И н т е р в ь ю И. Н. П о к р о в с к о г о
(Редакция 10–15 декабря 2008 года)
В.В.Овсиенко: Двадцать пятое июля 2002 года, город Городня Черниговской области, десять двадцать. Мы у Ивана Покровского. Здесь присутствуют Евгений Сверстюк, Александр Сугоняко, Середа Ефросиния Марковна. Записывает Василий Овсиенко. Иван Николаевич Покровский.
И.Н.Покровский: На реабилитацию меня всё подавали в Белоруссию, да белорусам это совсем ни к чему. А поскольку у меня есть, безусловно, убийство и тому подобные штуки, то они очень коротко сказали: «Не подлежит».
В.В.Овсиенко: Это белорусские власти?
И.Н.Покровский: Да.
В.В.Овсиенко: А где Вас судили, в Белоруссии?
И.Н.Покровский: Барановичи, Брестская область.
Е.А.Сверстюк: Это фотография отца, какого года?
И.Н.Покровский: Я не скажу, какого, ну, до войны, наверное, потому что в войну он был убит, там же никто его не фотографировал. Нашлась у матери маленькая фотография, вот я и забрал её в Луцк и сделал несколько копий.
Е.А.Сверстюк: Отец был священником, да?
И.Н.Покровский: Да, вот здесь написано.
Е.А.Сверстюк: А отец отца кем был?
И.Н.Покровский: Тоже священником. И отец матери был священником.
Е.А.Сверстюк: А какого происхождения дед?
И.Н.Покровский: А вот, ещё посмотрите, это церковь в Штуни, а вон там могила.
В.В.Овсиенко: Село Штунь теперь какого района?
И.Н.Покровский: Любомльского, как и было. Волынская область. Вот могилы, видите, отца и сестры у самой церкви. Хоронили уже под вечер под большой охраной, потому что рядом были поляки. Вот надпись на памятнике.
Е.А.Сверстюк: «Здесь покоится прах священника Николая, его дочери Наташи Покровских. От братства Иоанно-Богословской церкви села Штунь».
В.В.Овсиенко: Этот памятник где?
И.Н.Покровский: А вот, село Штунь, на фотографии. Люди собрали деньги, сделали этот памятник, такой обычный из цемента, привезли, хотели поставить. Власти не разрешили, и что-то, наверное, и со стороны церкви было немного. И он стоял вплоть до годов перестройки. И в перестройку уже памятник поставили на могилу, вот этот.
В.В.Овсиенко: А здесь обозначены годы жизни отца?
А.Сугоняко: В 1894 году родился, а 19 декабря 1943 года был убит в том селе, вместе с дочерью Наталкой.
В.В.Овсиенко: А кто его убил?
И.Н.Покровский: Поляки. [Реплика Е.М.Середы неразборчиво].
В.В.Овсиенко: Двадцать первого года Вы — а дата какая?
И.Н.Покровский: Седьмого сентября.
В.В.Овсиенко: 7 сентября 1921 года. А Вы ещё вспомните мать, назовите её имя и девичью фамилию.
И.Н.Покровский: Нет, всё помню. Вот подчёркнуто было — видишь? [Неразборчивое слово]. Мать — Мария Павловна Кужиль, Ровенской области, село Злазно, а то, может, такого не знаете — Иванова Долина, знаете, где базальт добывают?
В.В.Овсиенко: Да нет, я там не знаю.
Е.А.Сверстюк: Костопольского района, Иванова Долина.
И.Н.Покровский: И там карьер.
В.В.Овсиенко: А годы жизни мамы Вы можете вспомнить? Пусть бы тоже было записано.
И.Н.Покровский: Ну, знаете что — когда умерла, точно не скажу. А родилась в 1904 году.
А.Сугоняко: Так она Вас совсем молодой родила?
И.Н.Покровский: Нет, не совсем, почему же.
Е.А.Сверстюк: Ну, если Вы 1921 года…
А.Сугоняко: В семнадцать лет.
И.Н.Покровский: Нет, что-то не так.
Е.А.Сверстюк: Сколько вас было в семье?
И.Н.Покровский: Нас было так: я самый старший, дальше шла та убитая Наталка, дальше Александра и Анна.
В.В.Овсиенко: А ещё кто-то есть из сестёр?
И.Н.Покровский: Нет никого.
Е.А.Сверстюк: И все умерли?
И.Н.Покровский: Все умерли. Теперь могу рассказывать более-менее по порядку.
В.В.Овсиенко: Да, пожалуйста.
И.Н.Покровский: Отец мой родом с Орловщины, с пограничья с Украиной. Его отец — священник, Александр. Мать отца тоже, как ни странно, Александра, и отец матери Павел, а жена его Павла.
Е.А.Сверстюк: А как фамилия?
И.Н.Покровский: Кужиль. У деда по отцу было тринадцать детей. Отец был не старший, где-то там средний. Дед тоже родом не с Орловщины, а как-то так, я помню, говорили, что он откуда-то пришёл с Кубани, не то из села Покровского.
В.В.Овсиенко: У Вас фамилия такая церковная. Это священнослужители имели такие фамилии.
И.Н.Покровский: Нет, там есть и Покровское на Кубани.
Е.А.Сверстюк: Есть, наверное, есть.
И.Н.Покровский: Ну что ж, ему уже было лет восемнадцать, война началась. Он окончил среднюю школу, а безусловно, чтобы подешевле, то в духовную семинарию. И пошёл учиться дальше. Дед сказал: «Нет у меня средств тебя учить, ты уж сам. Я тебя буду одевать, кормить, чем могу, а ты уж сам пробивайся». И он поступил в университет в Таллинне. Зарабатывал тем, что учил кое-кого там, подучивал, даже и вагоны пробовал разгружать, а после на каникулы ездил куда-то. Рассказывал такую штуку, что один задумал писать воспоминания, и у него всяких записок было много, и он договорился, что отец будет писать, на каникулах. Отец смотрел-смотрел те записки, почитал старые газеты, что у него были, — и написал ему, и заработал большую сумму денег. Да, но это, может, не совсем интересно.
Началась война. В 1915 году объявляют студентам, что будете бесплатно учиться, всё — поступайте в армию. Отец проходит шестимесячные офицерские курсы и поступает в армию. Было такое поражение русских войск на Мазурских озёрах в Восточной Пруссии, он оттуда вырвался, с боем выскочил со своей командой. Был начальником разведбатальона или разведсотни. И после всяких перипетий, Брусиловского прорыва попадает на Ровенщину, а на Ровенщине застаёт его революция. Как раз он у деда по бабке был. Революция застаёт, уже расформировывают, и он после некоторых перипетий попадает в петлюровскую армию. Был некоторое время в петлюровской армии, пока вот уже девятнадцатый год, настал крах, поляки наступают, и он вышел из армии — разбежались. Разбежались, и уже здесь Польша устанавливает границу с советами. Ну, что же делать? Причём, следует сразу заметить, что он подданства польского не получил, потому что он уроженец России. Тут же он женился на Марии и рукополагается в священники, и ему дают приход Штунь, на границе. Едет он туда — голод, холод, потому что когда русская армия отступала, то всех поголовно выселяла, остались только какие-то единицы, а тех по Житомирщине и туда дальше развезли. Люди начали возвращаться, а там ни есть, ни пить, хаты заросли бурьяном выше крыши. И он всё-таки пробыл там, и уже, по-моему, в двадцатом году привозит мать туда, уже начали хозяйствовать.
Так началась жизнь в Штуни. Церковный дом был неплохой. Люди немного уже разжились. Отец не подданный, и я так же считался не польским подданным.
Е.А.Сверстюк: А мать — тоже нет?
И.Н.Покровский: Нет, потому что такой закон был, что если она вышла замуж за не подданного, она теряет подданство.
В.В.Овсиенко: Значит, вы были лицами без гражданства?
И.Н.Покровский: Да, и какие-то я ещё помню паспорта такие.
А.Сугоняко: Граждане независимой Украины — и не советские, и не польские.
И.Н.Покровский: Нет, были какие-то такие международные паспорта, не знаю, как они назывались, для людей без гражданства.
Е.А.Сверстюк: Потом вам это не пригодилось?
И.Н.Покровский: Нет. Я как раз как дожил до того возраста, когда мне было нужно, так развалилась Польша.
В.В.Овсиенко: Вы где-то там учились, очевидно?
И.Н.Покровский: Сейчас скажу. Отец был, надо признаться, какой-то непоседливый. Он уже в 1927 году начинает служить в церкви на украинском языке, за что его немного… Он был и недоволен, но люди заступились, и он так служил до самой смерти.
В.В.Овсиенко: Так к какой Церкви он принадлежал?
И.Н.Покровский: К Православной церкви, но дело в том, что тогда первым был в Польше такой Дионисий, который подчинялся Вселенскому Патриарху, в Варшаве он был.
Е.А.Сверстюк: По томосу 1924 года это была Автокефальная Православная церковь в Польше.
И.Н.Покровский: Потом на Волыни стал Поликарп, так?
Е.А.Сверстюк: Да-да.
И.Н.Покровский: И уже стала Автокефальная церковь, отец к ней принадлежал. Когда отца убили, мать была в Сибири в ссылке, так она написала сюда, в епархию, насчёт пенсии какой-то или что, то ей ответили, что Покровский принадлежал к Автокефальной церкви, мы пенсию платить не будем.
Е.А.Сверстюк: Ясно. А они сами дошли, что он принадлежал к Автокефальной церкви?
И.Н.Покровский: Кто дошли? Что ответили? Так местные выселили, потому что они хорошо знали.
В.В.Овсиенко: Это власти или церковники?
И.Н.Покровский: Церковники — какую же пенсию власти в то время давали? Так прожили мы до войны.
В.В.Овсиенко: А Вы где-то учились, наверное? Это стоит упомянуть.
Е.А.Сверстюк: Причём с самого детства.
И.Н.Покровский: Я четыре года в селе учился, потом в районном центре.
Е.А.Сверстюк: Школа польская или украинская?
И.Н.Покровский: Украинская была — она польская, но в селе учили на украинском.
Е.А.Сверстюк: А предметы какие Вы помните?
И.Н.Покровский: Ну какие предметы в начальной школе — арифметика, язык…
Е.А.Сверстюк: А язык какой?
И.Н.Покровский: Украинский, какой же ещё. Четыре года украинского языка.
Е.А.Сверстюк: И польский?
И.Н.Покровский: Что-то было там и польского.
Е.А.Сверстюк: А потом?
И.Н.Покровский: А потом в районный центр, учился ещё два года.
Е.А.Сверстюк: Какой районный центр?
И.Н.Покровский: Любомль. Там был на квартире, учился ещё два года, заканчивал начальную школу, и после шести классов пошёл сдал экзамены в Ковеле в гимназию.
В.В.Овсиенко: Это какого года уже?
И.Н.Покровский: В семь лет пошёл в школу, шесть лет учился, это тринадцать, и двадцать один — это тридцать четыре.
Е.А.Сверстюк: Значит, Вы пошли в Ковельскую гимназию?
И.Н.Покровский: Да, в Ковельскую.
Е.А.Сверстюк: Украинскую?
И.Н.Покровский: Нет, польскую. По правде говоря, в Луцке была украинская, но средств на это у нас не было.
Е.А.Сверстюк: А польская была бесплатная?
И.Н.Покровский: Нет, там немного — двести злотых в год надо было платить, где-то так. И то половину.
Е.А.Сверстюк: А Вы были готовы к польской гимназии, окончив украинскую школу?
И.Н.Покровский: Был готов, почему же нет. Уже больше было польского языка в районе, когда я учился два года.
Е.А.Сверстюк: Значит, Вы поступили в гимназию — не помните, в каком году?
И.Н.Покровский: Я вот считал только что…
В.В.Овсиенко: Где-то в тридцать четвёртом.
И.Н.Покровский: Или от тридцать девятого отнимем девять… О нет, это не так, что-то не так.
Е.А.Сверстюк: При Пилсудском? Но мы иначе посчитаем…
И.Н.Покровский: Нет, не девять — четыре: тридцать девять, отнять где-то четыре года, получается тридцать пять. Правильно, так. Гимназию я не окончил, потому что в тридцать девятом году собрался ехать на последний класс — и объявляют: война. Это 1939 год.
Е.А.Сверстюк: А кто с Вами учился в гимназии — Ваши товарищи?
И.Н.Покровский: Товарищей из села и из района не было. А учились всякие — часть евреи. Я даже дружил — там Ратнер был такой. Была значительная часть украинцев, остальные поляки.
Е.А.Сверстюк: А поляки и украинцы какого сословия — крестьяне?
И.Н.Покровский: Мещане, крестьян мало было.
Е.А.Сверстюк: Дети учителей, священников?
И.Н.Покровский: Со мной таких не было — со мной были мещане.
Е.А.Сверстюк: Что есть мещане?
И.Н.Покровский: Ну, жители Ковеля, горожане.
Е.А.Сверстюк: Ремесленники?
И.Н.Покровский: Я и не знаю. Я знаю, что одна еврейка была, так её родители держали большой магазин. У Ратнера тоже родители где-то торговали чем-то.
Настаёт 1939 год, приходит советская власть. Но это не интересно, можно выключить.
В.В.Овсиенко: Как раз самое интересное, наверное.
И.Н.Покровский: Приходит советская власть. Правда, перед этим уже до Буга дошла и переправилась через Буг немецкая танковая колонна возле Владимира-Волынского и зашла в Любомль. Стали на базаре, к людям очень приветливо относились. Это были ещё молодые немцы из танковой части, детям давали конфеты и говорили, что мы уже не будем здесь, к вам придут советы. Значит, семнадцатого сентября переходят границу, две недели топают, пока до Любомля дошли. И в Любомль пришли, стали на том же самом базаре, таким четырёхугольником. Наши из села бегом туда, встречать. Прибегают — «Стой, не подходи!» Такой вот фрагмент. Ну, правда, где-то через неделю после этого начали уже по сёлам их агитаторы ходить, уже им построили большую арку, и там уже их встречали, целовали, уже не было «стой, не подходи!».
Е.А.Сверстюк: Уже напекли караваев и стали их приветствовать с хлебом-солью.
И.Н.Покровский: Было что-то такое.
Е.А.Сверстюк: Вы этого не помните?
И.Н.Покровский: Я не был там, не видел. Я видел арку…
Е.А.Сверстюк: А Вы видели, как отступали польские войска?
И.Н.Покровский: Видел. Там ещё были такие военизированные организации, они тоже взяли оружие и семь советских танкеток сожгли. Они выбрали такое место, где танкетки шли по насыпи. Они взорвали мост и сожгли семь танкеток.
Е.А.Сверстюк: Это наши?
И.Н.Покровский: Это поляки, семь советских танкеток сожгли.
Е.А.Сверстюк: То есть это не были регулярные польские войска?
И.Н.Покровский: Нет, это не регулярные. Может, там часть и регулярных была.
Е.А.Сверстюк: Но семь танкеток — это всё равно должен был быть бой?
И.Н.Покровский: Какой бой, когда в болоте и кругом лес, а они на горе стоят, только пах-пах — и горит.
Е.А.Сверстюк: Значит, советы понесли некоторые потери во время «освобождения»?
И.Н.Покровский: Вот я знаю один такой случай. Ну, а потом пошла агитация. Каждый вечер уже митинг. Как раз у нас часть дома была отдана под школу — там митинги собирали в классе и людям разъясняли. Мне запомнилось несколько таких фактов. Первый факт — когда про конституцию рассказывали и разъясняли: вот у нас советская конституция такая и такая. А был у нас дьячок такой, вроде умным считался, так он: «А вопрос можно?» — «Можно». — «А что это за статья такая в конституции, что Украина может отделиться?» — «Ну, поскольку сейчас уже поздно, то мы не будем разъяснять — завтра придёте». А к утру он уже был за решёткой.
