Василий ОВСИЕНКО. Свидетельствует Елена Апанович
Выступление на «Июльских чтениях» 2002 года.
(Овсиенко Василий. Свет людей: Мемуары и публицистика. В 2 кн. Кн. 2 / Составитель автор; Худож.-оформитель Б. Е.Захаров. – Харьков: Харьковская правозащитная группа; К.: Смолоскип, 2005. – 352 с., фотоилл. На стр. 181–189):
Следовало бы поблагодарить российского президента Путина за то, что он нашёл термин для обозначения того, что происходило в академических институтах Киева 30 лет назад. Это была «зачистка». Вычищение украинского элемента из науки.
Я не был учёным. Я в том 1972 году только что окончил филологический факультет Киевского университета и попал под «зачистку» 5 марта 1973 года как учитель украинского языка и литературы Ташанской средней школы на Переяславщине. А должен был бы попасть 6 июля 1972 («Раньше сядешь – раньше выйдешь», – шутят заключённые). Поскольку это я завозил машинистке Рае на ст. Немешаево бумагу и копирку для печати «Открытого письма членам ЦК КПСС и ЦК КП Украины» Василия Лисового, то и должен был забирать у неё отпечатанные экземпляры. Но поскольку я уже должен был выбраться из студенческого общежития, то сказал В. Лисовому, что приеду в Немешаево со своей Житомирщины, заберу письмо в село, сделаю конверты из обоев, приеду в Киев и разошлю его. Но Лисовой велел мне не приезжать: «Сами справимся». Поехал Евгений Пронюк – и его в дороге арестовали.
Но я хочу сегодня повести речь не о себе, а об одной из «вычищенных» из Института истории АН УССР – Елене Михайловне Апанович, которую в 60-х годах не зря называли едва ли не «единственным мужчиной в украинской исторической науке».
В рамках программы Харьковской правозащитной группы у меня уже есть до 150 записей автобиографических рассказов бывших политзаключённых и диссидентов. В августе 1999 года я записал и Елену Михайловну. Она умерла 21 февраля 2000 года. К её сороковинам мне удалось опубликовать в журнале «Политика и культура» № 10 (45) 2000 года фрагменты её рассказа. Но сегодня хочу обнародовать другие фрагменты: как её «вычищали» из науки и как впоследствии восстанавливали.
Елена Михайловна рассказывает, что летом 1972 года её отозвал из отпуска академик Скаба Андрей Данилович, секретарь ЦК КПУ по идеологии. «Он мне, помню, какие-то задания давал. А я говорю, что уже придётся вторую путёвку сдавать. А он мне в лицо рассмеялся и говорит: „Ничего, третью купите!“ А меня вызвали просто для того, чтобы уволить.
А потом в сентябре нас с Еленой Станиславовной Компан вызвали на профсоюзное собрание Института истории. (Михаил Брайчевский уже к тому времени вернулся в Институт археологии, и там его раньше нас на несколько дней уволили).
Мне уже рассказали, что перед собранием заседал профком института. Глава профкома (его фамилию я недавно восстановила) говорит, что это же «сорняк» (это о нас), что это надо с корнем вырывать. И на основании решения профкома проходит то собрание. Я говорю: „Елена Станиславовна, имейте в виду, что уже всё решено, так давайте ничего не говорить. Без дискуссий“. Я так в окно смотрела, а тот глава профкома всё к нам обращается. И Елена Станиславовна не выдержала, что-то сказала. А тому главе профкома нужны были наши высказывания, что ли. И они проголосовали единогласно. Никто не протестовал. Только один в 1995 году на презентации моей книги каялся, что мы Елену Михайловну не поддержали. Это было в сентябре 1972 года. Ярослав Дзира помнит дату, у него память цепкая на даты.
