Отправляя в «Критику» свою реплику на статью-некролог Глузмана «Мой друг Пристайко», я уже имел перед собой материал для более широкого текста, но, очевидно, слишком эмоционального. Тогда решил ограничиться репликой. Теперь мои первые эмоции уже улеглись, время позволило дистанцироваться от самого источника возмущения эмоций и взглянуть на этические проблемы нашего общества спокойно, а главное — шире, в согласии с «Post scriptum» моей Реплики в «Критике». Ведь история с Глузманом проблему не исчерпывает.
Специфическая особенность людей заключается не столько в том, что они очень умны, сколько в том, что у них есть совесть, — напомнил нам выдающийся психолог и математик Владимир Лефевр. Исходя из того, что ядром феномена человека считается свобода воли, — то есть субъект выбирает свои действия осознанно, — он убедительно показал, что человеческая способность оперировать такими полярными нравственными понятиями, как «добро» и «зло», подчиняется чёткой математической схеме. А это позволяет к выработанным человеческим сознанием математическим моделям мира приобщить и математические модели изучения присущего человеку феномена морали и её регулятора — совести с чисто формальных («позитивистских») позиций, как, например, физик-теоретик, занимаясь фундаментальным вопросом строения вещества, пытается установить такие алгебраические законы, которым подчиняются физические феномены «тварного мира». Кстати, человеческий нравственный выбор «между-между» можно рассматривать также и как редукцию волновой функции.
Структура человеческой морали оказалась универсальной и жёстко не зависящей от индивида, существующего культурного взгляда на мир, то есть конкретной культуры. Но то, что мы называем «добром» и «злом», всё-таки определяет эпоха, страна и микрокультура, к которой мы принадлежим. И хотя моральные суждения не являются отражением чего-то абсолютного, но полученные на их основе формальные правила оперирования понятиями «добро» и «зло» не менее универсальны, чем правила оперирования понятиями «истина» и «ложь» в формальной логике.
Оказавшись перед нравственным выбором между категориями «добро» и «зло», при условии свободы такого выбора, человек будет иметь лишь одну степень свободы (или-или), из чего и вытекает автоматически существование двух типов морали, в зависимости от самой оценки возможности сочетания «добра» и «зла»: такое сочетание является либо «добром», либо «злом». Тогда, соответственно, и конфронтацию «добра» и «зла» можно оценить только: либо как «зло», либо как «добро». Если наша этическая система или этическая философия базируется на принципе — «компромисс между добром и злом есть зло» (то есть цель не может оправдать средства), то, по Лефевру, — это первая этическая система, а если на принципе — «компромисс между добром и злом есть добро» (то есть цель оправдывает средства), то — это вторая этическая система. То есть в первой этической системе применение плохих средств даже для достижения самой цели оценивается как зло. Вторая этическая система достижением «высокой» цели «добра», безусловно, оправдывает плохие средства.
Итак, речь идет о фактическом реагировании индивидуальной совести субъекта на мир этими двумя способами комбинирования моральных оценок. Каждый конкретный человек при существовании двух этических систем, конечно, придерживается одной из них, с присущим ей способом комбинирования «добра» и «зла» и производным от этого отношением его, как субъекта, к другим субъектам, которые являются или могут быть источником опасностей.
Субъект, негативно оценивающий комбинирование «добра» и «зла», неизбежно будет осторожен и при защите достигнутого «добра», и в отношении средств его достижения. Он должен заботиться о том, чтобы не породить новое «зло», которое испортит имеющееся «добро». Эта моральная установка порождает стремление достичь компромисса, высоко оценивая сам принцип компромисса с противником (сродни христианскому принципу ненависти к греху и одновременно терпимости к грешнику).
Представитель второй системы чётко сориентирован на беспощадную конфронтацию даже с теми, от которых угроза для него маловероятна. Субъект, принадлежащий ко второй моральной системе, убеждён, что его «добро» не испортится при добавлении «зла», и пытается любой ценой защитить то, что он уже имеет, не заботясь о качественной оценке применяемых при этом средств. То есть он заранее сориентирован и на агрессивную самооборону, руководствуясь правилом «не поступаться принципами» или «добро должно быть с кулаками».
Конечно, ни одна современная культура не является настолько гомогенной, чтобы порождать индивидов только одного типа. Более того, каждое современное общество остаётся ареной борьбы между двумя этическими системами. Однако факт доминирования соответствующей этической системы в каждом обществе нетрудно выяснить (определив его как «первосистемное» или «второсистемное»), так же как и выявить наличие в каждой культуре отдельных субкультур, принадлежащих к другой этической системе. То есть и доминирующий нормативный характер индивида определяется его выбором доминирующей этической философии.
Это не означает, что «первосистемному» обществу желательны лишь исповедники первой этической системы. Означает лишь, что в нём те, кто преимущественно заботится о моральном климате сотрудничества, — то есть исповедники первой этической системы, — составляют большинство, но есть и такие, которые чётко реагируют на опасности.
Но если в обществе основную или господствующую часть будут составлять исповедники второй этической системы («второсистемное общество»), то неизбежной становится непрерывная конфронтация друг с другом вплоть до самоуничтожения, в результате чего общество быстро и резко деградирует, так как теряется абсолютность моральных запретов, — а категорический моральный императив и религиозные заповеди становятся предрассудками, — и действие морали, обслуживающей лишь практические интересы, становится просто разрушительным. Вторую этическую систему обычно связывают с коммунистической идеологией и фашизмом, хотя присуща она и экстремистским религиозным философиям.
Поскольку этические и стратегические аспекты в процессе выбора любым индивидом своих взаимоотношений с партнёром могут оказаться взаимозависимыми, то и следует различать такие два фундаментальных понятия, как система ценностей (своеобразный перечень или их воображаемый список) и — этическая система (набор правил перехода от элементарных ценностей к комплексам).
Ещё недавно главные формулы «совковой» этической системы, которые содержал «Моральный кодекс строителя коммунизма», у нас лукаво отождествлялись с христианскими. Игнорируя то, что в основе христианства лежат законы Моисея с Декалогом Запретов: «не убий», «не укради» и т. п., что ведёт к негативной оценке этического компромисса и позитивной оценке этической конфронтации (другими словами — бескомпромиссность в этических оценках и компромисс в человеческих взаимоотношениях). «Моральный кодекс строителя коммунизма» вместо этических запретов лишь декларировал потребность в «добре», призывая человека быть «честным, правдивым, морально чистым, простым и скромным», и одновременно быть «непримиримым к врагам». Такие формулы ведут к этическому компромиссу, поскольку «зло» не запрещено и может быть использовано при необходимости якобы для «торжества добра». Ценности — общечеловеческие, но способ их комбинирования — чисто второсистемный.
Итак, два общества, имеющие тождественные системы ценностей, будут существенно отличаться, если у них разные этические системы. Можно хвастаться, что мы разделяем европейские ценности, но оставаться в старой, преимущественно языческой, этической системе. Ещё и обижаться, что на тебя европейцы смотрят как не на настоящего, полноценного европейца.
Проводя тестирование в США среди представителей западной культуры и недавних эмигрантов из СССР, Лефевр установил, что американцы в своём большинстве являются представителями первой этической системы, эмигранты в основном принадлежали ко второй. Последние, хотя и считали себя противниками советской системы ценностей, обращались с новыми ценностями по той же системе их комбинирования (второй), которую впитали ранее. Сравнительно легко меняются сами ценности, но значительно труднее изменить способ их комбинирования, так как он очень глубоко заложен в человеческом сознании, продолжая определять логику ценностного поведения даже после того, как сам субъект сменил свою ценностную систему.
Если подробнее об упомянутых сравнительных исследованиях Лефевра советского и американского отношения к этическому компромиссу и этической конфронтации, то в них выяснялось отношение к таким четырём парам утверждений. В каждой из этих пар первое утверждение содержало разрешение использовать плохое средство для достижения хорошей (доброй) цели (то есть при компромиссе между добром и злом), второе утверждение запрещало использование плохих средств для достижения доброй цели (при конфронтации между добром и злом):
- а. Врач должен скрывать от пациента, что тот болен раком, чтобы уменьшить страдания; б. Врач не должен скрывать от пациента, что тот болен раком, даже чтобы уменьшить его страдания.
- а. Хулиган может быть наказан строже, чем этого требует закон, если это послужит предостережением для других; б. Хулиган не может быть наказан строже, чем этого требует закон, даже если это послужит предостережением для других.
- а. Можно дать ложные показания в суде, чтобы помочь невиновному избежать тюрьмы; б. Нельзя давать ложные показания в суде, даже чтобы помочь невиновному избежать тюрьмы.
- а. Можно послать шпаргалку, чтобы помочь близкому другу на конкурсном экзамене; б. Нельзя посылать шпаргалку, чтобы помочь близкому другу на конкурсном экзамене.
(Перевод на украинский этих тестовых утверждений из: «Владимир Лефевр. Алгебра совести. (перевод с англ.), Москва, 2003. с.70, Таблица 1.1).
Среди американцев (было опрошено 62 человека в возрасте от 17 до 67 лет, из которых 27 — женщины и 35 — мужчины) процент тех, кто соглашался с утверждениями «а» по всем классам утверждений, в среднем в десять раз меньше процента согласных с утверждениями «б» (доверительный интервал при этом колебался от ±6,8 до ±9,9). Среди недавних иммигрантов из СССР (опрошено было 84 человека в возрасте от 19 до 66 лет) соотношение между процентом согласных с предложенными утверждениями «а» и «б» было почти в таких же пропорциях (доверительный интервал колебался от ±6,7 до ±10,7) ) только — наоборот, так как предпочтение отдавалось не утверждениям «б», а утверждениям «а». Ради точности следует отметить, что в двух последних парах разница между процентами поддержки утверждений «а» и «б» несколько сократилась, — до соотношения 1/3 к 2/3, — что свидетельствовало об определённом росте в этих пунктах сторонников первой этической системы оценивания предложенных пар утверждений, оставаясь в рамках второсистемной этической модели.
Дополнительно комментировать это здесь нет нужды, потому что полученные при тестировании цифровые различия между исповедниками первосистемного и второсистемного этического мировоззрения всё-таки впечатляют.