В.В.Овсиенко: Тот дьячок?
И.Н.Покровский: Да.
В.В.Овсиенко: А на каком они языке эти лекции, эти митинги вели — на украинском?
И.Н.Покровский: На украинском, на русском — какой политрук был.
В.В.Овсиенко: Это были военные, в основном?
И.Н.Покровский: Политруки. И второй такой случай курьёзный, это не интересно записывать, но был такой вопрос. А в селе-то никто же не знал такого, чтобы там чай, сахар килограмм в месяц покупали. Но такой умный нашёлся, говорит: «А лимоны у вас есть?» А что это такое лимоны? «Есть, — говорит, — есть завод, который миллион выпускает».
Е.А.Сверстюк: Нормальный агитатор.
И.Н.Покровский: А Вы знаете, что такое цитрины?
Е.А.Сверстюк: Ну конечно. У нас иначе не называли, как только «цитрины». В конце концов, это по-польски.
И.Н.Покровский: Здесь «лимон», конечно. И не «конюшина», а, как вы слышали, «клевер».
Е.А.Сверстюк: Вы, по сути, окончили гимназию.
И.Н.Покровский: Ну, год не доучился.
Е.А.Сверстюк: Это как, по Вашей оценке — средняя школа или больше?
И.Н.Покровский: Вы знаете, в некотором объёме, как я знаю, как дочь училась — так больше, в объёме больше. Истории больше, географии больше, чем в средней школе. Правда, математики меньше, чем здесь. Та математика, что здесь дочери рассказывали, она никак ей в голову в старших классах не шла.
Е.А.Сверстюк: Какая математика — польская, да?
И.Н.Покровский: Нет, почему, вот здесь в русской…
О.Середа: Добрый день! Я Лена. Я вам помешала? Вы давно приехали?
Е.А.Сверстюк: Нет-нет, ждём Вас.
В.В.Овсиенко: Мы как раз рады. Мы уже где-то час здесь.
И.Н.Покровский: А после что — иностранный язык учил. Я изучал французский.
Е.А.Сверстюк: В какой мере Вы его выучили?
И.Н.Покровский: Не капитально.
Е.А.Сверстюк: А тексты читали?
И.Н.Покровский: Читал, но уже теперь мало что осталось.
Е.А.Сверстюк: Латынь Вы изучали?
И.Н.Покровский: Изучал.
Е.А.Сверстюк: И греческий изучали? Или только латынь?
И.Н.Покровский: Нет-нет, только латынь.
Е.А.Сверстюк: А латынь выучили неплохо?
И.Н.Покровский: Ничего.
Е.А.Сверстюк: Читали тексты латинские?
И.Н.Покровский: Читали и стихи. [Цитирует по-латыни стих, Е.Сверстюк продолжает цитату.] Вот и всё. Я и наизусть знал. [В.Овсиенко цитирует «Гаудеамус»].
Е.А.Сверстюк: А по украинской истории Вы что-нибудь знали?
И.Н.Покровский: А вот историю украинскую не преподавали. Языка украинского в государственной гимназии в Ковеле было два часа в неделю. И ксёндз приходил, и поп приходил — были лекции по религии. Между прочим, надо признать, что поп тот молодой был, а хорошо преподавал.
Е.А.Сверстюк: В гимназии преподавал?
И.Н.Покровский: Часы были — для православных отдельно, для католиков отдельно. Он хорошо преподавал, он как бы готовил нас к той советской власти.
Е.А.Сверстюк: То есть он против атеизма?
И.Н.Покровский: Против атеизма, за религию, как она зародилась, каковы её основные тезисы и так далее.
В.В.Овсиенко: Ну, а какая была советская власть в тридцать девятом — сорок первом?
И.Н.Покровский: У нас какая была? Не успели мы толком разобраться с ней, но там были поляки-осадники… Я на этом не буду останавливаться. Это такое население — легионеры польские. Их вывезли, куда-то погнали. После этого начали раскулачивать. Ещё когда только советские войска зашли, уже агитаторы, какие-то солдаты-красноармейцы путались. Заходили к нам, мать их угощала. Помню такой случай. Один говорит: «Что это у вас за кулаки такие — половина хат железом крыты?»
А.Сугоняко: Много раскулачивать надо.
И.Н.Покровский: Нет, это ещё не были кулаки. Было же так, что даже и небольшая хата, и то, бывает, хозяин железом покроет. По-моему, это было даже дешевле, чем каждый раз её перекрывать соломой.
Е.А.Сверстюк: Ну, если смог человек на то, чтобы купить жести, то это было не дорого. А сколько всё-таки раскулачили и сколько было репрессированных из села?
И.Н.Покровский: Вот этого я вам не скажу. Были, были. Я знаю таких Стрихарей, богатые были, их погнали бог весть куда.
В.В.Овсиенко: А отца как священника не трогали?
И.Н.Покровский: А отца пока что не трогали. Наложили большой налог на церковь, как-то люди собирали, выплачивали тот налог. По правде говоря, уже мать насушила сухарей. Это уже сорок первый год, на Пасху было много хлеба, насушила сухарей, уже мы собирались ехать в дорогу.
Е.А.Сверстюк: То есть как вы собирались? Вам ещё не было объявлено, что вас вывозят?
И.Н.Покровский: Нет, таких объявлений вообще не было. Объявления такие, что подъезжают, складывай вещи и поехали. Вот семью дьяка вывезли.
Е.А.Сверстюк: Ну ясно, ведь он же вопрос задал. Но отца не трогали, не успели?
И.Н.Покровский: Ну, как сказать, не трогали. Трогали, на допросы вызывали, и меня на допросы вызывали.
Е.А.Сверстюк: А о чём Вас спрашивали на допросах?
И.Н.Покровский: О чём хотите.
Е.А.Сверстюк: Нет, это меня интересует.
И.Н.Покровский: Ничего интересного. Кто у тебя знакомый, с кем ты общаешься, какие беседы ведёшь — вот такое, ничего такого серьёзного.
В.В.Овсиенко: А были ли какие-то молодёжные или партийные организации в то время в Вашем селе, слышали Вы об их деятельности?
И.Н.Покровский: Да, вернёмся. Отец, кроме того, что я говорил, организовал самодеятельный кружок в селе. Помещение, где позже был класс, где я говорю, митинги проводились, там время от времени ставили спектакли, был организован церковный хор, он пел иногда и на сцене. Отец, правда, не показывался, а на гитаре за кулисами бренчал. Мать неплохо пела. И была «Просвита».
Е.А.Сверстюк: «Просвита» — это и библиотека, так?
И.Н.Покровский: Библиотеки не было.
Е.А.Сверстюк: А что же «Просвита» без библиотеки, что делала «Просвита»?
И.Н.Покровский: Книжки привозили из района.
Е.А.Сверстюк: Что Вы читали в то время?
И.Н.Покровский: Вы знаете, я уже что-то не припомню.
Е.А.Сверстюк: Трилогию Лепкого читали?
И.Н.Покровский: Читали.
В.В.Овсиенко: Ну, а большевики пришли, так свернули и «Просвиту», и всё это?
И.Н.Покровский: Свернули, всё сразу свернули, оно само свернулось.
Е.А.Сверстюк: Вы в школу пошли при советах?
И.Н.Покровский: Нет, какая уж школа.
А.Сугоняко: Работали где-то?
И.Н.Покровский: И не работал.
А.Сугоняко: А как?
И.Н.Покровский: Да вот так, очень просто. Ну как я мог пойти в гимназию, кто бы меня там принял?
Е.А.Сверстюк: Ну, а меня же взяли, это была школа, я же тоже с Волыни, сразу поступил в школу.
И.Н.Покровский: В какую?
Е.А.Сверстюк: Ну, я в пятый класс.
И.Н.Покровский: Как, в начальный?
Е.А.Сверстюк: Да.
И.Н.Покровский: Ну так что, в начальную всех брали.
Е.А.Сверстюк: Сначала в начальную, а дальше в среднюю.
И.Н.Покровский: Ну, это уже постепенно шло.
Е.А.Сверстюк: То есть Вы практически в тридцать девятом — до сорок первого года не учились?
И.Н.Покровский: Не учился и ничего толком не делал.
Е.А.Сверстюк: Но это уже такой возраст, это уже к двадцати годам.
А.Сугоняко: Уже больше двадцати.
В.В.Овсиенко: В сорок первом уже двадцать.
И.Н.Покровский: Двадцать лет как раз.
В.В.Овсиенко: А в Советскую армию Вас не брали?
И.Н.Покровский: У нас никого не призывали, никого не брали. Только тех пару человек взяли, что были комсомольцами подпольными. Взяли, они там побыли, в той армии, ещё как-то успели вернуться, сколько же они могли быть там… Их в сороковом году призвали. Рассказывали, что очень им не нравилось. Говорит, вот нам какие-то селёдки выдали, кормят плохо — такое.
А остановлюсь ещё на одном. Был такой вожак комсомольский Кирилл. Он только вышел из тюрьмы, за коммунистическую пропаганду, и активно участвовал. Он и к нам, бывало, заходил, не всё ему нравилось. Так он дождался, аж уже и немцы пришли, и после немецкой оккупации он всё-таки, как рассказывали, эмигрировал в Америку.
Е.А.Сверстюк: Сбежал то есть на Запад.
И.Н.Покровский: Ну, сбежал, да. Ещё должен сказать, что была такая семья Муравцов, большая семья, и один из её членов был также у коммунистов, после отсидел срок, правда, небольшой, наверное, лет пять, и ушёл в подполье. И позже, как рассказывали, во время московской чистки в Интернационале, его охранник застрелил — не тот «уклон».
Е.А.Сверстюк: Итак, немцы. Советы отступили…
И.Н.Покровский: Да, я вам расскажу ещё, уж если рассказывать, то рассказывать. Вот копали везде окопы, противотанковые рвы, доты строили, и из села брали людей, парней. Меня не трогали. А там отселили много сёл, сделали почти восьмисотметровую запретную зону, но выводили людей косить на лугу, чтобы граница была чистая. А там, за границей же, у нас и родственники были. Не у меня, а у людей. И те стоят. Как охрана отвернётся, кричит: «Мыкола, скоро к вам придут». И ещё, во время начала войны на всех заставах, в районном центре — балы большие, выпивки — окончание работ на противотанковом рву. И вот там на заставе, что возле нас, — танцы, гармошка. А немец вывел, как мне уже рассказывали, духовой оркестр на другой стороне Буга, тоже музыку затеял и понтонные мосты наводит. А охране недосуг, гуляют. А какие-то люди, говорит, незнакомые, подходят ко мне — мой товарищ там был — и говорят: «Бегите скорее отсюда». И они собрались компанией, а это километров, наверное, десять, так что они прилично шли.
Е.А.Сверстюк: Кому говорит «бегите»?
И.Н.Покровский: Ну, тем парням, что копали рвы, что гуляют там под гармошку. А я сплю, и мне снится, что за стеной молотят. Проснулся я, солнце только всходит, а это уже артиллерия лупит. И тут повставали мы, самолёты, «рама» летает, ракеты пускает. У нас по селу не бьют, а бьют где-то там пушки на границе, и через нас перелёт. Там казармы были, по казармам бьют. Тут тот товарищ прибегает, говорит, такая-то и такая-то штука. Мы поубегали оттуда, немец переправился. Бой там шёл три дня.
Е.А.Сверстюк: Была оборона?
И.Н.Покровский: Было солдат видимо-невидимо, как говорили, под каждым деревом в лесу стоял солдат. Но артиллерия бьёт, а из лесу едут на конях, на водопой ведут коней и говорят: «Это манёвры». Но те манёвры-манёвры, после десяти часов уже Молотов выступает, по-моему, Молотов выступал, что немец вероломно нарушил, началась война. В наше село завозят 180 гаубичных и дальнобойных орудий на тракторной тяге большого калибра.
Е.А.Сверстюк: Немцы?
И.Н.Покровский: Почему немцы? Немцы ещё там на границе копошатся.
Е.А.Сверстюк: 180 орудий?
И.Н.Покровский: 180 орудий на тракторной тяге устанавливают в несколько рядов. У нас там возле церкви ряд тополей стоял, так там, может, орудий 15 поставили.
Е.А.Сверстюк: Немцы бомбили тоже изрядно?
И.Н.Покровский: А немцы, вы знаете, что-то не очень в наше село попали. Нет, попали, потому что и хата у нас была осколками побита, снаряды падали здесь. Но это позже, потому что, как мы увидели такую штуку, то у нас болота большие, мы своих коров забрали, сухари, что насушили ехать в Сибирь, забрали и поехали в болото. Залезли в самое болото, где подальше, и мы только ракеты видели. Три дня пушки бьют, три дня мы сидим там, и даже возле нас один снаряд шлёпнулся, но в болоте, так он туда ушёл куда-то, его и следа не было. Там недалеко от нас, только шлёпнуло.
Е.А.Сверстюк: Наверное, не разорвался.
И.Н.Покровский: Наверное, не разорвался, потому что болото не дало ему никакого сопротивления. А ночью на третий день — мы так, то спим, то не спим — так ракеты пошли-пошли таким кругом — и всё затихло, загудели тракторы и потащили орудия. Ну, далеко они их не потащили, потому что уже главная дорога была перекрыта, в болоте так они и выехали. И, как ни странно, по дороге в район стояло три танка Т-34, полностью исправные, орудия заряжены, даже один любопытный залез туда, дёрнул за шнурок, а оно — бабах и в его хату! И совершенно исправные бросили танки.
Когда немцы наступали, то три дня был бой. Мобилизовали много гражданских людей и даже таких, что в армии не служили, советы мобилизовали, и погнали: вот здесь вот окопайтесь. Окопались они, лежат. День лежат — тихо. Вдруг приходит команда — там был мой знакомый один, который после рассказывал, — приходит команда: «Огонь!» Правда, он в армии не служил, сразу в казармах выдавали обмундирование, винтовку, затвор, штык, так он уже просил, чтобы ему тот затвор приспособили, вложили, штык надели, и он тоже лежит там. Говорит, я не стрелял, когда пришла команда «Огонь!». Как начали стрелять кто по чему, не известно. И уже команда «Прекратить!», а они палят, ну, потом прекратили. Настал вечер, говорит, всё затихло здесь, где они стояли, вдруг я смотрю на своего соседа — нету, только винтовка лежит. Недолго думая, свою тоже получше положил, забрался и пошёл. И чего его занесло, не знаю, в район. А в районе, говорит, стоит советская пушка, и один узбек только знает, поднесёт снаряд, заложит и — бабах! Он её не нацеливает, ничего. А тут уже, говорит, архивы хватают и уже грузят на машины. И как, говорит, меня занесло, меня — хап, ведь я же в обмундировании — дезертир! И в Ковель, и в смертную камеру, там отлупили его хорошо, в Ковеле, ещё в тюрьме. И тогда, говорит, уже сидим мы, ждём смертного приговора…
А.Сугоняко: Это он рассказывает?
И.Н.Покровский: Да, дезертир. Вдруг, говорит, загудели самолёты немецкие и начали бомбить, а в то время, говорит, какие-то неизвестные люди подложили взрывчатку, взорвали ворота в тюрьме, вскочили в тюрьму, повзламывали замки, говорят: «Разбегайся, кто куда знает!» Это такие «зелёные».
Е.А.Сверстюк: Погодите, вели какие-то военные действия против советов?
И.Н.Покровский: Видно, были такие, потому что так он рассказывал.
В.В.Овсиенко: Ну, раз отбили тюрьму…
И.Н.Покровский: И, значит, я выскочил, куда деваться? Под дорогой бетонные кольца лежат, я залез туда и лежал там. Лежал, пока там уже всё не успокоилось, уже немцы затарахтели, я вылез и вот пришёл домой.
Е.М.Середа: Так, дедуля, ты уже завтракал, а люди есть хотят.
