4 января 2000 и 26 июня 2006 года
В. Овсиенко: Сегодня у нас 4 января 2000 года, и мы беседуем с господином Олесем Сергиенко. Записывает Василь Овсиенко.
4 сентября 1965 года Вы были в кинотеатре «Украина»?
О. Сергиенко: Да. Там я был. А вот недавно отмечалось тридцатилетие этого события… Я подошел к ведущему, Олесю Шевченко, и говорю: «Олесь, дашь мне слово, потому что мне есть что сказать. Ты же меня знаешь — если ты мне не дашь слова, я сам возьму». Черновол тогда выступил. Он очень переживал, что кто-то неправильно говорил, будто инициатива поднять людей принадлежала Стусу, а на самом деле это был он.
В. О.: Мы тогда буклет раздали, изданный УРП, в котором действительно было написано, что Стус, но это была ошибка. И это моя ошибка…
О. С.: Это была ошибка. Я там был и скажу...
Последовательность была такая. Когда Дзюба начал говорить, то кагэбисты, которые были в зале, чтобы подбодрить директора кинотеатра Братченко, дать ему какой-то импульс для действия… Братченко — фамилия директора кинотеатра. Это такой крупный парень, физически сильный, но такой, знаешь, мямля, мармелад. Он когда-то Театральный институт окончил, неудавшийся актёр. И вот когда Братченко услышал, как на выступление Дзюбы об арестах реагируют кагэбисты: «Давно пора!», то он так испуганно бочком-бочком подошёл к Дзюбе и забрал у него микрофон. А Дзюба шагнул в сторону и, игнорируя его, продолжал говорить, называть фамилии арестованных.
А начал Дзюба с вручения цветов Людмиле Семыкиной как художнице по костюмам: «Работу художников по костюмам мало отмечают, а я хочу отметить», — и вручил. (Людмила Семыкина говорит, что не она была костюмером фильма. Иван Дзюба называет фамилию костюмера: Татьяна Байкова. – В. О.). А потом, перефразируя ходульную фразу Братченко, которой он открывал премьеру фильма «Тени забытых предков» (а он сказал буквально следующее: «У нас большой праздник — шестой киевский день кино»), Дзюба, обыграв эту фразу, сказал: «Да, у нас большой праздник, но вместе с тем и большое горе. Во многие семьи оно уже вошло. На Украине среди молодой творческой украинской интеллигенции начались политические аресты». Возгласы: «Давно пора!». Братченко, забрав микрофон и видя, что Дзюба не реагирует, осмелел и толкнул Дзюбу с такой силой, что тот пошатнулся, едва не упал, но выпрямился и продолжает называть фамилии. Братченко к нему ещё раз, Дзюба чуть не падает и снова игнорирует Братченко, не отвечает ему, а спешит подать информацию. Тут к нему из-за стола президиума подскочил Параджанов. Где лестница со сцены вниз идет, если стать лицом к сцене, к экрану, то это правая, а если сидеть на сцене, то это левая лестница.
Я как раз с левой стороны стоял. Билетов же не было, я взял билет на другой фильм в другом зале, а пришел сюда. Залы в разное время начинают работать, а вход один, и таким образом люди стояли шпалерами. Я не один так сделал. Мы чужих мест не занимали, а стояли шпалерами. И всё это мне было видно, я же не сидел, чтобы кто-то мне заслонял, а стоял, и это было как на ладони.
И вот Параджанов столкнул Дзюбу вместе с Братченко. Впечатление было такое, что и он толкает Дзюбу, хотя потом он говорил жене Дзюбы, что он отстранял этого Братченко, чтобы тот не турнул Дзюбу так, чтобы тот не покатился. Ну, кто его знает, как, но выглядело так, будто он принял участие в удалении Дзюбы со сцены. И тут включили зуммер на усилителе — такой занудный звон стоит в ушах. Потом они пустили фильм. Фильм был захватывающий, он буквально ошеломил всех своим художественным языком. Всем было понятно, что протест скомкан, это поражение.