Когда я увидела на доске объявлений приказ этого Скабы, которого я называла «запрограммированным роботом» (это вообще такой человек, «ненавистник националистов», как он говорил, и нас он ненавидел), – так я когда прочитала, бросилась тогда на третий этаж к Фёдору Павловичу Шевченко, который тогда был директором Института. Его снимал секретариат... Так я бросилась, чтобы просто поговорить, эту боль снять, а он так посмотрел и говорит: „Я же ничего, Лена, не могу сделать“. (Он с сорок четвёртого года нас по именам называл). Вижу, что он складывает книги, и вспомнила, что его раньше нас уволили. А потом говорили, что это двое националистов собрались на какое-то совещание».
Далее Е. Апанович рассказывает, как было запрещено даже упоминать её имя в публикациях, нельзя было ссылаться на её труды. Её приняли в Центральную научную библиотеку старшим научным сотрудником. «Пришёл ко мне в библиотеку такой Гапусенко, сотрудник Института истории. Показывает мне свою рукопись – он написал статью по историографии казачества. Казачество уже тогда было идеологическим криминалом. Но ему, видимо, заказали эту статью. Гапусенко мне говорит: „Елена Михайловна, вот посмотрите: у меня тут была ваша фамилия, а мне её вычеркнули“. А я говорю: „Это ваша проблема. Если вы пишете статью по историографии казачества, то не можете меня вычеркнуть из историографии. Я же пишу на эту тему, есть моя книга «Вооружённые силы Украины первой половины XVIII в.», изданная «Науковой думкой» в 1969 году. Вы можете меня покритиковать, но не умолчать. Потому что это уже будет не наука“».
«На научные конференции меня старались не пускать, я ездила разве что в Москву, в Ленинград. Там я могла выступать, там мои выступления печатали в материалах конференций. А на Украине – нет».
Действительно, посмотрим издание: Елена Михайловна Апанович: Биобиблиографический указатель. (К 80-летию со дня рождения и 55-летию научной деятельности). / Составитель С. Данилевич. – К.: Изд-во имени Елены Телиги, 1999. – 79 с. Оно вышло ещё при жизни Елены Михайловны. Если до 1972 года у неё ежегодно было по десятку-другому публикаций, то в 1973 году – ни одной, в 1974 – одна в Москве, в 1975 – одна в газете «Молодь України», в 1976 – по одной в Москве и Ленинграде, в 1977 – одна в Ленинграде... И так вплоть до «перестройки». А с 1988 – их уже по несколько десятков ежегодно.
Надо было писать историю ЦНБ. Е. М. Апанович написала самую трудную часть – о периоде её создания. «Вы же знаете, что библиотека была создана в 1918 году, при гетмане Павле Скоропадском, а придумали, что в 1919-м. Все смеялись над нами!». Академик Бабий вычеркнул её имя как соавтора. «У него уже была часть моей рукописи. Я была так бесправна... Но потом он меня вызывает и говорит: „Я был ТАМ“. ЦК называли «хатой», а он был ТАМ – в КГБ, так я поняла. И рассказывает мне, что поскольку я такая «одиозная фигура», «меченый атом», как нас называли, потому что мы под наблюдением КГБ были, – именно поэтому он решил не делать это без санкции, на случай, если я буду протестовать, что ли. А они ему сказали, что не надо этого делать. Потому что в журнале «Сучасність» за границей пишут, что я хожу без работы. „А мы покажем, что она печатается!“ Надо было дать «отпор врагам». Таким образом я осталась в авторах истории ЦНБ». (Это издание: История Центральной научной библиотеки Академии наук Украинской ССР / С.К. Гутянский, Е.М. Апанович, Е.М. Кравец и др. – К.: Наук. Думка, 1979. – 227 с.).
Далее идёт пространная история книги В. И. Вернадский: Жизнь и деятельность на Украине / К. М. Сытник, С. М. Стойко, Е. М. Апанович; АН УССР. – К.: Наук. Думка, 1984. – 235 с. Второе, исправленное и дополненное издание 1988 г. Эту историю белоруска Апанович рассказывала отчасти на русском языке – так её и цитируем. Кое-что пересказываем сокращённо.