Несмотря на ритуально-показное якобы массовое «самовозвращение» в прежнюю религиозную идентичность из «православного атеизма», на постсоветском пространстве до сих пор царит вторая этическая система, и в ней, естественно, отсутствуют процедуры решения конфликта. Переход совка на первую этическую систему из «атеистической» или «языческой» не измеряется количеством посещений храма и даже не количеством публичных жестов и формальных молитв, а фактами реального проявления бескомпромиссности в этических оценках и компромисса в человеческих взаимоотношениях. Одним словом: без унижения человеческого достоинства, без обмана, без кидков, с соблюдением слова... Если рядовой человек западной культуры оценивает этический компромисс негативно, а этическую конфронтацию — позитивно, то «совки» наоборот — этический компромисс позитивно, а этическую конфронтацию — негативно. Агрессивность и бескомпромиссность «совка» не являются его личностными особенностями, они были нормативными качествами, необходимыми для функционирования в советском обществе. И по инерции до сих пор существуют в нашем постсоветском. Особенно поражает концентрация второсистемных исповедников в нашем политикуме.
Проблема как будто вечного доминирования в нашем общественном сознании второсистемной этической модели, казалось бы, не может не волновать нашу гуманитарную интеллигенцию, потому что это синоним признания нашей вечной «дугинской» привязки к языческо-православной традиции неразличения «греха» и «грешника». Это сразу затрагивает «непатриотичную тему» относительно негативного влияния «фигурантов» нашей литературной или шире — гуманитарной сферы на укоренение и поддержание на опасном уровне в общественном сознании второсистемного мировоззрения.
Почему такого внимания требует культурологический аспект этой нравственной проблемы? Сегодня всесоюзных литературных эталонов нормативности второй этической системы вроде бы насильно «в головы не вбивают», не изучают в Украине, но осталась в силе прежняя республиканская аналогия «общесоюзной» — украинская советская литература. Есть и целая армада заслуженных и менее заслуженных её «исследователей» и «сторонников», которая изо всех сил пытается сохранить пребывание нашего сознания в предыдущей, нормативно второй, этической системе. Я не стремлюсь свергать с пьедестала, скажем, Олеся Гончара, или кого-либо из представителей «социалистического реализма», включая Александра Довженко, Юрия Яновского или Мыколу Кулиша. Но ведь не замечать в их творчестве нашего фатального языческо-православно-атеистического неразличения «греха» и «грешника», как и продолжение из-за этого их присутствия в школьных программах почти без изменений совкового стиля преподавания литературного творчества, — всё-таки грех. Потому что художественная литература несёт в себе глубокие неформальные модели человека в контексте морального выбора. В первой этической системе доминируют взаимоотношения единения и компромисса, а во второй — противостояния и конфликта, и это не зависит от практической пользы, связанной с выбором этих взаимоотношений. Ведь хорошо известно, что стандарты взаимоотношений между людьми, как и нормы языка, не принадлежат отдельному индивиду, а заранее определяются национальной культурой той страны, где индивид родился и вырос. Начальники от литературы неосознанно, или сознательно (?), тиражируют в общественном сознании в качестве нормативной вторую (языческую) этическую систему. Тогда зачем лукаво говорить о нашей европейской стратегической цели, если своими действиями намертво привязываем наше общество ко второсистемному этическому доминированию ещё не на одно поколение?
Конечно, изложенная выше математическая модель не затрагивает нормативного аспекта человеческого поведения, не отвечает на вопрос, как нужно поступать, а лишь подсказывает, как будет вести себя человек при определённых обстоятельствах, то есть позволяет и объяснять, и прогнозировать поведение представителей каждой этической системы в ситуации, когда требуется сделать моральный выбор.
Преимущества изложенной выше формальной модели, характеризующей «автоматизм» этической реакции, заключаются в том, что она не допускает различных комбинаций с «добром большим и меньшим», а потому значительно ригористичнее, чем конкретный физический человек, который обычно будет сомневаться, потому что всегда сориентирован на благо. Стоит сделать ещё такое уточнение. Разделение людей по принадлежности к двум этическим системам связано лишь с первыми двумя уровнями рефлексий — «оценкой мира» и «оценкой правильности этой оценки». Несмотря на то, что эта модель построена на двух первых уровнях рефлексий, она очень информативна, как показали тестирования, проведённые Лефевром в разных средах. Эти первые уровни рефлексий, согласно Лефевру, определяют «быструю» рефлексию, характеризуя как бы «автоматическую» сориентированность человека в ценностном мире. Однако конкретному человеку могут быть присущи и более высокие уровни рефлексий, которые способны блокировать неадекватную «быструю» реакцию.
Поэтому этическое развитие какой-либо личности в первосистемном обществе может быть связано не только и даже не столько с переходом носителей второй этической системы на первую, сколько с развитием и увеличением способности субъекта включать «медленную», «самокритичную» рефлексию, контролируя ею первую, непосредственную реакцию. Это соответствует увеличению контроля разума над поведением, освобождению человека от власти непосредственных эмоций.
В обществе «второсистемном» взаимоотношения между субъектами, исповедующими разные этические системы, даже при условии включения разумом более высоких, «медленных», рефлексий, сложнее и всегда находятся под угрозой проявления глубоких мировоззренческо-нравственных различий, зафиксированных ещё на стадии «быстрой» рефлексии, но которые были разумом ради начала сознательного сотрудничества или диалога скрыты или отнесены к категории «несущественных расхождений». Бесконечно долго игнорировать эти различия разуму всё равно не удаётся, потому что здесь затрагиваются глубинные пласты сознания с его соответствующим отношением к категориям «добра» и «зла». В этом я сам убеждался не раз, размышляя над причинами своих межличностных расхождений и придя к выводу, что в условиях доминирования в обществе второсистемной этической модели этого просто не избежать при всех попытках межличностных компромиссов. Потому что у «первосистемных» компромиссов есть предел — угроза перехода на вторую этическую систему с деградацией личности.
В заключение можно добавить, что одновременное существование в мире двух этических систем со времён возникновения монотеизма с его «Божьими заповедями этических запретов» лежит в основе и современного морального раскола мира. И человек вынужден тяжело практиковаться в тех своих нравственных выборах между «наверх» или «в долинку». То есть выход из «языческого нравственного рабства», начатый несколько тысячелетий назад Нравственным Соглашением Авраама, продолжается.
Эти общие рассуждения о существовании двух этических систем: действительно монотеистической (демократической, диалогово-плюралистической) и домонотеистической (в разнообразных вариантах — языческой, «рунвировской», сектантской, совковой или атеистической) мне показались крайне нужными для дальнейших размышлений.
х х х
Стимулировало ли диссидентское (шире — интеллектуально оппозиционное) движение каким-то образом Владимира Лефевра в его попытках соединить математический аппарат с проблемами этики и морали, не известно. Но то, что его первые труды и монографии в этой сфере после выезда в 1974 году из СССР, — «Формальный подход к проблеме Добра и Зла» (Lefebvre V.A. (1977). A Formal Approach to the Problem of Good and Evil. General Systems. XXII – 183-185.); «Алгебраическая модель этической познавательной способности» (Lefebvre V.A. (1980). An Algebraic Model of Ethical Cognition. Journal of Mathematical Psychology, 22., p.83-120.) и «Алгебра совести. Сравнительный анализ Западной и Советской этических систем» (Lefebvre V.A. (1982) Algebra of Conscience: A comparative Analysis of Western and Soviet Ethical Systems, p.182), — появились в печати перед крахом «Империи зла», отрицать нельзя.
Диссидентство — понятие собирательное, и диссиденты не похожи друг на друга. И диссиденты — не ангелы, а обычные люди. Даже бесспорные узники совести. И вряд ли можно автоматически зачислять в категорию диссидентов каждого заключённого в период активного противостояния диссидентства и тоталитарной власти. С другой стороны, некоторых из сознательных диссидентов судьба щадила, и они избежали заключения, не только благодаря выезду за границу. Тем более, что диссидентство — лишь видимая часть айсберга интеллектуального и мировоззренческо-нравственного сопротивления существующей общественно-политической системе, и чёткое разграничение этих частей просто малопродуктивно.
Конечно, диссиденты отличаются от остальных тем, что попадали когда-то в ту или иную разработку спецорганов, что не обязательно заканчивалось заключением, но их отличало и более чёткое проявление присутствия нравственных побуждений в действиях и саморефлексиях.
Конечно, никто в условиях тогдашнего противостояния тоталитаризму не дифференцировал никого по исповедуемой этической системе. Тем более, что и Лефевр пришёл к выводу о существовании двух этических систем лишь в конце 70-х. Но в самой среде, на личностном уровне каждый сам себе методом проб и ошибок всё-таки пытался подбирать более близкого «по духу». Как в чётко диссидентской среде, так и в окружении. Как в заключении, так и «на воле». Для людей, вынужденных принимать участие в коллективных действиях (политике), необходимо согласованное представление об этих действиях, их желаемых результатах и возможных нежелательных последствиях, ведь речь идет о людях с очень разными взглядами на то, что происходило или происходит, и даже на мир в целом.
Но даже тогда, «циник» для меня не был однозначным соответствием понятия «доносчик» или «стукач», потому что был ряд других вариантов его нравственной самореализации. Циник лишь использует обстоятельства, пытаясь получить от существующей системы какие-то блага. Бывало и достаточно выполнить тот или иной социальный заказ власти или послужить презентабельной вывеской режима без очевидного проявления аморальности вовне.
Конечно, специально сформулировать моральные нормы как некий набор рекомендаций, опирающихся на те или иные признаки этической ситуации, невозможно, хотя ради правды надо признать, что такие попытки в диссидентской среде всё-таки были, но из-за сопротивления более здравомыслящих товарищей, слава Богу, провалились. Моральное развитие человека предполагает целенаправленное саморазвитие и выработку внимательности к тому, что происходит в действительности. Тем более, что оценки конкретных поступков зависят от конкретного контекста, в котором они совершаются. А создание каких-либо трибуналов морали просто отдает средневековьем.