И вот фильм заканчивается, включается свет, люди встают, чтобы идти на выход. И тут вступает в действие Василь Стус. Он становится перед сценой на том пятачке, а тот голый пятачок сверху виден амфитеатром. Люди идут на выход. Он стал перед людьми — это была такая осанка, он же сам высокий, в пальто, орлиный профиль — и обратился к людям: «Люди, два слова правды!» Тогда прозвучали возгласы: «Не слушайте его, он наслушался „Голоса Америки“!» Начинается какофония, крики. Они пытаются нейтрализовать это выступление, они видят, что это человек, которого уже не остановишь, хоть танк на него посылай. И люди идут мимо него. А тут открыли ещё и выход с правой стороны, с которой я стоял, на пожарную лестницу, и люди выходят оттуда. Понятно, что там много кагэбистов, они пришли на просмотр, но когда Черновол бегал и поднимал: «Люди, кто протестует, встанем», то где-то треть или четверть зала, посредине — это Академия наук, там историки, Коцюбинская — встали со своих мест, видно было, что их не так много.
В. О.: А Черновол когда призывал?
О. С.: С самого начала, когда Дзюбу оттолкнули, тогда он начал кричать: «Кто протестует, встанем». И тут они включили зуммер, чтобы не слышно было, чтобы митинга тут не вышло.
На тридцатилетии Дзюба рассказывал о своем участии довольно скромно, он вообще такой академический человек. А Черновол очень переживал: как же у него отняли его инициативу, а она ведь его, правда, что его. И вышло так, что он говорил о своей роли, будто оправдывался, будто пытался утвердить ту истину, что его обидели, и забыл сказать о Василе Стусе, какова же была его роль, и в этом была его ошибка. Если бы он это сказал сам, то мне не о чем было бы говорить, а когда этот главный вопрос обошли…
В. О.: И что же сказал Стус, кроме «два слова правды»?
О. С.: Он не смог сказать, потому что поднялся шум, но он стоял, он начал что-то говорить, и эта его поза, конечно, произвела сильное впечатление. Тогда Черновол подошёл к нему, взял его за руку, говорит: «Василь, пойдём, видишь, что нечего тут делать». И вывел его. Наверное, Черновол разумно сделал, потому что там уже ни до кого нельзя было достучаться. Пришли кагэбисты, такое броуновское движение, возгласы, попытки опозорить, повлиять на людей. А люди ведь не дураки, люди же понимают, что это кагэбисты. Противостояние было очевидным для всех. У людей не было такой отваги, но голова-то у них работает, глаза же видят, поэтому эта акция удалась на сто процентов. Если бы она под конец, после сеанса, не была поддержана Стусом, то было бы не то. А вот выступление Стуса после сеанса — оно поставило окончательную точку, и попытка заткнуть ему рот лаем тех кагэбистских псов — оно расставило акценты, всё поставило на свои места.
Мы вышли из кинотеатра, люди шли по проезжей части, было уже поздно. Вдоль бегали эти шавки, смотрели, кто есть, пытаясь запомнить всех, кто там был. А потом были «оргвыводы» для всех работников академучреждений. Тогда Стус и лишился своей аспирантуры.
В. О.: 20 сентября его уже исключили.
О. С.: Да, как раз за этот поступок. Вот я и говорю, что выступил на 30-летии, я должен был сказать, потому что это была бы несправедливость, потому что без выступления Стуса не было бы того последнего акцента, который подвёл черту и сделал эту акцию завершённой. Впечатление от выступления Дзюбы и призыва Черновола встать было смазано фильмом, а Стус возобновил его, он имел отвагу, после полуторачасового просмотра нашёл в себе силы встать и сказать, и это была поза героическая, без всякого сомнения.
