика — из села Старые Бабаны. Их надо посадить. И меня послали в Антоновку. Я пошёл, посмотрел, там действительно техника не хранится. Что её хранить: там перед воротами огромная лужа, там у людей нет даже воды руки помыть, там всё такое запущенное, потому что надо какие-то деньги вкладывать, а их не вкладывают. И я грамотно так написал эту экспертную оценку, что надо посадить не бригадира, а председателя колхоза и секретаря парторганизации. И сдал им. Через несколько дней прибегает преподаватель Олег Таран из техникума по механизации, говорит: «Василий Кузьмич, меня посылают в Антоновку экспертом. А что мне там писать?» Это мой знакомый. А я взял экземпляр своей оценки, говорю: «На. Только задом наперёд напиши то же самое». Так я не знаю, что они там написали, но бригадира не посадили. А где-то там через неделю-другую приехал в «Сельхозтехнику» этот бригадир из Антоновки, не помню его фамилии, и я говорю: «О, стоп! С тебя магарыч». — «За что это с меня магарыч?» — «Вот если бы не я, тебя бы посадили за плохое хранение техники». — «Так это вы понаписали мне такое? Да я в гробу видел это бригадирство, мне лучше в тюрьме сидеть, чем быть бригадиром!» Чуть не избил меня. Вот такая жизнь была…
Но после парткомиссии я вернулся из Москвы и уже работаю на работе... А где партбилет у меня забрали? Ага, при аресте. Так я себе работаю, а звонят из прокуратуры, районный прокурор: «Василий Кузьмич, зайдите ко мне». Я думаю, снова в эту экспертную комиссию. Я был в плаще «болонья», тонюсенький такой плащ, костюм и шляпа. Я в шляпе, любил галстуки носить. Я пошёл к нему в кабинет, это в центре Умани, на втором этаже, а он говорит: «Это не ко мне, а в ту дверь идите». Я пошёл, а там областной прокурор Дубовой и следователь какой-то там большой юстиции Яковлев. И меня — цап! — в наручники, в «уазик», и в милицию, вот тут, через дорогу. И на нары — голые нары, деревянные, а вместо подушки тесаная доска под 45 градусов. Параша в углу, и бандиты эти там. Положили меня между ними. А сосед-то у меня — помощник начальника милиции, подполковник Коваль — а не зашёл. Мне пришлось самому воевать за место у «телевизора». «Телевизор» — это шкафчик, где продукты, а параша — это там. Так я вынужден был драку устроить. Сразу начал бить, лупить, стягивать их с нар и давать по морде. Ну, это в КПЗ.
В. О.: А почему Вы так?
В. Б.: Они меня к параше…
В. О.: А, новоприбывший — так к параше?
В. Б.: Да, к параше. А я увидел, что это шантрапа какая-то, чёрт их знает, и начал их лупить — по-настоящему, по мордам. И вскочили надзиратели разнимать… Но я себе отвоевал почетное место. Сразу постригли — роскошный чуб с меня сняли. Бриться не давали, умываться не давали, передачи никакой, а моя жена живёт через дорогу. Вот так десять дней, а потом в «столыпин» — и меня в Черкассы, туда, где Кузьма сидел. И при обыске забрали партбилет, документы.
В. О.: А самиздата никакого не забрали?
В. Б.: А я спрятал.
В. О.: Спрятали, да, Вы рассказывали.
В. Б.: Нет, они там у меня понаходили много черновых записей, притом была у меня Евгения Сверстюка «Последняя слеза», машинописная. Она меня потрясла. Как талантливо написано!
В. О.: Это о Шевченко?
В. Б.: О Шевченко, «Последняя слеза», о последнем стихотворении Шевченко. Статья меня так поразила, это было для меня потрясение. Я перед этим Евгением Сверстюком молюсь и на коленях стою. Какой это талантливый человек, какой это прекрасный человек — Евгений Сверстюк! Как он умел изложить — так, что задевает за живое. Ну, я её не смог найти, чтобы спрятать, так она попала в это дело, а следователь изъял. Нет в деле «Последней слезы». Оказывается, у этого следователя дочь писала стихи, была грамотная, и он то ли не хотел, то ли что, но в деле «Последней слезы» Сверстюка нет.
В. О.: Интересно.
В. Б.: Нет, да. Кто изъял и зачем — не знаю.
В следственном изоляторе — ну, я же рассказывал, что у меня зарплата за 200 рублей была, двухмесячный отпуск, два месяца чистого отпуска, я же читал эксплуатацию машинно-тракторного парка и ремонт, два предмета читал. У меня квартира, у меня дети, у меня красивая жена, у меня автомобиль, дача — что тебе надо? Я это всё перечеркнул и пошёл в тюрьму. А раз у меня это всё есть, а я иду в тюрьму, то у них есть подозрение, что я сдурел, что я свихнулся. И меня из следственного изолятора, когда уже закончились все допросы, отправили в город Смела Черкасской области, там есть психиатрическая больница. Областная психиатрическая больница, а там есть следственное отделение за такими высокими стенами, и там настоящие железные клетки. Прямо три стены, а четвёртая стена из грубой арматурной стали. Клетка, и дверцы такие, и висячий замок, и лампочка 500 ватт на потолке, день и ночь светит. Пять человек в клетке. И меня сажают между убийц. Парень из Старых Бабанов зарубил отца, сидит там; мужчина, лет тридцати, содрал с тёщи скальп, косы, а не зарезал, она умерла от боли; лесник застрелил свою жену; и вор в законе — настоящий вор в законе, такой русский, здоровый дядька, 54 года. А меня положили посередине — с одной стороны вор в законе, а с другой стороны убийца, который тёщу убил. А я там сразу же перевернулся — надо было туда, головой к стене, а я повернулся сюда, к двери, чтобы мне эта лампа не резала в глаза. А надзиратели сразу начали кричать, почему я так сделал. Я им объясняю, а они всё записывают. А потом ночью этот вор в законе начал стягивать с меня одеяло, потому что он ко мне оказался лицом, а я к нему лицом. Я не сплю, вижу, что он протягивает руку и тянет с меня одеяло. А я ему говорю: «Ты что, в голову хочешь получить?» Он сразу оставил.
А потом я начал там знакомиться, что это за люди. Там курить не дают, только два раза в день.
В. О.: А Вы курили перед этим?
В. Б.: Безумно курил сигареты. Два раза в сутки в туалет пускают, всякие анализы, и пихают тебе какие хочешь таблетки — синие, зелёные, жёлтые. Я сказал, что я к вам не просился лечиться, никаких таблеток не буду принимать, я не болен. Они прекратили давать мне эти таблетки, а начали подсовывать в кашу. Я им прямо сказал: чёрт с вами, не надо мне подсовывать в борщ, давайте я уже буду глотать, что вы хотите. Такие разговоры. Там же кандидаты наук, мужчина и женщина, и санитары. Санитар сутки отработает — мордоворот такой здоровый — и трое суток дома. И зарплата 170 рублей. И они, если там бушует какой-нибудь, там же есть действительно сумасшедшие, то они накидывают полотенце на шею, а потом дают уколы в бёдра, и он трое суток мёртвым лежит.
В. О.: Серу колют.
В. Б.: Да. Я на это насмотрелся. Это же не неделя — месяц с чем-то я был между ними. И я разговаривал с этим вором в законе. Мне очень было интересно, он такой мощный дядька, сильный дядька. На груди наколот крест такой с шишками. Накачанный такой. «Как твоя фамилия?» — «Иванов». — «А зовут как?» — «Иван». — «А отчество?» — «Иванович». И всё время трёт пальцы. Есть у него кусочек наждачной бумаги — где-то достал — и всё время трёт пальцы, чтобы не было отпечатков. Стёр со всех пальцев и не имел отпечатков. «Так а за что ты попал?» — «Освободился, нашел блядёху... Нет, обворовал магазин... Сволочи, что они наделали! Раньше было проще, а теперь только всунешь голову — сигнал. Так я нашел способ: внизу дверь вырезал, залез из-под низу, набрал что мне надо, и с этой блядёхой напился, и меня захватили за воровство магазина. Хотят мне пришить то, что я раньше делал. А я сказал: судите за то, что я сделал, за воровство магазина». Это 5-6 лет. Рассказал он мне. Я говорю: «Ты давно воруешь?» — «Ой, не помню». — «А какая у тебя была самая интересная операция по воровству?» — «А во время войны. Спёр я у морского капитана чемодан в вагоне. В Москве я обнаружил, что там полная форма капитанская, всё там есть, и обувь, и белье, и всё, документы, удостоверение и командировка в научно-исследовательский институт. (Он специалист, конструктор). Я взял эти документы, нашел этот институт, меня там приняли, дали — я же ведущий конструктор — дали квартиру, автомобиль и шофёра. Вот была красота! Выезжаю за город, побомбил магазин… А тут появился этот капитан, и меня цапнули, десять лет». — «Ты почему к Рокоссовскому не пошёл?» (Рокоссовский набирал бандитов в армию, в штрафбаты) — «Да я что, дурак? Убьют же». Так я его расспрашивал, много я с ним разговаривал, мне было интересно с ним разговаривать, он охотно со мной говорил.
Но тут из Умани посадили зелёного — парнишка молодой, 18 лет — сам он из Бессарабки, район Умани — украл радиоаппаратуру в училище. Его поймали и тоже туда, в дурку посадили, в одиночку. Он молодой, здоровый, высокий такой, гибкий парень. Надо сдавать анализы — крови там, мочи, кала, а он оказывает сопротивление. Когда санитары ушли, я ему кричу: «Первая, ты кто? Ты откуда?» — «Из Умани». — «Что ты, — говорю, — делаешь? Что ты с ними воюешь? Ты что думаешь, это твои друзья, что ли? Дай им кала, дай им мочи. Они же тебя лупят. Перестань», — говорю. И он меня послушал. Но он вор. У фельдшера украл из кармана халата пачку спичек. Я говорю: «Будут они тебя вести на анализы — укради у него из пачки пару десятков спичек». Сигареты есть, а нет у нас спичек. И он умудрился на ходу вытащить пачку, передать мне.
В. О.: Он же профессионал.