И.Н.Покровский: Ну, давай, чего уж там.
Е.А.Сверстюк: Ну, хорошо, у меня ещё только один вопрос. Вы помните, как немцы вошли?
И.Н.Покровский: Немцы? Помню.
В.В.Овсиенко: Как это выглядело?
И.Н.Покровский: Выглядело так, что к нам в село пришёл небольшой немецкий отряд без всякого боя, без ничего. Собрали всех мужчин в школу, поставили караул. А мне хоть было 20 лет, то ли я был маленький, то ли что, — меня не тронули. Я с немецким солдатом — не очень мы умели разговаривать друг с другом — так прогуливались. На другой день всех отпустили. Немцы, уже их было больше, собрались и ушли. Но сказали, что если бы был хоть один выстрел или что-нибудь было, мы бы вас порасстреливали.
А.Сугоняко: А это вы были в той тюрьме, когда кто-то там…
Е.А.Сверстюк: Нет, в тюрьме он не был. Это другой человек вспоминал.
И.Н.Покровский: Я не был, потому что я во ржи сидел.
А.Сугоняко: А как вы потом с того болота вернулись?
И.Н.Покровский: А как? Стало тихо, утром пошли старые бабы, приходят и говорят, что уже никого нет в селе. Немцы уже позже наехали. Уже всё на фронт шло. Ещё один нюанс — ну, это тоже не стоит записывать, — что когда немцы наступали, вот три дня был бой на границе, то они даже в психатаку ходили под музыку, немцы. А поляки перерубили связной кабель на границе. И они такие озлобленные были, что когда прорвались, то в первое село как зашли, то всякие коммунисты, всё это попряталось, а поп, дьяк и голова села, солтыс — все эти вышли, а они их поставили в ряд и постреляли.
Е.А.Сверстюк: Немцы?
И.Н.Покровский: И священника.
Е.А.Сверстюк: Раздражённые немцы были, что кабель перерезан.
И.Н.Покровский: Это в селе было. Вот так мы жили. Становилось всё тяжелее, начинается вербовка в Германию.
Е.А.Сверстюк: На работу.
И.Н.Покровский: На работу, да. И помалу-помалу начинает создаваться Организация Украинских Националистов, и я туда попадаю. Попадаю, и со временем уже ухожу в подполье.
Е.А.Сверстюк: Это год сорок третий?
И.Н.Покровский: Нет, это год сорок второй.
Е.А.Сверстюк: А евреи в то время уже были в гетто?
И.Н.Покровский: Были, были в гетто.
Е.А.Сверстюк: А это было одновременно — и гетто, и организация подполья, или это в разное время? И.Н.Покровский: Надо сказать, что это было почти одновременно. Когда только советы отступили, у нас сразу, так и должно быть, самооборона организовалась. Оружия сколько хочешь, лежит везде кучами. Организовалась самооборона в каждом селе.
Е.А.Сверстюк: Это была украинская милиция.
И.Н.Покровский: Украинская милиция.
Е.А.Сверстюк: Сине-жёлтые флаги.
И.Н.Покровский: Ну, флагов не было, повязки были.
Е.А.Сверстюк: Повязки были.
И.Н.Покровский: И тут настаёт вот сорок второй год, немец это ликвидирует. Милицию, кто захотел, забирает в район, ставит своего коменданта, начинает хозяйничать гебитскомиссар. А мы проходим всякие курсы подготовки…
Е.А.Сверстюк: Подпольно от немцев.
И.Н.Покровский: Подпольно курсы подготовки. Между прочим, вот ещё один факт. Снова мои товарищи — я не попал — в Ковеле собрали курс подготовки младших командиров, и вот как раз в то время, когда во Львове заседал Стецько.
Е.А.Сверстюк: Провозглашение независимости.
И.Н.Покровский: Да, провозглашали независимость.
А.Сугоняко: Ну, так это же июнь сорок первого года.
В.В.Овсиенко: Тридцатого июня.
И.Н.Покровский: Прибегает тот товарищ из Ковеля, рассказывает, что вот, говорит, нас на подготовку собрали, организовали, а тут прибегают и говорят: «Быстрее, чтобы через пять минут вас тут и следа не было». И мы, говорит, разбежались, а немцы уже тут как тут.
Е.М.Середа: Дед, уже есть надо.
Е.А.Сверстюк: Ну хорошо, мы на этом поставим запятую. [Выключение диктофона. Далее дочь Елена рассказывает, как родители — Иван Покровский и Ефросиния Середа — познакомились в 1975 году].
О.Середа: … А она его кормит и кормит, ну и пригляделись.
В.В.Овсиенко: А где это было?
О.Середа: В Городне, в больнице.
И.Н.Покровский: В Городне, я уже ночую в диспансере, а там кабинка такая, там у меня электромастерская, а она вот с кухни приносят мне поесть.
А.Сугоняко: А Вы работали в столовой?
Е.М.Середа: В столовой работала. У меня была подруга Мария, я к ней пошла, а она: «Пойдём, понесём поесть».
О.Середа: Покровскому поесть.
А.Сугоняко: Знали, что он зек? Что он политический? А не боялись?
Е.М.Середа: Знали, как же не знали. Он мне говорил, что будет тебе. И приходили кагэбэшники, из Киева приезжали, Полунин черниговский: «Вы знаете, кого вы приняли?» Говорю: «Знаю, кого я приняла. Второй меры наказания не будет», — я ему так сказала.
И.Н.Покровский: Полунин это ещё такой — «шестёрка», а Герасименко…
Е.М.Середа: Ну, думаю, второй раз не будут судить, 25 лет давать, нет. «Он, — говорю, — ничего не делает, он спокойно живёт у нас и всё».
И.Н.Покровский: Герасименко такой.
Е.М.Середа: Приезжал такой с кольцами, штук по пять колец на руке понавешаны, как у той цыганки Азы. Такой шикарный мужчина.
И.Н.Покровский: Знаете Герасименко, я думаю… А, нет, вы не знаете. Начальник черниговского КГБ. Это уже 1975 год.
О.Середа: Я убегала от них, боялась ещё, сердце колотилось.
Е.М.Середа: Они ходили по пятам.
В.В.Овсиенко: В деле Левка Лукьяненко он, Герасименко, фигурирует, в деле Петра Рубана фигурирует.
Е.М.Середа: Эта дочь, что в Тольятти на заводе работала, — приезжала, так они её провожали каждый вечер, по пятам.
О.Середа: У нас, бывало, скирда сгорела на льнозаводе, так приходят: всё, Покровский — и следы его, и всё. Меня в школе терроризируют, сестру на заводе — тоже.
Е.М.Середа: «Во сколько встал, во сколько пошёл, чего он ходил?» Говорю: «Не ходил, — говорю, — я сплю с краю, он не выходил».
О.Середа: Говорю: «Я уроки учила с отцом, математику — мне тяжело давалось. Математику мы учили». — «Со скольки и до скольки?»
Е.М.Середа: Пока тот человек не сказал, что он сжёг лён. Ему дали 13, тому человеку, что работал на льнозаводе. Они там выпивали под скирдой и сожгли этот лён.
Е.А.Сверстюк: Признался?
Е.М.Середа: Признался. Бог всё-таки есть.
В.В.Овсиенко: А то был бы у вас криминал.
О.Середа: Да, был бы.
Е.М.Середа: А то на гипс сапог поставили — его походка, его сапог, всё его.
О.Середа: А тут ещё и соседи у нас есть такие, что в своё время хорошо «работали».
Е.М.Середа: Следили. Думаю, ну это уже приехали за ним… А приехал зять из Киева — внучка, ребёнок летом здесь жил у нас, — ну, они же приехали к ребёнку, отец и мать.
И.Н.Покровский: Истинный коммунист, к тому же.
Е.М.Середа: Да, истинный коммунист зять у меня был, третий заместитель министра коммунально-жилищного хозяйства, Шелест фамилия, Толик. Мы только пошли, вот так там у нас пройти и лесополоса, и там ягодки росли, Иван возил её, ту внучечку, она ягодки там собирала в лесочке. Ну вот пойдём туда посмотрим, а тут едет машина, «бобик» этот, мимо нас и вот так вот поперёк нас и встал. Он: «У вас прикурить есть?» — к Толику, к зятю моему. А он говорит: «Я не курю». Это сосед донёс, что кто-то приехал к нам, проследите, кто-то приехал. А это приехал зять.
А ещё письма писал… Как он, Ваня, кто это писал тебе письма, что два брата?
А.Сугоняко: Горыни?
Е.М.Середа: Горыни. Пришли, весь дом перевернули. Стояла самогонка запертая на печи, я испугалась, думаю, ну всё… Ещё у нас русская печь там была. И в кладовке самогонка, потому что Пашку эту, что в Тольятти, замуж собирались выдавать.
А.Сугоняко: А они не водку искали.
Е.М.Середа: А они не водку искали, они все тетради, книжки… Дочь говорит: «Это мои любовные письма, я не дам вам читать». Там, в её комнате. Не разрешила им почитать. Перевернули все бумажки. «Тебе пишет Горынь или нет?» А как это было, что Горынь ему написал что-то?
И.Н.Покровский: Писал. И фотографии были.
Е.М.Середа: Ну, писем же не было.
И.Н.Покровский: Забрали все письма.
И.Н.Покровский: Между прочим, мне очень жаль… А ну-ка дайте эти бумаги.
В.В.Овсиенко: Это же Горыня они 81-го года арестовали, 3-го ноября.
Е.М.Середа: Немного стоило нервов, но я знаю, что ничего дурного он не делает. [Выключение диктофона].
И.Н.Покровский: Рассказ так округлю, что при немцах было. Значит, я ушёл в подполье. Немцы уже косо смотрели на нас.
А.Сугоняко: А как это было, как вы ушли в подполье? Вас кто-то сагитировал, почему вы ушли, какие мотивы, как это случилось?
И.Н.Покровский: Вы знаете, это трудно сказать. Была украинская милиция, потом её разогнали.
А.Сугоняко: А Вы были в милиции?
И.Н.Покровский: Нет, не был.
Е.А.Сверстюк: А почему?
И.Н.Покровский: А я знаю, почему — не был.
Е.А.Сверстюк: А я скажу, почему. Никто из порядочных людей не хотел идти туда.
И.Н.Покровский: Почему, порядочные ребята туда шли. Ну, мои товарищи так точно не пошли. Одним словом, так оно сложилось мало-помалу. Пришли люди, агитировали. Поехал я с товарищем, нашли районного проводника. У меня уже была литература, я присягнул на Декалог и стал членом, и с этого всё пошло.
В.В.Овсиенко: А когда это было?
И.Н.Покровский: В сорок втором году.
В.В.Овсиенко: А поточнее, месяц не припомните?
И.Н.Покровский: Осенью.
Е.А.Сверстюк: На Покров.
И.Н.Покровский: Это ещё не УПА.
Е.А.Сверстюк: Ну, оно совпало.
В.В.Овсиенко: Так Вы присягнули куда, в ОУН, да?
И.Н.Покровский: В ОУН. Ну, и началось. Начал я агитировать, ездить, ячейки создавать. В начале сорок третьего года создали уже военную подготовку, у нас в лесу была военная подготовка. По правде говоря, на подготовке должен был быть офицер петлюровский, но так случилось, что его случайно убили, так пришлось, как на грех, мне вести, такому сопляку, что не прошёл военной подготовки, пришлось вести ту подготовку. Сначала мешали нам, как только мы организовывали, немцы. Они ездили так отделением каким-то, там один пулемёт, человек, может, десять, или больше, лес вывозили. Мы тех немцев встретили в узком месте: «Руки вверх!», разоружили, грешно сказать, поснимали с них обмундирование, штаны оставили, правда, забрали оружие, разули, потому что нам сапоги тоже были нужны, и там кое-кто умел по-немецки так слабо говорить, сказал: «Идите и не суйтесь сюда в лес, мы не красные, мы украинские партизаны, и вас трогать не будем». Один был ранен из наших — немцы гранаты бросали. Они так сначала идут-идут и оглядываются, а потом как побегут. И больше немцы туда не являлись. Ещё ехали, ну уже в лес не заходили, а так вдоль леса проехали. А мы забрали того раненого в ногу. Между прочим, вспоминают, что отец мой был не только священником, а ещё очень много лечил людей. Он же был из университета, и хоть не учился на врача, а разбирался в лечении, и люди очень за это благодарны ему до сегодняшнего дня.
Е.А.Сверстюк: Как он лечил, чем?
И.Н.Покровский: Ну как, лекарствами, по знакомству с аптекой выписывал нормальные рецепты.
Е.А.Сверстюк: Не травами?
И.Н.Покровский: Нет. Аптекарь отпускал ему, лишь бы прибыль была. Проверял, правильно или неправильно — всё было правильно. Даже знаю такой случай, что у одной что-то с позвоночником было, она по врачам ходила, а отец сказал, что у тебя расслабление позвоночника, езжай к профессору. Она поехала, профессор выписал лечение и прислал к отцу, чтобы отец ей делал уколы и другие процедуры. А местные врачи не признали ничего толком.
В.В.Овсиенко: Вот ваша подготовка, что там?
И.Н.Покровский: Ну, подготовка — это военное дело: как стрелять, как с оружием обращаться, как врассыпную идти в наступление. Вот сколько я умел, столько учил… Сделали мы стрельбище, стреляли там. А в заключение колонной прошли с песнями по одному селу, по второму селу и разошлись по домам.
В.В.Овсиенко: По домам?
И.Н.Покровский: По домам.
В.В.Овсиенко: А зачем же тогда была подготовка, если по домам?
И.Н.Покровский: Была же уже в каждом селе боёвка, уже готовились к организации УПА. Где были государственные имения, потом уже советские хозяйства, там немцы свои хозяйства основали. Мы эти хозяйства разбирали, разгоняли, людям отдавали скот и всякие продукты, а немцев выгоняли. Они уже туда в леса к нам и не совались. Только так случилось, к сожалению, что мы одного… Мы зашли, он лежит на кровати, у него пистолет под головой, граната, мы тихонько: «Руки вверх!» Он поднял, мы то оружие забрали и говорим: «Беги в район». Мы немцев не трогали, потому что было так сказано, чтобы их, по возможности, не трогать, потому что за каждого убитого немца была карательная операция. Могли село сжечь, хаты сжечь. У нас был тогда Выхор, районный проводник ОУН. И так сложилось, что тот проводник месяца через три шёл по дороге, гражданский, а навстречу едет подвода с немцами. И тот немец среди них, которого он разоружал. Вот Выхор вынул пистолет того немца, начал отстреливаться, его тут и убили. А он сам в Любомле возле железнодорожного переезда жил. Забрали его родители и устроили похороны. Немцы приехали на похороны, избили его родителей, сожгли хату. А всё-таки ночью на том месте ребята поставили крест и помянули его. Родителей и его.
Е.М.Середа: Он пожалел немца, а немцы его не пожалели.
И.Н.Покровский: Я рассказываю факт, так пропал Выхор. Продолжаю немного, может, не хронологически. После этого один из Старой Гуты парень, сын бедной вдовы, был районным проводником. И в то время, уже сорок третий год, проходили фёдоровцы и ковпаковцы из Белоруссии через наш район. И был такой разговор: они вызвали на переговоры. Тот проводник пошёл на переговоры. Его на переговорах в лесу между двух берёз за руки-ноги привязали и на огне поджарили. Такие были переговоры. Это второй такой проводник. В районе в то время уже был глава службы безопасности, СБ, и ещё какой-то там. Взяли они проводнику СБ вырезали трезубец на плечах и убили, безусловно.
А.Сугоняко: Эти партизаны?
И.Н.Покровский: Ковпаковцы или фёдоровцы, кто их уже разберёт. Может, это и не совсем деликатно, но мне запомнилось, пели: «Мы ебем фашистов в сраку, повернем Европу раком и до смерти всех фашистов заебем». Извините за такие слова.