Элементарные рекомендации могут быть не в том, как вести себя морально (потому что никакие рекомендации не освобождают от бремени свободного выбора), а о желательности избегать этически напряжённых ситуаций: самому не надо, по возможности, попадать в ситуации, где велик соблазн плохого выбора, и не надо ставить в такие ситуации других.
Но «мы все уходим понемногу», — как сказал поэт, — в частности, и ознаменованная диссидентством эпоха, что позволяет некоторым «знатокам диссидентского прошлого» теперь жонглировать понятиями и терминами, порождая и такой гибрид как «тоталитарное диссидентство», обвиняя и побивая им «не своих». Как это было в некоторых прошлогодних и позапрошлогодних публикациях при упоминании фамилии светлой памяти Оксаны Мешко. Одним словом, очевидны попытки сформировать под себя некий миф о диссидентстве. Поляризация позиций бывших диссидентов на эпизоде с Оксаной Мешко чётко засвидетельствовала очевидное, что с одной стороны — диссиденты в том тоталитарном прошлом всё-таки были разными также и по исповедуемой ими этической системе. А с другой, — что сегодня диссидентства уже нет. Однако есть желание кое-кого из среды бывших диссидентов или из их окружения выстроить себе привилегированную позицию на башне из слоновой кости надменного критика «диссидентов», «несидентов» или просто «отсидентов».
Неудивительно, что новые эмигранты из бывшего Советского Союза (среди них было немало тех, кто сознательно противостоял советской политической системе) в США в своём большинстве оказались носителями второй этической системы. Что тогда говорить о тех из бывших диссидентов, кто никуда не выезжал, выбрав себе удобную позицию в новых условиях, действуя по привычной старой совковой системе сочетания «добра» и «зла», хотя и провозглашают ориентированность на новые ценности?
Настоящее развитие человека и народов, по мнению папы Иоанна Павла II, имеет не социально-экономический, а нравственный характер. К тому же и само социально-экономическое развитие, его глубина и эффективность, определяются и формируются нашим нравственно-этическим развитием.
А что же мы имеем в той сфере сегодня? Внешне, иногда как бы прощаясь с нашим тоталитарным прошлым, мы можем уместно извлекать из памяти известный солидарный призыв — «возьмёмся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке», и одновременно подсознательно тосковать по тому прошлому, что проявляется в наших как будто действительно осмысленных практических шагах или высказываниях. Действительно ли осмысленных?
Публикация Глузманом в «Критике» своей статьи-некролога о Пристайко является прекрасной презентацией самотестирования носителя второй этической системы, сколько бы раз ни слышались утверждения о том, что он ярый «антисоветчик». Это свидетельствует о реальности вызовов этическому саморазвитию нашего общества.
Повторюсь, это не означает, что если наше общество сориентировано на присоединение к европейскому сообществу первосистемных обществ, то мы должны силой всех загонять в исповедники первой этической системы, потому что ему желательны лишь исповедники первой этической системы. Речь идет лишь об их доминировании для реализации нормативности той этической первосистемности в обществе.
Именно здесь и нужно сделать уточнение относительно личной идентичности носителя той или иной этической системы и того или иного конкретного общества, с которым тот носитель себя идентифицирует и будет пытаться поддерживать моральный климат сотрудничества или реагировать на опасности, подстерегающие это общество. Если конкретный субъект идентифицирует себя с украинским обществом после референдума 1 декабря 1991 года, то речь идёт ему, как носителю той или иной этической системы, об идентичности с «Европой» или, возможно, привычно с «Азиопой»?
Диссидентская эпоха в прошлом. Со всеми возможными ссорами и иллюзиями. Но есть важное интеллектуальное достояние из той эпохи в виде «Алгебры совести» Владимира Лефевра. Оно и наталкивает на мысль, что нам крайне необходима сугубо гражданская мобилизация. Не зацикливаться на каких-то «окологумилёвских» или «продугинских» моделях «пассионарности» и извечной «цивилизационной обречённости», а чётко и последовательно ориентироваться на гражданское измерение. Мобилизация в том измерении не по языковому, религиозному, региональному, сословно-экономическому, политическому, расовому или культурному признаку, а именно по этическому, с исповеданием первой этической системы, потому что у нас здесь ужасный дефицит. Ведь любой общественно-политический проект, общегосударственный или региональный, в перечисленных выше, или даже не перечисленных, сферах может иметь прочную основу лишь в первой этической системе. Вне рамок той этической системы всё обречено превратиться в «пыль забвения».
Хотя о диссидентстве в настоящем времени говорить и некорректно, однако инерция общественного сознания любую сегодняшнюю попытку кого-то из «бывших» конкретнее и чётче очертить свою нынешнюю общественную позицию в том или ином вопросе продолжает безосновательно истолковывать как какую-то войну между диссидентами. Войны нет, потому что нет самих её субъектов. Но существует реальная проблема мировоззренческо-нравственного самоосмысления всех, вышедших из «второсистемного этического рабства», в том числе и бывших диссидентов. Это не война, не призыв к войне, а лишь призыв к самоосмыслению и сознательному этическому саморазвитию. С осознанием ЭТИЧЕСКОЙ ОПАСНОСТИ, которая угрожает нашему обществу и требует сознательного ЭТИЧЕСКОГО САМОРАЗВИТИЯ.
Для начала хотя бы через широкую общественную дискуссию об оптимальных наших путях выхода из «языческого этического рабства».
Памятуя, что «Бог всегда даёт лесенку: и на гору, и в долинку». При свободе нашего нравственного выбора. Как принадлежащие к тому множеству народов, которые имеют нравственным отцом Авраама и исповедуют единого нравственного Бога Вселенной, мы должны шаг за шагом сознательно двигаться всё-таки «на гору» по ступеням «нравственной лесенки». Пребывая в постоянном доброжелательном диалоге со слабодухими сторонниками возвращения вниз, в язычество.
х х х
После этих общих размышлений о возможности существования человеческого феномена в двух нравственных системах мои воспоминания из опыта межличностных взаимоотношений уже не будут выглядеть слишком эгоцентричными. С другой стороны, этот мой дальнейший исповедальный рассказ о наших взаимоотношениях с Глузманом как взаимоотношениях двух индивидов в двух разных этических системах может восприниматься чисто иллюстративным к упомянутому Глузмановскому этическому самотестированию, представленному в «Критике».
Каждый, кто хоть листал книгу «Письма с воли», вышедшую в печать десять лет назад, не мог пропустить своеобразное предисловие, которое называлось «от троих», и использованный в нём символ «троих воинов, которые доверчиво прижимаются друг к другу спинами, даже не оглядываясь на то, что делает другой».
Признаюсь, читая тогда этот вариант предисловия «от троих», я почувствовал какой-то странный дискомфорт от использования этого символа. Во-первых, мне почему-то вспомнилось, как мы в карцере вдвоём со Светличным грелись спинами от холода. Хотя общеизвестно, что лучше всего сохранять своё внутреннее тепло, свернувшись «калачиком». У Светличного болели почки, поэтому мы вынужденно пошли на вариант «спина к спине». Хотя и промелькнула при этом единении спинами мысль, что этим мы как бы тиражируем живучую идею некоего «сиамского сращения Украины и России в этакую странную азиопу» на личностном уровне.
Возможно, тот символ больше мог бы подойти к прошлому диссидентского противостояния власти? Однако и тогда трудно представить, что мы что-то очень важное, «истинное», заслоняем или защищаем от опасностей своими спинами, потому что «истины» там не могло быть, а ту «истину» мы лишь искали. И каждый по-своему. Даже тогда солидарность была не спин, а лиц и рук: «чтоб не пропасть поодиночке».
Уже после освобождения так же трудно мне было как-то переинтерпретировать своё тогдашнее мировоззрение на какую-то «борьбу воинов» в рамках Украинско-Американского Бюро или вне его рамок против чего-то или против кого-то. Здесь больше подошла бы модель круглого стола, лицом к лицу, хотя бы для обсуждения своих личностных рефлексий. Круглый стол можно покинуть, в случае серьёзных расхождений и невозможности их устранения в какой-то конкретный момент или вообще. Так же, как и снова вернуться за тот стол на равных правах при более благоприятных обстоятельствах.
А здесь получается как будто «круглый стол для спин». Но что можно обсудить спинами? Хотя этот вариант сознание как-то и пытается оправдать «нечастостью» личных встреч и реальной невозможностью диалога лиц.
Однако это может приобретать фальшь в современную, очень дифференцированную во многих измерениях пору, и существенная отдалённость той когда-то дружной спины может стать для кого-то соблазном сделать что-то за той или иной спиной. А с другой стороны, соблазн воспользоваться этой ситуацией для выборочного более тесного, «сиамского», сближения между собой отдельных спин: более сильной и более слабой. После чего слабая уже и шевельнуться не сможет, потому что в результате будет иметь очень неприглядный вид. Поэтому и вынуждена будет просто молчать.
Но главный вопрос в том, что можешь сделать, когда вдруг чувствуешь, что та спина, что за твоей, будто исповедует уже другую истину. А может, та неожиданная инаковость и начала ощущаться лишь на определённом расстоянии между спинами? Инаковость, когда нынешнему Савлу снова хочется стать прежним Павлом.
После некоторого раздумья над прочитанным текстом предисловия и отсутствия другого варианта я смирился с этим символом «трёх спин».
Это не сегодняшние мои ощущения, а воспоминание о тогдашних. Потому что я задолго до того предисловия уже почувствовал опасность такого сращения, в частности, когда в очевидном межличностном чужом конфликте нужно было однозначно выбирать свою сторону между Г. и З. Тогда выбрал Г., но надеялся, что мне по возрасту удастся первым выпасть из того сиамского солидарного единения вокруг «главной спины».
Странным кажется, но (по моим наблюдениям) никто тогда почему-то не заметил, что тот «символ трёх воинов» как будто противопоставлял троих бывших зэков «незэкам» не только в той структуре, что называлась Украинско-Американское Бюро защиты прав человека, а вообще в жизни. Всё выглядело вполне закономерно — «диссиденты». Тогда это воспринять иначе действительно было нелегко, свидетельством чему было и моё импульсивное, не доведённое до логического конца, заявление о сложении своих полномочий сопредседателя Общественного совета как своеобразная психологическая самокомпенсация в тогдашних условиях чужого конфликта между Г. и З..