Работая над Историей ЦНБ, Е. М. нашла дневник В. Вернадского и рассказала об этом ботанику из Черновцов Стойко Степану Михайловичу: «Вы знаете, как-то надо так сделать, чтобы нашёлся какой-то человек, который бы занимал высокий пост, немножко разбирался в ценностях науки и понимал, что это такое». А как раз выступал Константин Меркурьевич Сытник, который был надзирателем, куратором библиотеки. Я увидела, как он красиво выступает, и сказала Стойко, что к нему трудно попасть. А Стойко говорит, что вместе с Сытником учился, что он пишет для него статьи, которые Сытник даже не читает, а сам ничего не написал. Он обещал с ним поговорить. Уже собирался уезжать, но для этого специально решил остаться.
Стойко поговорил с Сытником, и через две недели я всё-таки к нему попала и рассказала о своей находке. Так он встал, пожал мне руку и выразил мне благодарность от науки, потому что надо начинать поднимать Вернадского, сооружать ему памятник, потому что Вернадскому памятник есть только в Москве на кладбище. И спросил моё мнение как специалиста. Я сказала, что напечатать этот дневник мы не можем, потому что там есть такие места... Но я думаю, что надо написать статью, в которой очень широко давать цитаты, какие можно, потому что иначе не пропустят. Говорю: «Может, Москва поможет?» – «Нет-нет, ни в коем случае! Это мы должны издавать».
А перед тем меня уже хотели увольнять из ЦНБ. Но этот Сытник пишет бумажку, чтобы включить в план работы Апанович подготовку книги о Вернадском. И им пришлось уступить. Мои друзья говорили, что я спасла Вернадского, а Вернадский меня спас для науки, потому что уже был подписан приказ о моём увольнении из библиотеки.
Стойко сказал, что напишет о биосфере Вернадского. Сытник мне подсказал посмотреть, какие ещё есть материалы. Я нашла массу документов. Складывается коллективная монография, из двух частей. Я написала 100 страниц. Тогда Стойко Степан Михайлович говорит: «Елена Михайловна, сделаем книгу. Думал, что брошюра выйдет, а когда есть материал, то можно книгу сделать». Я полгода сидела над материалами и написала уже, по сути, первую часть. Я изучала биографию, собирала по крупицам... Позже, в перестройку, я написала статьи, доказывая его украинскую ментальность – вы же знаете, что он потомок запорожских казаков? Это по отцовской линии, а по материнской – из украинской казацкой старшины».
Е. М. написала для «Комсомольской правды», которую тогда редактировал Аджубей, статью о В. Вернадском. «Я пригласила Федора Вольвача, чтобы сделал примечания как биогеохимик. Сытник прочитал статью, ему понравился мой текст, и он говорит, что ее надо скорее давать в печать. Он подписал как соавтор».
«Книгу мы издали так. Сначала договорились, что первую часть документа, где много латыни, подготовит закартатец ботаник Стойко. Он знает латынь, знает термины Вернадского. Он увиливал, а я его просто за шиворот привлекала, чтобы он тоже помогал. Договорились так, что первая часть будет Сытнику – сто страниц о связях Вернадского с Украиной, а второй раздел, учение Вернадского о живом веществе – Стойко, а я открыла дневник и работы Вернадского. Москвичи были в восторге – они не знали об этом. Стойко говорит: „Елена Михайловна, чтобы это скорее вышло, отдайте этот раздел директору, Сытнику, который вообще ничего не делал, – чтобы он не препятствовал“. Я настолько была возмущена, что сказала: „Так что, вы хотите, чтобы я была литературным негром?“ Я так была возмущена – друг называется! Так дальше Сытник говорит: „Не надо, чтобы было по разделам, – пусть будут общие авторы“. Потому что все поймут, что так написать, как я, ботаник Сытник не мог...
Но самое интересное вот что, слушайте. Введение должен был написать академик Борис Патон. И я подготовила это введение. Причем Сытник первый стоит как соавтор – всегда же начальство сначала. А я настолько хотела, чтобы эта книжка была издана... Я с братом советовалась, как мне сказать, если Сытник будет стесняться, то я готова, чтобы моей фамилии не было, – лишь бы только она вышла. И еще мы с Мишей советовались, как сделать так, чтобы его, Сытника, не оскорбить. А он – совершенно спокойно... Это я вам просто так хочу сказать... Это такая сторона дела, о которой я нигде не писала и никому не рассказывала. Но это нравы этого ничтожества, который академика Миколу Холодного уничтожил, академика Дмитра Зерова уничтожил, а потом хвалится, что он именем Холодного назвал институт. Холодный – это друг Вернадского. Я все это по материалам знаю.