Е.А.Сверстюк: Ну что ж, советский гимн.
А.Сугоняко: Русская речь.
Е.М.Середа: Я такого ещё никогда не слышала.
И.Н.Покровский: Они перешли Буг или где там, пошли на Галичину. Там их разбили, они бежали поодиночке, уже их никто не трогал. Что ещё?
В.В.Овсиенко: Ну, о себе должны рассказывать.
И.Н.Покровский: Хорошо. На Покров за Бугом немцы готовили вторую линию обороны, уже сорок третий год. Там стояли отряды СС «Галичина». Мы по договорённости через людей переправились на Покров через реку Буг, зашли туда, немца того, что ими командовал, убили, забрали тот отряд и в партизаны перегнали. Все они перешли в партизанку. После этого в нашем районе был убит проводник службы СБ, который был из того батальона «Галичина». И был сотник, в то время организовали нас в районе в сотню, но, к сожалению, её поляки разбили. Они пошли над Буг и что-то прозевали, поляки утром напали на них и разбили ту сотню, а командира сотни, который был из СС «Галичина», убили там.
А.Сугоняко: А поляки — это была ещё одна сила, сама по себе? Они же не с немцами?
И.Н.Покровский: Нет, они против немцев.
Е.А.Сверстюк: Но у них была связь с советскими партизанами.
И.Н.Покровский: Она у них позже появилась, а в то время ещё не было. А позже была, потому что им уже некуда было деваться. А на Волыни было много поляков, у нас были польские сёла, как вот Чвиковская Колония, Половино-Замлыння, Римачи, Ягоды и другие. Было их много, они организовали партизанское движение, или самооборону.
Был ещё такой случай. Когда проходил Ковпак, то там была охрана железной дороги. Железную дорогу нам было строжайше запрещено трогать — пусть на фронт едут и воюют, сколько им угодно. Там была застава. Луков, теперь город недалеко от Любомля, — там стояла застава литовцев. Часть литовцев, мобилизованных немцами, — были и такие. Ковпаковцы его обложили, стреляли-стреляли, а тут же и немцы рядом. Надоело им — уехали. Наши пришли на переговоры, договорились с теми литовцами, и эти литовцы перешли к нам в партизаны, и некоторое время были вместе с нами. А потом их уже как-то по связи направили в Литву, через Белоруссию, Белую Вежу.
Е.А.Сверстюк: С литовцами у нас всегда было взаимопонимание.
И.Н.Покровский: Вот так было с литовцами. Пришлось мне быть в то время в Шацком районе агитатором-пропагандистом, а потом направили меня в Заболотянский район — это северные районы Украины. Там даже красные партизаны рядом были, они распространяли такие слухи: вы не общайтесь с ними, у них трезубцы — это рога на голове.
Е.А.Сверстюк: То, что сейчас попы говорят.
Е.М.Середа: У нас такого не говорят.
В.В.Овсиенко: Давайте про партизанскую деятельность дальше.
И.Н.Покровский: Вот во время партизанской деятельности я побывал и на Заболотье. Там уже начали наступать красные партизаны, уже было круто. Даже в село Кривно, где мы базировались, тоже заскочили, мы еле выскочили оттуда. А после меня там уже прятались по хуторам. После меня там был проводник — я уже не помню его фамилии, — так красные партизаны его схватили и распяли на воротах хлева, прибили гвоздями. Так он погиб. Я уже вернулся оттуда на Любомльщину. Здесь был погром большой, здесь надо было организовывать сеть заново, потому что поубивали многих, и совсем невинных людей.
Е.А.Сверстюк: Это год сорок?..
И.Н.Покровский: Сорок третий уже.
Е.А.Сверстюк: И это главным образом столкновения с немцами или с красными?
И.Н.Покровский: С немцами и с красными. Весной с немцами, а потом немцы отказались от этого.
Е.А.Сверстюк: И с поляками тоже?
И.Н.Покровский: И с поляками. Вот я же говорю, сотню нашу разбили.
Е.А.Сверстюк: Поляки?
И.Н.Покровский: Да. Ну, это из-за неосторожности, из-за…
Е.А.Сверстюк: Ну, это уже другой вопрос.
И.Н.Покровский: Да. Она ещё и не очень организована была, только создавалась. И вот я вернулся сюда, на Любомльщину, латать эту сеть.
А.Сугоняко: Латать сеть, я понимаю — а кем вы были там, в партизанах? Вы какую-то должность имели?
И.Н.Покровский: Я в партизанах не был, я был в сети ОУН.
А.Сугоняко: Я понимаю, но кем Вы там были, в этой сети?
И.Н.Покровский: В основном я был референтом по агитации и пропаганде, а во многих случаях я заменял районного проводника. Того убили, тот пропал, а мне как-то… Ещё был такой случай, что немцы тоже наскочили на наше село. Наше село так, километр от леса, а дорога из города через лес идёт, так что всё просматривалось. Показываются немецкие машины. Я не был дома, а мои все во рожь скорее, во ржи побежали. А немцы прискакали сюда скорее, правду сказать, ничего не сожгли, только были у нас кролики, был поросёнок, было кое-что в хате, уже я не помню, — всё это сгребли на машину и поехали назад. Под вечер мои вылезли из ржи и пошли в ограбленную хату. Такой вот случай.
Е.М.Середа: Ну, они, что хотели, то и брали. К нам придут и говорят: «Матка, яйца, млеко есть?»
И.Н.Покровский: А потом пошёл конфликт с поляками, большой конфликт. На Украине были польские сёла, туда за Ковелем, и в тех сёлах наши с поляками дрались. Поляки держали оборону, может, месяца полтора, а потом бросили и перешли сюда партизанским движением.
Е.М.Середа: Поубивали много людей.
Е.А.Сверстюк: Бросили — что?
И.Н.Покровский: Бросили те сёла и перешли сюда, к Бугу поближе.
Е.А.Сверстюк: А Вы помните о расправе с этими сёлами?
И.Н.Покровский: Я говорю, они были в осаде месяца полтора, потом они вышли оттуда. А вот у нас был такой случай, что в стычке наша сотня уничтожила село Чмыковскую Колонию, уничтожила, поубивала, разграбила всё, разобрала и сожгла — наша сотня, от этого никуда не денешься. И вот пошёл конфликт с поляками. Тут поляки начали нападать. У нас базировалась сотня, пошла туда, постреляли-постреляли, так толком ничего и не добились, вернулись назад. Второй раз наша боёвка встретилась с поляками, так моему товарищу пуля прошла в трёх сантиметрах от сердца, и он ещё километров с четыре прибежал домой — о, здоровый был!
Е.М.Середа: Умер или остался жив?
И.Н.Покровский: Его потом мобилизовали в Советскую армию и там с ним расправился СМЕРШ. Уже над Вислой его взяли на допрос — и с концами. Вот уже поехали мы, были регулярно какие-то совещания, сборы в районе, через железную дорогу приходилось переходить. Пошли мы туда и возвращаемся. Я так спешу, потому что знаю, что 19 декабря — это именины отца. А мои уже не жили в том селе Штунь, а вышли в лес, там такое небольшое село Выжгово, там они и жили. Там было ещё много семей, которые прятались и от немцев, и от поляков. И вот 18-го мы с боёвкой доехали только до соседнего села и заночевали, уже поздно, надо было отдохнуть. Рано утром, на рассвете вскакиваем — за рекой стрельба. Мы быстренько собрались и бегом туда, к реке, там километра полтора. Добегаем до реки, нас встречает средняя сестра Александра. Нога в крови, там река неглубокая, она перебрела через реку, говорит: «Поляки убивают. Я, как услышала, так выскочила через заднее окно и в стог сена. И вот какая-то меня пуля шальная зацепила». Или, может, сама где-то ободралась, я не знаю, потому что неглубокая рана. Пошли мы дальше, уже поляков не слышно, они быстренько, раз-два, уже где-то часов восемь, уже ушли. Заходим мы в село — на штакетнике ребёнок насажен, дальше то тут лежит труп, то там лежит труп. Дальше, в центре села, лежит моя сестра Наталка — она тоже была в ОУН, в женской сети. Лежит моя Наталка, простреленная, прямо в сердце кто-то стрелял, из пистолета в сердце.
Е.М.Середа: Специально убили.
И.Н.Покровский: Ну, Бог его знает, никто же не видел, никто не знает. Дальше пошли мы, встречаем мать и младшую сестру. Рассказывают, что пришли будто бы в форме украинских партизан. Те, что первые пришли, с трезубцами, сказали отцу: «Пошли на совещание». Пошли на совещание, а потом, говорят, стрельба началась. Там была такая небольшая сельская школа, там ещё и печь была, там семей пять или семь скрывались. Нашли мы там отца во дворе с разбитой головой, нашли мы детей, две коляски, дети штыками поколоты, на печи стонет мужчина, тоже пару штыков ему всадили. Он, уже умирая, рассказывает: «Вот здесь в соседней комнате допрашивали священника, били его страшно и припевали: „Не пора, не пора москалеві-ляхові служити“». Ну, мы нашли его уже убитого. А так не могу сказать, что всех побили, много людей осталось. И те хозяева, где жили мои родители, тоже живы были. Вот так мы вернулись. Отца и Наташку… И моя семья поехала в Олеск, потому что здесь же страшно…
Е.А.Сверстюк: Там, где Олесский замок?
И.Н.Покровский: А я и не знаю.
Е.А.Сверстюк: На Волыни?
И.Н.Покровский: На Волыни, там же, недалеко. Это где-то от Любомля на Владимир-Волынский. Там привели в порядок те трупы, сделали гробы, отслужили в церкви, и уже 24-го вечером привезли в Штунь. Привезли эти два гроба…
Е.М.Середа: А далеко это оттуда?
И.Н.Покровский: Может, километров двадцать.
В.В.Овсиенко: Вы сказали число, 24-е — а год и месяц какой?
И.Н.Покровский: Декабрь, это же декабрь, 19-го, сорок третий год. Выкопали под церковью ямы, куда уж тут деваться, положили. Мы стоим с винтовками наготове, только и того, что, слава Богу, это были польские коляды, 24-е, так что поляки праздновали. И тут похоронили, дубовый крест поставили. И мои уехали, уже скрывались в Радехове, сюда поближе под Любомль. Поляки здесь везде курсировали, заняли и Штунь, сожгли много.
Итак, скрывались там, а мы ещё собрали всю боёвку, отправились на север, железную дорогу перешли, была команда собираться переходить фронт, потому что уже здесь установился фронт. Между прочим, Ковель был 52 дня в осаде красных партизан, и всё-таки немецкий гарнизон удержался, немцы колонной прорвались и установили фронт по Турье.
Е.А.Сверстюк: Это против красных партизан?
И.Н.Покровский: Пока что были всякие — и регулярные части, и даже в лес к нам прорвалась какая-то кавалерийская часть. Когда их здесь немцы прижали, то командир той части взял полковой флаг за пазуху вложил и говорит: кто куда знает. И они там по болотам разбрелись.
Е.А.Сверстюк: Отпустил на все четыре стороны?
И.Н.Покровский: Конечно, частью нельзя было никуда прорваться. Вот и мы собрались большим обозом, с лошадьми и направились переходить фронт. Как-то шли мы, шли, и что-то не вышло с переходом фронта.
Е.А.Сверстюк: А в какую сторону — туда, вглубь Украины?
И.Н.Покровский: Ну, на восток, на северо-восток, собственно говоря.
Е.А.Сверстюк: Собственно, уже на территорию Советской армии?
И.Н.Покровский: Нет, на освобождённую Советской армией территорию, туда мы должны были идти. Почему не вышло — не знаю. Одним словом, говорят: расходитесь. Команда расходиться. Ну, куда деваться? Мы залезли в болото, был такой островок, расположились там, взяли с собой с подводы продуктов и переночевали. Утром слышим, идут красные партизаны, идут по дороге, а мы там метрах в двухстах, может, от дороги, в кустах, и только выглядываем.
Е.А.Сверстюк: А сколько вас?
И.Н.Покровский: Нас, может, человек 25.
Е.А.Сверстюк: А какое оружие?
И.Н.Покровский: Ну, какой-то пулемёт ручной, винтовки. У нас много было распространено, знаете, такое оружие, как СВТ — слышали или нет? Похож на теперешний автомат Калашникова, по устройству похож, только что длина винтовки и заряд десять патронов. Тот СВТ мог стрелять одиночными, самозарядный. А наши придумали, как можно спусковой крючок переставить на другую сторону, так он бьёт сериями. Такой у нас пулемёт был.
Е.А.Сверстюк: И как красные партизаны проходили? Вы их не трогали?
И.Н.Покровский: Конечно, не трогали, потому что их, может, сотни шли. И когда они прошли, мы быстренько собрались — и назад туда, по районам. А тут кругом немцы. Мы так тихонько-тихонько, окольными путями доходим до главной дороги. Идут всякие немецкие бронетранспортёры. Мы пересидели, а как затихло, мы через дорогу перескочили — и дальше. Было там такое несчастное село Заполье, возле Любомля недалеко. Несчастное оно потому, что там было много украинской милиции, были они в Любомле, а потом вышли в лес, вся украинская милиция у нас ушла в лес в партизаны. А немцы мстили, и семьи в Заполье побили, хаты сожгли — там, может, хат двадцать. Люди жили уже в землянках. Ну, приютили нас как знали, картошкой накормили. Мы там переночевали и пошли вечером уже ночью переходить железную дорогу. Но шли-шли и напоролись на немецкую заставу, потому что железная дорога охранялась. Убежали, правда, вреда нам никакого, немцы там строчили-строчили, но это никакого вреда нам не причинило — мы в противотанковый ров и побежали назад.
На другой день всё-таки собираемся идти. Но уже пойдём не там, где нас возле лесочка обстреляли, а у самого Любомля. И мы так вечерком подползли к железной дороге, перескочили железную дорогу, не было там никакой заставы — и в следующее село. Вышли в село на хутора, оружие спрятали, потому что люди говорили, что здесь немцы везде шныряют, и легли спать. На рассвете стучат. Заходит поляк: дайте поесть, по-польски говорит. Набрал сала, ещё чего-то, а мы смотрим через окошко — их там целая сотня идёт. Мы сюда на восток идём, а они через железную дорогу переходили соединяться с красными партизанами. Ну, как там ни было, но эти поляки уже прошли, мы вышли от того хозяина (мы не у одного хозяина были, у нескольких, по 3-5 человек) и пошли в село, уже без оружия. Пошли мы в село — а тут немцы едут. Мы уже среди селян, ничего такого нет. Немцы едут с машинами, со всякими миномётами, в том селе располагаются. Поляки собираются на прорыв через железную дорогу. И начался бой между поляками и теми немцами. Поляки наступали, ура-ура кричали, немцы их сильно обстреливали, но они железную дорогу перешли мимо села. А уже на другой день здесь кругом настала немецкая власть. Уже я собрался…
Е.А.Сверстюк: Это год какой?
И.Н.Покровский: Это сорок четвёртый уже. Я собрался и пошёл дорогами вдоль ржи, никого не встречал — пошёл в своё село. А мои уже вернулись из скитаний, хата уже сожжена, так они в сторожке у церкви жили. Такая маленькая сторожка, и я там присоседился, на чердаке спал на сене. И вот где-то 1 мая (а по Турье фронт стоит возле Ковеля и так аж туда до Владимира-Волынского) надумали советы, как каждый праздник, отмечать — пошли в наступление, прорвали немецкий фронт. Но немцам удалось закрыть прорыв. А там всякое, как говорится, шобло было, так как фронт закрыли, так они и разбежались. А они все стриженые, вшивые. Так немец делает большую облаву и всех стриженых мужчин собрали. И меня с чердака тоже стащили (а я тоже стриженый, потому что вшей было много) и в казармы, а из казарм на другой день в эшелон — и на Германию. Вот здесь я говорю, что мне порой не хватало решимости. Оттуда, из того лагеря, можно было сбежать.