В упомянутой выше ситуации «раздорожья» выбора я остался всё-таки в «обойме троих». Мне показалось, что тогдашняя вспышка агрессивности в отношении одного из соучредителей Бюро была вызвана недостатком положительных эмоций в наших душах. Поэтому и взялся за их появление. Имею здесь в виду свою тогдашнюю статью «Феномен Глузмана», которую действительно почти все встретили одобрительно. Услышал лишь одно довольно осторожное замечание, что я совсем устранил очевидные негативы и слишком сгустил позитивные краски, потому что тот феномен творил не один только Глузман. Я это замечание принимаю, но я имел право с высоты своего возраста именно на такую концентрацию, осознавая известный эффект похвалы дополнительной или авансом: она обычно не несёт негативных результатов. И сегодня, после отхода от того «единения троих», я не жалею об этой статье, на которую Глузман тогда прореагировал такими словами: «Так обо мне ещё никто не писал».
На той возвышенной волне надежды на «новый», «опозитивленный» стиль сотрудничества тогда же началась и наша совместная работа над «Знаками времени».
Поэтому и неудивительно, что надеясь на то новое начало во взаимоотношениях «троих», — хотя на самом деле этих взаимоотношений «втроём» ни тогда, ни позже так и не состоялось, потому что издревле, пожалуй, с самого начала, как были, так и остались автономными попарные взаимоотношения, — я и принял впоследствии тот символ «единения трёх спин» в предисловии к «коллективной монографии» троих бывших зэков.
Однако тогда не думал, что всё дальнейшее будет происходить именно так, как произошло, когда вынужден буду излагать перед людьми свою болезненную прижизненную интерпретацию того.
х х х
По моим воспоминаниям, корни моих нынешних сугубо нравственных проблем в самой истории рождения дружеских взаимоотношений между двумя в общем-то хорошо известными уже не только в Украине, но и за её пределами людьми в сфере защиты прав человека. Семёна Глузмана из Киева, ответственного секретаря Ассоциации психиатров Украины, и Евгения Захарова, сопредседателя Харьковской правозащитной группы.
Именно вокруг них 10 декабря 1992 года создаётся Украинско-Американское Бюро защиты прав человека, Глузман становится директором (таково было его категорическое условие на согласие войти в это Бюро), а Захаров — просто рядовым членом Общественного Совета Бюро и одновременно главным редактором Информационно-аналитического бюллетеня этого Бюро. Сопредседателями Общественного совета Бюро по предварительной договорённости должны были стать практически ровесники Семён Глузман (он одновременно и исполнительный директор) и Мирослав Маринович, основатель первой группы Международной Амнистии в СССР, который жил тогда в Дрогобыче.
Но Маринович неожиданно предложил передать свои функции сопредседателя тогда почти пенсионеру Антонюку. Я сопротивлялся, потому что это не моё амплуа, потому что не привык к формализованной в структуру коллективной деятельности, считал себя этаким раком-отшельником, зависимым лишь от себя и ответственным лишь перед собой. Не вышло с моими аргументами, пришлось согласиться. Согласиться впоследствии и на роль своего рода заместителя редактора Информационно-аналитического бюллетеня Бюро.
Сначала всё шло спокойно, толерантно, эффективно. Бюро завоёвывает доброе имя профессионализма и объективности как у общественности, так и у власти. Впоследствии небольшие, едва заметные для окружения, трения между Глузманом и Захаровым. Дальше всё становится зримым. Вскоре Глузман просто блокирует своей демонстрацией неучастия в заседаниях Общественного Совета его уставную работу. Перед киевскими членами Бюро Глузман ставит требование вывода Захарова из состава Бюро, хотя Захаров и был одним из членов-основателей. Никаких действительно чётких и конкретных обвинений против Захарова Глузман не выдвигает, а лишь намёки, обещая впоследствии всё подробно каждому из нас рассказать. Ситуация патовая: либо работа Бюро парализована, либо Захаров отказывается от прав члена-основателя и сам покидает Бюро.
Проходят не месяцы, а годы, но никаких аргументов и конкретной какой-либо тогдашней вины Захарова Глузман так и не объявляет. Ограничивается каждый раз туманными намёками на их грандиозность и невероятность, и о них должен впоследствии рассказать, если не он сам, то такой-то или такой-то. Когда обращаешься к указанным персонам, они пожимают плечами, говоря, что что-то должно было быть им сообщено таким-то или таким-то, но до сих пор ничего нет, советуя обратиться к упомянутым лицам. Вот так по кругу и гоняли очень любопытных, как дураков или точнее — баранов. Другие — объясняли себе причины самостоятельно: видимо, дело всё-таки в деньгах. Тем более, что Глузман туманно и намекал на какие-то денежные злоупотребления Захарова. Впоследствии выяснилось, что со стороны денег к Захарову претензий всё-таки нет. Но дело — сделано! Захаров — оболган. И эту ложь Глузман распускал сам или просил это сделать других, не знавших истинного положения дел. Впоследствии эта ложь в отношении Захарова была воспроизведена Глузманом и перед несколькими западными посольствами, которые, как считалось, посещает и Захаров.
Зарождение «конфликта двоих» я сначала истолковывал себе тем, что один из них «сидел», а другой — «не успел», и тот, что сидел, был на 6 лет старше того, что не успел. Но дальнейшее развитие конфликта свидетельствует о значительно более серьёзных факторах. Потому что оболгать Захарова и вытеснить его из Бюро Глузману оказалось мало. Он решил обратиться за помощью к самому генералу СБУ Пристайко, чтобы тот как-то вообще прикрыл Харьковскую правозащитную группу, потому что она очевидно создавала дискомфорт для директора Бюро своей практической работой в правозащите. Об этом факте обращения в СБУ знаю от самого Глузмана. Я сначала не поверил, думал — просто психологическая самокомпенсация передо мной. Он очень любил блефовать и наблюдать, как под влиянием услышанного меняется лицо слушателя. «Они, оказывается, ничего теперь не могут!», — так подытожил впоследствии свои контакты с СБУ Семён Глузман.
Когда через какое-то продолжительное время об этом при встрече упомянул сам Пристайко, то я ужаснулся. Пристайко говорит сокрушённо, мол, мы тщательно всё тогда проверяли, ну, нет там ничего у Захарова! Но Глузман дальше настаивает, давит. Ну, как так можно? Возник конфликт между товарищами. Но зачем привлекать к разборкам нашу службу?
Что-то похожее было в случае с главным врачом Киевской психиатрической больницы имени Павлова господином Лисовенко. Истории с Лисовенко Пристайко касался несколько раз, я её хорошо знал, но не хотел однозначно становиться на противоположную от Глузмана сторону. Потому что это была структура, с которой ни у меня лично, ни у Бюро как такового не было никаких взаимоотношений. Взаимоотношения с Лисовенко имел Семён Глузман как ответственный секретарь Ассоциации психиатров, которая размещалась в одном из корпусов психбольницы, главврачом которой стал Лисовенко по настоянию именно Глузмана.
Сходство между Лисовенко и Захаровым было в том, что сначала с Лисовенко была дружба, пока тот слушался Глузмана во всём. Но в какой-то момент что-то во взаимоотношениях треснуло, возможно, даже из-за какого-то совсем мелкого непослушания (сам Глузман говорил о появлении чрезмерных аппетитов у Лисовенко в отношении организации ему заграничных поездок и увеличения ему денежного обеспечения из средств Ассоциации психиатров). Глузман говорил: «Я думал, что он будет мне благодарен за то, что я перетянул его в Киев, а он нахальничает со своими непомерными требованиями и навязываемым контролем ассоциации». Очевидно, упрямство Лисовенко в отстаивании своего мнения и было тем спусковым механизмом конфликта, в котором появились внешне убедительный аргумент — именно «деньги», как и в случае с Захаровым.
В отношении Захарова о деньгах лишь туманно намекалось, а в отношении Лисовенко прямо говорилось, по крайней мере в моём присутствии.
Уже с начала 90-х Глузман постоянно при встречах говорил, что пытается реформировать украинскую психиатрию. Что ж, слава Богу! Намерения товарища выглядели вполне благородно, и я могу, даже обязан, пойти ему навстречу и посидеть пару часов, как депутат Киевского горсовета, на заседании админперсонала психбольницы. А речь шла о соблюдении прозрачности в выполнении процедуры смены руководства психбольницы.
Это не была сфера моих интересов, как депутата. Я предлагал Глузману тех своих коллег из депутатского корпуса, которые курировали киевскую медицину, называл фамилии, но он их не хотел. Был уверен, что все они (профессиональные медики, не из рядовых, работали в конкретных медицинских учреждениях Киева) могут не поддержать предлагаемую им смену руководства, потому что сами связаны со старым руководством. Я должен был лишь посидеть на заседании с депутатским значком. Чисто абстрактно психологически я был на стороне Глузмана, стремящегося к переменам.
Лисовенко внешне выглядел вполне приличной альтернативой тогдашнему заскорузлому руководству психбольницы, потому что в больнице процветала торговля наркотиками с ведома и участия главного медика. Поэтому-то старая администрация Киевской психбольницы, которую должен был возглавить по требованию Глузмана Лисовенко, мало кого могла привлечь встать на её защиту.
Уверен, что и генерала СБУ Владимира Пристайко так же. Но для него дело было не в персоналиях, а в соблюдении существующих правил смены руководителей на должности. Я не чувствовал себя никоим образом причастным к реализации тех правил, где бы то ни было. А Пристайко чувствовал. Именно в этом разница нашего с Пристайко выбора: на чьей мы стороне. Хотя оба выбрали одну и ту же сторону — Глузмана.
В конфликте, который впоследствии возник между Глузманом и Лисовенко, не скажу, что я действительно был на чьей-то стороне — Лисовенко или Глузмана, но осознавал, что победа Лисовенко будет означать выезд ассоциации психиатров с территории психбольницы. Но моё формальное пребывание на стороне Глузмана не имело никаких последствий в той борьбе между бывшими симпатиками.