В. Б.: Я взял и говорю: «Спички есть, а коробка нет». А вор в законе говорит: «Чепуха! Давай сюда сигареты». А там было одно место, в углу, где можно было, чтобы тебя не увидели. И он взял обычную книжку — книжки разрешали читать — и об эту обложку зажёг сигарету. Мы по очереди ходили туда в угол курить сигареты. Ну, это такие эпизоды. А потом этот зелёный — на меня говорили «дед», мне уже было 44 года — и он кричит из камеры, когда не было этих надзирателей: «Дед!» Я только что пришёл с допроса. У них под столом магнитофон, всё время крутится. Оказывается, что меня посадили в ту камеру, которая прослушивается. Как он сказал про магнитофоны, я начал простукивать стены — вот такие здоровенные, где-то 20х30, микрофоны, замурованные и заклеенные в обои! Я нашёл 4 микрофона! Тогда я понял, что всё, что мы говорили… а мы там и про «блядки» говорили. Но я о женщинах говорил с очень большим уважением. Я действительно женщин уважаю, я в своей жизни никогда не обидел ни одной женщины. А там же женщина-кандидат. Она это всё слушает. Так она мне такую характеристику написала, что я, как прочитал, чуть не заплакал: какой я симметрично стройный, какое у меня логическое мышление, какой высокий интеллект — такое понаписывала и такую здоровую гербовую печать — он здоровенный.
В. О.: Так Вас на орден Ленина можно было представлять?
В. Б.: Можно представлять на орден Ленина, да. А потом этого вора в законе только цап! — и нет. А когда меня — полтора месяца я был в дурке — когда отправили назад, то какой-то русский прапорщик загнал меня к самым страшным подонкам. Вот что есть человеческие отбросы — так меня туда. Самовольно, между прочим. А начальник режима украинец, а я в шляпе и в фуфайке, а там такие подонки, что приходит прапорщик и говорит: «Говно! На картошку». Это значит, надо идти чистить картошку. И я с ними иду чистить картошку, в шляпе. А черкасская эта тюрьма разделена надвое: на одной стороне рецидивисты, которые уже осуждены, а на этой стороне подследственные, а я же был под следствием. И я очень боялся — там же переписка идёт — что это я у Иванова Ивана Ивановича, вора в законе, всё выведал, а они записали на плёнку и его разоблачили, и теперь… оказывается, я сука. А таких убивают. Так немного мне было неприятно, что попал в такую ситуацию. И вот ведут меня под колючую проволоку, а по ту сторону осуждённые, и этот Иванович, и кричит: «Шляпа, привет!» А я увидел — весело здоровается. Значит, я понял, что это не я его заложил. «Меня осудили». — «Сколько?» — «Чепуха, шесть лет». — «А кто тебя выдал?» — «Да старуха в Иркутске фотографию мою узнала». И у меня сразу стало тут легче, потому что я думал, что это из-за меня, из-за моей болтовни его…
Там 60 человек на двухъярусных нарах, все курят сигареты и дерутся. Там, в тюрьме, так: или ты кого-то бьёшь, или тебя. Вот как хочешь, ты же в политической сидел, среди благородных людей, а я среди этой заразы. Открывается дверь, приходит капитан: «Кто Белоус?» — «Я Белоус». — «Собирайтесь. Пойдёте в больничку». Это тюремная больница. «А я, — говорю, — здоров. И не жалуюсь ни на что». — «Вы будете выполнять приказы или Вас силой поведут». Со скандалом ведут меня в больничку. Заводят. Комната, 4 кровати, застеленных белыми простынями, беленькие подушки, тумбочки. «Выбирайте, какая вам кровать». Я беру угловую. «Ну вот, что Вы артачитесь? Что Вам тут, плохо — смотрите, простыня, подушки, даже Вам будут давать сок томатный и котлеты, а Вы что там, баланду будете есть?» — «Я здоров». Раздевает по пояс: «Хрипит. Грудь хрипит же! Да какой ты здоровый? Лечись». Так я две недели там как на курорте был. Капитан медицинской службы знал, что я за политику, взял и устроил мне там отдых в тюрьме. Ну, я скажу, что если вёл на допрос прапорщик-украинец, то в «стакане» держал 3-5 минут. Как только русский — они все знали, за что, потому что за политику очень мало сидело — как только русский, так 3 часа будет держать в «стакане», скотина. Вот как они ненавидят нас!
Там, в этом следственном изоляторе, я ходил на работу, сбивал ящики, и зарабатывал — это 45 ящиков норма, я выполнял норму — и мне платили зарплату 2,75 в месяц. Я мог на них купить себе сигареты. Я очень много курил.
Взяли меня в январе месяце. В январе — это день рождения Ленина.
В. О.: Это год уже 1973-й?
В. Б.: Это 100 лет со дня рождения Ленина. Приходит газета «Трудовая жизнь».
В. О.: Знаю такую газету.
В. Б.: Так она по-блатному называется «Сучка».
В. О.: «Сучка», правильно.
В. Б.: И я эту «Сучку» читаю, а там указ об амнистии в связи с рождением Ленина. Столетие, столетие! (100-летие со дня рождения Ленина было 22 апреля 1970 г. Возможно, тут речь об амнистии к 60-летию СССР 30 декабря 1972 г. — В. О.) Читает вся камера. Выпускают, если первая судимость, если до пяти лет, все инвалиды выпускаются — там второй, третьей группы. Я выхожу! Ну, у меня же статья 187-прим, до трёх лет, и у меня первая судимость, и участник боевых действий против Гитлера и Японии. Так я иду домой! Две трети камеры, 60 человек, идут домой. Второй день читают — уже полкамеры идут домой. Третий день читают, изучают это всё дело коллективно. Приходят к выводу, что, наверное, человек 10, не больше, выпустят. Проходит время — выпускают одного.
В. О.: Одного. Но не Вас.
В. Б.: Нет, только одного выпускают. Кого — выпускают парня из Старых Бабанов, который зарубил отца. Я не выдумываю это, это просто советская власть, какая она. Пишут указ об амнистии — и никого не выпускают. А почему его выпустили? А он почти слепой, этот парень. И очень немощный. Его отец очень бил, так он отбивался и зарубил его. Он непригоден для труда.
В. О.: Такой не нужен в лагере.
В. Б.: Он ящики не будет сбивать, так зачем его держать, взяли и выпустили. Вот такая амнистия, этого я насмотрелся в этой тюрьме.
Повели меня на суд (12 января 1973 года. — В. О.). А ещё в КГБ водили. Очень интересно: как это зэки знали, когда меня вызывали на допросы следователи, этот Яковлев, то я шёл нормально. Когда меня вызывают в КГБ — вся камера знает, что это не следователь, а КГБ. И представляешь себе: камера без курения, веники курят, не у кого закурить. Когда пришли за мной вести в КГБ, то один из этих блатных достал две сигареты и дал мне на дорогу. Понимаешь, они мне сочувствовали!
Или ещё такой эпизод из камеры. Заходит Василий Тодосиевич Товстонос. Это для меня очень интересный человек был, он из села Роги Маньковского района Черкасской области. Статья та же, 187-прим. Что он делал? Он из села, но работал на Черкасской мебельной фабрике плотником. И вот этот Василий Тодосиевич тоже попал под следствие по той же статье, 187-прим. Я его начал расспрашивать: «Что ты натворил, за что тебя здесь держат?». Он мне рассказывает: «Вот как посадили Николая Руденко, я иду на почту, даю телеграмму: „Москва, Кремль, протестую против террора, требую свободы Николаю Руденко“. Телеграмму такую даю. Посадили там Петра Григоренко — „Свободу Петру Григоренко!“, „Свободу Елене Боннэр“. Наверное, он давал телеграмму „Свободу Василию Овсиенко“. Такой вот, за свободу. У меня есть подозрение, что эти телеграммы дальше черкасской почты не шли, а он шёл, давал телеграммы и платил деньги. Но вот 22 апреля ленинский субботник. Что это за „ленинский субботник“ — это рабочие работают, ещё больше чем обычно, а заработанные деньги отдают. Ну, кому там — компартии. А на субботник выходит дирекция, обслуживающий персонал, они там бордюры белят, подметают, а рабочие дают деньги государству. Рабочих на фабрике было 600 человек, большая черкасская мебельная фабрика. А этот Василий Товстонос пришёл рано в плохом настроении. Роста примерно вашего он, небольшой такой мужчина, и говорит: „Хлопцы! Вы верите, что Ленин таскал брёвна на плечах? Вы что, не видите, какой он дохлый? Он бы упал от того бревна. Это только нарисовали, брехуны, а мы должны, — говорит, — каждый год на гицкову сучку работать. Носил Ленин брёвна или не носил — хлопцы, пойдёмте домой! Ну их на хрен!“ И все эти хлопцы — фить! Только дай одного человека — вся эта фабрика рванула. Сорвал субботник! Осталась только ИТР и бухгалтерия бордюры белить. И его цапнули — и три года дали. Я с ним сидел в лагере.
В. О.: Вы говорили, село Роги, да? А район какой?
В. Б.: Маньковский район Черкасской области.
В. О.: А Вы знаете, он там ещё есть или нет?
В. Б.: Он моложе меня лет на 15 или даже 20, он ещё должен быть.
В. О.: Надо написать ему письмо на эту фамилию, в это село, если он отзовётся...
В. Б.: Я был у него дома. Тогда ещё были и отец, и мать живы, он ухаживал за ними. Уже не работал в Черкассах, а у себя в селе. Я к нему два раза ездил, потому что мы вместе с ним отбывали наказание.
В. О.: Надо будет найти его. Теперь не имеете связи с ним?
В. Б.: Это я точно дал: Роги Маньковского района. Товстонос Василий Тодосиевич.
И повели меня на суд. Спецконвой, областной суд. Гололедица страшная.
В. О.: А в какие это дни происходит?
В. Б.: Я не помню, какого числа. В приговоре есть.
В. О.: 12 января 1973 года.
В. Б.: Страшная гололедица. А конвой весь из туркменов, азиаты.
В. О.: Чтобы ничего не понимали.
В. Б.: Стоят с автоматами Калашникова. Такая скользота, а я ещё и хромой на ногу. И думаю, только поскользнусь и упаду, пока дойду до того воронка, то они пристрелят, эти узбеки. Я еле добрался до той машины.
Привели меня на суд. Суд считается открытым. А фактически — закрытый. На дверях автоматчик стоит, возле меня автоматчик стоит, там в окнах автоматчики. Привезли из Умани автобусом где-то, наверное, человек 30 свидетелей — с кем я работал в техникуме, где что я сказал, всё это зафиксировано. Они сидят, а я за барьером, постриженный, в фуфайке. Когда меня этапировали из Умани в Черкассы, то у жены приняли передачу — не продуктовую, а фуфайку она мне купила новую. А плащ-болонью я ей отдал. Так я за барьером и вот так выше, а они там сидят, а там сидит прокурор.
В. О.: И что, все свидетели в зале?
В. Б.: В зале.
В. О.: Как правило, свидетелей по одному вызывают.