Е.А.Сверстюк: А лагерь был где?
И.Н.Покровский: В казарме — старые казармы, проволокой огорожены.
Е.А.Сверстюк: А место?
И.Н.Покровский: В Любомле, собственно, в Вишневе.
Е.А.Сверстюк: И как вас туда повезли?
И.Н.Покровский: Повезли по той трассе через Холм и в Краков. А в Кракове большой распределительный лагерь, уже тут никуда не денешься. Сбежать можно было, но страшно поляков. [Короткий вопрос неразборчиво]. И ещё такая глупость, которая мне помешала сейчас получать остарбайтера. Говорят при распределении, что таких-то и таких-то будут отправлять в Чехословакию, таких-то и таких-то — в Германию. И товарищ из соседнего села попадает один, а я с его компанией. Он говорит: давай поменяемся фамилиями. Хорошо, с тех пор я Шеремета Тихон, а он поехал в Чехословакию.
Е.А.Сверстюк: А зачем меняться?
И.Н.Покровский: Чтобы ехать с односельчанами. Немец поделил тот контингент — тех в Чехословакию, тех в Германию, и я попадаю один в ту группу, где его земляки. И вот я, Шеремета Тихон, поехал в Германию, девять месяцев был в Германии, и всё Шеремета. И теперь найди, какой я остарбайтер.
В.В.Овсиенко: Где Вы там были?
И.Н.Покровский: Это был Гамбург, а возле Гамбурга Аренсбург или что-то, маленький городок. Был там завод, торпеды делали. Там уже нас распределили. Свинарник, а рядом барак, и всё это за проволокой и охраняется. Нас там поселили, мы уже ходим на работу, уже остарбайтеры, уже нам понашивали на одежду здесь «OST». Правда, кормят неважно, в столовой. Наверху на том заводе столовая немцев, а метра на полтора ниже наша столовая. Нам, в основном, брюква идёт и по такому кусочку маргарина, такой паёк дают. Сначала давали что-то 300 граммов хлеба, а потом всё тоньше, тоньше тот хлеб становился. И вот так я там 9 месяцев был. А тут же Советская армия наступает, уже слышна стрельба из пушек. Нас собирают, на машины грузят — для чего это было им нужно, я и сейчас не понимаю, — и в Киль, знаете, есть такой в Германии город. Киль, у того же самого хозяина Вальтера Верта, и также в лагерь заперли, и гонят уже на работу расчищать после бомбардировок. Там мы пробыли, может, дня 2-3, и слышим — стрельба какая-то, едут уже англичане. Они заскочили на завод, немцев в одну сторону, а нас, у кого «OST» — в другую сторону. Я видел, что англичане тоже не очень честно часы с немцев сдирают, у одного англичанина на закатанном рукаве 5 часов нацеплено. После этого немцев сажают в той нижней столовой, нашу баланду им приказывают принести, а нас наверх. Там какая-то колбаса, что-то другое, но я туда не дорвался. Стал тот англичанин и разбрасывает так продукты. Ну и на том закончил. С тех пор мы в лагере, на работу никакую никуда не ходим. Может, так дней 10 продолжается, и тут у меня снова решимости не хватило — мои товарищи-односельчане из того лагеря сбежали. Куда они делись, я не знаю. А я уже слабо себя чувствовал, так себе спокойно выйду, там канал такой, лежу на берегу, купаюсь. Так прошло, может, дней десять. Тут нас уже кормят хорошо, никуда на работу не гоняют, гуляем, сколько хотим. Как-то нехорошо сказать, но нашли там где-то ребята разбомбленный дом, а в подвале склад с бочками с вином и водкой — они и туда добрались. Потом говорят: там есть склад продовольственный. А к нам приходят некоторые англичане, находим общий язык с ними, и одного англичанина берём — пойдём на склад. Он соглашается. Пошли туда, а там вагон с немецкой охраной, они в вагоне сидят. Мы того англичанина вперёд и кричим: «Хенде хох!» Уже не помню хорошо, чем это кончилось, но мы добрались до склада, набрали ящиков и тащим себе в лагерь. Притащили — а там целый ящик консервированной брюквы.
Е.А.Сверстюк: Не наелись ещё? Так для вас и готовили.
И.Н.Покровский: Было бы там что получше, но неважно. А там же были разные, были такие как мы, были и всякие советские прощелыги, они пошли и давай немцев грабить и на улице, и по домам. Англичане, не долго думая, одним утром ставят пулемёты, подгоняют «студебеккеры», нас на машины — и nach Ost, в советскую зону. Вот на том кончилось… Завезли, тут уже нас советы приняли, построили, выгрузили из машин, женщины с детьми направо, мужчины налево, построили, потом «Ряды сомкни! Шагом марш!» Повели нас на сортировку. Там делали допросы. Хоть и земляки были, да на меня никто ничего не сказал, только что я уже свою фамилию принял, потому что кто-то может выдать — почему ты Шеремета? Сразу без разговоров — и в ямку. Но никто ничего не сказал, так после «Ряды сомкни!» гонят нас ротами, мы уже военнослужащие, нас уже зачисляют в Советскую армию и гонят собирать урожай. Здесь немцев выселили, лишь кое-где они остались, кое-где поляки. Это на той территории, что теперь Польше отошла. Мы собираем урожай, молотим его, а потом назначают нас на охрану совхоза — там по сёлам совхозы, скота много. Так я охранником был. Хожу я, пасу скот, там и спиртзавод работает.
Так я пробыл там до весны 1946 года.
А.Сугоняко: Вы в форме советского солдата?
И.Н.Покровский: Нет, в другой форме. Я ту робу «Ost» сбросил, а там из подвала достал одежду немецкого моряка, тельняшку надел, какая-то шляпа мне попалась. А когда я попал в Советскую армию, то мне ту шляпу обрезали в форме пилотки (Смеётся). Дают нам какое-то обмундирование, дают нам подводы одну на двоих, четверо коней. И скот какой-то дают. И куда ехать? В Советский Союз, на подводе. Мы же сопровождаем скотину, лошадей…
А.Сугоняко: Так вы гоните целый табун?
В.В.Овсиенко: Это какое время года? Год сорок шестой, говорите.
И.Н.Покровский: Сорок шестой, уже весна. Нас до Белостока, в Белостоке небольшая процедура, мы где-то на две недели там задерживаемся, нам уже оформляют увольнение из армии и грузят в эшелон, будут развозить по районам. Мне не очень хочется в свой район попадать. Я иду к коменданту и говорю, что здесь мне до Бреста ближе — дайте мне документы, я сам поеду. Он даёт. Я сел и еду. Приехал в Ковель, в Любомль приехал, в Любомле переночевываю, но меня хозяева предупреждают, чтобы не выходил на улицу. Я как-то не понял — вышел утром на улицу. Идут односельчане. Я расспросил — говорят: семья твоя вывезена. Я говорю: «Адрес мне передайте». — «Подумаем». Ну, мне адрес не передали. А эти хозяева говорят: «Уезжай отсюда поскорее». Куда же мне, бедному, деваться?
А.Сугоняко: Красные знали, что Вы были в ОУН?
И.Н.Покровский: Знали. Я собираю свои пожитки, снова на Ковель, где мне бумаги давали, на Барановичи. Там я видел на вокзале объявление, что требуются работники на железную дорогу. Приплёлся я туда, иду в справочное бюро, а там как раз тот хозяин, что я показывал, и он говорит: «Да приходи ко мне, я тебя приючу». Устроился я работать в билетной кассе, живу у него. Это 1946 год. И так до сорок девятого года я там.
А в 1949 году 7 декабря — я как раз в отпуск собирался, подал заявление, уже собираю вещи — стучат в дверь. Там были кассирши, там несколько касс. Отзывается кассирша, я открываю дверь — «Руки вверх!» И на том закончилось.
В.В.Овсиенко: Почему закончилось — это началось?
И.Н.Покровский: Арестовали.
В.В.Овсиенко: И где Вас держали — в Барановичах?
И.Н.Покровский: В Барановичах. Это был центр Брестской железной дороги. Там КГБ, там меня держали, где-то до Нового года или больше. Там и допрос мне делали. Ничего я не могу сказать. Во-первых, у них уже материала много было. «Был там?» — «Был». — «А там был?» — «Был». А на одном допросе говорит: «А что ты можешь сказать о махинациях в билетных кассах?» А я говорю: «Знаете что (там же записей не делали), там же ваша жена и дочь работают, так что лучше этот вопрос мы не будем трогать». — «Ну хорошо, не надо».
Е.М.Середа: А что, были махинации?
И.Н.Покровский: Ну конечно, были. Это же уже была денежная реформа. Там — билеты пообрезали, провели под отчёт, а потом их уже на новые деньги продавали. И не только это, а ещё, грех сказать, в финуправлении железной дороги тоже отсчитали билетов — вот продайте, а нам деньги. Этого было сколько хочешь.
В.В.Овсиенко: Но Вас же обвиняли не в этом.
И.Н.Покровский: Да в чём хотели. В организации ОУН, в убийствах, расстрелах и чего хочешь ещё.
В.В.Овсиенко: Было ли это хоть близко к правде?
И.Н.Покровский: Близко, почему же нет.
В.В.Овсиенко: А следствие длилось сколько? И потом суд какой-то же был?
И.Н.Покровский: А после — суд. Потом связали мне руки шнурком, положили в грузовую машину, завезли в суд, где ни защитника, ничего, только та «тройка» знаменитая.
В.В.Овсиенко: Так это в Барановичах было?
И.Н.Покровский: В Барановичах, тройка. «Признаёшься следствию?» — «Признаюсь». Потом после совещания выходят: «Приговорён к высшей мере наказания». Мне, правда, так холодно стало, а дальше он говорит: «А в связи с отменой смертной казни заменяется 25 годами».
В.В.Овсиенко: А дата этого суда?
И.Н.Покровский: Вы знаете, я не помню.
В.В.Овсиенко: Ну хоть месяц, примерно.
И.Н.Покровский: Где-нибудь после Нового, уже пятидесятого года. Я тогда ещё всю зиму просидел в тюрьме в Гродно.
Е.М.Середа: А там собирали таких, как ты?
И.Н.Покровский: А Бог его знает, чего они собирали. У меня сапоги порвались, меня обули в лапти, настоящие лыковые лапти, и уже весной отправили на этап. Проезжаю я Барановичи, увидели, вышли мои знакомые кассирши, повидались. Говорят: «Передачу, передачу». А конвоир говорит: «Таким бандитам передачи не принимаем». И они взяли свои узелки и ушли. Вот так.
Везли нас дальше. В Орше разгрузили, мы там повалялись немного. Дальше погрузили. На Красной Пресне мы месяц валялись, снова погрузили. На «пятисотую стройку» — слышали о такой или нет? Хотели построить железную дорогу из Воркуты через Дудинку. Шелест рассказывал, что есть места, которые провалились, а есть насыпи и деревья, где её прокладывали, но ничего из этого не вышло. Её мостили-мостили, а потом потоп — и оно ушло в небытие.
Нас пока везли поездом Москва — Омск, но навигация уже заканчивалась, так что нас повернули на Караганду, в Карлаг.
В.В.Овсиенко: Это в какой области Карлаг?
И.Н.Покровский: Караганда, юг Казахстана. Что интересного из этого могу сказать — что вот нас водили на работу, под землю нас не пускали. Наверху мы строили. Мне запомнилось, что газетку читаем, смотрим — фотография, тот дом, что мы строим, контору какую-то. А там красный транспарант: «Комсомольская стройка», и стоят комсомольцы. Вот как нас отведут — так там комсомольцы.
Короче говоря, пошли скитания по лагерям, ничего интересного.
В.В.Овсиенко: А хоть где Вы бывали?
И.Н.Покровский: Где был? Из Караганды отправляют нас в Междуреченск, это на Алтае. Это трасса, которая идёт перед Транссибирской дорогой на Лену, Тайшетская трасса. Вот там мы работаем. Нет, Междуреченск на юге, а здесь мы работаем, строим. Здесь должен был быть большой посёлок для зэков. Но в то время умирает Сталин, лагеря ликвидируются, и тот посёлок мы переделываем в общежития, квартиры и так далее. Вот там мы были некоторое время на Междуреченской. Климат хороший, зимой снега до двух метров, весной наступает первое мая, весь снег сходит, а земля не мёрзлая. Потому что снега наваливает, а снизу журчит вода. После смерти Сталина мы где-то так с год поработали. Нас собирают, а из Москвы сюда прут людей. В Москве была какая-то конференция или что, и оттуда всяких, извините за слово, проституток и другой недостойный элемент собрали и прут сюда, в Междуреченск, очищают Москву. А нас собирают — и в Омск. В Омске большое строительство — электростанция и нефтеперерабатывающий завод, который и до сих пор работает. И мы его очень старательно строим.
А.Сугоняко: Так вас использовали как строителей?
И.Н.Покровский: Как строителей — и Караганда, и Междуреченск…
А.Сугоняко: Комсомольские стройки?
И.Н.Покровский: Да, это же знаменитая стройка, это нефтеперерабатывающий завод. Он до сего дня работает. Мы строим, проходит время, приходит комиссия уже — кого реабилитировать, кому сократить срок. Я захожу, на меня посмотрели, а за мной ещё были такие грешки, что мы там в одном месте забастовку делали. Ведь сначала нам деньги выдавать начали, а после отменили деньги, так мы делали забастовку, но как-то договорились, что нам выплатили зарплату, а дальше уже перечисляли на счёт, уже в магазине на 5 рублей в месяц можно было купить продуктов.
В.В.Овсиенко: А Вас почему не освободили или не сократили Вам срок?
И.Н.Покровский: Во-первых, дело такое. Во-вторых, видно, и эта репутация, что я немного шебутной, так что со мной не стали и говорить.
В.В.Овсиенко: Ничего не сократили?
И.Н.Покровский: Совсем, ничегошеньки.
А.Сугоняко: Но они знали о Вас всё, когда был суд?
И.Н.Покровский: Даже больше чем надо, больше, чем было. Потому что мне, между прочим, сказал тот, что вёл следствие — не скажу, что он плохо ко мне относился, — говорил: ты признавайся, потому что если повезём тебя на Волынь, то там не то из тебя сделают. Вот честное слово, так.
В.В.Овсиенко: Эту комиссию в каком году Вы проходили и где?
И.Н.Покровский: Нет, не помню. И вот после всего этого ещё я попадаю в Тайшет на лесопильный завод, там проработал тоже некоторое время, и уже у меня нашёлся такой земляк, что научил электрике, уже я стал электриком. А на Тайшетской трассе главным энергетиком был на предприятии Тарнавский — это сын или кто-то того Тарнавского, командира.
Е.А.Сверстюк: Ага, генерала?
И.Н.Покровский: Да. Ну, там я пробыл, может, не так и плохо, уже электриком я работаю. Уже пошли эшелоны на Лену, на БАМ, а над железной дорогой наши лагеря и вышки. Вышки уже поснимали, низко посадили, а всё равно едут и смотрят, что это такое. И нас оттуда — в Явас.
В.В.Овсиенко: Это в каком году в Явас, в Мордовию?
И.Н.Покровский: Ну, где-то перед семидесятым.
В.В.Овсиенко: Разве так поздно? А не в конце пятидесятых?
И.Н.Покровский: Нет, потому что Сталин умер, когда мы ещё были в Междуреченске, а после ещё Омск, а после ещё Тайшет…
А.Сугоняко: Гоняли, не держали так, чтобы на одном месте?
И.Н.Покровский: Ну, это всё обусловлено. Во-первых, туда на Междуреченск припёрли тех москвичей высланных. В Тайшет нас вывезли, а там едут иностранцы, и на самолёте какой-то американец летел, что ли, и говорит: «А что тут у вас за огни такие кучками?» А это же лагеря, рабочие зоны.