И вот Патон должен был подписать введение, которое я написала. Приезжает Патон на заседание Президиума. Как раз тогда говорили о биосферных заповедниках. Патон никак не хотел брать на себя эти биосферные заповедники. А доклад должны были делать Сытник и Стойко. Президент Патон отказался подписать введение к книге. Когда он отказался, то Сытник заявил Стойко: „Вы знаете, я тоже не буду соавтором книги – я буду вас поддерживать“. Значит, уже побоялся, понимаете? Наша библиотека близко от Президиума, и этот Стойко Степан Михайлович пришел в перерыве ко мне и спрашивает, что же делать. Я говорю: „Вы должны уговорить Сытника, чтобы он не уходил из авторов, иначе книга не выйдет. Вы представляете, какая подлая жизнь у нас – в других странах борются против плагиата, против присвоения авторства, а мы умоляем его, чтобы он был в авторах. Какая страшная жизнь у нас, как перевернуты все ценности!“
Стойко после этого возвращается поздно (а я, как всегда, вечером работала) и говорит: „Елена Михайловна, такая победа!“ Оказывается, что Стойко (он доктор наук, работал во Львовском филиале Института ботаники, которым руководил Сытник) второй раз выступал на заседании Президиума. Он говорит: „Я знал, что Цицерон учил, что если вы выступаете, то должны сначала привлечь внимание слушателя каким-то таким ударом, чтобы его поразить, – а потом вы можете говорить что угодно, вас уже будут слушать. И я это применил. Я сказал, что наша Академия опоздала на двадцать лет. Двадцать лет назад в Чехословакии вышла книжка по этой проблеме, очень подробная монография. И все встрепенулись. А так – сидят, одни правят верстку, там же много людей разных специальностей – и математики, и химики. А другие откровенно спят. И я здесь применил этот прием – я сказал, когда речь шла о биосферных заповедниках, что величайший естествоиспытатель XX века Владимир Иванович Вернадский разработал не только учение о биосфере, но и о биосферных заповедниках. Сейчас эти заповедники практически разрабатываются во многих странах мира. А сама практическая разработка была сделана, к сожалению, не у нас, не от нас она пошла по миру, а к нам пришла из Парижа“. И все встрепенулись. И тогда Патон вынужден был согласиться на эти биосферные заповедники. Тогда он уже и нашу рукопись взял посмотреть. О введении уже не говорилось – мы его имя сняли. Но он уже отнесся благосклонно к книге. Тогда и Сытник остался как соавтор. Конечно, книга пошла».
«Но позже с этим Стойко я вообще не хотела иметь дело, потому что это, во-первых, он предложил, чтобы моего имени под книгой не было. Когда книга уже была почти готова, сделали такую рекламку с его портретом. На украинском, русском и английском языках. Понёс он её какому-то клерку из Президиума АН, функционеру какому-то никчёмному, который курировал их институт. А тот говорит: „А чего вы связались с Апанович? За ней же следит КГБ! Пойдите к Сытнику, чтобы он вычеркнул её имя“. И это он мне по телефону звонит. Я говорю: „И вы пошли?“ – „Я пошёл, но Сытника не было“. Вы представляете? Друг называется! После этого прошло какое-то время – и он мне звонит: „Вот, Елена Михайловна, в Ровно была конференция. Был Константин Меркурьевич Сытник. Я напомнил ему историю с книгой о Вернадском, так он сказал, что это ничего, это раньше было“. А это уже приближалось к перестройке. Я подумала: „Ах ты негодяй!“. Вот такие дела были“.
