Харьков, конец 90-х.
С большой радостью я приняла предложение написать о своем друге Юлии Даниэле.
Радость моя объясняется тем, что мне просто приятно писать о нем, но еще больше тем, что, на мой взгляд, ему не отдали должного ни при его жизни, ни после его смерти.
Познакомилась я с Юликом осенью 1946 г., когда он поступил в Харьковский университет. Юлик был мой ровесник, но наши мальчики демобилизовывались из армии и потому опаздывали с учебой, проведя эти годы на фронтах. К тому же, по каким-то обстоятельствам москвич Юлик поступил именно в Харьковский университет. Через год он перевелся в Москву (к матери), но завязавшаяся между нами дружба осталась на всю жизнь, как было у него и с другими людьми. Я уже рассказывала, что у нас сложилась такая группа (с разных курсов), которую опекала и которой всячески помогала встречаться Вера Алексеевна Пычко, которая заведовала у нас кабинетом зарубежной литературы. Ребята, вошедшие в эту группу (попросту говоря, компанию), все были очень яркие, каждый отличался каким-нибудь талантом. Все наши мальчики, кроме «младших» по возрасту, которых было двое, были фронтовики. Юлик еще и после тяжелого ранения.
Дружба наша была как бы поверхностной: остроты, шутки, озорные выходки – все это занимало наше время: серьезные разговоры как бы растворялись в них. Одно время мы «халтурили» в какой-то библиотеке: писали библиографические карточки: в эти дни мы придумывали друг другу прозвища, по названиям кинофильмов: Юлик был «Ошибка инженера Кочина», я – «Беспокойное хозяйство». Но крепкое увлечение литературой и особенно стихами все время как-то органически входило в наши, казалось бы, пустые забавы. Несмотря на тяжкое время, часто дурных преподавателей (впрочем, были и хорошие), несмотря на наше как бы несерьезное отношение к жизни, оно продолжало развиваться и укрепляться. Наши ребята, особенно Юлик и Ян Горбузенко, великолепно читали стихи.
Мне очень стыдно признаться в том, что характер Юлика мне представлялся тогда превратно. Его «души прямое благородство» меня не трогало, его женолюбие, бывшее для него очень важным качеством, мне не нравилось. А его «самостояние» и твердость, его героическая и одинокая отвага остались мною не замеченными. Я признавала за ним (как и все остальные) только несомненное обаяние.
Как-то, когда деятельность Юлика была в самом разгаре, я завела разговор о нем с Аркадием Филатовым. Аркадий в то время очень часто бывал в Москве и гораздо чаще, чем я, виделся с Юликом. Я сказала, что не понимаю его жизнь: он талантливый человек, а тратит себя черт знает на что (на переводы ничтожных поэтов). Аркадий все знал и давился возмущением, но ответить мне, не знавшей ничего, конечно, не мог.
Юлик перевелся, как я уже говорила, в Москву, еще года через два женился на Ларисе Богораз (заслуживающей, безусловно, отдельного разговора), но наши встречи с ним были частыми – не реже раз двух в год: то он приезжал в Харьков, то я – в Москву.
Отработав два года учителями по назначению, мои друзья вернулись в Москву. Юлик занялся переводами кавказских поэтов с подстрочника. Лара поступила в аспирантуру, а потом, защитившись по структурной лингвистике, уехала работать в Новосибирск. Жизнь моих друзей как будто шла нормально.
Дом Юлика и Ларисы, сперва в Армянском переулке, потом на Ленинском проспекте, был необыкновенно притягательным. Я могу, например, рассказать, как однажды другой Юлик из нашей компании, Юлик Кривых, поехал в Москву купить себе пальто. Он вошел в дом Юлика и Ларисы – …и остался там, не выйдя ни на минуту, вплоть до своего отъезда.
Однажды, приехав в Москву, я купила своим детям очень интересную игру, называлась она «верталина», часов до двух ночи мы неустанно ее осваивали. А потом вдруг разговорились о политике. – Марленка! – кричала мне эта пара – не лезь ты в политику! Политика – это кровь и грязь!
29 августа 1965 года Юлик внезапно и незвано, как он любил, приехал ко мне прямо на день рождения. И тут же, как чертики из коробочки, появились два человека, о которых я давно предполагала, что они «стучат». Я шепнула об этом Юльке. Но пришедших приняла, конечно, на свой счет. Начали читать по кругу стихи. Когда до меня дошла очередь, я прочла стихи, которые считала рискованными. И.О. (один из «стукачей») сделал вид, что он в восторге, и поцеловал меня. И тут «вступил» мой муж. Совершенно пьяный и даже произносивший слова, как пьяный, – Вон из моего дома! – закричал он – Я не желаю, чтобы мою жену целовал посторонний!