В.В.Овсиенко: Значит, в Мордовию, в Явас в каком году Вас перевезли?
И.Н.Покровский: Ну, может, в 1969, вот так.
В.В.Овсиенко: В каком лагере там Вы были?
И.Н.Покровский: В самом Явасе. Работал я на мебельном заводе.
В.В.Овсиенко: Это там какой номер — первый или какой?
И.Н.Покровский: А Бог его знает, я уже забыл. Между прочим, интересная деталь. Там идут мордовцы и разговаривают по-мордовски, а на вышке стоят эстонцы и говорят: «А что же это такое — я же понимаю, что они говорят».
В.В.Овсиенко: Так это же одна группа языков, угро-финская.
И.Н.Покровский: Одна группа языков. Ну, и пробыл я на Явасе… Вы знаете, наш барак то ли специально подожгли, что мы горели там, еле повыскакивали.
Е.А.Сверстюк: А в каких лагерях какие люди Вам запомнились?
И.Н.Покровский: Надо сказать, что вот все, что я упоминал, — все они вместе со мной странствовали.
Е.А.Сверстюк: Ну, например, на Явасе какие Вам были более близкие люди?
И.Н.Покровский: Был на Явасе Караванский, был и Горынь, и второй Горынь, и Заливаха, и тот, что из Крыма…
В.В.Овсиенко: Масютко?
И.Н.Покровский: Нет, Назаренко, да и много, много других. Вот я вам дал открытку… Пели «Ще не вмерла Україна» — вроде и режим был…
Е.А.Сверстюк: Значит, у Вас в памяти сколько лагерей?
И.Н.Покровский: Караганда, Междуреченск, Омск, Тайшет, Явас.
В.В.Овсиенко: Какая там атмосфера была, уже в Явасе, в мордовское время?
И.Н.Покровский: Ну какая? Вот я вам объясняю, какая — праздновали мы, с литовцами общались. Может, знает кто, была группа евреев, которые собирались бежать в Израиль на самолёте, сделали свадьбу и закупили все билеты на самолёт…
В.В.Овсиенко: Это «самолётчики», это известная группа.
И.Н.Покровский: И их там поймали. Эта вся компания была. Яков Сусленский там был. Я, между прочим, его дважды в Киеве встречал.
В.В.Овсиенко: Да, он приезжал.
И.Н.Покровский: Не очень к нам дружелюбна была группа тех монархистов ленинградских.
Е.А.Сверстюк: Этих когда взяли — в семидесятых?
В.В.Овсиенко: В 1969 году.
И.Н.Покровский: Вот так. Оттуда, из Яваса, между прочим, был побег — один побег, который я помню. Это Антон Олийнык. Где-то и фотография была у меня, я вам дам.
В.В.Овсиенко: И Семенюк Роман.
И.Н.Покровский: Да, и Роман Семенюк.
А.Сугоняко: Так что они, так и сбежали?
И.Н.Покровский: Сбежали, удачно сбежали. Но их, знаете, нашли быстро. Они сбежали так. Там старый деревообрабатывающий комбинат. И был канал, по которому сплавляли лес, а здесь бассейн, где тот лес мочился и подавался на пилораму. А когда уже туда таких преступников, как мы, поселили, то в том канале, где запретзона, понабивали свай. Так они додумались: Семенюк сидит на водокачке и время от времени поёт песни. А Олийнык лезет в тот канал и спиливает те сваи. Спилил те сваи, они собирают одежду в целлофановый мешок и спокойно выходят на берегу Яваса, переодеваются, садятся на машину и поехали на железную дорогу. Приехали к сестре Олийныка или Семенюка, уже не помню…
Е.А.Сверстюк: Олийныка — там его уже ждали.
И.Н.Покровский: А им уже и схроны в Галичине приготовили, всё, но что-то не сработало. Их там — гоп! Олийныка расстреляли, а Семенюка привезли назад, три года добавили. В Явасе был готов ещё раз побег — там возле бани копают через запретку подкоп. Но так вышло, что шёл конвой, по зоне обход делал, и провалился. И всё кончилось. По-моему, его снова арестовывают, Семенюка, что-то не помню.
В.В.Овсиенко: Семенюк во Владимирской тюрьме сидел три года. Он 28 лет отсидел.
А.Сугоняко: И был освобождён?
В.В.Овсиенко: Да, он освободился примерно в 1978 году, дожил до независимости, ещё был в Сокале председателем районной организации УРП. В 1992 году он шёл по улице во время дождя, и его сбила машина. Та машина завезла его в больницу, но через час он умер.
Е.М.Середа: Это его специально сбила машина?
В.В.Овсиенко: Не знаю. Так, продолжайте о себе. Так Вы в Явасе всё время были вплоть до освобождения?
И.Н.Покровский: Нет. Из Яваса нас погнали на… где этот женский лагерь…
Е.А.Сверстюк: Сосновка, нет?
В.В.Овсиенко: Нет, не Сосновка, а Барашево.
И.Н.Покровский: Барашево. Вот из Барашево я и освобождался… Нет, не из Барашево, вру.
Е.А.Сверстюк: Из Барашево повезли в 1971 году на Пермь.
И.Н.Покровский: Это позже. Я вот там в Барашево был некоторое время. Тоже мне довелось работать электриком. Мне такой факт запомнился. Там был один английскоподданный, а сам родом украинец — знаете?
В.В.Овсиенко: Это Николай Будулак-Шарыгин.
И.Н.Покровский: Да. Там копали траншею, а там же был когда-то женский лагерь монашек, туда кагэбэшники не пускали, дальше запретзона была. Откопали скелеты детей и женщин с простреленными затылками, косы женские. Тот Шарыгин взял тот череп и несёт к начальнику: «А это, — говорит, — что такое?» Это один случай. А второй случай — на День Прав Человека Организации Объединённых Наций, 10 декабря, вывесили флаг ОУН (или ООН — не расслышать. — Ред.) в лагере на дереве. Туда Панас Заливаха выслал мне посылку. Додумался — посылку чая. Меня вызвали, открыли посылку и говорят: такой посылки мы тебе не отдадим. Дали мне три пачки чая и говорят: иди.
В.В.Овсиенко: А этап из Мордовии на Урал был в 1972 году?
И.Н.Покровский: Наверное, не помню.
В.В.Овсиенко: Тогда открыли на Урале три лагеря, и Вы попали в Кучино, в 36-й лагерь?
И.Н.Покровский: Я попал в Кучино.
В.В.Овсиенко: Кто там с Вами был в 36-м?
И.Н.Покровский: Не помню.
В.В.Овсиенко: Наверное, и пан Евгений был, да?
И.Н.Покровский: Может и был, я не помню.
Е.А.Сверстюк: Я был. Но там ещё был Лукьяненко с Вами?
И.Н.Покровский: Был.
В.В.Овсиенко: А Лукьяненко в Мордовии Вы не встречали, только на Урале?
И.Н.Покровский: Не помню, не скажу.
А.Сугоняко: А о других своих коллегах, которые также в ОУН были, в других лагерях, Вы знали?
В.В.Овсиенко: А кто был ещё из повстанцев с Вами вместе?
И.Н.Покровский: Солодкий был, Бесараб был. Строцень был.
В.В.Овсиенко: Мирослав Симчич был?
Е.А.Сверстюк: Симчич был на тридцать пятом.
В.В.Овсиенко: Подгородецкого Василия Вы вспоминали…
И.Н.Покровский: Подгородецкий был, хорошо помню.
В.В.Овсиенко: А какая там была атмосфера, в 36-м?
И.М.Покровский: Такой, что не очень-то мы уже это притеснение и ощущали.
Е.О.Сверстюк: А в 1972 году на 36-м было намного суровее, чем в Мордовии.
И.М.Покровский: Суровее, суровее. Ну и что ж? Оттуда я и освободился.
В.В.Овсиенко: Когда Вы освобождались – дату помните?
И.М.Покровский: Пятого декабря 1974 года. Перед тем, по-моему, на 36-м... Я уже не вспомню, где тот БУР или ШИЗО...
Е.О.Сверстюк: Это был «пятый угол», он маленький, и до сих пор стоит, такое ПКТ. За что Вы туда попали, расскажите.
И.М.Покровский: За что – за то, что мы проводили разные собрания. На какой-то праздник, уже не помню какой, я читал молитву и поздравлял. Нас там человек десять было в бараке. Пришли надзиратели, забрали меня. Спрашивают: где та бумага, что ты читал? А я говорю, что по памяти читал. Повели на вахту, раздели догола, обыскали и без разговоров отпустили. Главная вина в том, что тогда написали в ООН обращение политзаключенных. Я копию этого обращения переписал себе в тетрадь, да еще и так, как когда-то по конспирации делали. Я там что-то по электрике написал, а потом текст того обращения. У меня провели обыск, нашли его и дочитались. Потом еще одно. На работе, дурак я, составил список сторонников под заголовком «Подписка на газету „Литературная Украина“». Вот на работе и докопались, что это список сторонников.
Е.О.Сверстюк: Что это за список сторонников?
И.М.Покровский: Ну, был заголовок, что это желающие подписаться на «Литературную Украину».
Е.О.Сверстюк: А на самом деле что это были за фамилии?
И.М.Покровский: Фамилии всех близких знакомых. И то не все фамилии – там больше было псевдонимов. Я, как увидел, что они докопались, схватил его, бегу и рву на мелкие кусочки. Они собрали эти кусочки и наклеили на бумагу.
В.В.Овсиенко: И какое Вам было наказание за это?
И.М.Покровский: Никакого. Но позже было такое наказание, что после всего этого меня вызывают – и на полгода в ПКТ.
А.Сугоняко: В каком это – в семьдесят втором?
И.М.Покровский: В семьдесят четвертом году.
Е.О.Сверстюк: Но там была какая-то голодовка, в которой Вы приняли участие?
И.М.Покровский: Голодовка была уже в ПКТ. Была голодовка, было ПКТ, были карцеры.
Е.О.Сверстюк: Но за что проводили эту голодовку – не помните?
И.М.Покровский: По-моему, за права политзаключенных.
Е.О.Сверстюк: То есть за Статус политзаключенного?
И.М.Покровский: Да-да.
Е.О.Сверстюк: Так Вы присоединились к тем, кто голодает за Статус политзаключенного?
А.Сугоняко: И сколько Вы голодали?
И.М.Покровский: Да разве я помню? Не то семь дней голодали...
А.Сугоняко: Вот Вас заперли туда в 1950-м, вы были политические, так сказать. А потом в шестьдесят пятом году пришла новая группа – шестидесятники. Как Вы о них узнали, когда законтачили?
И.М.Покровский: Во-первых, мы собирали паек сахара. Я редко когда ел сахар – мы собирали, и как приедет кто-нибудь, то мы его в компанию и сразу угощаем.
А.Сугоняко: Шестидесятников?
И.М.Покровский: Да-да, я же говорил: привезли Горыней и многих других приперли к нам.
А.Сугоняко: И как вы их воспринимали?
И.М.Покровский: Сразу чаек, беседы и тому подобное. Был такой Богдан Ребрик...
А.Сугоняко: Я его хорошо знаю. Он народным депутатом был.
И.М.Покровский: Я и по сегодняшний день не знаю, но было такое, что нас перед КГБ выдали по одному делу. Я вел курсы электриков, а на тех курсах мы всякие политические вопросы обсуждали. Кто-то выдал нас, и было большое подозрение на Ребрика. Но я и по сегодняшний день не очень верю в это. Наши курсы разогнали. Видимо, прямых доказательств не было.
В.В.Овсиенко: А какой была процедура освобождения? Вас прямо в Мордовии освобождали или везли этапом домой?
И.М.Покровский: Нет, освобождали там же. Подождите, что я еще хотел добавить. Еще хочу вернуться немного назад, а то уже дошли до освобождения. Значит, в сорок пятом году, когда еще шла война и я был где-то в Германии, подъехали подводы, погрузили мою бедную семью – мать и двух дочерей – и отвезли на станцию Любомль, в оплетенные проволокой вагоны бросили, шестьсот человек насобирали. Война шла, везли долго. Правда, надо сказать, что мать всегда хвалилась, что у других людей не было продуктов, а из села насобирали на подводу очень много продуктов, да еще и в Любомле дали два мешка муки или крупы, что-то такое. И повезли их, везли долго. Умирали люди в дороге, их без разговоров на остановках выбрасывали, закрывали вагоны и везли дальше. И завезли на Север, в Котлас и еще дальше завезли и выгрузили в ту Мотьму, бывший лагерь. Вот так. Долго они там были. Я не рассказывал вам, как мать выгоняли на работу? Кому-то я рассказывал. Мать была на допросе из-за меня, ей как-то повредили ногу, я так и по сей день не знаю, как. Она хромала на ногу. Пришел комендант, когда их туда завезли, и говорит, что надо идти на работу. А там мать эта хромая, тринадцатилетняя Александра и одиннадцатилетняя Анна. Мать подумала-подумала, пошла на работу. Завезли их туда по узкоколейке, там снега по пояс, мать с хромой ногой вышла, валенки потеряла. Свои люди, тут же тоже на работе, подобрали ее, у костра отогрели, приехали назад.
Проходит день, приходит начальник – надо идти на работу. «Ну я же не могу». – «Ну так пусть идет эта тринадцатилетняя». Пошла та на работу, Александра. Она пошла, а люди думали-думали да и говорят: вот тебе лошадь, она все знает, ты только иди рядом с ней и будешь трелевать лес. И вот она идет к бревну, там ей подцепят, и она с этой лошадью идет назад, где штабелюют люди, а не она, а потом она снова берет эту лошадь и снова идет за следующим бревном. Так она ходила некоторое время, а потом ее назначают сучкорубом – люди пилят, а она сучки обрубает. И так она там работала долго-долго и нудно. Мать дома сидела, а младшая, которая никуда не годилась, ходила по собственной инициативе в детский сад, помогала там убирать, а ее там кормили. Так они и проживали.
В.В.Овсиенко: А сколько они там были?
И.М.Покровский: Они там были... Значит, с сорок пятого года, а после семидесятого года с них сняли эту ссылку. С сестры сняли раньше как с малолетки, но ведь она мать не бросит. Ну, и еще расскажу...
В.В.Овсиенко: А куда они вернулись на Украину?
И.М.Покровский: Подождите. Я им писал из лагеря раньше, что вы постарайтесь из ссылки поехать в Штунь. Но это позже. Где-то в семидесятых годах умирает отец матери, дед мой, и она едет на похороны. Заезжает туда на похороны, жаловалась там всяким своим родственникам – там ее сестра, другие ее родственники, – говорит, что даже на дорогу ничего не собрала. Так ей люди в Штуне собрали на дорогу, и она поехала назад. Позже, в семидесятом году, я был в Явасе, мать приехала ко мне на свидание, вызывает меня начальник. А я уже не думал никогда освобождаться, у меня и в мыслях того не было.
Е.М.Середа: А что, ты думал там умереть?