В. Б.: Все они сидят. И они же выступают, а я же вижу, что его заставляют. Ну, он не хочет лишиться работы. А есть такие, что топят. Выступает Малышев, бывший секретарь парторганизации, Панова — кацапы, душат хохла и всё. А тут начал выступать Пискунов, преподаватель экономики, кажется. Как он начал на меня катить бочку, что таких надо расстреливать, представляешь себе? Как он мне сказал, что я такой и сякой, что таких надо расстреливать — а я тогда был проворный, молодой, хоть и хромой на ногу, проворный очень, быстрый, живой и, кроме того, я же морская пехота Тихоокеанского флота, нас что-то три месяца учили, как быстрее всего можно убить человека, или без оружия задушить человека — так я бросился через барьер и перекрыл Пискунову сонные артерии. Он сидел в первом ряду. Это так быстро случилось… Нас учили, что вот тут сонные артерии перекрыл — и через две минуты человека уже нет. И я схватил его за горло, у него глаза начали лезть на лоб. А потом спецконвой опомнился, оторвали меня, загнали назад за барьер. А следователь, Яковлев, под конец сказал мне: «Василий Кузьмич, забирай вещи, тебе дадут полгода, и ты вместе со своими свидетелями поедешь в Умань домой». Так он мне сказал. Я и забрал на суд вещи — ну какие там у меня вещи? А раз я душил человека на глазах у прокурора и судьи, и заседателей, то судья попросил три года. А суд дал два года.
Такая у меня история. Но мне всё это очень было интересно — мне очень было интересно на войне и очень было интересно в тюрьме. Там тоже какая-то такая специфическая жизнь. Там, среди политических, наверное, не интересно, а среди уголовных…
В. О.: Я тоже был среди уголовников. У меня же вторая судимость уголовная, меня обвинили, что я две пуговицы милиционеру оторвал.
В. Б.: Тебе было тяжело, ты слабенький, хилый, а я был хорошо накачан, морская пехота — вот я их лупил там! С ходу начинать бить. Или тебя будут бить. Они там во всякие игры играют — я не поддавался. Назначили меня на работу…
В. О.: А куда Вас отправили?
В. Б.: Таганча. Недалеко от памятника Шевченко, село Таганча. Каневского района. Две с половиной тысячи зэков. Меня удивило, что они в той колонии для всего Советского Союза изготавливали несгораемые сейфы — и для КГБ, и для МВД — воры сейфы изготавливают. Ну, там разная техника, а меня на радиодетали поставили. Работа лёгкая, под правую ногу педаль и руки, а у меня руки и правая нога здоровые, так я там выполнял норму на 150 процентов. Из тюрьмы высылал жене каждый месяц 30 рублей — пересылал из тюрьмы, потому что эта рассрочка, дочери купил пианино, так я его выплатил из тюрьмы. И ещё мне оставалось на дорогу. Так я зашёл туда впервые в выходной после обеда. В воскресенье после обеда обязательно кино, обязательно о том, как наша милиция ловит воров. Только такие кинофильмы.
В. О.: А там зона как — не была разделена на «локалки»?
В. Б.: Разделена на рабочую и бытовую. Кинотеатр на две с половиной тысячи мест.
В. О.: Так галерея такая?
В. Б.: Да. На улице лавки, вкопанные в землю, и экран, и все зэки в любую погоду: дождь — всё равно идут кино смотреть, снег, зима — всё равно в кино идут. А я вышел первый раз: «Политический». Меня начальник режима предупредил: «Начнёшь бунтовать — сгноим в ШИЗО». Штрафной изолятор. Поскольку я политический, то кругом меня стукачей — тьма. Ходит за мной обязательно 20-30 человек, что я говорю — они всё фиксируют. Я вышел во двор, солнечный день, хороший, смотрю на цоколе барака, этого жилого дома, такими цементными буквами на стене написан пятилетний план для колонии. Вот 1971 год — надо на 25 миллионов рублей дать продукции, 1972 — 27, и так на целую пятилетку, по годам, каждый год больше. Я смотрел, смотрел и говорю: «Хлопцы, посмотрите. Кто этот план будет выполнять? Не администрация же. Это мы будем выполнять. А если мы перестанем воровать, а если мы перестанем друг другу бить морды и проламывать головы, если мы перестанем насиловать, то кем они будут этот план выполнять? Будут ловить и давать по пять лет тем, кто перешёл дорогу на красный свет, или кто громко пукнул. Вот, — говорю, — и сейчас вы тут, дураки, сидите, потому что надо этот план выполнять». Вот такую херню я рассказал. На другой день те же зэки зубилами срубили этот план. Начальство решило, что я прав. Заштукатурили и побелили. Вот такое.
Авторитет у меня там был сумасшедший. Вся колония знала, что этот поставил на уши администрацию. А мне же никто из администрации ничего не сказал, только начальник отряда — а отряд это 120 зэков, — старший лейтенант позвал меня и попросил, чтобы я ему помог оформлять дела, что ему надо писать, так я стал внештатным писарем у него.
В селе Паланка белорусский шофёр задавил человека «Колхидой», и ему дали восемь лет, а я прочитал его дело — я инженер-механик, я грамотный, я конструкцию «Колхиды» знаю — я увидел, что он не мог задавить человека! Он трогался с места по асфальту, начал давить человека с ног. Пусть бы он мертвецки был пьян — закричал бы, а это ночью, на рассвете началось, пять часов утра. Он не мог его задавить. И я нашёл где-то 11 ошибок в этом следственном деле, всё это грамотно написал, он подал кассацию. Где-то через две недели его освободили. Так он, когда его освобождали, прибежал, дал пачку маргарина мне, дал телогрейку тёплую на зиму, дал новые портянки. И вот как тот освободился — так ко мне очередь, я по вечерам сидел и писал их жалобы. Я даже встретил повара Семёна Будённого, он сидел в тюрьме. Ещё жив был Семён Будённый. Я писал в Москву от его повара жалобу, чтобы тот ему помог выбраться. Не знаю, какая судьба этого деда. Да! Там такие страшные люди, в этом лагере. Я заработал там язву желудка, вырезал её. Не жалею я, что вот это делал.
В. О.: Подождите, когда Вам операцию делали? Вы говорили, что нужна была кровь во время операции. А как нашлись те доноры?
В. Б.: Это уже после тюрьмы операция. Мне из «Сельхозтехники» ребята дали кровь. Я вам скажу такое, что когда меня выпустили из тюрьмы, я пошёл назад в «Сельхозтехнику», то все члены партии ко мне относились очень хорошо. Они же чувствовали вину за собой: за что меня исключили, я же ничего не сделал. Это с одной стороны. С другой стороны, в Советском Союзе треть сидела в тюрьме. И в «Сельхозтехнике» были ребята, которые сидели. Так они меня приняли за своего. Мне стало там хорошо среди людей.
В. О.: Так Вы отсидели все два года?
В. Б.: Нет. У меня же кровотечение началось.
В. О.: Это от язвенной болезни?
В. Б.: Меня выпустили досрочно. Не помню, 4 или 6 месяцев я не досидел.
В. О.: А как это называлось? Досрочное освобождение или амнистия?
В. Б.: Не-не, не амнистия. Называлось «по половинке», досрочное освобождение.
В. О.: Через суд освобождали?
В. Б.: Судом меня освободили. Так что я не досидел полных два года.
В. О.: А когда это было?
В. Б.: В справке есть.
В. О.: «Арестован 27 сентября 1972 года, освобождён 26 октября 1973 года. Содержался под стражей в местах лишения свободы 1 лет, — так написано, месяцев — прочерк, 28 дней». А какая была процедура освобождения? Для Вас это было неожиданно?
В. Б.: Я очень жалею, потому что там была очень богатая библиотека, и если здесь периодически книжки забирают и сжигают, то в тюрьме никто библиотеку не проверяет. И там я находил книжки, изъятые здесь, а там они были — «Бабий Яр» там, много я находил там. Богатая была библиотека. Да ещё чего меня освободили? Я встал на сторону администрации. Я говорил: «Хлопцы, что вы делаете? Вы молодые, здоровые, чем вы занимаетесь? Зачем вам эти наколки? Вы портите себе жизнь. Вы хотите побороть эту администрацию? Вы их не поборите. Вы думаете, что они вас жалеют? Они вас не жалеют. Вы сами себя гробите. Перестаньте такие фокусы делать». Так они меня слушали — кое-кто слушал, а кое-кто смеялся надо мной. Такие эпизоды.
Но я думал, что перед освобождением будут меня обыскивать. Поэтому я не делал никаких записей. А теперь жалею. Там много чего можно было записать, много чего было.
Эпизод мне понравился, что я включился в шахматный турнир Таганчи. Я об этом написал и напечатала какая-то газета. Я вышел в финал. Финал на улице, за столом. Кругом, наверное, 300 зэков-болельщиков. Финалист — это же в тот же самый 1973 год сидел Виктор Янукович… Только он экспроприировал пыжиковые шапки, а я защищал украинцев от уничтожения. У меня статья была «враг народа». А кто бьётся — это «бакланы», а кто шапки сдирает — это «гоп-стоп с разбоем», а то «родная женушка» — жена мужа посадила, — разные статьи, а у меня была статья «враг народа». Ну, и сели мы играть. Такой вот как Янукович, молодой, мордатый, наколотый, голый по пояс, а мускулатура такая развитая. Сел против меня, а у меня мандраж, колени начали трястись, потому что финал, я волнуюсь. Ну, я пошёл своим ходом, Н2-Н4, он тоже, я сделал где-то три или четыре хода, а он говорит мне: «Дед! Не вздумай выиграть! В голову заработаешь». И у меня перестали колени трястись, я понял, что он добился финала не головой, а кулаками. Все ему сдавались, потому что не хотели получить в голову. И я ему где-то на семнадцатом ходу поставил мат, а он ещё ходит. А те кричат: «Балда! Что ты ходишь, тебе давно мат». Это такой был эпизод, но он мне в голову не ударил, проиграл. Я стал чемпионом Таганчи по шахматам. Мне администрация подарила книжку, и прибили печать, что я чемпион. Вот такое у меня. Я говорю, что мне было интересно. В тюрьме было интересно наслушаться всяких историй. Франко я очень люблю, Шевченко и Лесю Украинку. У Франко есть такое: «Сиджу в тюрмі як в засідці стрілець. Там всякий звір проходить перед мене…». Там они уже открыто говорят, там они не прячутся. Так я там наслушался таких историй — Боже, какие страшные подонки есть среди людей! И их воспитывает наша советская школа. Я себе там сидел, смотрел на этих молодых парней, там же где-то 18-22 года, молодёжь сидит, — так я бы всех директоров школ посадил бы туда между ними, и процесс воспитания был бы гораздо лучше. А то оно как-то непонятно для меня, как это мы воспитываем.