Но мы сейчас говорим обо всех тех эпизодах, которые составляли саму суть движения шестидесятников, о событиях, влиявших на общество. Если говорить конкретно о Василе Стусе, где он мне запомнился, — то я встречал его у Ивана Свитлычного дома. Он производил хорошее впечатление, и стихи у него были хорошие, хотя тогда его стихи не имели такого влияния, как теперь. Во-первых, он же большинство написал в заключении. Были и до того хорошие стихи: «Сто років, як сконала Січ», например, у него был политический подтекст. Я знал наизусть и очень любил его цикл «Костомаров у Саратові» — очень сильные стихи. Но как великий поэт-шестидесятник тогда он еще не утвердился. Он пришёл немного позже, после Василя Симоненко, после Лины Костенко и Драча. Он держался скромно, не как Холодный, который писал острые политические вещи. Ему не нравился в стихах Холодного тот вульгарный безвкусный тон. Он был тонкий человек. Интересно было его слушать, как он выступает на вечерах. У него была не речь, не выступление оратора, у которого гладко текут мысли и он знает наперед, что скажет. Стус творил на ходу, он подбирал слово к слову, у него было такое э-э-э, ну. Но он прилаживал слово так, что другого там не поставишь. То есть у него была не ораторская манера выступления, но она была очень интеллектуальной, очень глубокой.
Я его видел и в другой роли, когда он вёл вечер в парке Ленинского комсомола возле Завода станков-автоматов. Это было весной 1965 года, в марте. Тогда же был вечер Рыльского и вечер, который он планировал как вечер Шевченко, с участием инженера Завода станков-автоматов, активного, национально сознательного парня, который договорился с клубом, но вечер запретили. В последнюю минуту позвонили, что запретили. Люди пришли. Пришли целовать замок. В чём дело, почему закрыто?
* * *
Я хотел бы вернуться к арестам 1965 года.
Когда мы узнали, что будет премьера «Теней забытых предков», я не мог достать билет. Так я взял в другой зал, а пошёл в этот. Там фойе было общее. Правда, места у меня не было, так я стоял с правой стороны — там амфитеатром таким зал идёт — с правой стороны стоял и наблюдал всё, что там происходило. Расстояние между сценой и рядами было больше, чем теперь, сейчас этот зал переделали. Я стоял где-то посредине, ближе к верху. Когда началась презентация, дело подогрел сам режиссер Параджанов. Открыл Братченко, директор кинотеатра. Я уже имел с ним дело, поэтому запомнил его фамилию. Такой полный мужчина, здоровый, дородный дядька… Вот он открывает премьеру с таким фальшивым пафосом: «У нас сегодня праздник: шестой киевский день кино!» После этого предоставляется слово режиссеру Параджанову. Параджанов начал так: «Спустя год после того, как фильм обошел экраны всего мира, он, наконец, выходит на экраны нашей страны. Я сам виноват в этом, я целый год сопротивлялся, — я цитирую точно, потому что запомнил тогда слово в слово, — сопротивлялся переводу украинского текста на русский язык, так как считал и считаю, что украинский текст в этом фильме является неотъемлемой частью художественной ткани фильма, поэтому без ухудшения фильма его перевести нельзя».
После этого слово было предоставлено Ивану Дзюбе. Дзюба начал так: «Да, сегодня у нас большой праздник. Я хотел бы, кроме всей съёмочной группы и режиссёра, и операторов, отметить работу того человека, на которого мало обращают внимания, а именно художницу по костюмам, работу Люды Семыкиной в этом фильме. Я её поздравляю с успехом и дарю ей цветы». Поворачивается спиной к залу от микрофона, подходит к президиуму, где сидела Люда Семыкина в числе других участников съёмочной группы, и дарит ей малюсенький букетик цветов. (Л. Семыкина говорит, что не она была костюмером фильма. Иван Дзюба называет фамилию костюмера: Татьяна Байкова. – В. О.). Возвращается к микрофону и говорит: «Да, у нас большой праздник, но вместе с тем и большое горе. В десятки семей оно уже вошло: на Украине среди представителей молодой творческой интеллигенции начались массовые политические аресты». Возгласы агентуры из зала: «Давно пора!» Конечно, директор сник, растерялся и испугался. Он стоял там сзади, он не садился, этот Братченко. И вот эти возгласы из зала его подбодрили к действиям. Он робко подходит к Дзюбе, а потом со всей силы толкает его обеими руками в сторону так, что тот пошатнулся, едва не упал. Дзюба выпрямился и продолжает называть фамилии арестованных — кто арестован в Ивано-Франковске, кто арестован во Львове, кто арестован в Киеве… Он его так толкал раза три, что тот чуть не падал, спихивал его со сцены, а там высоко — метра полтора высоты, если не больше. Наконец в последнюю минуту туда же подбегает Параджанов, и впечатление такое, что он тоже помогает сталкивать Дзюбу, но речь уже шла о лестнице. Лестница там была крутая, маленькая, и если бы Братченко толкнул Дзюбу с этой лестницы, то он бы полетел и разбился, упал бы обязательно. Параджанов подбежал и отгородил Дзюбу от этого Братченко и руками в спину его подсаживает, но так деликатно, что тот не упал. Но впечатление такое, что он его тоже гонит со сцены.