И.М.Покровский: Кто его знает, ничего я не думал. Люди уже понакупали себе костюмы, которые в Явасе продавали. Меня начальник вызывает, я в комбинезоне прихожу. «Тебе на свидание, иди переоденься». – «Не во что мне». – «Так иди одолжи у кого-нибудь». Так меня переодели, пошел с опозданием, где-то в семь часов или позже. Завели меня на свидание, мать плачет. Взялась меня угощать тем-сем, чем могла. Так мы немного поговорили и легли спать. Утром подъем, и мне говорят идти назад в зону. Вообще на три дня давали, но могли и на день дать. Я так-сяк попрощался с матерью, повели меня в зону. В зоне сразу к начальнику, начальник кладет большую бумагу, говорит: «Пиши». А начальник был из гражданских, уже не тот, что раньше. «Пиши покаянную». – «Я не умею писать». – «Ну так иди, тебе свидания не будет». Мать ходит там по Явасу между рабочей зоной и лагерем, а я сижу на крыше барака, и так и мать плачет, и я хлюпаю. Такое было свидание. Между прочим, из Мотьмы в Явасе в бухгалтерии работала жена коменданта мотьминского, его уже перевели сюда. Что-то она ее утешала-утешала, ничего не утешила. Поехала мать назад и скоро умерла. А та сестра, которой было одиннадцать лет, когда вывозили, уже успела к тому времени найти себе мужа из тех земляков, с волынян, и родила ребенка, того старшего Николая. От родов умерла, потому что там медицины никакой, сотни километров от какого-то центра, вот и умерла от родов. И мать вскоре умерла. Там же их и закопали. Не буду уже вникать в те подробности.
Освободился я очень просто. Вот как меня в бараке том помыли, там один говорил, что в баню пойду, обещал повести в баню, но так как-то не вышло. Там меня обтерли немного и вывели на вахту, за зону вывели, дали мне документы, повели в магазин, купил я чемоданчик себе, упаковал некоторые вещи (кое-что там цензура проверила), упаковал все вместе, забрал свой инструмент электрика, он еще до сих пор есть.
В.В.Овсиенко: И куда же Вы поехали?
И.М.Покровский: Ага, вернусь к тому. Когда спрашивали, куда поедешь, я называл Харьков, к Здоровому. Потом называл еще некоторые адреса, в первую очередь Штунь называл, но мне говорят: там же погранзона – ты что, дурак? Это не подходило. А мне же давали адреса, и Лукьяненко давал, так я говорю: Чернигов. Ну, посмотрели-посмотрели – подойдет Чернигов. Уже меня из Кучино завезли на станцию Всесвятскую, или то Чусовую, там уже я самостоятельно под присмотром этих опекунов купил себе билет, забыл рукавицы теплые, посадили меня в поезд, и я поехал. И тут начинается такая процедура. Я слышал, у нас в лагере рассказывали, что многих просто сбрасывали с поезда под откос. Сел я, там женщины какие-то, так с краю я присел. И начинают идти. Приходят: «Ну, пошли с нами, выпьем». – «Я никуда не пойду». За руку берут, а женщины меня защитили и после того уступили, дали мне место подальше, и уже те, что приходили: «Ну пошли, чего тут сидишь!» – то уже их отправляли подальше.
Так я доехал до той остановки, уж я не знаю, где-то здесь возле Котласа что ли...
А.Сугоняко: Напаивали и убивали, так?
И.М.Покровский: То ли напаивали, то ли и так просто – дверь вагона откроют, выбросят, и все. После всего этого приходит еще какой-то железнодорожник – офицер железнодорожный или что-то, я уже не помню, говорит: «Куда ты едешь?» – «Я еду в Чернигов». – «Вот тебе адрес, там мой сын, заедешь к нему». И на том кончилось. Сошел я на какой-то станции, может и Котлас, уже я хорошо не помню, поставил на билете отметку об остановке на пять дней или что-то такое, сел и поехал в Мотьму. Заехал, уже снега много. Я там побыл три дня, меня эта сестра Александра попоила козьим молоком, у нее две или три козы было, большие козы. Прошло пару дней, там я встретил того Петра Ивановича, что показывал фотографию.
В.В.Овсиенко: А эта Мотьма в какой области?
И.М.Покровский: Архангельская область, там где-то от Котласа в те леса, там узкоколейка. Одним словом, тот Петр был маленький еще, где-то в восьмой класс ходил. Где-то там на фотографии есть. Я уже собрал свои вещи, тяжело тащить, потому что там и бушлат, и ватные штаны, и чего там только не припер сюда целый мешок. Поехал назад по узкоколейке или на автобусе, уже не помню. Там переходить реку, может, метров так 150, замерзшую, к железной дороге. И догоняет меня тот Петр, двенадцати лет, берет мой мешок, и мы уже переносим его через реку. Я ему тогда еще трешку дал, три рубля. Вообще, когда я освободился, у меня на счету что-то шестьсот с чем-то рублей. А я же думаю: мне ехать в безвестность, как меня где встретят. Не рассказывал, как меня в тубдиспансер заперли? Я рассказывал уже.
Приехал я, короче говоря, в Чернигов. А из Чернигова, где меня прописывать не хотят, говорят: иди вербуйся – то ли в Днепропетровск, то ли в Запорожье. Я пошел на комиссию, мне признают туберкулез и направляют в туббольницу. И тут уже я отбываю эти шесть месяцев, ко мне наведывается каждый месяц из Чернигова опекун, Полунин.
В.В.Овсиенко: А где этот туберкулезный диспансер?
И.М.Покровский: Вот тут под лесом.
В.В.Овсиенко: Так это здесь, в Городне?
И.М.Покровский: Да. Сейчас уже его нет, теперь тубдиспансер в Чернигове. Я тут лежу преспокойно, каждый месяц приезжает опекун, беспокоится обо мне, о здоровье моем и о моих взглядах. А старшая медсестра или хозяйка, или как там, опекает меня, чтобы я никуда в лишнее место не вышел. После того, как я уже говорил, меня устраивают электриком, даже с зарплатой в 65 карбованцев. Или 68. Так я долго-долго получал те 68 карбованцев. Уже вышел из тубдиспансера, уже здесь жил. Я обслуживал всю больницу – и здесь в городе, и там. Утром встаю, на велосипед, в семь часов, чтобы раньше вернуться домой. Обойду, посмотрю лампочки, потом в город поеду, а потом уже на велосипед и домой. Там я познакомился с женой. Она приносила мне есть, подкармливала, а потом я говорю, что заканчивается мой срок. И когда кончается мой срок в тубдиспансере, приходит распоряжение, врач вызывает меня: поедешь в санаторий или что-то такое, куда-то бог весть куда. А я говорю: нет, дорогой, я уже никуда не поеду, потому что как поеду в санаторий, то снова мне блуждать всю жизнь. А тут брат Лукьяненко жил, я к нему приходил раз-другой, он провел меня сюда, к Проне.
В.В.Овсиенко: Простите, как Ваше имя и фамилия?
Е.М.Середа: Евфросиния Марковна Середа.
И.М.Покровский: И уже здесь я остался, уже эта Середа пошла… Был такой коммунист Волочок, где-то там в горсовете что ли, заседал. Он, между прочим, последнюю церковь в Городне ломал. Или с его участием ломали. Он никак не хотел прописать меня, а Проня говорит: нет, не имеете права, пропишите. Прописали, и так я стал жить здесь.
В больницу, между прочим, ко мне приезжал Куриляк, и как только кто приедет...
Е.О.Сверстюк: И Курчик приезжал? [Реплика Е.М.Середы неразборчиво].
И.М.Покровский: Да нет, Курчик – что-то не помню.
Е.О.Сверстюк: Николай Курчик?
И.М.Покровский: Я знаю, но он не приезжал. Приезжал знаете кто – приезжал Тихий.
В.В.Овсиенко: Олекса Тихий приезжал? А Вы с Олексой где были знакомы?
И.М.Покровский: Да, честно говоря, в лагерях вроде нигде не были знакомы. Приезжал, меня навестил. И так мне стыдно до сих пор – я еще в тубдиспансере лежал… В лесу мы сидели, я все более-менее рассказывал, но вы же знаете, с опаской – а вдруг это агент? Если бы я сидел с ним, то я так бы не думал. А когда он уже ушел от меня, то я сел на Пронин велосипед и поехал по дороге, увидел, что он остановил попутную машину и уехал. Думаю: если бы агент, то он бы так не делал. Такая была встреча.
Е.О.Сверстюк: Это экстраординарное поведение принципиального человека, Тихого.
В.В.Овсиенко: Он ко многим ездил.
И.М.Покровский: Позже мы с Проней ездили к Мешко.
В.В.Овсиенко: К Оксане Яковлевне?
И.М.Покровский: Да. Я ей рассказывал все. Она очень осторожная, у нее доска такая, где она пишет и стирает, а я отвечал.
В.В.Овсиенко: В Москве это называли «русско-русский разговорник».
И.М.Покровский: Вот так мы поговорили.
Е.М.Середа: Она его куда-то хотела агитировать.
В.В.Овсиенко: В Украинскую Хельсинкскую Группу? Какого это года было?
И.М.Покровский: Еще не было Группы. Еще Левка не было в Чернигове.
В.В.Овсиенко: Значит, это было еще до января 1976 года.
И.М.Покровский: Словом, из моих рассказов составили бумагу и отдали… А кому отдали? Не Тихому? Или Руденко? Не знаю. Когда Руденко арестовали, то те мои рассказы о лагере и обо всем этом нашли у него где-то в тайнике. И тут мне снова был допрос, а я говорю, что Руденко отроду не видел и ничего ему не рассказывал.
Е.О.Сверстюк: А Тихому могли рассказывать.
И.М.Покровский: Тихому тоже я рассказывал, но в общем, без подробностей.
А.Сугоняко: Мне вот что интересно. Вас же там пытались склонить к тому, чтобы Вы написали покаянную? Один пример Вы привели – а кроме того?
И.М.Покровский: Каждый месяц, когда я лежал в тубдиспансере, а потом, когда работал электриком в больнице, то каждый месяц приезжали меня воспитывать. И Проню вызывали много раз.
Е.М.Середа: Письма показывали, что это он писал Горыню. Я говорю: покажите ближе, я по почерку узнаю. Но они мне не показали, только издалека, так я говорила, что это не его почерк.
И.М.Покровский: Так что много-много такого было.
А.Сугоняко: А в лагерях?
И.М.Покровский: В лагерях приезжала целая комиссия с Волыни, пару раз в Явас. И там вели беседы не только со мной, но и других вызывали.
В.В.Овсиенко: Это были допросы по делу Николая Руденко, а потом по поводу писем Михаила Горыня. Горынь арестован был в 1981 году, 3 ноября.
И.М.Покровский: А тогда обыск был.
В.В.Овсиенко: Что-то нашли у Вас?
И.М.Покровский: Ничего такого, чтобы в материалах было, не нашли. Только фотографии и письма, где ничего такого не написано. Только забрали такую открытку Панасову (Заливахи. – Ред.), где были подписи литовцев. Зачем она им?
В.В.Овсиенко: Чтобы у Вас ее не было.
И.М.Покровский: Приезжал сюда Герасименко...
В.В.Овсиенко: Это начальник областного КГБ, да?
И.М.Покровский: Да, с Полуниным. Написал мне Левко Лукьяненко открытку, что будешь писать письмо Якову Сусленскому, то передай ему привет от меня. А у нас было заранее договорено, что там написать. Так вот нет-нет никакой открытки, а как пришел Герасименко, то я выхожу в коридор, а на холодильнике лежит открытка. И, грешным делом, я после того ничего не написал Сусленскому.
Е.М.Середа: А ключи от дома где-то подевались. Это же когда газа не было. Приходил такой учитель, а после того нет ключей. Мне на работу идти, а ключей нет. Поставили второй замок, а неделя прошла – ключи появились. Тут приходил один с чекушкой: «О, Иван Николаевич, такой хороший…». А однажды пришла с работы – а он здесь. И меня так заело: чего ты лазишь? «Как живете?» – «Очень хорошо живу, только очень надоело, что вы по пятам ходите». – «Так вы меня подозреваете?» – «Нет, я не сказала, что вы, но есть такие, что по пятам ходят». И он перестал ходить.
И.М.Покровский: Одним словом, тут много – начиная с того соседа-железнодорожника, что как только кто явится ко мне, так сразу «по щучьему велению» приходит или этот Плоский, который еще у немцев служил офицером, сюда в Городню приезжал при немцах, а после отбыл какой-то небольшой срок и здесь жил, но только кто ко мне приедет незнакомый – сразу, видно, ему позвонят, и он тут как тут.
Е.О.Сверстюк: Вы не помните, с кем Вы сидели в ПКТ перед освобождением? Кто был с Вами в одной камере? Я тут хочу сказать, что на зоне 36 было несколько электриков, но среди них я помню одного эстонца, потом Левка Лукьяненко и пана Ивана Покровского – так только он один разбирался в схемах, и только ему поручали квалифицированные дела. Все остальные могли делать только мелкие ремонтные работы. То есть у него была репутация хорошего профессионала. Это одно.
Е.М.Середа: А за лампочки ему попало. Расскажите.
Е.О.Сверстюк: И еще одно. Эта голодовка и ПКТ, перед самым освобождением, произвели на зону очень большое впечатление. У нас было большое движение на зоне за то, чтобы не убивали Покровского. Писали много заявлений в прокуратуру и кто куда мог, и все это целым интернационалом – это очень характерно, что его поддерживали не только украинцы, но и литовцы, евреи и русские тоже.
В.В.Овсиенко: Так у пана Ивана была такая репутация?
Е.О.Сверстюк: У него была репутация очень последовательного, принципиального заключенного, каких мало среди старых. Было много порядочных, но активных до конца – таких уже мало оставалось на двадцать пятом году сидения.
И.М.Покровский: Хоть это, может, и самохвальство, но надо сказать, что во многих таких акциях, как встреча новоприбывших, празднование всяких годовщин – я там принимал организаторское участие. С евреями общался... Между прочим, еще я забыл упомянуть, сидел со мной некоторое время Мартыненко Леонид, брат того Александра, что долго сидел. Я помню, что наши немного как-то сторонились этого «схидняка», а я его в компанию привлекал. Он освободился намного раньше меня, и из его писем мы узнали о его брате Александре. Он уже приехал с рекомендацией обратиться ко мне. Я его опекал. Бедный Александр освободился, что-то у него рак возник, и он умер после пары операций. Мартыненко, видно, имеет дар слова, пишет. Вот он тут на Полтавщине, город Градижск.
Е.О.Сверстюк: Это я вам привез немного газет.
И.М.Покровский: Каких?
Е.О.Сверстюк: Вы «Нашу віру» получаете?
И.М.Покровский: Получаю.
Е.О.Сверстюк: Ну, кому-то еще раздадите, я забыл, что Вы получаете.
Е.М.Середа: Получаем, очень хорошая газета, мы читаем ее.
Е.О.Сверстюк: И еще есть «Українське слово».
И.М.Покровский: Нет, такого нет.
Е.О.Сверстюк: Несколько номеров я взял, то, что было под рукой. А есть кому дать еще?
И.М.Покровский: Есть. Я получаю «Сіверщину» черниговскую. Левко мне подписывает, это, как его?..
В.В.Овсиенко: Газету «Самостійна Україна».
И.М.Покровский: «Самостійна Україна» и «Наша віра».
Е.О.Сверстюк: Но это «Великая Отечественная война», о начале войны, это очень интересная вещь.
Е.М.Середа: Очень.
В.В.Овсиенко: А когда началась перестройка, движение за независимость, – проявляли ли Вы политическую и общественную активность, в каких организациях Вы были? Хотя бы коротко.
И.М.Покровский: Коротко могу сказать. Из меня организатор неважный. У меня была такая группа при себе человека три-четыре. Это УРП, безусловно.
В.В.Овсиенко: А в Хельсинкском Союзе Вы были?
И.М.Покровский: Ну, может, негласно был.
В.В.Овсиенко: Это восемьдесят восьмой год, восемьдесят девятый...
И.М.Покровский: В семьдесят шестом году вернулся Левко.
В.В.Овсиенко: В восемьдесят девятом, в январе, он вернулся окончательно.
И.М.Покровский: Это второй раз. Я его поддерживал. Когда его должны были второй раз судить, его хотели сделать не в своем уме. И вот мы с женой подписывались на анкете, чтобы его не трогали психиатры.
В.В.Овсиенко: По его делу Вас допрашивали?
И.М.Покровский: Конечно. Тут же его судили, в Городне, я свидетелем был.