Законных оснований для увольнения Лисовенко у Глузмана не было, и снова умоляющее обращение за помощью к генералу Пристайко. Удалось использовать факты поступления при содействии самого Глузмана гуманитарной помощи в больницу и якобы найти какие-то нарушения. Как своего рода формальное основание для перевода Лисовенко на другую работу.
В разговорах с генералом я видел, что он трезво оценивает «увлекаемость Глузмана», — любит манипулировать людьми, используя свою фамилию, делает ошибки сам, а выручать просит тех, с кем не согласовывал свои действия. Но почему так стелиться под него? Если самокритично, то и я так же стелился под Глузмана. По крайней мере в трёх случаях: Захаров, Лисовенко и звание почётного чекиста для Глузмана (если Немыря — кадровый чекист, то я должен быть хотя бы почётным, рассуждал иногда вслух Глузман). От самого Глузмана знаю, что не менее года тянулось согласование формулировки и формы присвоения этого звания, потому что то что-то не устраивало Глузмана, то что-то не устраивало СБУ. Я лишь мягко высказывал сомнение в целесообразности той «чекистской» причастности.
Настоящего смысла упомянутого разговора Пристайко со мной не пойму. Ни тогда, ни теперь. Но сам факт рассказа всего того мне, не другу, свидетельствует, что и это, а не только упомянутое в статье-некрологе памяти генерала втягивание-манипулирование Глузманом участием высокого чина из спецслужб в известном Международном психиатрическом конгрессе, его глодало.
Вот такие мы имеем досадные для имиджа украинских диссидентов факты. Хотя может показаться нормальной психике, что это их чрезмерное «сгущение и обобщение».
Кроме истории с Лисовенко мне вспомнился ряд других Глузмановских «разводов», в частности с врачом Григоренко, которому сам Глузман и поручил занять эту должность в Международном реабилитационном Центре (о котором есть упоминание в статье Глузмана), Натальей Белицер, Виталием Крюковым или Леонидом Финбергом (все трое — члены Общественного совета Бюро).
Случай с известным юристом Виталием Крюковым особенно поражает, когда начинаю снова всё прокручивать в памяти. Когда-то, спросив у Глузмана, почему нет на заседаниях Крюкова, тот ответил: «а вы позвоните и пригласите, чтобы пришёл». Я, как дурак, о конфликте ничего не зная, звонил несколько раз и приглашал, но Крюков, ничего не объясняя, говорил «хорошо» и не приходил.
Лишь через несколько месяцев после того, как-то будто между прочим Глузман говорит: «В ресторане вчера хорошо посидели вдвоём с Крюковым. Сказал, что решил сосредоточиться на Правнычей фундации, а на Бюро не держит обид».
По всему видно, что к разряду своеобразного «тихого принуждения» к увольнению относится также случай молчаливого выхода из состава Общественного совета Бюро известного социолога Евгения Головахи, который был членом Общественного совета Бюро с самого его начала. Или случай с довольно поздним членом Общественного Совета, тоже известным социологом, Мыколой Шульгой. После его ухода Общественный совет практически перестал существовать, потому что всё стало якобы «решаться в рабочем порядке», хотя такая процедура в уставе не была ни прописана, ни предусмотрена.
Никому не хотелось скандалить, все молча уходили. Что они думали после этого о Глузмане (сегодня понимаю, что и обо мне, как его коллеге-зэке, так же, хотя бы за моё исключительное сосредоточение на Бюллетене и самоустранение от всего, что происходило в Бюро). Но ведь всё это формально относилось лишь к сфере исполнительного директора Бюро, — потому что так был составлен устав по требованию самого Глузмана по образцу тоталитарной структуры, однако этому факту при создании Бюро члены-основатели не придали никакого значения. Да и как можно было сомневаться в Глузмане, имевшем такой невероятный имидж принципиального защитника жертв злоупотребления психиатрией со стороны тоталитарной власти? На лице Глузмана от тех разводов почему-то никогда не было ни крохи сожаления. «Никто и пикнуть не сможет, потому что всё это будет свидетельствовать в первую очередь против него самого».
Говорить, что «пертурбации» в Общественном совете Бюро касались каких-то «оппонентов», неуместно, потому что это были члены Общественного совета, которых сам Глузман с самого начала представлял как своих друзей. Я даже сомневаюсь, что (кроме случая с Захаровым) уместен здесь термин «расправа», потому что речь может идти лишь о своеобразном внушении мысли оппоненту, что зачем ему здесь тратить бессмысленно своё время и интеллект.
Причиной «конфликта» могло иногда стать высказывание «условным оппонентом» сомнения в правильности высказываний директора, — как одного из сопредседателей Общественного совета Бюро, — всё-таки на самом Общественном совете. На официальных его заседаниях, или после них, куда обсуждаемая тема кулуарно могла плавно переходить между отдельными участниками дискуссии. Возможно, и непочтительный отзыв того, кому директор дал на просмотр и оценку свою статью. Других возможностей возникновения разногласий просто не было. Но тогда это лишь борьба двух мнений. Я сознательно «вывожу за рамки» разницу в профессиональном уровне члена Общественного совета и исполнительного директора Бюро. Оставляю лишь ту особенность, что одно мнение принадлежит рядовому члену Общественного совета Бюро, а другое — сопредседателю этого Общественного совета, который является и исполнительным директором, то есть «самой главной персоной» в Бюро. Эти тихие столкновения порождала не абстрактная тема, а очередной идейно-реорганизационный или издательский зуд. И никогда они не возникали на официальных заседаниях Общественного совета, потому и не вырастали в публичный скандал. Даже в случае с Захаровым всё происходило где-то за кулисами.
Средневековье таких последствий несогласия на заседаниях Общественного совета (или вне их) не сразу осознавалось, потому что конфликты имели не откровенный характер, и сторона, оказавшаяся в «проигрыше», не желала откровенно демонстрировать своё «непочтение» к известному диссиденту. И тихо уходила из Общественного совета.
Поражает и «вытеснение» из Общественного совета Леонида Финберга. Очень некрасивая история. Сам Финберг её никогда не озвучит так же, как не озвучивали своих историй Евгений Захаров, Евгений Головаха, Виталий Крюков, Наталья Белицер, Мыкола Шульга или другие. Возможно, все они не хотят и моего упоминания здесь об этом.
Но о раздаче тогдашним членам Общественного совета своеобразного «домашнего задания», будто школьникам, рассказать могу, потому что здесь фамилии фигурировать не будут. Каждый должен был подготовить на следующее заседание Общественного совета какую-нибудь статью на выбранную самим себе тему. Никаких официальных оценок по результатам не объявлялось. И знала их лишь выбранная директором жертва.
Кстати, упомянутого при раздаче домашнего задания «следующего заседания» Общественного совета, на котором должны были подводиться итоги выполнения задания, так и не состоялось. Таков был бесславный конец предусмотренного уставом Бюро его Общественного совета. Так не поставлен ли этим жирный крест на легитимности существования самого Бюро?
Сегодня причину того, что со мной так не случилось, как с другими членами Общественного совета, вижу лишь в своей мягкости (это — правда, но как мне надоело это постоянно слышать!) и в наличии каких-то планов дальнейшего использования и манипулирования мной. В частности, в отношении «Сферы» и своего тогда ещё близкого друга Игоря Гильбо. Это моё позднее ощущение, о чём будет рассказ чуть ниже.
После «школьного задания» в стиле «сделайте что-то, не знаю что, сделайте так, не знаю как» для уважаемых и авторитетных в своей профессии членов Общественного совета и очень унизительных по результатам оценки выполнения этого директорского задания разговоров, которые происходили лишь с глазу на глаз, — всесильный директор и жертва, лишённая самого права на апелляцию, — Бюро и потеряло тогда практически всех членов Общественного совета.
Но эта ситуация разрушения Бюро с помощью «школьного задания», как я сегодня понимаю, завязывалась на самом деле раньше, по крайней мере ещё на награждении премией Евгения Захарова, Семёна Глузмана и Сергея Головатого (Правнича фундация). Потому что награда Глузману была определена не за достижения на ниве правозащиты Украинско-американского Бюро защиты прав человека, директором которого он был, а за достижения Ассоциации психиатров Украины, в которой он был ответственным секретарём. Видимо, на подсознательном уровне Глузман уже тогда чувствовал ту пустоту, которую прикрывало громкое когда-то название Украинско-Американского Бюро защиты прав человека.
Что только Глузман тогда (ещё с подготовки в Европе самого вопроса о награждении) не делал, чтобы выбросить Захарова из числа претендентов на награждение! Это второе, уже международное, обманывание Захарова перед Британским посольством оказалось напрасным. «Лукавые европейцы» стояли несмотря ни на что на своём — «Захаров должен быть награждён».
Глузману удалось лишь выговорить себе вдвое большую сумму своей награды.
Трудно понять чьё-либо самодурное стремление быть самым продуктивным генератором идей и сосредоточить всю власть в своих руках. Но здесь никто на власть директора Бюро никогда не претендовал. Причинённый непоправимый интеллектуальный ущерб Общественному совету директор всё-таки «компенсировал», формально введя в обход процедуры в его состав Татьяну Яблонскую и Людмилу Мильнер. Это наличие в составе Бюро ещё каких-то фамилий, кроме Глузмана и Антонюка, создавало видимость функционирования Бюро, хотя говорить об этом можно сугубо условно, "на бумаге”, когда всё решалось, если было что решать, в так называемом «рабочем порядке» им самим. И, конечно, не забывался, как «святая святых» — постоянный «самопиар». Потому что Бюро — это директор.
Это и всё, в главном, что касается «истории конфликта» и «разводов» в Общественном совете Бюро. Я оказался тогда единственным из «неразведённых счастливчиков» в Общественном совете. Поэтому на мне и сосредоточена вся ответственность за тот бесславный его конец. Сугубо моральная ответственность, от которой не спрятаться за никакие юридическо-уставные оправдательные аргументы.