А ещё – выступала как-то Елена Михайловна на конференции в Черновцах. «Звонит Михайлина (а он отделением института в Черновцах заведовал), интересуется телефоном Елены Станиславовны Компан, а я спрашиваю: „А как сборник?“ – „Вышел“. – „Так вы мне вышлите, там же моя статья“. – „Я должен вам сказать, что Андрей Данилович (Скаба) распорядился, чтобы Ваше имя вычеркнули и чтобы подписался я и Шинкарук – тогдашний учёный секретарь института, и ещё третий из Черновцов“. Слушайте – это прямо бандитизм! Что это такое? Вот так делалось. Нас не сажали, не арестовывали, потому что это в рамках нашей работы было трудно. Это не арест, но, по сути, запрет на профессию! А когда уволили – то что это такое? Это был просто разбой в науке. Это очень тяжело переживалось. Это не только незащищённость, а вообще мы, выходило, без всяких прав – что хотели, то с нами и делали. Я считаю, что это проявления какого-то... Во всяком случае, преследование такое, что было очень тяжело.
Ещё и такое было, что запрещали мне встречаться с людьми. Узнали, что Апанович в библиотеке работает, – валом пошли консультироваться. Потому что я палеограф, а они не могут прочитать древние тексты, так я им читаю. Когда это увидели, то заведующий отдал приказ, что только он может давать консультации. Закрыли этот путь, но люди всё равно приходили.
Было такое советское правило, что заграницу не допускать в фонды библиотеки. А я, когда приезжали, тайком показывала людям, чтобы они знали. Так когда они приходили – работников библиотеки посылали вынимать из картотеки целые ящики и прятать.
Была такая Патриция Кеннеди, специалист по архивам и библиотекам. Она и в России, и на Украине составила такие обзоры. А ей всячески препятствовали, даже ненавидели её. Я говорю ей, что какое это счастье – у нас никаких возможностей нет этого делать. Какое счастье, что это делается... Эта Патриция Кеннеди хотела со мной поговорить. А мне: „Елена Михайловна, эта Кеннеди с вами хочет поговорить, так вы говорите то, то, то“, – поучает меня.
Я поняла, что бесполезно ей что-то говорить, выражать своё недовольство. Говорю, что меня буржуазной националисткой называют, а я даже не украинка. А она говорит, что как раз чаще всего националисты – не украинцы: Франко – немец... И кого-то она ещё троих назвала.
А потом мне замдиректора, который стал директором, когда Гутянский умер, – говорит: „Ко мне пришёл наш куратор“. Это кагэбэшник. Такой куратор был в каждом институте, в каждом архиве, в каждом отделе.
Когда уже пришёл новый директор, когда уже, по сути, началась перестройка, он докладывал перед заведующими отделами и секретарём парторганизации (мне потом рассказывала моя подруга), что некоторые сокращения должны быть, кое-кто пойдёт на пенсию, вот Апанович – она же не хочет и не умеет работать. Даже секретарь парторганизации – она, правда, в отделе моей подруги работала, а я этому отделу очень много помогала, – она говорит: „Как это не может? Что это такое?“. Тогда эта моя подруга, завотделом, собрала мои публикации, книги (уже и книга о Вернадском вышла), показала ему, так он удивился и попросил, чтобы я пришла. Я пришла, рассказала кое-что, а он говорит: „А почему вы не жаловались?“ Я говорю: „А кому жаловаться? Кому? Когда тут дискредитация такая и дискриминация! Когда я на улице шла со своим приятелем, доктором наук, то он представил меня какому-то учителю-пенсионеру как автора «Вооружённых сил Украины» – так он руку целовать... Это за стенами библиотеки – а кто меня здесь защитит?“».
После этого разговора я пришла, вот так за столом до девяти проплакала, рыдала, вспоминала все те обиды. Такая страшная была жизнь... Должна сказать, что потом я с сотрудниками библиотеки сдружилась, они мне и сейчас родные. Только с этим начальством... Так я проплакала, потом вспомнила выражение Льва Николаевича Толстого, что человек всемогущ, он может достичь великого, когда у него есть сила воли, когда он устремлён к цели, но „человек становится бесконечно слабым, когда он начинает себя жалеть“. И я вот подумала: а я, всё-таки, как учёный, состоялась, как они мне ни мешали, – так правда же? И всё, и мне стало легче! А то мне жизнь казалась такой страшной и жуткой! Эти преследования на каждом шагу...