Послышались возгласы с мест. На другой стороне прохода, под второй стенкой бегает Черновол и кричит: «Люди, кто протестует, встанем!» И средние ряды, где-то рядов 4-5, поднялись. Среди тех, кто поднялся, были и Бадзё с женой, и Михайлина Коцюбинская, и Зиновия Франко, и другие, потому что они сели все рядом, и там Светлана… Много было людей, и все они поднялись. И в то же время злорадные такие, со скрежетом зубовным, возгласы: «Давно пора!» — ну, почти «мочить в сортирах». Включается зуммер. Кто-то, видно, замкнул, и те огромные громкоговорители, которые должны были обслуживать фильм, издают страшный такой звон, писк, что ничего не слышно. Это длится некоторое время, потом этот грохот прекращается и пускается фильм. И сколько он шёл — наверное, час двадцать, час сорок, полтора часа — то люди сидели, как завороженные, поражённые художественными достижениями этого фильма, были ошеломлены. Мы сидели, конечно, встревоженные тем, что было до этого, и впечатление было такое, что мы проиграли, что всё забылось, что этот фильм всё снял — тишь да гладь, Божья благодать.
По окончании фильма зажегся свет, и люди начали идти по лестницам, проходам вниз на выход. И тут из первого ряда поднялся Василь Стус — то ли он сразу туда сел, то ли во время того, что предшествовало фильму, он туда перешёл, чтобы как-то защитить Дзюбу, когда его толкали… В первом ряду поднялся Василь Стус и, выставив над головой руку, крикнул: «Люди, два слова правды!» Он таким голосом это сказал, и стоял так, что если бы пошли танки — он бы не уступил. Но люди стекались по тем проходам, открылись пожарные лестницы справа, там, где я стоял, они вели прямо на улицу (сейчас там её нет), чтобы ускорить выход. По улице люди расходились группами, рядами, вдоль рядов бегали оперативные «ищейки» и пытались запомнить, кто там был, что и как.
Так закончилось это событие в Украине. Но сам факт, что не смолчали, не испугались, а начали протестовать, показал, что люди настроены на сопротивление, и это дало тонус всем будущим событиям. Собирались подписи, Лина Костенко ходила к Олегу Антонову, Антонов подписал и многие другие выдающиеся люди подписали протесты против возобновления сталинских репрессий.
Глубокой осенью, собственно, уже в начале зимы, 13 декабря, уже снежок падал, мы случайно встретились в центре города — университет, бульвар, Владимирская — друг друга зовя, говорим: «Пойдем, тут сейчас будет вечер, посвященный Симоненко». Потому что его подготовить заранее было невозможно. Мы попали — кто-то договорился о зале — в техникум электросвязи, вход со стороны Владимирского собора, с улочки, он на углу. Людей было немного, может, собралась какая-то сотня, не больше, а, может, и меньше. Среди выступавших был и Василь Стус. Он прочитал своё знаменитое стихотворение «Не можу я без усмішки Івана оцю сльотаву зиму пережить». Выступил Холодный со своим «Привидом». Выступил там, по-моему и Борис Мозолевский, и еще кто-то. Одним словом, это было очень узкое собрание, но оно носило публичный характер, еще раз показав, что люди настроены на сопротивление, а не на молчание и испуг. (Рита Довгань, организатор этого вечера, говорит наоборот, что там был «огром людей»: https://museum.khpg.org/1454928899 – В. О.).