Сегодня чётко осознаю, что тогдашняя моя слабая выжидательная позиция в Общественном совете делает меня морально ответственным и за всё, что дальше происходило с «империей Глузмана».
х х х
С Игорем Гильбо (создатель и первый директор издательства Сфера, об этом издательстве говорится в статье Глузмана) всё происходило уже в скандальном режиме. К случаю с Гильбо я стал нежданно причастен из-за своего формального членства в Наблюдательном совете этого издательства.
Ещё до своего членства в Бюро я знал об очень давней и тесной дружбе, объединявшей не только Игоря Гильбо и Семёна Глузмана, но и их семьи, поэтому не очень впоследствии присматривался к специфике их взаимоотношений в конкретной области создания самого издательства. Идея якобы принадлежала исключительно Глузману, спонсоры тоже реагировали именно на имя Глузмана, но вся реализация идеи выпала на практический ум, нервы, плечи и руки Игоря Гильбо. Да и была бы когда-нибудь в жизни реализована эта «идея Глузмана» на практике без Гильбо? Так считаю сегодня, так считал и тогда, когда ещё до членства в Бюро услышал от Глузмана впервые рассказ в очень туманном виде об этой идее и спросил: а кто же будет её реализовывать?
Конфликт между старыми друзьями произошёл для меня неожиданно, как будто и без конкретного момента начала конфликта. Не знал конкретных причин, но когда был вынужден выбирать свою позицию в том конфликте, то сразу выбрал по-зэковски сторону Глузмана, к тому же и сам Гильбо предложил меня в состав Наблюдательного совета и тем сделал меня ответственным за судьбу издательства. Не забывая публично перед всеми отмечать особые заслуги в отношении издательства Игоря Гильбо, — хотя энтузиазма по этому поводу Глузман и не проявлял, но молчал, — я попытался примирить стороны конфликта. Удивительно, но сначала против моих попыток примирения ситуации в Сфере Глузман не возражал откровенно. Потому что, очевидно, не услышал их сути: взаимного признания ошибочности своих действий или слов в какой-то момент и сознательного взаимного прощения и возвращения на позиции до конфликта. Когда узнал о сути, сразу категорически заявил: Гильбо должен уйти! У него же нет никакого образования!
На частных со мной по этому поводу встречах Гильбо был не против примирения в принципе, — то есть с отходом на исходные позиции и с извинениями, — но каждый раз не забывал подчеркивать, что из этого ничего не выйдет, потому что надо, мол, знать Глузмана, — он хода назад на самом деле никогда не сделает, и никогда не останавливается, пока не раздавит противника полностью. Тогда я попросил его добровольно покинуть Сферу и начать свой новый издательский проект, на что он имел достаточный запас духовных и физических сил. Но Гильбо упёрся, говорил, что уже не те годы, что ему остаётся лишь ограничиться обработкой земельного участка (здесь он, очевидно, озвучивал, как свою, мысль, услышанную в свой адрес, как угрозу, от Глузмана).
После осознания реальной ситуации и длительных разговоров и консультаций как в Киеве, так и в Англии с Робертом ван Вореном и Робином Джекоби («Женевская инициатива в психиатрии», которая поддерживала упомянутое «Издательство Сфера»), был выработан и одобрен план решения конфликта по модели постановления «сверху», через Наблюдательный Совет, обязав меня временно исполнять обязанности директора издательства, а Гильбо принудительно уволить. Считалось так, поскольку он не согласился на требование Глузмана «добровольно» покинуть Сферу
Да, он не хотел уходить из Сферы, потому что в неё столько своего времени и настоящего креатива он вложил вместе с привлечённым к этому опытным печатником Леонидом Кокуевым. Хотя и осознавал неизбежность своего ухода.
Я рад был тогда, хоть это может и звучит неуместно, что Гильбо через какой-то месяц-два всё-таки организовал своё новое издательство, тем самым поставив Глузмана в малоприятную психологическую ситуацию, которая подчёркивала его несправедливость в отношении обоснованности увольнения Гильбо — даже в вопросе оценки физических, интеллектуальных и моральных способностей своего бывшего друга.
Своё согласие на временное исполнение обязанностей директора я дал на заседании Правления в Англии сроком лишь на год, после чего должны были быть выборы нового директора по открытому конкурсу, как это и было указано в самом тексте Постановления, присланного и объявленного в Сфере.
Годовой срок действия Соглашения подходил к концу, но Наблюдательный совет и Директор Украинско-Американского бюро защиты прав человека, структурой которого было это издательство, ничего не сделали для реализации обещанного мне тогда, когда я давал согласие на временное исполнение обязанностей директора. Не сделали, потому что Глузман этого не хотел, как я это сегодня понимаю.
Где-то осенью 2000 года, когда в Сфере в присутствии Глузмана СБУ забирала отпечатанное очередное число своего сборника документов, на вопрос, почему был уволен Гильбо, Глузман не озвучил ни одного из тех тяжёлых обвинений, которые постоянно повторялись при любом удобном случае, в адрес своего бывшего товарища, даже можно было постороннему тогда подумать, что они и дальше являются друзьями, что мол, так решили «наши западные партнёры», и он тут ни при чём. Это меня «очень кольнуло», и стало важной зарубкой в памяти для дальнейшего самоосмысления ситуации со Сферой и попытках привести её в доконфликтное состояние.
Поэтому я и настаивал на объявлении и проведении конкурса на замещение должности директора.
И тогда меня гуртом ставят перед неожиданным фактом: по факсу Женевская инициатива согласилась с результатами якобы проведённого конкурса на назначение на постоянную должность директором издательства Антонюка. На основе липового решения липового конкурса (потому что никакого конкурса не объявлялось и не проводилось), — с липовыми якобы претендентами на должность, среди которых был и Антонюк, тоже липовый, потому что без предварительного согласия, или заявления на участие в конкурсе. По результатам этого липового конкурса и назначен я на постоянную должность директором издательства. — «А что нам оставалось делать, и кому нужна правда? Мы так решили и всё!». — «Эта ложь и несоблюдение указанной в уставе издательства юридической процедуры опозорит нас перед западными партнёрами». — «Какая юридическая процедура? Запад сделает так, как надо нам», — услышал в ответ на своё удивление этой незаконной административной «дерзостью». «Ты же не оставишь нас одних, мы же — одна команда», — было дополнительным аргументом.
Это демонстративное пренебрежение элементарными процедурами людьми, которые лишь «на людях» официально заявляли себя борцами за законность и принципиальными правозащитниками, тогда и разрушило то деликатное равновесие между зэковской солидарностью и личным достоинством. Потому что за кого меня здесь считают? Просто за болвана?
Я всё проглотил молча, но что-то было замечено и именно тогда над издательством якобы и нависла реальная угроза закрытия. По крайней мере, так говорили мне, ссылаясь на Роберта и его факсы. Оборудование и помещение должны были продать, а деньги поделить. Как? Ведь затрачено столько труда?! Это как-то и повлияло на то, что я отложил свой уход на какое-то время, пока минет угроза разрушения издательства. Снова компромисс. Мне казалось, что тем, начатым в конце 1999 года, компромиссам в отношении Сферы никогда не будет конца. Это просто уродовало моё достоинство.
Я всегда вспоминал эту фразу «Запад сделает так, как надо нам», когда в Сферу заходили украинские туристы из-за океана, которые интересовались распространением украинской книги в мире. От них и узнал, что они в своё время выделили названную им Глузманом сумму на издание какой-то более серьёзной книги по психиатрии в переводе на украинский, а не на русский язык. Но книга вопреки договорённости и обещаниям «честного человека», ведь диссидента, вышла не на украинском, а на русском языке. На своё возмущение и обиду они услышали оправдание: эта книга в определённом количестве экземпляров должна была поступить в Монголию, поэтому и решили печатать на русском, а не на украинском. А языковой вопрос решил Роберт ван Ворен. Эту оправдательную схему я в своё время уже слышал от самого Глузмана. Когда я её повторил тогда этим украинским туристам, то услышал возмущённые слова: «Это неправда! Мы все аргументы и объяснения господина Глузмана проверили: это всё неправда. Как про Монголию, так и про Роберта в отношении языковой политики». На мои дополнительные попытки оправдать Глузмана, показывая изданную в Сфере книгу «Знаки времени», услышал холодное и однозначное: «Мы Глузману больше не верим!» Как тогда тяжело было моей «зэковской солидарности», никто не знает. Тогда этому символу «от троих», присутствующему в «Письмах с воли», просто не было никакого места даже теоретически. Я понимаю, что кого-то, в частности и Глузмана, несмотря ни на что, украинская книга или язык не волнует и не будет волновать. И тут ничего не поделаешь. Но зачем обманывать доверчивых людей, брать от них собранные на издание украиноязычной книги деньги, а впоследствии так цинично пренебрегать своими обещаниями и их надеждами? Зачем? Ещё и периодически «пиарно» называть себя учеником Светличного! Может, кто-то и верит после всего такому ученичеству? Бог с ним!
Я до смерти буду вспоминать всё это. И оправдания здесь быть не может. Об этом издательском конфузе Глузмана с украинской диаспорой снова вспомнилось, когда прочитал в его статье о Пристайко в «Критике» всё-таки обвинительный абзац в адрес украинской диаспоры Канады и США, которая отказывается, вишь, поддерживать его издательский проект. Потому что диаспора больше не верит господину Глузману: «кто раз соврал, тому веры нет». И никакие намёки на ученичество у Светличного не помогут. Потому что лукавит, потому что не может в принципе себя так вести хоть даже чисто условный ученик Светличного. И даже не Светличного.