Я люблю афоризмы – там у меня над кроватью висело такое: „Какое море мелких неудач, какая бы беда ни угнетала – руками стисни горло и не плачь, засядь за стол и все начни сначала!“ А потом я увлекалась йогой и медитацией. Ленинградский поэт перевел индийские формулы медитации – я себе такое выбрала: „Ритм творчества – он побеждает и крепости, и бастионы зла“. Вот сидеть и работать!
Дальше я спросил Елену Михайловну, почему она так и осталась «кандидатом в науку». Михаил Брайчевский же стал доктором. Она ответила: «Надо было написать такой как бы доклад, и это было бы как защита. Но я подумала, что я вообще очень эмоциональна – так это мне будет очень дорого стоить. Лучше я книгу напишу. На меня и сейчас свалились бесконечные предложения, и я за первую половину 90-х годов издала три книги. За книгу «Гетманы Украины и кошевые атаманы Запорожской Сечи» мне в 1994 году присудили премию имени Тараса Шевченко. Премию вручал Олесь Гончар – такая традиция – в музее Шевченко. Я выступила коротко и сказала, что когда Украина получила независимость – я так сказала, как было и как я думала, – я села и подумала, как я в своём возрасте, со своими возможностями и силами могу помочь развитию украинского государства, и решила, что поскольку у украинского народа была украдена национальная историческая память, то я должна принять участие как историк и филолог в написании книг, статей, чтобы помочь вернуть эту национальную и историческую память; и то, что меня сейчас награждают высшей премией, – это есть признание моего труда. А что премия осияна именем Шевченко – это меня поднимает на высшие высоты духовности. Это было сказано искренне. Мне говорят, что моё имя – это уже выше, чем академик».
Я спросил также, как Елену Михайловну восстанавливали на работе в Институте истории. Она рассказала: «Председатель Всеукраинского общества политических заключённых и репрессированных Евгений Пронюк обращался к Патону с вопросом: а что с теми учёными, которых уволили с работы? А тот сказал, что мы этот вопрос решим. Так меня Валерий Смолий принимал и говорит: „Куда вы хотите, Елена Михайловна?“ Я говорю: „Как куда? Я хочу в тот отдел, в котором я профи, – это бывший отдел феодализма, а сейчас – средних веков“. А он говорит: „Но ведь здесь Котляр и Сергиенко?“ А Котляр меня как огня боится, потому что когда была первая археографическая конференция, то я выступила против него. Он написал было рецензию на книгу Киценко «Хортица в героике и легендах». Та рецензия послужила основанием для того, чтобы Киценко сняли с работы заместителя председателя Запорожского облисполкома – обком партии сослался на эту рецензию Котляра. Это заседание, он, Фёдор Павлович Шевченко. А я говорю, что высказывания Котляра реакционнее, чем манифест Екатерины II о разрушении Сечи. Он доказывает, что русское правительство опоздало ликвидировать Сечь на полтора столетия, потому что, во-первых, Запорожское войско – это отсталое войско, оно мешало развитию военного искусства в России; оно препятствовало заселению – вы понимаете? Казацкая Сечь уничтожена, запорожские земли поделили между помещиками и иностранными переселенцами, а те привезли крепостных и поселили... И ещё что-то третье. Так Смолий говорит: „Здесь же Котляр“. Я говорю: „Вы знаете, мне, наверное, не очень много осталось биологического времени – как уж Бог даст. Так я не буду его тратить на деструкцию, на борьбу, что-то доказывать. Я буду только конструктивно работать“».
По моему мнению, эти свидетельства Елены Михайловны Апанович очень ценны для выяснения обстоятельств погрома 1972 года в академических институтах Киева. Это тоже часть драматической истории Украины: как метрополия душила Украину руками никчёмных малороссов.
Материалы 10-х июльских академических чтений (5 июля 2002 г.) Выпуск 1. – К.: Центр духовной культуры. 2002. – С. 48-57.
На сайте ХПГ выставлено 25.02.2008.