Олесь Назаренко. Вышгородские легенды
На строительство Киевской ГЭС я прибыл весной 1962 года. Не заработки привлекали меня на большую стройку. Тогда мне представлялось, что на берегах седого Днепра Украина ещё не русифицирована, что там ещё должна пульсировать украинская жизнь, а возможно, — тешил себя мыслью, — там ещё теплится дух непокорённой нации. До войны в Донбассе, откуда я родом, наши люди ещё не стыдились быть украинцами, держались особняком от москалей. Самое старшее поколение напоминало себе, что они казацкого рода, а среди детей никто не хотел быть кацапом, кат-цапом.
Каждый год с первым снегом начинались снежные войны между школьниками украинских и русских школ, которые иногда переходили в каменные баталии. Среди наших людей название «кацап» ассоциировалось с грязными пьяницами, с брутальными матерщинниками. После войны украиноязычный Донбасс стал быстро падать духом. Украинский язык терял своё преимущество. Молодое поколение не хотело жить бесперспективной жизнью и наперегонки бросилось изучать «прогрессивный язык», чтобы никто не мог обзывать «неотёсанным хохлом».
1950 год для украинцев Донбасса стал катастрофическим. В городах и рабочих посёлках все школы, якобы по просьбе родителей, были переведены на русский язык преподавания. Мой отец, с которым я часто вёл политические дискуссии, однажды высказал мысль, почему наши люди так резко изменили свои убеждения. Потому что после войны, когда СССР победил своего сильнейшего врага — немецкий фашизм, люди разуверились в своих многолетних надеждах, что ненавистная им советская власть скоро падёт. Отцовская наука стала для меня путеводной звездой, потому что я собственными глазами видел, как изменились украинцы. До войны они плевали на партийные праздники, а уже в конце пятидесятых — начале шестидесятых годов начали праздновать некогда бандитские праздники и даже любить власть. Моя родная Ясиноватая, где я вырос, стала для меня чужим, удушливым городом.
Вот я и решил уехать в поисках лучшей доли. Никак не хотелось верить, что уже перевелись украинцы, что нет среди них порядочных людей, которым не безразлична судьба вымирающего народа. Любовь к Украине влилась мне в душу ещё в детстве, когда отец не раз рассказывал о бессмертной славе запорожских казаков. А он, ещё будучи подростком, начитался произведений популярного в то время писателя Андриана Кащенко. (В той книжке не знаю почему написано Кощенко, а не Кащенко.)
В Вышгород на ГЭС съехалось целое море молодых людей. Но среди этого людского кипения мне целых два года не удавалось найти себе друзей по духу. Прибывшие на стройку хотя и разговаривали на украинском языке, но совсем не понимали трагедии своего народа. Их мысли и помыслы направлялись лишь на хорошие заработки. Однако не хотелось терять надежды, и я продолжал искать друзей.
С первых дней, как только приехал на ГЭС и устроился на работу, я обратил внимание на рукописную газету довольно большого размера, написанную на украинском языке. В Донбассе такого чуда нигде не встречал. От читателей узнал, что её выпускают супруги Черновол. Хотя мне очень хотелось познакомиться с этими желанными людьми, но я не мог пересилить свой характер, так как от природы был и застенчивым, и нерешительным. Однако газета долго не просуществовала. Среди рабочих распространился слух, что в бюро комсомольской организации ГЭС разоблачён замаскированный украинский буржуазный националист, который выпускал вредную газету. Я тогда не мог и подумать, что подобные слухи в Вышгороде будут иметь свою историю и, как снежный ком, из года в год будут обрастать всё новыми и новыми выдумками, что о вышгородских националистах заговорит вся Украина.
С первым своим побратимом Василием Кондрюковым я познакомился через соседа по комнате, где мы вместе снимали койки для проживания. Он признался мне, что на их производственном участке есть рабочий, который создал «Комитет справедливых коммунистов», он действует тайно. Василий оказался тоже родом из Донбасса, разговаривал на русском языке, но считал себя украинцем. Проблемой украинской нации никогда не озадачивался, но сумел быстро понять, потому что собственными глазами видел, как происходила русификация на Донетчине. Я тогда сумел его убедить, что хороших коммунистов не может быть, все они находятся на государственной службе великорусского империализма, выполняя жандармские функции — подавлять дух порабощённых народов. Так мы подружились, и он стал первым моим единомышленником.
Нам недолго пришлось вариться в собственном соку. Сам Бог не дал зачахнуть нашим намерениям и послал нам Володю Комашкова, тоже рабочего, который был близко знаком с Вячеславом Черноволом — они жили в одном бараке. Володя стал приносить нам стихи Василия Симоненко, Николая Винграновского, Николая Холодного, Лины Костенко и прозаические воспоминания о пережитом Петра Панча. Эти воспоминания автор позволял читать друзьям только в его присутствии. С трудом удалось вынести их из его дома только на одну ночь, чтобы дочитать труд. Хотя там не было ничего криминального, но писатель, напуганный кровавой советской системой, дрожал за свою жизнь до самой своей кончины. За одну ночь мне пришлось заснять на плёнку толстую машинописную книжку.
Так постепенно в наши руки стали попадать и книги, изданные за рубежом. Чтобы расширить производство, я приобрёл печатную машинку «Москва». Василий Кондрюков на Ветряных Горах в Киеве нашёл платную машинистку Ларису Панфилову (Филатову. – В.О.), которая запросила по двадцать копеек за печатный лист. Но когда она начала работать, ей понравились наши материалы, и она отказалась брать плату, сказав, что за правду денег не берёт. У неё хранились все использованные фотоленты и некоторые фотоотпечатки на бумаге. Этот материал мы с Кондрюком называли своим архивом.