В том году, 1972-м, когда началась охота на украинских патриотов, шестидесятников, из Умани трёх человек посадили, а можно было бы и больше, потому что это был целый кружок, Кузьма Матвиюк возглавлял. В Уманском техникуме механизации на то время была целая группа патриотически настроенных людей, которые собирались вместе и обсуждали эти проблемы, эту нашу беду с русификацией, и эта группа противостояла преподавателям-россиянам. Например, Ковтун Алексей Дмитриевич, спокойный человек, инженер-механик, читал эксплуатацию. Ему секретарь парторганизации Тамара Панова заказала на металлическом листе сделать плакат, славить КПСС. Я ему подсказываю, что ты сделай квадратный щит на трубах, которые бетонируются в землю, возле той площадки, где строятся ученики на линейку. Но ты сверху привари три треугольника — это будет трезубец, — а потом сделай фон: внизу половина жёлтого цвета, а сверху синий цвет, а уже поверх этого фона напиши «Слава КПСС». Этот Дмитрий так и сделал: знал, что перед самой линейкой, где стоят ученики, такой плакат. Это какой год? Это 1969-й — сине-жёлтый флаг и трезубец. Господа галичане, не думайте, что только вы такие великие патриоты — это в Умани делалось.
После отбытия наказания я организовал в «Сельхозтехнике» любительский хор. Какие это любители — трёхлитровая банка самогонки, огурцы, колбаса, а потом песни. И нас начали гонять, не давать нам петь. А я напомнил, что при оккупации в моём шестом классе, где я учился, гестапо сделало пыточную камеру. То есть в классе есть ещё комната, изолированный потолок, кругом изолировано, там можно бить и кричать сколько хочешь — никто не услышит. Такое приспособление я видел лично, все стены в крови. Я Феде Смилянцу, завскладом (большой у него склад запчастей) сказал: «Ты вот тут сделай себе комнату. Чтобы твои девушки в картотеке не мёрзли и ты не мёрз, поставь тут обогреватель». Он обустроил такую комнату. И мы как закроемся там после работы, так поём сколько хотим, никто не знает и не слышит. Этот хор назывался «Дзинь-бом»: «Дзинь-бом, дзинь-бом, слышен звон кандальный, дзинь-бом, дзинь-бом, путь сибирский дальний». Мы пели «Ще не вмерла Україна». А эти ребята молодые, живые, я среди них был самый старший. Они теперь встретят: «Василий Кузьмич, а мы ещё вон в каком году „Ще не вмерла Україна“ пели». Я говорю: «Хлопцы, вы ещё не знали, что вы поёте». Это был процесс сохранения Украины, он продолжался постоянно.
В 1933 году вся наша семья, до единого человека — тех кто умер, похоронили, — а остальные все сбежали в Ленинград: бабушка Фёкла, отец мой. Я мать в 1933 году потерял, так что уже воспитывался мачехой. В Ленинграде нам дали работу, взрослым, копать осушительные каналы лопатами. Но было что есть, абсолютно никакого голода там не было. Там люди даже страдали от ожирения. Я собственными глазами видел, как ломовые извозчики коням резали буханки хлеба на еду. Если бы одна буханка хлеба моей сестричке Нине, то она бы жила по сегодняшний день, она была младше меня. Бабушка Фёкла, которой тогда было 54 года, совсем не умела писать, неграмотная была, но была большой украинской патриоткой… Там, на Финляндском вокзале, памятник Ленину стоит на броневике, и я был с бабушкой у того памятника, она мне сказала: «Вася, смотри, это Ленин. Правой рукой он показывает дорогу на кладбище, а левой показывает: „Вот вам у моей сраки“». Так бабушка прямо и сказала. Она пела очень много украинских революционных и военных песен, она их знала. Там же Стражгород, а рядом село Марковка, в котором был Николай Леонтович. Он ходил в Стражгород к попу Канашевичу, а его сестра Олька писала ему либретто к опере «На русалчин великдень». Николай Леонтович в Стражгороде организовал хор, подладил церковный хор. И когда я услышал по радио песни Леонтовича, то говорю: «Бабушка, по радио этот человек присвоил себе твои песни». А она говорит: «Нет, это он меня научил петь». Так что это село было известное. Это моя семья. А семья моей жены, Нины Ивановны, вся сбежала в Мурманск, и там тоже не было никакого голода.
В. О.: А как сбежали? Ведь тогда не пускали людей из Украины.
В. Б.: Трое суток наша семья просидела на станции Цветково, пока спряталась от этих красноармейцев и пролезла в поезд, под полками ехали до Ленинграда. А потом семья Мандыбуров (Мандыбура Онисько, Мандыбура Фросина, три сына с ними и четыре дочери) — то первым от голода умер самый младший Вася, 16 лет, и вся эта семья, зятья, дети, все-все покинули дома и бросились на восток. А на Кубани такой же голод, на Дон заградотряды не пускают, так они перебрались через Кавказские горы в город Закаталы, это Армения, там голода тоже не было. Так что пусть не врут Янукович и его компания, что везде был голод — не везде, а только для украинцев, это был геноцид.
В. О.: И в Казахстане.
В. Б.: Там где украинцы — там был голод. Виктор Андреевич Ющенко когда-нибудь будет иметь памятник за то, что поднял этот вопрос, и мир уже признал, что это таки был геноцид, уничтожение украинцев. Такая наша судьба.
Ну, Василий Васильевич, это всё.
В. О.: Но подождите, Вы рассказали только о том, как Вас судили, как Вы были в заключении — а вот как вернулись, то Вы же ещё что-то делали? Как к Вам относилась власть, с работой как у Вас было?
В. Б.: Мне разрешили мыть тракторы, которые поступают в ремонт, за 90 рублей в месяц. А уже только под конец, когда я должен был выходить на пенсию, то перевели меня на 120 рублей в месяц.
В. О.: А где Вы эти тракторы мыли?
В. Б.: В «Райсельхозтехнике».
В. О.: А кагэбэшники к Вам имели претензии?
В. Б.: Нет, больше меня никто не трогал. Меня заставляли где-то полгода ходить в милицию отмечаться.
В. О.: То есть Вы были под административным надзором, так?
В. Б.: Да-да. Но это формально, никаких притеснений со стороны милиции я не чувствовал. А когда я перестал ходить к Надежде Суровцевой…
В. О.: Вот, интересно, какие отношения с Суровцевой Вы имели?
В. Б.: Когда начался этот процесс в Умани — это Кузьма Матвиюк, Богдан Черномаз, я, — то все говорили, что это работа Суровцевой. Что я попал под влияние Суровцевой, и я должен был доказывать, что то-то и то-то сделал я, не будучи знакомым с Суровцевой, что мои выступления против русификации были навеяны не Суровцевой, а действительностью, и если я пошёл к Суровцевой, то я был уже готовый украинский националист и искал националистов. Я пошёл к Суровцевой вместе с Кузьмой Матвиюком. Туда, где она жила и где сейчас её музей. У неё была Олицкая, такая женщина крупного и массивного телосложения с очень низким голосом, русская, акцент у неё московский. А я был враждебно настроен против русских, так я ей сказал, что революцию или контрреволюцию 1917 года русские делали вместе с украинцами, а теперь мы с вами ничего не будем делать, вы нас уже не купите, сами хозяйничайте. Это я говорил Олицкой. И был очень поражён бедностью в доме у Надежды Витальевны. Запомнил большую керамическую скульптуру коня, на столе стоял большой такой, сантиметров сорок высотой конь из обожжённой глины, я только это и запомнил. А потом, обычное дело, что это, наверное, глупо было, что я взял бутылку, закуску, и пили, и пели — такое было. А потом я ещё к ней заходил два раза, и больше не заходил. Кузьма мне говорил, что не мешало бы привезти ей мешок картошки, я и привез один раз, а потом второй раз по мешку картошки. У меня были огороды, я их сажал и свою картошку привозил. Впечатление было хорошее, она, видно, в молодости была красивой девушкой, очень приятный голос у неё, в отличие от Олицкой. Она не повлияла на меня, я уже был готовый националист, настроенный и против Москвы, и против русского языка, а после отбытия наказания, когда меня освободили, я не ходил к ней. Она сама пришла ко мне где-то через неделю после моего освобождения, но я был настолько тяжело травмирован всем тем, что я пережил, что я просто сказал, что мне надо отдохнуть. И больше я ничего такого не делал, разве что организовывал этот «Дзинь-бом».
А уже когда началась перестройка, то я с ходу включился, с первого дня — статьи в газете были напечатаны, полемику вызвал, а потом прошёл все эти этапы, цепи — Народный рух Украины, ДемПУ, я основатель Общества политзаключённых и репрессированных, я был на собрании в сквере у Дома художников.
В. О.: Так я там тоже был. Третьего июня 1989 года.
В. Б.: Да. Потом Общество украинского языка, потом Мемориал... Но я нигде не был председателем, потому что я не могу быть председателем. Я могу быть исполнителем, а не руководителем — такой характер у меня.
В. О.: Но были инициатором?
В. Б.: Инициатором. Манифест ДемПУ я подписал. Надо знать, что люди — и сам господин Овсиенко, и сам, допустим, Олег Тягнибок (я считаю, это последовательный человек, умеренный украинский националист) — вы не знаете, что вы живёте в условиях террора. Вам не приходило это в голову, вы там сидите в Киеве и ничего не видите. А у нас настоящее террористическое государство, с 1991 года и по сегодняшний день. Каким образом я это докажу? Я подписал манифест Демократической партии Украины вместе с Павлом Мовчаном, Павлычко там был, Драч, Яворивский, там были писатели, многие подписали. Приехал сюда организовывать партию. Поехал на Теребовлянскую конференцию ДемПУ, в Теребовле она была, а потом на съезд. Выбрали мы председателем Демократической партии Юрия Бадзя — это очень грамотный, очень образованный человек философского склада ума. Возможно, он организатор слабенький, но он был председателем партии. Я приехал сюда и начал организовывать партию. Набрал я 127 человек, притом ко мне вступали в партию из сёл и из соседних районов — Маньковки, Монастырища, Тального. Очень быстро набегала эта партия. А у меня уже была своя пишущая машинка. Юрий Бадзьо мне дал директиву, чтобы зарегистрировать партию на уровне Министерства юстиции, надо, чтобы было не меньше пяти тысяч членов, или что-то такое, я не помню. Я составил список всех этих членов партии, отпечатал на пишущей машинке, фамилии, имя и отчество, год рождения, домашний адрес, ещё, кажется, место работы. Такой список надо было давать, в двух экземплярах — один себе, а один отправил по почте. А через некоторое время я увидел, что партия начала разбегаться. Не идут на собрания, обходят меня стороной. Председателем партийной организации я не стал, я не могу руководить. Я выбрал хорошего, симпатичного человека, молодого — Виталия Шкрабатюка, председателем поставили его. Но что-то на собрания не ходят, на второе-третье тоже, и в конце концов надо было организовать собрание в Доме культуры. Я пошёл к председателю райисполкома (тогда это был Дзюбенко), чтобы получить разрешение на проведение собрания. Зашёл я с Павлом Климовичем, тоже членом ДемПУ, примерно моего возраста, за разрешением. Мы стояли, а Дзюбенко стоял за столом и начал подсовывать листок. Я глянул на этот листок и увидел, что это мой список. Но я не подал виду, что увидел, и перешёл на другую сторону стола. Так он переложил на ту сторону, чтобы я таки увидел, что это мой список. Как он у него оказался? Очень просто: я послал Юрию Бадзю, Юрий Бадзьо дал в Минюст — а в Минюсте кто сидел? Коммунисты сидят. А тут кто? Коммунисты сидят! Те коммунисты пересылают сюда, рассылают и в Маньковский район, и туда и сюда — и разогнали эту партию каким способом? Вот конкретно председатель Маньковской организации ДемПУ — я его через год встретил, случайно наткнулся на него и говорю: «Коля, что такое?» — «Меня вызвал начальник Маньковской газораспределительной станции, что баллоны развозит по сёлам и по домам, и говорит: „Коля, у тебя кирпичный дом и сарай у тебя кирпичный, и колодец во дворе, и жена работает, и детишки у тебя есть, и на каждом баллоне ты имеешь рубчик, и я возле тебя имею — так мы с тобой будем ходить безработные оба, потому что где ты найдешь в Маньковке работу? А я где найду?“». — «А что такое?» — «А что это ты за партию там сделал? Чтобы этой партии и следа не было!» Так Маньковская ячейка и схлопнулась. И в Умани каждого вызывают и пугают безработицей. Мы в условиях террора безработицей. То они нас расстрелами пугали, то они пугали нас Сибирью. Сибири нет, Сахалина нет, а есть угроза быть безработным. И вот так, пугая безработицей, разогнали эту ДемПУ, осталось семь человек, которые и меня исключили из ДемПУ.