Словом, они ушли. – Старик! – сказал Юлик – ты что? Мой муж поднял на него совершенно трезвые глаза. – Надо ж было выгнать их! – сказал он. На другой день Юлик уехал к Ларисе, которая работала в то время в Новосибирске.
Ни одно подозрение не закралось в мое сознание. Через две недели ко мне пришел мой харьковский друг Алик Волков, преподаватель консерватории. – Вчера в Москве арестовали Даниэля. – В чем дело, Алик, конечно, не знал.
Я была потрясена. Если посадили Юльку, значит, снова стали сажать «за треп» – только на такое предположение меня хватило. Идя на работу, я прихватила с собой тринадцатилетнего сына Женю. Кратко рассказав ему, что случилось, я говорила, чтобы он ничему не верил, что будут говорить и о Юлике, и обо мне, если и со мной случится такое.
Прошло несколько месяцев – и мы все узнали. Узнали и про «Терца» и «Аржака». Юлик «отсидел» свои пять лет и три года «по рогам» в Калуге, куда мы к нему ездили. Все пять лет не прекращалась наша «переписка». Я взяла это слово в кавычки, потому что писала ему я. Он же, когда приходил срок писать письма (два в месяц, и одно раз в два месяца, когда он угодил во Владимирку), отвечал сразу всем, а в Москве эти «письма» «расписывали» для его корреспондентов. Сперва это делала Лара, когда же и ее отправили в ссылку за участие в демонстрации против оккупации Чехословакии – стали этим заниматься другие: лучше всех делали это Марина Домшлак и Юра Герчук (по-домашнему «Фаюмы»). Письма его были замечательны! Впоследствии они вышли отдельным изданием.
На праздники иногда Юлику разрешали писать поздравительные открытки – так что и я получала их несколько раз…
Вернувшись в Москву, Юлик был вынужден вытерпеть еще и развал своей семьи, начавшийся еще до его ареста. Он женился на Ирине Павловне Уваровой, пытался переводить, пытался писать – но все было не впрок.
Писал стихи зело борзо
в тюрьме, в бараке и в ШИЗО,
а вольным был – и год от году
терял хорошие слова:
мораль сей жизни такова:
поэтам НЕ нужна свобода.
В этой его шутке есть большая доля правды. Только экстремальные обстоятельства: в том числе и годы, проведенные в своеобразном «соавторстве» с Андреем Синявским (вернее не в соавторстве, а в «сописательстве»), потом годы несвободы возбудили литературный талант Юлика, в остальное время этот талант дремал. Хотя что-то пытался он писать и в свои «вольные» годы. Но в итоге у него была одна книга: проза, написанная в первую половину 60-х годов, и стихи, написанные в лагере и тюрьме. Хоть и немного написано, но это было очень сильно.
Много позже, от Ларисы, я узнала, как именно его арестовали. Предчувствуя по ряду признаков свой арест, Юлик поехал к Ларе (перед тем он и заехал в Харьков проститься и со мною). В Новосибирске почти сразу появился какой-то «искусствовед в штатском», категорически предложивший ему ехать в Москву. Билеты на самолет у них были рядом (трогательно, правда?). Лара сейчас же взяла билет на тот же самолет. Пытались попросить «искусствоведа» уступить ей место – не вышло. Тогда она попросила какого-то своего соседа, он поменялся с Юликом, – и всю долгую поездку они провели вместе. В аэропорту его сразу же арестовали, но тут ему показалось, что кто-то из гебистов непочтительно повел себя с его женой – и он вырвался и бросился на того с кулаками.
После ареста Юлика и Андрея как-то само собой началось постепенное движение протеста перед неправым до комизма судом, началось так называемое «диссидентское движение». Но от участия в нем Юлик всегда открещивался. «Я не диссидент, я одинокий волк», – говорил он. Как-то задолго до описываемых событий мы разговаривали втроем: третьим был ближайший друг Юлика Миша Бурас. Юлик сказал: – Если бы я знал, что меня могут посадить, я бы лучше заранее покончил с собой. Лагеря мне не выдержать!
Он знал, что говорил! Его здоровье не выдержало всего этого: лагеря, последующей Владимирской тюрьмы. Первые годы после освобождения он ни с кем не переписывался – писал только в лагерь своим соузникам. Каждую ночь ему, освобожденному, даже одно время прославленному, снился лагерь. Очень скоро он заболел, долго и тяжело болел, умер всего 63 лет от роду, и умирал очень тяжко.
Вот одно из моих последних стихов Юлику.
Где ты, спутник мой любимый,
баловень ушедших лет?
Погляди, какие дымы
ты развел себе вослед!
Погляди, какие люди
на свидание с тобой
привалили - помнят, любят!
Каждый со своей судьбой,
но к тебе пришли, желая
вновь почуять близость плеч,
в памяти своей сжимая
облик твой, и смех, и речь,
и в душе своей сжигая
то, что следовало сжечь!