Ещё в агитациях на директорскую должность в Сфере присутствовало искушение возможностью издавать украиноязычные книги на моё усмотрение. Предложения финансово поддержать издание книги на моё усмотрение повторялись и впоследствии. Я интуитивно чувствовал лукавство и не спешил с конкретным планом в ответ на обещанную поддержку. Но попытался это сделать, когда меня «уболтали» на продление срока директорства. Было это в период работы над изданием книги В. Менжулина, которая называлась «Расколдовывая Юнга: от апологетики к критике» и имела полную поддержку Глузмана. Мне очень захотелось издать в украинском переводе книгу Владимира Лефевра «Алгебра совести». Было уже и согласие автора на перевод, даже соглашение с переводчиком об очень качественном переводе. Сначала, после озвучивания идеи и получения авторских прав, никаких негативных сигналов со стороны Глузмана я не замечал. Но когда вопрос встал в конкретной плоскости запуска книги в работу, то и вылезло наружу лукавство предложения о поддержке печати этой книги. Денег на неё, вишь, не оказалось. Да и вообще тому лицу, которое так много сделало для реализации этого замысла с переводом Лефевра, как оказывается, «не следует доверять». Точно так же, как когда-то в отношении Захарова.
Это был очередной удар по моему доверию. По моему достоинству, ведь всё уже было как будто согласовано по поводу печати. Как я теперь буду выглядеть перед теми людьми, ведь на презентацию этой книги должен был даже приехать сам Лефевр?
Тогда мне вспомнилась странная история с изданием книги члена Общественного совета Бюро Всеволода Речицкого «Политическая активность. Конституционные аспекты». Книга вполне уже была подготовлена к печати, даже частично напечатана, даже через какое-то время Фонд «Возрождение» заключил соглашение с издательством Сфера на издание этой книги тиражом в 1000 экземпляров. После ряда вмешательств в выполнение обязательств издательства по тиражу этой книги её тиражность была ограничена уже отпечатанной половиной тиража. Все детали вмешательств я уже забыл, потому что это происходило ещё при директорстве Гильбо, но сам факт вмешательства мне вспомнился потому, что тогда в Сферу поступили письма из различных учреждений и структур, в частности из Верховного Суда Украины и Конституционного Суда Украины, с просьбой выделить хотя бы какое-то количество экземпляров той крайне необходимой им книги с гарантией оплаты стоимости. Мне тогда пришлось бесплатно отдать последний контрольный экземпляр, который хранился в Сфере.
Эти издательские боли лишь обострялись от осознания того, что я знал о существовании в помещении Ассоциации психиатров огромной комнаты, набитой до потолка никому не нужной макулатурой, напечатанной всё-таки в Сфере с благословения всё того же «всесильного и доброго» Глузмана. Та комната с макулатурой была настоящей проблемой, несмотря на табу на «вынос сора из избы», потому что неизвестно, как избавиться от неё незаметно. Количество макулатуры растёт, а в то же время нужная книга очень часто не может появиться в Сфере по чисто субъективным причинам «какого-то персонального недоверия или антипатии» к инициатору или даже лишь члену инициативной группы по воплощению какого-то очень общественно нужного издательского проекта.
Как эти, чисто издательские сюжеты, так и упомянутая выше история с липовыми выборами на должность директора, с циничным, показушным и наглым игнорированием передо мной абсолютно всего, всех договорённостей и данных мне гарантий за моё согласие на год побыть директором издательства, заставила меня искать мысленно тот момент, когда я впервые вступил в это дерьмо. Теперь я в нём по уши, вижу.
Не спал всю ночь. Неужели тот первый шаг — согласие на вхождение в Бюро? Наверное, да.
Нет, наверное, согласие, как депутата, сделать мелкую услугу другу, посидев пару часов на заседании админперсонала Киевской психбольницы?
Нет, может, моя неадекватная реакция (точнее — почти её отсутствие) на неожиданный дико-обвинительный — вот так: ни с того, ни с сего — передо мной гневный выпад Глузмана в адрес Мыколы Руденко, что тот негодяй, мол, столько людей погубил? При первой же нашей встрече тет-а-тет у Киевского почтамта по возвращении в Киев.
А может, та слабая реакция на требования Глузмана вывести Захарова из состава Бюро? Потому что я тогда написал и прочитал на заседании Общественного совета заявление о сложении с себя обязанностей сопредседателя Общественного совета, но заявлению дальнейшего хода так и не дал, а положил в ящик. А надо было бы выйти из состава Бюро вообще! Но тогда большинство тогдашних членов Общественного совета просто считало бы меня, а не Глузмана виновным в разрушении Бюро... Ну, и пусть бы!
Не смог... Как не смог отказаться впоследствии от просьбы возглавить Сферу вместо Игоря Гильбо, потому что тот, мол, совсем обнаглел, Глузмана не слушается и делает, что ему только заблагорассудится.
А может, какая-то ошибка в самых началах знакомства в 35-й политзоне Пермской области? В частности, скажем, моё игнорирование предупреждения меня об опасности в дружбе с Глузманом, сделанное Владленом Павленковым, который впоследствии, после окончания заключения, выехал в США? Нет, я не жалею, что проигнорировал то предупреждение Павленкова, хотя он его впоследствии повторял и во Владимирской тюрьме, где мы вскоре один за другим и оказались.
Но чем больше думаю над этим, то больше убеждаюсь в том, что моё сползание вниз было действительно давним и очень постепенным, а потому и мало заметным в масштабах времени. Потому что «Бог всегда даёт лесенку, и на гору, и в долинку». Что ж, так мне и надо!
х х х
Каждый раз, когда вспоминаю об этом липовом конкурсе на замещение должности директора Сферы, с исключительно липовыми бумажками, с липовым заключением несуществующей конкурсной комиссии и как бы «законным назначением на эту должность» Антонюка, меня не перестаёт удивлять, что люди во вполне зрелом возрасте, которые вволю пользуются своим «имиджем» заслуженных правозащитников (чуть не написал «заслуженных чекистов») перед западными спонсорами даже в частных интересах, могут цинично так играть в детские имитационные игры с фантиками: «например, — эти фантики будут означать разные продукты, а эти фантики — деньги», и началась детская игра «в ненастоящее» на виду у снисходительно-довольного взрослого окружения!
Ну, со снисходительными богачами на «гнилом и лживом Западе» всё понятно, — они особого неудобства от тех или подобных «ненастоящестей на Востоке» не очень страдают. Но ведь страдать могут сами эти игроки «в ненастоящее». Привыкнув выставлять ненастоящее за настоящее, они со временем сами не замечают, как им самим сообразительные их ученики и коллеги, копируя эту модель трансформации ненастоящего в настоящее, подсовывают её своим «великим учителям»-коллегам на Востоке (не на Западе!), действуя от имени «глуповатых западных благотворителей».
Особенно хорошо мне запомнилась история с липовым благотворительным грузом, который будто бы пришёл на адрес Сферы. Меня срочно вызывают на работу, чтобы организовывать приём этого благотворительного груза. Я пробую высказать сомнение в его подлинности. «Нет, настоящий! Этих гуманитарных грузов уже столько приходило на ассоциацию психиатров, что сомнений быть не может». Уверен, что если бы сам Глузман занимался всегда или хотя бы раз получением гуманитарных грузов, то он не был бы тогда таким категоричным в утверждениях о подлинности этого. По Ассоциации психиатров была объявлена даже мобилизационная готовность, чтобы помочь Сфере разгрузить «фуру с гуманитарным грузом».
Я себя чувствую простаком, я не верю в подлинность, потому что не вижу законных признаков подлинности, а директор Бюро и его заместительница настаивают на своем: поезжай и получай! (В Сфере тоже были свои агитаторы подлинности груза!) Я даже рявкнул: «Опомнитесь! Что получать?».
Ситуация разрядилась после того, как я дал тому «якобы водителю» гуманитарной «якобы фуры» деньги на обед, и он исчез с горизонта. Оставив в атмосфере по крайней мере Сферы очень неприятный запах. Чувствовали ли какое-то неудобство те, кто втягивали и Сферу, и Ассоциацию психиатров в свои привычно детские игры в ненастоящесть? Думаю, что нет! Такие игры являются стилем их жизни, как я понимаю. «Ну, на этот раз не получилось, но раньше всегда получалось!» Это прекрасный, на мой взгляд, пример возвращения против тебя самого собственной лжи и ненастоящести по отношению к другим. Странно, что последствий учений не видно. Неужели живут по принципу: «На наш век лохов хватит!»?
Могут сказать, что просто мне не повезло. Но «не повезло» не только мне, а всем тем, кто пытался с «известным Глузманом» что-то делать вместе. И сам он в результате, как мне кажется, совсем одиноким остался.
Если формально воспользоваться «постулатом непреднамеренности», — это когда человек совершает плохие поступки лишь в результате внешних соблазнов, а сам по себе не имеет намерения поступать дурно, — в отношении Глузмана, то получается, что соблазнял его на плохие поступки я, соблазнял Захаров, соблазнял Гильбо, соблазняли все...
Но какие тогда основания лукаво сетовать перед людьми вместе с Ириной, что, мол, все их покинули? Вот видите, «какие сволочи»?! То-то же и оно! Кругом «сволота» и «искусители».
Это дополнительный факт-тест о нашей нравственной разносистемности.
Вообще, этот персонаж, его непонятные формально взлёты и вполне прогнозируемое падение при невероятном цинизме и уверенности, что он всегда прав — достоин литературного осмысления.
«Человек есть дробь, числителем которой является достоинство человека, а знаменателем — оценка человеком самого себя», — так выпукло определил в своё время суть человека Лев Толстой.
х х х
Приняв своё назначение на должность несмотря на его липовость, я ждал подходящего момента, чтобы настоять на своём и покинуть не только директорские обязанности, но и вообще отмежеваться от людей, с которыми долгое время был рядом, «даже спинами», но которых на самом деле не знал во всей полноте и психологической неродственности с собой.
Приняв раз солидарно лозунг Глузмана: «Надо как-то выживать!» даже временно своим, меня всё остальное просто как бы перестало волновать. Этот лозунг хорошо согласовывался с принципом солидарности (зэковской, в частности). Хотя в глубине сознания и не терял ощущения и своей личной ответственности за всё то, что не так, как мне представлялось, делалось, но сознание моё лишь нанизывало, как зарубки, те очевидные впоследствии негативные факты и мою солидарную ответственность за них. Без какого-либо оформления в действие. Пока не наступило острое ощущение конфликта между лозунгом Глузмана «Надо как-то выживать» и старым, диссидентским «Жить не по лжи!». То есть: либо «любой ценой» и «мы за ценой не постоим», либо недремлющая совесть должна всё-таки определять пределы этой цены — «Не во лжи!». Ощущение того конфликта между привычной и постоянно пролонгируемой по разным соображениям компромиссностью и солидарностью (поэтому и была она какая-то кривобокая, не равноправная) и собственным человеческим достоинством, которое оказывалось под угрозой разрушения, было просто ужасным.