В. О.: Исключили Вас? Вон как!
В. Б.: А что ж. И из Руха исключают, вот меня ещё только не исключили из КУНа, я делегат всех съездов КУНа — и очередных, и внеочередных.
В. О.: Ну ничего, меня тоже из УРП исключили. И даже из Общества политзаключённых меня исключили, Вы знаете?
В. Б.: Таким образом, мы в условиях террора. Сейчас в Умани стоит палатка в центре города перед окнами мэра города Бодрова Юрия Ивановича. Он читает, что там написано — «МЭРА ГОРОДА УМАНЬ БОДРОВА — В ОТСТАВКУ!». Большими буквами, и сверху флаг сине-жёлтый. Полгода уже эта палатка стоит. Чтобы отправить Бодрова в отставку, надо восемь тысяч подписей, а они не могут собрать. А население в Умани — восемьдесят восемь тысяч. Почему не могут собрать восемь тысяч? А потому что надо фамилию, имя и отчество, домашний адрес. И тебя вызовут и выгонят с работы. Никакой демократии у нас нет, ребята, перестаньте смеяться. Тоталитаризм, фашизм, и русский притом. Вот такое дело.
Я похвастался тогда Драчом, был и Владимир Мулява. Я им говорю, что еду в Умань, наберу 600 членов ДемПУ, и с меня этого хватит, чтобы я сменил власть в Умани с коммунистической на нашу, украинскую. А они говорят: «Давай, давай, Василий Кузьмич, давай!». И накрылось это всё, потому что если бы меня вернули тогда назад (а мне тогда было 63 года), я бы сделал ДемПУ не 600, а 2000 в Умани, только она была бы подпольной. А Юрию Бадзю и в Минюст послал бы список на два десятка бабушек, преимущественно лежачих, и пусть бы они с них что-то спрашивали. Но это я задним умом силён, а так я сначала мог наделать глупостей, а потом думать, что это я сделал. Такие дела наши, Василий Васильевич. Я думаю, что хватит этого…
В. О.: А что касается реабилитации — Вы получили документ о реабилитации по Закону от 17 апреля 1991 года. Как вам, по почте он пришёл? Вы подавали ходатайство или это сделалось автоматически?
В. Б.: Я и сам не знаю — пришла справка, и всё. Я же был председателем Общества политзаключённых и репрессированных в Умани, а потом передал председательство Богдану Черномазу…
Я ещё должен сказать, что с началом борьбы за выход Украины из состава СССР, это 1989-90-е годы, я активно включился во все эти процессы — демонстрации киевские. Изготовил два флага сине-жёлтых и со своими ребятами ходил на все эти киевские демонстрации, притом всё это было за наши деньги — пусть не врут, что нас кто-то покупал, — по триста тысяч собиралось на Софиевской площади на демонстрации. Я всё это прошёл, включительно до Цепи Единения, я стоял в Киеве.
Где-то примерно в 1995 году я инициировал создание Всеукраинского объединения ветеранов войны Игоря Юхновского и был у него заместителем восемь лет, но моя организация называлась Уманский конгресс участников Второй Мировой войны. Нас было 36 человек, исключительно фронтовики, и первое, что мы сделали — мы собрали эти юбилейные московские на 30 лет, 40 лет, 50 лет победы — всё это собрали в ведро, отнесли в военкомат и написали такое письмо, что заберите эти московские награды и больше московскими наградами нас не беспокойте. Это первое, что мы сделали. Второе, что мы сделали — опубликовали о создании нашей организации в газетах, и за нами первыми пошли Кировоград, потом Одесса, а потом Львов, Севастополь (в Севастополе возглавлял Герой Советского Союза Пилипенко Василий Степанович), а потом Юхновский. Но моя организация осталась как автономная и есть по сегодняшний день, вот я председатель этой ветеранской организации.
Второе, что мы сделали — никогда не ходили на парады, а тут пошли в военкомат. На фронте (я же фронтовик, из окопов) я полковников не видел, майоров не видел: младшие лейтенанты и лейтенанты, а старшие лейтенанты уже где-то дальше. А на парадах — около десятка полковников впереди, за ними подполковники, а потом майоры, а все рядовые позади, и ни одного флага сине-жёлтого. А мы наших два принесли. И я сказал: ребята, мы не пойдём назад со своими флагами. Полковники держат красные флаги, а мы стали впереди. Они на нас начали шипеть: «Уберите эти сине-жёлтые тряпки!». Так я после этого развернулся и как вмазал одному, а этот Николай Яковчук с обеих рук начал лупить их, и Вася Жуковский тоже. Мы одногодки. Миномётчик он. С правой руки. Так вклинился между нами Бодров Юрий Иванович, мэр города, и разнял. Это наша такая работа была.
В. О.: Так какого года это было?
В. Б.: Это было в девяносто пятом. А в 1995 году в Доме культуры полно людей, я написал декларацию освобождения Украины, на одной странице, в которой я доказал, что Украина идёт не тем путём, которым шёл Иван Мазепа, Иван Выговский или Богдан Хмельницкий, или Симон Петлюра, или Степан Бандера — не тем путём идёт Украина, мы должны выполнить вторую половину завета Тараса Шевченко, а там чётко сказано: «вражою злою кров’ю волю окропіте». Пустить кровь вражескую вот туда, в синее море. Так написано — надо выполнять. Итак, господа украинцы, к оружию! Я призвал и раздал эту декларацию.
На следующий день сюда, домой (ещё моя жена была жива), приходит мужчина в гражданской одежде, представился, что он из Службы безопасности Украины, показал удостоверение. Я взял удостоверение в руки, прочитал, что это Бордылёв Александр Викторович, старший лейтенант Службы безопасности Украины. Я это удостоверение дал жене, говорю на, подержи в руках, это Служба безопасности Украины. Говорю: садитесь, расскажите что вы хотите. «Ничего я не хочу вам сказать, просто хочу сказать, что был вчера на вашем собрании, где вы призывали к оружию». И всё, больше он ничего мне не сказал и ушёл. А потом приходит и говорит: «Василий Кузьмич, в Дом культуры приезжает Александр Мороз». А я с Александром Морозом в те же годы тот же факультет механизации заканчивал, только он был молоденький, а мне уже было тридцать лет. «Приезжает Мороз на такое-то время в Дом культуры — что вы будете делать?». — «Скорее всего, я наберу помидоров, только не гнилых, а зелёных и твёрдых, и постараюсь попасть ему в голову». А он говорит: «Хорошо». И ушёл. Я набрал помидоров, с левой стороны на балконе сел и говорю своим ребятам, что как только Мороз выйдет из-за кулис, я ему буду целить в голову. Только он появился, я сразу начал бросать помидоры, а он уворачиваться. А одна помидорина попала на край стола и отлетела в зал, и в зале все присели, потому что думали, что это граната. А потом эти социалисты напали на меня, вырвали палку у меня, я там чуть не подрался.
Ушёл Александр Мороз. Этот Бордылёв — узбек по национальности, а говорит по-украински, — приходит и говорит, что завтра в одиннадцать часов приезжает Симоненко Пётр — что вы будете делать? Говорю, что иду сейчас в центр, рисую большой плакат, величиной как этот стол, и напишу так: «Серп и молот — смерть и голод!». И нарисую вот так серп и молот». Я так и сделал — художнику заказал. Но совершил ошибку — надо было спрятаться, а как он появится, то ему показать. А я попал в окружение коммунистов, которые пришли встречать Петра, так они как увидели и начали у меня вырывать этот плакат, толкать меня под рёбра, так меня выручил тоже украинский националист, тут есть такой Данат Кириленко — он политзаключённый, но его захватили с оружием в руках, и его не реабилитируют. Жену его реабилитировали, а его нет. Есть такой Кириленко у нас. Долго сидел, он ещё жив, — и он меня выручил.
Приходит снова Бордылёв: в дендропарк «Софиевка» приезжает Людмила Кучма, в такое-то время будет там, в такое-то там, потом поедет в детский сад, потом поедет в больницу — рассказал мне всё расписание, и: «Что вы будете делать?». Я говорю, что был в Киеве. С железнодорожного вокзала туда куда-то на Соломенку идёт такой подземный переход, где женщины продают всякие овощи, фрукты, молоко и всякую всячину, укроп, петрушку. Я зашёл туда, а их гоняет милиция. Я спрашиваю, почему их гоняют, а они говорят, что какая-то большая сволочь приезжает на железнодорожный вокзал. Ну, а я с палочкой, пожилой человек, пошёл посмотреть, что это за сволочь приезжает. Смотрю — на перроне стоит железнодорожный пассажирский поезд, в окнах дети, а по перрону ходит Валентина Шевченко, бывшая председатель Президиума Верховного Совета УССР. На меня никто не обращает внимания, а тут на машине подъезжает Людмила Кучма. Они бросаются друг другу в объятия и целуются взасос. Если целуются мужчина и женщина, это нормально, а если две женщины целуются, то меня потянуло на рвоту. Я Бордылёву рассказал это дело и говорю, что буду сидеть дома, потому что как я увижу её, то меня снова стошнит.