В.В.Овсиенко: О, это интересно.
И.М.Покровский: Здесь суд был.
Е.М.Середа: Закрытый был суд.
И.М.Покровский: И сюда вызывали... Я и не знал, что здесь суд будет, а тут пожаловал Затварский. Они нашли меня и говорят: «Здесь будут судить Левка». Они с женой были у нас некоторое время.
В.В.Овсиенко: Ну, а вот уже восемьдесят восьмой год – Вы были в Хельсинкском Союзе? Когда Левко вернулся второй раз.
И.М.Покровский: Когда второй раз вернулся, то был я в УРП.
В.В.Овсиенко: Ну, в УРП с девяностого года, а перед тем был Хельсинкский Союз.
И.М.Покровский: Официально я не был в Хельсинкском Союзе. А к Левку я ездил с его бывшей женой в Сибирь.
В.В.Овсиенко: Вы ездили в Томскую область?
И.М.Покровский: Ездил к нему, там пару дней был.
Е.О.Сверстюк: Это Надежда, да?
В.В.Овсиенко: Надежда Никаноровна.
И.М.Покровский: Вот я с ней ездил. Правда, она долго там не была, а я, может, дня три, и поехал назад. Поговорили.
В.В.Овсиенко: Итак, Вы были в УРП – не входили ли Вы в Этическую комиссию?
И.М.Покровский: Входил.
В.В.Овсиенко: Вы были активны, пока здоровье позволяло?
И.М.Покровский: Да, не очень-то я был активным, потому что не очень-то в Киев доберешься. Разбирали мы некоторые дела, уже я не помню... Разбирали мы дело РУНверы, между прочим. Это же там, в Харькове, этот Кравчук...
В.В.Овсиенко: Игорь Кравцив.
Е.О.Сверстюк: Да и Левко позже...
И.М.Покровский: Левко вот недавно. Между прочим, склонность к этому имел и Заливаха, мне писал, так я ему приводил пример, что, говорю, во-первых, возрождать или строить то, чего не очень знаешь, не имеет никакого смысла. Второе, говорю, христианская церковь заступалась за нацию. Возьми хоть ту французскую героиню, как ее?
Е.О.Сверстюк: Жанну д'Арк.
И.М.Покровский: Жанна д'Арк. Возьми других, которые за национальное дело заступались, – неужели нам надо искать или возрождать какую-то РУНверу? После этого ничего такого Панас мне не писал.
А.Сугоняко: Дело о РУНвере было внутрипартийным или каким?
И.М.Покровский: Не совсем, а этическое дело.
В.В.Овсиенко: Я что-то такого не помню, но это нас меньше интересует.
И.М.Покровский: Ну, что еще вам рассказать?
В.В.Овсиенко: А кем Вы приходитесь, Лена, я так и не понял?
Е.Середа: Я дочь мамина. Приемная дочь пана Ивана.
Е.М.Середа: Это чужой человек нам, считайте, был. У меня муж был хороший пьяница.
В.В.Овсиенко: Ну, так не надо про того мужа рассказывать.
Е.М.Середа: Четверо осталось, я их сама вырастила. Ей было девять месяцев. Когда пришел Иван Николаевич, ей было 13 лет.
В.В.Овсиенко: Это у Вас есть дочь Елена, а еще кто есть?
Е.М.Середа: Еще есть дочь Лида в Броварах и Паша живет в Тольятти.
В.В.Овсиенко: А это кто на снимке, сын Ваш?
Е.М.Середа: Сын Володя. В 1979 году, сказали, погиб.
В.В.Овсиенко: Что, он был в армии?
И.М.Покровский: Нет, не в армии. Он работал на заводе...
В.В.Овсиенко: А Вы работали до какого времени?
И.М.Покровский: Давайте считать. Семьдесят пятый – пять лет. А после, по правде говоря, почувствовал я, что электриком нельзя работать, когда руки трясутся и мозг не совсем... И я быстренько – заявление.
В.В.Овсиенко: И где-то с восьмидесятого года на пенсии?
Е.М.Середа: Нет, он пошел в санстанцию.
И.М.Покровский: В восемьдесят пятом году я пошел на пенсию. Я на санстанции по совместительству... Правда, я зарабатывал уже хорошо, что-то 90 с лишним рублей, не так, как в больнице, 65.
В.В.Овсиенко: И на пенсии с какого Вы года?
И.М.Покровский: С восемьдесят пятого где-то.
В.В.Овсиенко: А какая у Вас теперь пенсия, интересно?
И.М.Покровский: Очень много: 86 гривен.
В.В.Овсиенко: Ого!
Е.М.Середа: И 90 копеек.
Е.О.Сверстюк: Только что я вышел на пенсию – примерно 89 карбованцев.
Е.М.Середа: Я 92 гривны.
И.М.Покровский: Товарищ Курчиков, русский, живет в Донецке, мне тоже письма пишет. Он пишет: «Я получаю пенсию 141 гривну. А мне маловато, приходится еще подрабатывать».
Е.М.Середа: А нам хватает.
Е.Середа: Господь нас не оставляет. Мне еще за май не дали зарплату, представляете? У нас хозрасчет, и мы на себя не нарабатываем. Я вот на станции тоже работаю.
Е.О.Сверстюк: Можно выбивать, ходить куда-то.
Е.Середа: Что выбивать, если бы у нас было начальство такое, чтобы могло зад, простите, оторвать от кресла и пойти по организациям и навести порядок. Так и живем. Надо сидеть и не рыпаться.
И.М.Покровский: Подожди, что-то я неправильно, наверное, посчитал…
В.В.Овсиенко: С каких пор на пенсии, да?
Е.О.Сверстюк: Но это не существенно.
И.М.Покровский: Да. Да, где-то так. Только что я должен сказать, что я пять лет отбыл в больнице, и когда меня брали электриком, то я сказал, что я пять лет вам отработаю на тех шестидесяти с чем-то карбованцев. А когда кончился тот срок, я подал заявление, и меня перетянули в санстанцию. Там по совместительству вроде как электриком, но там объем работы электрика небольшой, так что и дезинфектором очаговым.
В.В.Овсиенко: И еще вопрос – насчет реабилитации. Поднимался ли вопрос о Вашей реабилитации?
И.М.Покровский: У меня больше не поднимался, потому что дело свое я не могу переделать, то, что написано. Была комиссия, постановила, что реабилитации не подлежит, и больше ничего тут не сделаешь.
В.В.Овсиенко: Это разве что, может, если будет реабилитирована вся УПА, то тогда уже.
И.М.Покровский: Да. Если бы мне была реабилитация, я бы получил, как все, кто реабилитирован, 12 тысяч сразу. Левко получил.
В.В.Овсиенко: Это так было до Закона от 17 апреля 1991 года. А когда нас реабилитировали по этому закону, то я посчитал, что мог бы получить столько денег, что мог бы купить печатную машинку. Так я не стал их брать, потому что это меня оскорбило.
И.М.Покровский: А теперь брали мою автобиографию, где я и не все подробно, может, написал, брали другие справки, вызвали меня через месяц в собес и сказали: «Тебе Президентом установлена персональная стипендия». Я спрашиваю: «Сколько?» – «Не знаем».
В.В.Овсиенко: Сто гривен.
И.М.Покровский: «Когда будет выплачиваться?» – «Не знаем». А оттуда письмо: дай счет в банке.
В.В.Овсиенко: А у Вас счета нет.
И.М.Покровский: Есть, почему, у меня сберкнижка та, где ничего нет. Я пошел в Сбербанк, они обновили мне, зарегистрировали или что там, открыли тот счет. А, может, он и был открыт. Я подал этот счет сберкнижки. Месяц прошел, я позвонил в сберкассу, говорю: «Поступали какие-нибудь деньги?» Нет, говорит, на твою книжку никаких денег не поступало. Теперь проходит уже второй месяц, я обещаю в понедельник позвонить снова, спросить, а на такой-то номер сберкнижки поступали деньги?
В.В.Овсиенко: Но, смотрите, это должны выплатить начиная с первого января. Вот у меня есть этот указ. Это, конечно, насмешка над нами. «Указ Президента от 8 июня 2001 года №411 о мерах по усилению социальной защиты граждан Украины, подвергшихся преследованиям за правозащитную деятельность». Устанавливается 50 стипендий на всю Украину, когда у нас политзаключенных более 33 тысяч. Только 50 стипендий на всю Украину по 100 гривен. Это просто насмешка.
Е.М.Середа: По 100 гривен ежемесячно или одноразово?
В.В.Овсиенко: Ежемесячно, это пожизненно.
Е.М.Середа: Послушайте, вы не можете мне дать эту бумажку, чтобы я им показала?
И.М.Покровский: Кому? Никому ты не покажешь. Собес к этому никакого отношения не имеет.
В.В.Овсиенко: Мне проще снять копию, вложить в конверт и прислать.
И.М.Покровский: А надо писать или доказывать, я не знаю. Какое-то там перечисление в Чернигове делают… Какое-то управление.
Е.М.Середа: У нас тут в районе, чтобы вы только знали, что попало делают, анархия.
Е.О.Сверстюк: Пан Иван, если бы была материальная возможность, Вы бы хотели в санаторий Хмельник поехать?
И.М.Покровский: Вы знаете, этот же вопрос мне ребята задавали. Говорили, что мы имеем возможность тебе немного помочь. Но я сейчас ответить ничего не могу, потому что надо пройти медкомиссию.
Е.М.Середа: Это одно, второе – надо ехать вдвоем, потому что как же его одного пускать.
И.М.Покровский: Ну, и третья штука, что, безусловно, это надо отложить до осени.
Е.М.Середа: Да, картошку выкопать надо.
Е.Середа: Выкопаем и после сентября пусть едут.
И.М.Покровский: А тогда она, что тут: коз подоит, накормит и все будет в порядке. А сейчас как картошка, огороды, трава...
Е.М.Середа: Она в Крым поехала – я убилась была. Он же дома только сидит, а мне жуки как раз, и коз надо накормить... [Реплика неразборчиво].
И.М.Покровский: В партизанах был, как и не был. Был в лагерях, полжизни там потратил, а никакого толка. И вот теперь в УРП, грешным делом, так мне обидно, у меня есть некоторые претензии к Левку. Когда он поехал в Канаду, УРП развалилась, Горынь довел до краха.
Е.О.Сверстюк: Ты думаешь, Горынь довел?
В.В.Овсиенко: Ну, нас это меньше всего интересует.
И.М.Покровский: Я не хочу этого громко говорить, я и Горыня уважаю, но это факт, и не только я, но и другие люди так говорят.
В.В.Овсиенко: Но что я хотел бы – так это чтобы мы как-то от того стола отодвинулись и вот здесь все сели, а там бы я поставил фотоаппарат и снял всех... [Сбой записи].
Е.О.Сверстюк: (В машине)... Идея этой поездки у меня появилась в связи с его неважным состоянием. Но меня всегда интересовал феномен Покровского. Ведь было много людей, которые сидели с ним и досиживали такой же срок, и вряд ли мне пришло бы в голову ехать к ним или встречаться. Они сами по себе, и у каждого своя судьба. А Иванова судьба как-то близка сердцу многим и всегда была близкой, что очень интересно. Он человек невзрачный, человек молчаливый, ужасно терпеливый и скромный. Но его замечают – его замечает начальство, никогда не забывает о нем, его замечают зэки, и он присутствует во всех важных моментах жизни лагеря, потому что он носит в себе эту искру сопротивления, искру, которая не гаснет. И хотя я его знаю всего пару лет, то есть с лета 1973 года до 1974 года, даже не пару лет...
А.Сугоняко: 5 декабря он освободился, 1974-го.
Е.О.Сверстюк: Да. Но он мне запомнился как такой крепкий, коренастый, не лукавый, настоящий и верный до конца. Человек, на которого можно положиться, человек, который все, за что берется, сделает хорошо. И как-то мне немного прояснилось, кто он, когда он сказал, что он из рода священников и по отцовской, и по материнской линии. Это мне прояснилось. Потом, когда он сказал, что закончил, или почти закончил гимназию. Это, конечно, весило очень много. И то, что он никогда в своем деле ничего не находил такого, о чем стоило бы рассказывать, а просто он нес с собой судьбу своей родины – она была репрессирована, и он с ней был репрессирован. Она жила неприметной жизнью и невзрачной – и он жил неприметной и невзрачной жизнью. Никогда ему ничего не надо было для себя и никогда он ничего не просил ни у кого. Это тот человек, который может дать то, что он может дать, но он не просит. Я бы сказал, что о гордости и каких-то таких вещах относительно Ивана Покровского говорить нет никакого смысла – он очень далек от этого, но достоинство всегда с ним. И если бы спросить тех людей, которые были с ним – «О, Покровский!». А может, они больше бы ничего не добавили к этому. «О, Покровский – это человек!»
Случай освобождения Покровского после полугодового пребывания в ПКТ и в карцерах не является ординарным. Как правило, перед тем, как выпускать человека истощенного, ему давали какой-то отдых в больнице на какую-то неделю или переводили его на норму питания, которая называлась в лагере «5Б». Но дать человеку, у которого есть, я не знаю, закрытая или не совсем закрытая форма туберкулеза, и это известно, и это значится в его деле, дать ему перед концом полгода ПКТ, а потом еще давать карцеры – это вполне сознательная политика, политика решительного решения, решительной установки администрации в отношении этого человека, и политика бесцеремонная. Я уже забыл сейчас, как это было, но я помню, когда вся зона писала и вся зона переживала и очень волновалась за то, как он выйдет из этого ПКТ и как он доковыляет куда-нибудь после того, как его выпустят, – это факт, который надо осмыслить, он имеет разные измерения, этот факт. Я думаю, мы не случайно так волновались – речь шла и о его судьбе, и о его личности, и о том, что тот человек способен был пойти на такую безоглядность без видимой необходимости. Ведь речь шла не о какой-то решающей битве, где можно рисковать жизнью, а речь шла просто о солидарности с другими зэками. И каждый из них мог идти на какую-то голодовку и на какой-то карцер, потому что еще имел силы и был моложе. Но когда тот человек идет, то это уже человек необычный, об этом человеке уже начинают думать – он отличается от других: то ли у него ослаблен инстинкт самосохранения, то ли он просто является человеком большой веры, который уверен в том, что кто бережет себя, тот потеряет себя, а кто отдает себя, тот сохранит себя. [Сбой записи] Те, что шли до конца срока, особенно после 25 лет, в последние полгода были уже абсолютно пассивными: «Я уже не в зоне. Ребята, меня уже не считайте, я уже не принимаю никакого участия ни в чем».
А.Сугоняко: Он эту фразу сказал: «Я и не думал, что я буду на воле». Я думаю, что в те последние полгода человек тоже не думал, что он будет на воле. Он так не думал, что ему надо будет того нового костюма надевать, когда к нему мать приедет. Он просто жил, как настоящий мудрец, здесь и сейчас, и по-настоящему. Не разговорились мы, как-то не удалось…
Знаков 108.806
Внесены исправления жены Евфросинии Середы и ее дочери Елены 11.01.2009.
Фотографии:
Pokrovskyj1 – 2098, к.30А, 25. 07. 2002. г. Городня на Черниговщине. Иван Покровский, повстанец, 25-летник. Фото В.Овсиенко.
Pokrovskyj6 – 2098, к.31А, 25. 07. 2002. г. Городня на Черниговщине. В гости к Ивану Покровскому приехали Александр Сугоняко, Евгений Сверстюк и Василий Овсиенко. Посередине Иван Покровский, жена Евфросиния Середа, ее дочь Елена. Фото В.Овсиенко Pokrovskyj3 –2098, к.33А, 25. 07. 2002. г.Городня на Черниговщине. Иван Покровский с женой Евфросинией и ее дочерью Еленой . Фото В.Овсиенко.