Я этот эпизод вспомнил потому, что недавно мне довелось показывать это в самом зале кинотеатра «Украина», меня просил режиссёр. А десять лет назад, или даже одиннадцать, в девяносто пятом, сразу после погрома на Софийской площади похорон Патриарха Владимира, было празднование тридцатилетия этого события в этом же кинотеатре «Украина». Зал был тогда переполнен, было много молодёжи, но что привлекло моё внимание тогда — что никто не помнит, что делал, что говорил Стус. Стусу приписывали то, что говорил и как вёл себя Черновол. Черноволу было обидно, он говорил, что это он говорил, и это было правда, потому что это он бегал вдоль рядов и кричал: «Кто протестует, встанем!» — всё это так. Но как можно было забыть такую выразительную фигуру Стуса? Тем более что Черновол, после того как всё закончилось и все начали выходить из зала, подошёл к Василю, которого сдвинуть было невозможно, и уговорил его, взял его под руку и вывел из зала. Так что он должен был помнить этот эпизод — он не помнил, когда вспоминал в девяносто пятом году. И поэтому мне пришлось взять слово. На моё счастье, опустили один из микрофонов вниз, и когда вечер закрыли и люди встали и начали расходиться, я подошёл к тому микрофону, опущенному вниз, и напомнил, что было, что говорил Стус, подивился, что сколько же нас можно бить. «Может, нас мало бьют?», — спросил я тогда Черновола, которого во время похорон Патриарха Владимира на Софийской площади дважды ударил — депутата Верховной Рады! — безнаказанно омоновец в лицо, на моих глазах.
* * *
В марте 1965-го был вечер Шевченко на заводе станков-автоматов. По крайней мере, так было договорено. Мы пришли, а там замок на клубе, нас туда не пускают. Пришла Виктория Цымбал, пришли другие актёры, которые должны были выступать. Отказ такой: «Ещё не все актёры собрались, поэтому закрыто». Цымбал говорит: «Да я пришла, вот актёры есть». — «Ну, не велено пущать» и так далее. Этим занимался председатель профкома, я забыл его фамилию, негодяя, который впоследствии представлял украинские профсоюзы даже за границей. Фамилию его стоило бы помнить. Он пытался сорвать нам вечер. А люди пришли, стоят. Такая клумба, ну, какая клумба — просто холмик земли возле того клуба. И тогда Дзюба вышел на клумбу и говорит: «Давайте перейдём через улицу в парк Ленинского комсомола и там проведём этот вечер». Одним из организаторов со стороны завода был парень, молодой инженер, ещё не женатый, жаль, что на память мне не приходит его фамилия. Он похоронен на Байковом кладбище, он тогда же и умер. Он не мог ничего сделать, чтобы открыть двери. Мы пошли в парк Ленинского комсомола и поручили вести вечер Василю Стусу.
Василь Стус стал на таких небольших ступеньках в парке. Люди стали ниже. Начался вечер. Слово брали разные поэты и писатели. Один русскоязычный поэт про царя Гороха рассказал — явная аллегория на Никиту Сергеевича Хрущёва. Такая остроумная, язвительная, направленная против режима вещь. Выступал там Борис Мозолевский со своим стихотворением: «Фридрих Энгельс, трудна диалектика, на земле эту вашу спираль испытавшие...». Подъехала машина из райкома, там всё какие-то люди вязались к нам. Оказывается, за нами увязался и тот самый председатель профкома завода. Он провоцировал нас на какие-то акции, вышел и говорит: «Что вы все по-бандеровски — а по-русски можно?» Этим хотел отвлечь Василя Стуса. Стус отходил, говорил, махал рукой, вечер продолжался и без него. Сорвать тот вечер им никак не удалось. А один русскоязычный поэт говорит: «Я русский, но мне стыдно за такое поведение людей, которые на Украине так относятся к украинской культуре». Был нормальный, хороший вечер, он удался.