Вот такие у меня отношения были с Бордылёвым из СБУ. Так что я не только в КГБ — в СБУ я тоже на учёте, не переживай. Два раза разрисовал памятник Ленину в Умани, белой краской написал: «Ленин — палач украинского народа», «Ленин — сифилитик», «Ленин — бандит», «Ленин — грабитель». Обрисовал весь кругом.
В. О.: Но ведь он и до сих пор стоит?
В. Б.: Стоит, ничего ему нет. Так у меня брали отпечатки пальцев, составляли протокол. А потом второй раз — красной краской. Я больше ничего не могу сделать, но я обрисовывал его вместе с дочерью и внуком, которому тогда было десять лет, а сейчас уже восемнадцать.
В. О.: Так это «вовлечение несовершеннолетних в преступную деятельность»?
В. Б.: И преступную деятельность тоже можно было приписать. Ничего, обошлось. Был запрос депутатов Верховной Рады за этот памятник, что я обрисовал его. Мне уже восемьдесят шестой год, но я не сдаюсь, ещё дрыгаюсь. Написал вот последнюю статью, я её Вам подарю — может, вставите в какую-нибудь газету, — написал о той мельнице и об этом кинофильме «Матч», который сейчас идёт. Я только прочитаю начало, можно выключить.
В. О.: А почему?
В. Б.: Или пусть будет. Заголовок — «Украиножеры сатанеют». «Резидент гитлеровской внешней разведки в Украине избрал местом своего пребывания не Львовщину, не Киев, а провинциальный городок Умань, где устроился механиком на местной мельнице. Его агентура, взвалив на плечи мешок пшеницы, шла к мельнице с доносами, не вызывая подозрений у „верных чекистов“. За успешные агентурные действия Гитлер присвоил резиденту звание генерала и направил в Киев разоблачать коммунистическое подполье, которое успело глухой ночью взорвать все дома Крещатика вместе с тридцатью тысячами киевских стариков, женщин и детей, не убив ни одного гитлеровца». Это правда. А почему нет памятника тем взорванным жертвам? Нет или есть?
В. О.: Тот подрывник Крещатика Кудря до сих пор остаётся Героем Советского Союза. Есть в Киеве улица его имени.
В. Б.: В 1971 году известный кинорежиссёр-украиножер Тимофей Левчук выбрал Умань местом пребывания гитлеровского резидента для презентации своего нового кинофильма «Два года над пропастью», в котором главные роли сыграли механик мельницы, резидент-генерал и руководитель киевского коммунистического подполья Кудря. Этот фильм Василий Васильевич должен знать, «Два года над пропастью», Кудря, подполье киевское, где положительные герои разговаривают на русском языке, а немецкие генералы и офицеры — на украинском. Я всё это описал и сравнил с тем, что происходит. И ставлю вопрос: «Почему на двадцать первом году независимости Украины на экраны кинотеатров выпущен фильм украиножеров? Почему арестовывают парней, которые протестуют против российского пренебрежения к украинцам, которые отстаивают человеческое и национальное достоинство, почему в независимой Украине остатки московской колониальной администрации нагло требуют предоставить оккупационному русскому языку статус государственного? Почему самая богатая из союзных республик СССР стала нищей и международной проституткой? А потому, что в Украине все двадцать лет у власти не было украинских националистов. Виктор Ющенко — не в счёт, отравленный Москвой, преданный „любими друзями“, ограниченный в правах марионеточным Конституционным судом и „тушкованой“ Верховной Радой — он не успел перевоспитать покорных хохлов-малороссов в воинственных гордых украинцев». Ну и завершение: «Как политзаключённый ГУЛАГа (просидел год и 28 дней), позволю себе перефразировать римского полководца Катона-старшего, заменив „Карфаген“ на „КПУ“; кроме того, я думаю, что Коммунистическая партия Украины должна быть запрещена и осуждена как партия потенциальных убийц, грабителей, лжецов и московских холуёв». Вот так я написал и сам радуюсь. Вот возьми, если выбросишь.
В. О.: Это та статья, что Вы давали мне ещё в машине…[Выключение диктофона].
В. Б.: Ещё скажу об одном заключённом 1966 года. Где-то у меня записано, я забыл его фамилию, имя и отчество, но ему в 1966 году было семнадцать лет, он ходил в школу в десятый класс. И обнаружил, что Коммунистическая партия — это лжецы. Он брал обычную тетрадь на 24 листа, разрезал её и на листочке в клеточку под командирскую линейку большими буквами писал: «Коммунисты — лжецы!», 24 листовки, а ночью расклеивал по городу. Через две-три недели — «Коммунисты — убийцы!», и снова расклеивал. «Коммунисты — воры!» — и снова 24 листовки расклеены. За ним охотились, искали и не могли поймать. Сняли двух начальников Уманского регионального отделения КГБ за бездействие, мобилизовали весь партийно-хозяйственный актив и комсомольцев, чтобы поймать. Как-то он умудрялся расклеивать по остановкам — и не поймали. Он жил в трёхэтажном доме на первом этаже, а на втором этаже соседка держала сучку, и эта сучка Митю укусила за ногу. Так он взял листочек бумаги в клеточку, под командирскую линейку написал соседке: «Повешу тебя и твою сучку». И прицепил на её дверь. А она взяла этот листок и побежала к прокурору, а прокурор как увидел — так аж подскочил до потолка. Того парня так били в милиции, а потом дали ему три года. А когда он освободился, его снова вызывали и били. Но он человек очень добрый, он не какой-нибудь там хулиган. Он женился, теперь водит по Умани внуков, очень доброжелательный человек. Но я не знаю, сохранились ли у него какие-то материалы об этом и по какой статье его сажали.
В. О.: Как найдёте его фамилию и установите с ним контакт, то я бы приехал и записал его тоже.
В. Б.: В Черкассах тоже по политической статье Сирош сидел, забыл как его…
В. О.: Вы сказали Сирош — да?
В. Б.: Да, инженер-электронщик из Черкасс, который выступал за свободу слова, протестовал против арестов шестидесятников, Петра Григоренко, Николая Руденко, Левка Лукьяненко, потом отказался от гражданства, выслал в Москву паспорт.
В. О.: А это когда было?
В. Б.: Он со мной в камере сидел. Но человек такой, как вам сказать, практичный — вот его лишили в Черкассах работы, так он начал шить шапки и продавать. Он очень деятельный человек. Ему дали полтора года по этой статье 187-прим. Представляете себе, я лежу на нарах, заходит этот Зиновьев. Заходит в камеру такой высокий мужчина в роскошном пальто, роскошной шапке, становится на пороге: «Добрый день! У кого сто восемьдесят седьмая?» Говорю, что у меня. А возле меня лежит этот Василий Тодосьевич, у него тоже 187-1. «Тогда расступайтесь, будем вместе». Такой интересный человек. Это тоже было сопротивление?
В. О.: Да, это тоже надо фиксировать. Но как его найти?
В. Б.: Я знаю только, что Сирош.
В. О.: Ну, будем искать. Он по возрасту может быть жив, да? Он же моложе?
В. Б.: Моложе меня, так что я так себе думаю, что жив. Я тоже на этом свете задержался, на меня смотрят косо… Давай ещё запишем. Я о другом буду говорить. Меня посадили за защиту Украины от русификации. Это больное для меня место, и я все годы контролировал, что делается в Украине с украинским языком, следил за этим делом. И когда по рекомендации Виктора Ющенко Верховная Рада утвердила премьер-министром (Василий Овсиенко это знает прекрасно) Виктора Януковича, то его утвердили в час дня, а в три часа того же дня он уже был в Сочи у Путина. В тот же день. А я за этим делом следил. Путин отправляется на другой день в Москву (он был президентом), а премьер-министр Украины на другой день вылетает не к Ющенко, чтобы посоветоваться, а опять-таки в Москву к Путину и там заявляет о том, что русский язык будет государственным. А я тут, в Умани, в знак протеста объявляю политическую голодовку, пишу обращение на целую страницу, печатаю, размножаю и раздаю в Умани, обоснованно, что русский язык — это язык оккупанта, что оккупант никогда не изучает язык оккупированного, а навязывает свой. Поляки нам навязывали свой язык, немцы навязывали, русские навязывают. Россияне — такие же оккупанты, как и немцы. Такое начал раздавать. Мне тогда было 80 лет, куча всяких болячек, всё хроническое, хроническое. И печень — холецистопанкреатит, и аденома простаты, и хронический бронхит, чего там у меня только не было. Как оно меня порвало, то мне живот вздуло (я очень худой) и он сделался, как барабан, твёрдый. Рвота, страшные боли в печени, температура 39,9, скорая помощь забрала меня, и в 11 часов я лежал в терапии уманской больницы. Пришли ставить капельницу, а я же голодовку объявил, а капельница — это питание. Вот эта Юля Тимошенко голодает и пьёт соки — так какое это голодание, пусть не врёт.
В. О.: Никакая это не голодовка. Я вот неделю жил только на соках — и это никакая не голодовка.
В.Б.: Да, никакая это не голодовка. А я от капельницы отказался, от уколов отказался, от таблеток отказался — ничего! Боли страшные. До утра терпел — болит, что ты поделаешь. Пришёл зав терапевтическим отделением, Василий Дмитриевич Мельничук, человек опытный. И я отказался от всего. Еду три раза в день приносят мне поварихи обязательно, а я не ем. Через три дня у меня температура спала без всяких таблеток до 37,5, и живот опал, и боли уменьшились. На четвёртый день температура 36,6 и никаких болей. Я одеваюсь, бреюсь и иду в город раздавать свои листовки. Василий Дмитриевич говорит мне, что он не будет отвечать за мою жизнь: «Пишите мне, что вы отказываетесь от еды». Я ему даю этот протест, он его подшивает к истории болезни. Медсёстры читают, больные все знают, что я голодаю, потому что в палате я седьмой. Я под контролем больных. Только пью воду из-под крана, никакой газированной. Два — два с половиной литра воды не заставляю себя пить, а оно само меня тянет. Вес у меня был шестьдесят девять, а я проголодал 14 дней. У меня остались только кости и обвисшая кожа, я четырнадцать килограммов веса потерял.
А тут по субботам Виктор Ющенко выступал по радио на разные темы. В субботу он сказал, что в Польше государственный язык — польский, в Румынии — румынский, и в Украине государственным языком может быть только украинский. И все больные начали сбегаться ко мне: «Кончай голодать, вот что сказал пре-зидент». Это он сказал в субботу, это же выходной день, и врачей нет. Прибежали бабушки, женщины-поварихи, чтобы я, Боже упаси, не наелся, а то умрёшь. И начали носить мне по ложке ячменного супа — од-ну, а через два часа ещё одну, и они меня за два дня вывели из голодовки. А в понедельник пришёл Василий Дмитриевич Мельничук и спрашивает меня, что делать. Я ему отвечаю: «Выписывать». — «Как выписывать?» — «А вот так выписывать». — «Вы же ходить не можете!» — «Ничего, вон они отнесут меня». Тогда я — на такси (у меня ведь жены нет), сам таксист меня на руки взял, привёз и положил на эту тахту. А бабушки пришли уже прощаться со мной. Пришли, выстроились в ряд, но, правда, сварили супу. А на третий день я поднялся и по сей день варю суп сам себе, и стираю, и убираю — видишь, у меня чистенько?