Возможность освободиться от цепких солидарных объятий представилась через несколько месяцев, когда Глузман решил, что я уже не буду дёргаться, и начал новое давление в направлении вовлечения меня в какую-то свою новую очередную общественную структуру, к которой, по его же словам, должен был бы принадлежать, в частности, ещё и Иван Дзюба, Дмитрий Табачник, Мирослав Попович, сам Семён Глузман, Виталий Нахманович, кажется, что и Владимир Пристайко и ещё кто-то. Я однозначно и категорически отказался от предложения. Через какое-то время после этого через свою заместительницу на должности исполнительного директора Людмилу Мильнер Глузман в ультимативной форме требует от меня присутствия на заседании организационной группы, да ещё и машину высылает за мной.
Расчёт был точен: я не смогу отказать женщине. Он этим часто пользовался. Но та женщина, хоть и заместительница исполнительного директора Бюро, мне могла бы быть дочерью. И тут такой напористый тон. Моё естество встало дыбом: чтобы со мной разговаривали будто когда-то школьная пионервожатая с непослушным пионером? Нет, такого не будет! А крепостное право отменено в Российской империи ещё почти сто пятьдесят лет назад.
Хотя тогда в глубине души я обрадовался самому факту этого невиданного её напора, потому что получил под него психологическую свободу свободных действий вопреки «зэковской солидарности спин».
Немедленно издал приказ о передаче своих обязанностей директора издательства главному печатнику Кокуеву, передал ему все печати и ключи в присутствии коллектива и с огромным облегчением покинул помещение Сферы.
И никогда не интересовался её успехами за те шесть лет, что прошли с тех пор. Слава Богу! Отмежевался наконец от той адской зэковской солидарности и невыносимой зависимости спины.
Глузман на людях объяснял мой уход состоянием моего здоровья, — когда-то аргумент здоровья я сам выдвигал, но это было перед назначением на должность в Сферу, во второй раз — когда заканчивался годичный срок моего согласия, но не в этот конкретный с моей стороны действительно невиданно взрывной демарш на немедленное увольнение. Однако я нигде официально версию Глузмана с подменой времени её появления не оспаривал. Хотя кто-то и мог заподозрить, что среди причин моего увольнения было ещё кое-что.
Изложению того «кое-чего», которое и осталось бы до смерти за официальными рамками отхода от Глузмана, я и посвятил эти несколько абзацев. И если бы не появилась в прессе череда пиар-ходов Глузмана, — так, будто нет Бога, — то то «кое-что» никто не мог бы вытащить из меня на видимую поверхность. Так бы и умер, с сиамски сросшейся спиной с другими бывшими диссидентами.
Нетрудно усмотреть в описанном сходство с другими, более известными и менее известными в мире, фактами создания и разрушения мифов, как и фактами привычного манипулирования людьми, что присуще сторонникам и исповедникам тоталитарной модели мышления, то есть второй этической системы по Лефевру.
Без сомнения, всякое желание манипулировать людьми психологически является очень некрасивым, а «поддавки» в этом нужно определить ещё худшим словом. Но не сразу заметишь, — потому что нужно постоянно психологически быть настроенным «автоматически против», как перед возможным гипнозом. Но как же тогда это «противогипнозное против» совместить с солидарностью?
Сегодня, при обосновании этого, очень болезненного для меня самого, вывода о некоей ненастоящести бывшего диссидентства Глузмана из его статьи о друге Пристайко меня интересует преимущественно конфликт с Захаровым.
Ведь разве этот факт, когда «известный правозащитник», бывший узник совести, стремится расправиться с товарищем, или с кем-то другим, с помощью спецслужб, можно истолковать и объяснить иначе, чем это я сделал несколькими абзацами выше? Это ж как надо не уважать себя ни на грош, надеясь экстравагантными ходами как-то скрыть свою моральную гнильцу!
Конечно, эти мои очень обострённые рефлексии не порождены лишь самой статьёй-некрологом Глузмана о его друге генерале Пристайко в «Критике». Она лишь спусковой механизм.
Однако это не какие-то юридические обвинения кого бы то ни было, а лишь воспоминания. Мои воспоминания о довольно экстремальных условиях как сперва тюремной, так и позднейшей, освещённой старыми лучами зэковской солидарности, моей жизни. И болезненное осознание своей вины из-за чрезмерно затянувшейся зэковской солидарности: давно вышел из зэковского статуса, а ментально я как будто продолжал в нём пребывать, думать и поступать. Ведь всё могло бы быть иначе, если бы быстрее вышел из заколдованного круга? Но могло ли это на самом деле быть?
Несмотря на уход от Глузмана, я далёк от того, чтобы делать из него этакого «чёрта» (хотя народная традиция и требует обязательно чёрта называть чёртом, потому что он меняет свой лик).
Мне кажется более близким к истине не символ «злого гения», и не известный термин, которым широко пользуется сам Глузман в отношении других, даже своих товарищей, — «городской сумасшедший», а символ, использованный Мирославом Мариновичем в отношении Солженицына о специфическом сочетании светлого и тёмного в человеке, что идёт от иудео-христианской трактовки человека как существа противоречивого из-за сочетания в нём физического и духовного начал. Просто, как сочетание светлого и тёмного в человеке. Но можно это сочетание выразить и через смежные полоски белого и чёрного. Хотя на некоторых та белизна при более придирчивом рассмотрении может оказаться лишь серостью. Сколько той белизны заложено в каждом, сколько реализовано и сколько трансформировано в серость или даже черноту, показывает лишь время.
Я осознаю разномасштабность и разностатусность сравниваемых субъектов, потому что один своих чёрно-белых полосок уже не изменит, а другой изменять имеет возможность, так пусть эту возможность имеет ещё очень долго. Мне речь шла лишь о самом символе, потому что люди — не ангелы.
Глузман всё-таки способен на импульсивную помощь кому-то, даже едва знакомому. Уверен, что найдётся немало людей, которые благодарно помнят о чём-то хорошем от Глузмана. И я помню добро Глузмана по отношению к себе.
Но здесь не об этом, потому что мы должны знать не только «плюсы», но и «минусы». И «плюсами» не перекрыть «минусов» (да это и не нам принадлежит по определению!), в частности, если эти «минусы» уродуют или разрушают чьё-то достоинство. Речь идёт о гражданском измерении — вредности сотворения кумиров. Дело верное, что к «плюсам» Глузмана я не имею отношения. И никто не имеет права даже намекать на какую-то долю в них. А что касается его «минусов», то я обязан солидарно принять их на себя, — это всё-таки и мои «минусы». Даже и в отношении самого ужасного — попыток привлечения СБУ к окончательной расправе с Захаровым после вытеснения его из состава Бюро. Сегодня «минусы» Глузмана даже больше мои, чем его. Несмотря на то, что столько времени я о них молчал, — но немедленная реакция обычно не порождает потребности в исповеди, а здесь я с каждым годом всё больше чувствую свою вину, что имеет следствием и эту мою попытку исповеди. Предполагается, что солидарность не бывает однобокой (потому что тогда это имеет другое название), но действительно ли одинаково стороны чувствуют эту солидарность? В частности, с учётом хорошо известного факта, имевшего место с высоким сановником, который, оказывается, якобы лишь «позволил кому-то стоять за своей спиной» и лишь поэтому они там стояли. Поэтому и Глузман просто может не осознавать обнародованные мной его «минусы» как настоящие свои «минусы» из-за очевидно присущего ему цинизма в самооценках житейских событий. Но это лишь обостряет ощущение моей вины в тех «минусах», — что сторонник второй этической системы естественно будет истолковывать как мягкость или даже бесхребетность. Очевидно, именно здесь и выпячивается неизбежный вопрос: одинаковую ли этическую систему мы исповедуем в качестве норматива? Потому что одни и те же факты неизбежно будут иметь разное этическое истолкование в зависимости от того, в какой системе это осуществляется.
С «плюсами» вроде всё проще: они бесспорные «плюсы». Но это лишь на первый взгляд. Потому что вторая этическая система предполагает «добро с кулаками». И если это «добро с кулаками» самореализуется в обществе, где господствует так же вторая этическая система, то всё выглядит как возможность использования «зла» («добра с кулаками») для победы в том поединке. Все помнят историю на телевидении «женщины в маске», которую упрятывал в психбольницу её муж-мафиози. Уверен, что тогдашнее рвение Глузмана в защите этой женщины было вызвано не только тем, что эта «женщина в маске» была родственницей Мирослава Мариновича. Однако и отрицать вес этого факта тоже не приходится, потому что именно фамилия Мариновича обеспечила мощный рост PR Глузмана. Что неминуемо сыграло на «негатив» в снятии или ослаблении «тормозов» в дальнейших действиях и поступках добродея и их самоистолковании.
Да и в отношении Лисовенко Глузман бывал и в полосе «доброты», и в полосе позднейшей беспощадной «войны». Так же и с Гильбо. Но «одно» не должно заслонять «другого». Лишь — оттенять. Я никогда не стремился и не буду стремиться унижать Глузмана. Хотя он это себе позволял, не говорю, что всегда сознательно (из-за исповедания нормативно разных этических систем). Я не жалею о проявлениях своей солидарности. Но не хочу, чтобы кто-то спекулировал на этом. Чтобы не «козырял». Чтобы осознал, что всё имеет своё время, свои пределы и свои аргументы. Аргументы сугубо нравственные. Мне лишь жаль, что я вообще поздно вышел из силового поля этой солидарности. Когда уже чётко проявилась приверженность сознания «солидаранта» к старой и такой комфортной идее о «добре с кулаками», и «цели, которая оправдывает средства».
Речь мне шла лишь о том, «Чтобы не даться!»
Не даться утонуть в ненастоящести.
Простите, что на это всё так долго решался...