В.О.: Чистенько, я это сразу заметил.
В.Б.: Всегда чистота, но это ведь уже шестой год, и ни разу ни скорой помощи не было, ни одной таблетки, ни одних уколов, никакой аденомы, никакой печени — ничего, шестой год. Так что, Василий Васильевич, пора и тебе закатать, только не четырнадцать дней, а девять, а дальше видно будет. И сразу будет и омоложение, и оздоровление.
В.О.: Вот в начале Великого поста я неделю жил только на соках.
В.Б.: Да я не то чтобы хвастаюсь, вот, стучу по дереву, потому что всё-таки восемьдесят шестой год, и ем всё подряд.
В.О.: Да, это серьёзно.
В.Б.: Вот уже два часа, а я ведь не пил и не ел, так что пойдём на кухню. Вот смотри сю-да, только не записывай. [Отключение диктофона].
В.О.: ...ГКЧП. Так повторите немного, а то мне жаль, Вы так хорошо рассказывали.
В.Б.: Включил? 19 августа 1991 года я, Василий Кузьмич Белоус, тогда мне было лет 65 или 67. И украинский националист — думаю, что я был убеждённым украинским националистом, — по телевидению увидел выступления этих Янаева, Пуго, Язова. Это было где-то в девять часов утра. В доме никого не было — ни жены, ни детей. Я послушал и понял, что это такое: это они хотят вер-нуться к сталинским репрессиям, запуганных ещё больше запугать, расстрелять, всех поставить на колени. Я взял кусок обоев и с обратной стороны большими синими буквами написал: «Граждане Украины! В Москве мятеж заговорщиков. Банда преступников в лице Янаева, Язова, Пуго совершила мя-теж. Все на митинг протеста!» Я подписал, что это я от имени Демократической партии Украины. Этот плакат я вывесил на заборе в центре города возле почтамта. Там шло строительство, достраивали почтамт. Прицепил туда свой сине-жёлтый флаг с трезубцем, а под ним плакат приколол на этот гайд-парк-забор, а потом поставил раскладной столик с газетами национально-демократического направления. Чтобы ветер не раздул эти газеты, я их прижал монтировкой от автомобиля, замо-танной в газету. Буквально через пять минут возле меня уже были десятки людей, через полчаса — сотни, через час в центре Умани бурлил митинг, человек триста, если не больше. Притом возле меня была моя дочь Антонина (Одесский университет иностранных языков) и мой сын Александр (Львовский университет, оптика и какая-то там спектроскопия или чёрт его знает что). Где-то в полови-не первого пришёл Богдан Черномаз со своим окружением и начал отвязывать мой флаг. Я ему говорю: «Богдан, что ты делаешь? Что, нет места, где привязать свой флаг?» Он опомнил-ся и пошёл в другое место привязывать. Я понимаю, что произошло: я бросился защищать Украину от ГКЧП, а Богдан Черномаз, Коверга, Татьяна Черномаз, там ещё какая-то Надежда была, забыл её фа-милию, — они все прятали свои архивы, потому что ожидали сталинских репрессий. Я их понимаю.
В.О.: Между прочим, был приказ по УРП, Лукьяненко подписал и по организации было разослано, чтобы спрятали архивы. Такой приказ был.
В.Б.: Потом там митинговали и кричали. Были и «за», а были и «против». С теми, кто был за ГКЧП, доходило до кулаков. А тут подходит ко мне где-то в полпервого дня Липовский Николай Иванович, подполковник уманской городской милиции, первый заместитель, в гражданской одежде, и говорит мне: «Василий Кузьмич, беги, потому что тебя сейчас будут арестовывать». А я говорю: «Бежать я не буду». Он ушёл, а минут через пять приезжает на «уазике» Довгань, начальник Уманского городского отдела милиции, и с ним два капитана. Подходят ко мне: «Вы арестованы». — «За что?» — «За нарушение общественного порядка». Я говорю этому Дулову Михаилу — красивый муж-чина, высокого роста, широкоплечий, с которым я от теребовлянской конференции до съезда ДемПУ и до Цепи единения всегда был вместе, он возле меня, как родной сын, — я ему и говорю: «Миша, вон стоит мой „Запорожец“ („сороковка“, между прочим), так если меня арестуют, ты в багажник положишь мой столик с газетами, снимешь плакат и флаг». Я иду, дочь мне говорит: «Папа, а что, тебя арестовывают?» Я говорю: «Так ты же сама видишь — полковник и два капитана». — «Да ничего, тебя уже не в первый раз». Повернулась и пошла к своим ровесникам, а меня посадили в «уазик» и отвезли в Уманский горотдел милиции. Загнали в эту привратную, где дежурный офицер. Туда зашёл Довгань, поручил дежурному, майору Юдову, завести на меня уголовное дело. Юдов отвёл меня в комнату, начал на меня писать — кто я, откуда, одним словом, уго-ловное дело заводить. Закончил это дело и ведёт меня назад в привратную, где дежурный офицер милиции. Я захожу туда очень спокойный, не нервничаю — да я плевал на них на всех! Зашёл я туда, но обратил внимание, что за спиной дежурного офицера, капитана, на окне лежит моя чёрная сумка. Это жена сшила мне из чёрной материи сумку, в которой я носил газеты. Обычная такая торба. И там га-зеты мои. Я посмотрел и спрашиваю: «Что это такое?». А этот полковник Довгань держит в руках мою монтировку, замотанную в газету, и говорит мне: «А ты хотел этой монтировкой дать мне по голове». Я не то чтобы был ошарашен, меня трудно ошарашить, я только вздрогнул, посмотрел — это всё-таки полковник. А потом увидел Михаила Дулова, того моего адъютанта, который меня сопровож-дал, пил с Павлычко за столом, а я свинья, потому что я таки свинья, напился пьяный в Теребовле на како-м-то их курорте, так сидел там Виталий Дончик, там Гель сидел, а я возле Дмитрия Павлычко, и мы пили. Да я напился до одури. И мы пели громко: «Два кольори мої, два кольори, оба на полотні, в душі моїй оба...» А я пьяненький, нет, всё-таки хорошо пьяный, бесконтрольный, от Павлычко по правую руку, и говорю: «Вот какая-то б... написала такую хорошую песню!» А Павлычко говорит: «Это я, это я». Пусть там на него какие бочки ни катили бы, а он всё-таки человек неповторимый, я перед ним преклоняюсь. Я его выдвигал от Умани в депутаты Верховной Рады, а не Богдана Черномаза.
В.О.: Он тут прошёл?
В.Б.: Он тут баллотировался по моей инициативе, но они там такое хитрое сделали, что если это ЖЭК-3, откуда я, к которому я отношусь по месту жительства, то надо было собираться в зале железнодорожного вокзала, а они — в центре. Так вот, для того чтобы увидеть Павлычко Дмитрия Васильевича, в Умани собралось около 5000 человек, а нужно было собрать 500. И они пропускали в Дом культу-ры через три кордона, вот так, взявшись за руки, милиция и все эти, и только по паспор-там, прописанных в ЖЭК-3.
В.О.: Так это какого года выборы?
В.Б.: Первые выборы в Верховный Совет СССР. А Дмитрия Павлычко я встретил на улице Ти-щика, с дочерью. Он приехал с женой, хорошенькая такая у него жена, чернявенькая, — не знаю, какая это у него жена, может, первая, может, последняя, но он с женой приехал на машине и сам за ру-лём. Мы его проводили сюда, в центр, а его не пускают в зал, потому что у него нет прописки в ЖЭК-3! Тогда я начал там скандалить — пустили нас, Павлычко и жену. Дошли мы до центра, а со-бралось за столом где-то 380 человек, а нужно было 500, то есть нет кворума. Потому что надо было на железнодорожном вокзале собираться, где ЖЭК-3, а не здесь, в центре. Но ведь не мы руководили, а руководила власть коммунистическая. На сцену вышла секретарь городского совета, не называю её имени специально, хотя знаю имя и отчество, и где и как она умерла. Не называю её, ни национальности, ничего, но это была умная, это была хитрая, это была решительная, это была активная, это была настолько грамотная женщина, которая могла бы утереть нос всем юристам, вместе взятым. И вот она стоит там на сцене. Можно было сказать: подождите полчаса, идите домой, заберите своих жён с паспортами, придите сюда, чтобы было 500 человек. Мы могли бы набрать 500 человек. А она сказала, что кворума нет, а чтобы мы не бушевали, дала команду директору Дома культуры выключить свет. А в Доме культуры окон нет, стало совсем темно, и Дмитрий Павлычко со своей милой женой наощу-пь выбирался. А на улице 5000 человек пришло его поприветствовать. Он имел авторитет как поэт и будет иметь — его не станет, а память о нём останется. Так что я не каюсь, что его вызвал.
В.О.: Так он был вашим кандидатом или нет?
В.Б.: Нет, не пропустили. Он мне говорил, что КГБ его сопровождало от Киева до Умани — так они боялись Дмитрия Павлычко. Ты его можешь спросить, он тебе расскажет.
Так я тебе про ГКЧП рассказывал. Я посмотрел — сумка моя, потом смотрю — с левой стороны — ёлки-моталки! — мои флаги свёрнуты, а древок нет. «А это что такое?» А потом увидел Ми-хаила Дулова, моего адъютанта, или кто он там такой, я не знаю. Ну и говорю ему: «Миша, так тебя что, тоже арестовали?» А он так посмотрел на меня свысока, как на говно, ничего не сказал, повернул-ся в дверь и ушёл. Что же случилось? Меня арестовали, привезли сюда, я ему сказал, чтобы он всё это сложил в «Запорожец», он всё это туда сложил, там багажник спереди, сложил этот стол раз-борный, те газеты, сумки, плакат снял аккуратно, мои флаги, всё собрал, подъехал «уазик» не к за-бору, а к админзданию, Дулов туда сел, и всё это привёз и сдал сюда в милицию как вещественные доказательства для Юдова. Он ушёл, а они собрали все эти вещи, составили протоколы и все документы, посадили ме-ня в «уазик» и повезли в Уманский городской суд. Василий Васильевич, я не вру. Потому что все люди живы, только Дулова нет. Я тебе говорил, что все мои враги, которые делали мне пакости, умирают досрочно — или от рака заднего прохода, или ещё от какой-нибудь заразы. Их нет. Я живу — нет вра-гов, ни одного врага нет. А у человека должны быть и враги, и друзья.
Повезли меня, судит Михайленко — не судья, а председатель Уманского суда Михайленко. Забыл имя и отчество, очень такой хороший человек, умный. Не может быть судья глупым — если ты судья, то ты уже умный, потому что дурака судьёй не поставят. Этот Михайленко взял эти плакаты, посмотрел это всё. Конвой же меня привёл туда. И говорит так: «Подписка о невыезде, придёте через три дня». Это я не выдумываю, потому что Михайленко жив, можешь к нему поехать, он под-твердит. Вот меня и выпустили оттуда, а дело оставили. Ну я и пошёл домой. Но я тебе говорил, что я не могу быть руководителем — это не моя природа. Моя природа — слушаться и исполнять, вот это я могу. Ну, раз он сказал прийти через три дня, я и пришёл через три дня, ровно в три ча-са дня. А он спрашивает, что такое. «Как что — вы же сказали прийти в три часа?» — «Ну и что? ГКЧП давно накрылось, убирайтесь домой». Это правда. Так вот слушай, Василий Васильевич, как бы ты ни хотел, а я, Василий Кузьмич Белоус, единственный на тогдашние 52 миллиона населения Украины, кто категорически выступил против ГКЧП, на кого завели дело, кого конвоировали в суд и кого судили. Такого второго больше нет.
В.О.: И правда, я не слышал, чтобы ещё кого-то судили.
В.Б.: Есть те, кто выступал.
В.О.: Да, выходили, выступали, но чтобы дело завели на кого-то — такого не было.
В.Б.: Я такими своими действиями горжусь. Я горжусь тем, что я Кузьме Ивановичу передал в тюрьму передачу.
В.О.: Да, он это особенно ценит и в своей книге об этом пишет. (Кузьма Матвиюк. И мы этот путь прошли (Воспоминания, свидетельства, оценки событий) / Харьковская правозащитная группа. — Харьков: Права человека, 2010. — 92-96, 109-110, 141).
В.Б.: Слушай, это такие эксцессы — я очень за своих детей переживаю. Они, бедняги, возле меня страшно пострадали. Дочь была вынуждена бежать аж в Бельгию, сын тоже где-то в Сингапуре — Господи, что мы делаем с этой Украиной, разбегается она, а у власти чужие люди... Чужие, нет наших. Я, например, за Олега Тягнибока. Но не дай Бог, чтобы я стал Президентом Украины — я бы им показал и русский язык, и матушку Русь, очень бы кулаки свои пускал в ход. Тут в Умани — кулаки в ход.
Был тут председатель Партии прогрессивных социалистов, Витренчихи, полковник Быстров. Этот Быстров — глава этой партии в Умани. Возле кинотеатра «Комсомолец» митинг, человек триста. Хорошая аппаратура, и через микрофон чётко он доказывает, что нам в Советском Союзе «было очень хорошо». Так это вам было хорошо, а нам не очень, потому что мы то с голоду подыхали, то нас расстреливали, то нас на фронтах убивали, то мы в очередях стояли за хлебом — так что нам не очень было хорошо. И я слушал-слушал да пошёл к нему поближе, с палкой, потому что я только с палкой могу ходить. Подошёл близко, слушал-слушал да как врезал ему в лоб кулаком! Какого-то хрена попал правой рукой ему не под левый глаз, а под правый и рассёк до крови. А эти прогрессивные социалисты набросились на меня, начали колотить меня по рёбрам, а я сопротивляться. А тут подошла милиция уманская — капитан и два старших лейтенанта. Я старшего лейтенанта знаю, он сейчас уже капитан, а тех я не знаю. Они взяли меня под руки и от кинотеатра «Комсомолец» если вести меня в милицию, то надо по улице Коломенской вниз, а они повели наверх, к картинной галерее, а потом вниз, к Дому культуры, а там за Домом культуры забегаловка была с пивом и всем таким, называется «Старый сержант». А весь митинг видит, что меня арестовали и что меня повели. А они меня довели до «Старого сержанта», да этот капитан и говорит: «Василий Кузьмич, мало вы ему дали — идите выпейте пивка». И ушли. Вот я тебе рассказывал, как в тюрьме меня клали в больницу, чтобы я там отдохнул, или как давали соки — везде украинцы, они всё-таки солидарны. И те ребята взяли меня и отпустили.
А потом через полгода я встретил Быстрова в школе-гимназии, там директор Михаил Павлович, такой настоящий директор, у него ещё с 1991 года русский язык числится иностранным. Хочешь иностранный — английский, китайский, испанский, а русский тоже иностранный — но никто на русский де-тей не посылает. И он такой инициативный человек, так сделал, чтобы была встреча родителей, дедов и де-тей-учеников, сделал очень интересно. И я пошёл, потому что у меня там внуки учились, и встретил полковника Быстрова в отставке. Спрашиваю его: «Что ты тут делаешь?». Я с ними не церемонюсь. «Как что — у меня здесь внуки учатся». — «Вот здесь, в 150 метрах, седьмая школа, русская, русскоязычные классы там есть — так чего ты её миновал, а сюда пришёл? Чего ты привёл сюда своих внуков?» — «Мои внуки должны в совершенстве знать украинскую державную мову». — «Знаешь что, Быстров, — с такими русскими я не воюю. Русские, которые минуют русскую школу в Украине и посылают детей в украинскую, — я с такими русскими не воюю. Извини, что я тогда разбил тебе лоб».
В.О.: А может, это и повлияло на него положительно?
В.Б.: Я попросил у него прощения, потому что я действительно с такими русскими, которые понимают нас и посылают детей в украинскую школу и в украинские детские садики, — я с ними не могу вое-вать, потому что это же нормальное явление. Так, как я тебе рассказывал, когда я голодал в больнице и пришла медсестра ко мне — ну, медсёстры все хорошенькие и все молоденькие, — а я голодаю в знак протеста против Януковича, что он хочет ввести русский язык как государственный. А она присела ко мне и говорит: «Василий Кузьмич, Вы знаете, я 5 лет жила в России, и я не вижу, что это плохие люди, — это очень хорошие люди». Я ей так доброжелательно говорю: «А где это ты там была?» — «Ну, есть такой го-род Псков, там очень красивая церковь, крепость там есть». Что-то она мне рассказывала про какого-то Пога-нина или Поганого, купца какого-то. Поганин. И она была там с мужем и с ребёнком. Я и спрашиваю: «А на каком ты языке там разговаривала?» — «На русском». — «А ты требовала, чтобы для твоего ребёнка там от-крыли украинскую школу или ты послала ребёнка в русскую школу?» — «Я послала в русскую школу и ничего не требовала». — «А ты что там пела? Ты пела «Стоїть явір над водою» или ты пела «Извела меня кручинушка, подколодная змея»? А что ты там танцевала, когда выпивала, — «Гоп, мої гречаники, жиди – пани, начальники, а мужики дураки, роблять в СОЗі, як бики» — это ты танцевала? Нет, ты «Барыню» танцевала, «Шита-брита, любив бариню Микита». Так разве я бы вы-ступал против таких русских, если бы они ассимилировались среди нас, как ты среди них? Детка, ду-май немножко». Это был такой разговор с медсестрой.
Да, мне было интересно на этом свете жить, мне интересно и сейчас, но я один, на кого в день ГКЧП завели дело, кого отвезли в суд. А хитрый же судья Михайленко — спустил всё это на тормозах. Я с Николаем Ивановичем Липовским, подполковником, который сейчас на пенсии, встреча-юсь, как с братом, потому что он первый пришёл ко мне и сказал: «Василий Кузьмич, беги, потому что сейчас тебя арестуют!» А на свою дочь я смотрю — «Папа, тебя что, арестовывают? Да это не первый раз». Значит, вот так, Василий Васильевич. Я тебя везти не буду.
В.О.: Но расскажете, как мне идти, как мне ехать. Уже можно остановить? [Отключение дикто-фона].
В.Б.: Я как инвалид войны воевал против гитлеровской Германии и империалистической Японии. А если бы меня послали воевать с папуасами Новой Гвинеи, я бы тоже пошёл. Когда мне было 17 лет, то куда меня погнали, туда я и пошёл, мог бы воевать даже с неандертальцами или с мамонтами. Но воевал, и воевал хорошо, имею награды, ордена даже за боевые заслуги, но... выключи. [От-ключение диктофона].
Уже включил? Мне как инвалиду войны дали бесплатную путёвку в Алушту — это наша земля, Крым, потому что по переписи турецких переписчиков, какого-то султана Измаила, в Крыму бы-ло преобладающее большинство украинцев, а не татар. По переписи самого хана крымского, честная перепись была, украинцев было больше, чем крымских татар.
В.О.: У Агатангела Крымского записано, в каком-то там году XVII века украинцы со-ставляли в Крыму 42% населения.
В.Б.: Таким образом, всё-таки Крым — это земля украинская, а ни в коем случае не российская. Но пусть будет и татарская. Потому что там они с какого-то XVI века живут. И вот поехал я в эту Алушту, бесплатная путёвка, как инвалиду войны, да и ходил-бродил по их административным зданиям. Но это было четыре года назад, то есть в 2008 году. А там висят портреты Ленина, порт-реты Дзержинского, Молотова и других. Я посмотрел, и так мне стало горько, потому что вроде бы и независи-мая Украина, а вроде она и совсем не независимая, а советская. А потом купил газету Натальи Витре-нко. Читал я её — ясно, что это коммунистическая газета, только замаскированная под социалистов, так же, как и Мо-роз, который тот же коммунист, а замаскировался под социалиста. А эта — прогрессивный социалист. И вычи-тал я в этой газете, что Екатерина Чумаченко-Ющенко является агентом Центрального разведывательного управления, ЦРУ, и имеет звание полковника. Я это прочитал, потом сел, взяв листок бумаги, написал протестное письмо и задал вопрос: а почему вас, Наталью Витренко, не завербовали в ЦРУ и не присвоили звание хотя бы лейтенанта? Ответ, большими печатными буквами: А ПОТОМУ, ЧТО ДУР В ЦРУ НЕ ВЕРБУЮТ. И выслал это ей и снял камень со своей души. Если бы я встретился с Екатериной Чумаченко-Ющенко, то я бы ей задал вопрос: Катя, как связать украинскую национа-льную идею с твоей девичьей фамилией? Вот мне было бы интересно, что бы она ответила, как это можно связать украинскую национальную идею с её девичьей фамилией Чумаченко. Вот как связать надо, дорогие украинцы — немного думайте своей головой: пусть сияет над нами вечно наш «Чумацький Шлях», а тот засранный Млечный Путь — это для Московского Патриархата, их царей и президе-нтов. Вот и вся тебе идея.
В.О.: Спасибо. Очень правильные слова.