Возможно, сейчас мало кто знает, какая литература прошла через наши руки. Назову лишь те, которые запомнились. Это Дмитрий Донцов — «Национализм», Юрий Клен — «Пепел империи», поэзия Евгения Маланюка, Юрий Лыпа — «Украинская раса», Филипп Орлик — «Вывод прав Украины», Пронин — «Украинская политика и политика Москвы», «Сборник в честь учёных, уничтоженных большевистской Москвой», Валентина Мороза — «Репортаж из заповедника имени Берия», Святослава Караванского — «Украинское образование в шовинистической удавке» и другие его заявления в защиту украинского языка, Вячеслава Черновола — «Правосудие или рецидивы террора?», «Горе от ума, или Портреты двадцати преступников», Ивана Дзюбы — «Интернационализм или русификация?» и другие. Однажды Володя Комашков принёс мне рукопись «По поводу процесса над Погружальским» и попросил переписать статью печатными буквами и снять на плёнку для передачи за границу. Я выполнил эту просьбу, но сделал замечание, что текст требует редактирования, потому что неприлично будет в таком виде пускать документ в люди, где есть такие слова, как «бандиты» и «партийная свинота».
В следующий раз Комашков принёс мне отредактированный Славкой Черноволом текст. Володя тогда сказал, что автором документа является Борис Антоненко-Давыдович, который много лет ни за что страдал в лагерях и потому в такой резкой форме написал о процессе. Кто был настоящим автором статьи, которая пробудила творческую интеллигенцию к сопротивлению, мне доподлинно не известно. После сожжения библиотеки творческая молодёжь была крайне возмущена диким вандализмом советской системы и готова была отправиться в наступление на отвратительную партийную диктатуру.
Я тогда посещал республиканскую литстудию «Молодь» и чувствовал среди присутствующих этот прилив ненависти. Позже, когда я попал за решётку, документ о сожжении библиотеки меня больше всего пугал. Следователь, майор М. Коваль, стал стращать меня заграничной газетой, где были мои фотоснимки этого текста с исправлениями моей рукой. Следователь тогда говорил: «Вы не хотите назвать людей, которые потянули вас на путь антисоветской деятельности, жалеете их — а они вас не пожалели, использовали и бросили под танк. Теперь будете отвечать». Мне тогда думалось, что следствие может пришить мне шпионаж. Я твёрдо стоял на своём — что отпечатки делал для себя, для своих друзей, а как один из них попал за границу, мне неизвестно. Мои показания было легко опровергнуть, потому что в нашем архиве этой плёнки не было. Но следствие не догадалось так повернуть дело.
В нашу вышгородскую группу поэт Владимир Забаштанский не входил, но он в нашем деле не был посторонним человеком. Кто меня с ним познакомил, я уже не помню. Он писал хорошие стихи, печатался, учился в университете на филфаке и вёл литературную студию «Сечь». Володя с юности был покалечен взрывчаткой, полностью потерял зрение, обе руки. Наши ребята из Вышгорода частенько ездили к нему на Подол пообщаться с ним, послушать его новые стихи. А я привозил для него самиздатовскую литературу.
Однажды Забаштанский нам заявил, что хочет увидеть ГЭС. Мы были поражены таким желанием. Побывав в Вышгороде, он остался очень доволен, как будто собственными глазами увидел стройку. Именно через него студенческая молодёжь стремилась установить дружеские контакты с гэсовскими рабочими. Однажды Забаштанский предложил мне заключить соглашение с комсомольской организацией провести в Вышгороде литературный вечер и концерт художественной самодеятельности. Секретарь комитета комсомола Василий Пчёлкин с радостью принял предложение и назначил день приезда студентов, но через два дня сообщил мне, что партком пожелал предварительно ознакомиться с программой вечера. Я привёз Пчёлкину такой документ, но он не устраивал партийное начальство, оно поставило новые условия: чтобы декан факультета взял на себя письменную ответственность за вечер, заверенную печатью университета. Студенты были крайне возмущены и отказались проводить литературный вечер. Это дало повод ещё больше распространяться слухам о легендарной ГЭС. Впервые я услышал это выражение от молодой поэтессы Надежды Кирьян, которую в то время исключили из университета за националистические убеждения. Она писала хорошие стихи, печаталась в альманахе «Вітрила» и издала свою первую книжечку. Она вместе с Марией Овдиенко работала работницей в Ботаническом саду, они вместе читали самиздатовскую литературу, которую я приносил для Марии. У Кирьян была изъята фотокопия «По поводу процесса над Погружальским».
На суде как свидетели эти девушки вели себя героически. Надя утверждала, что этот криминальный документ упал в их комнату с неба, что она не полагается на свою память и не хочет говорить неправду.
Не знаю, по каким соображениям Владимир Комашков ни разу не предложил мне познакомиться со Славкой Черноволом. Да я и не очень стремился попасть в круг его друзей, потому что считал себя ещё слабо интеллектуально подготовленным и боялся сконфузиться перед грамотными людьми. Только в 1967 году мы близко увиделись на вечере по случаю дня рождения Людмилы Шереметьевой-Дашкевич, которая в то время жила в Вышгороде. Черновол не изъявил желания подойти и познакомиться со мной. В противоположность Славке, иначе поступил Иван Свитлычный. Когда Черновол был впервые арестован, Свитлычный приехал в Вышгород и пожелал со мной познакомиться. Комашков устроил нам встречу в лесу. Я волновался, ожидая какого-то непосильного для меня разговора, но он о деле и моих политических убеждениях не спрашивал, а только хотел узнать, откуда я родом, кто мои родители, кем работаю на ГЭС и на каком факультете учусь в университете.
За четыре года моей так называемой антисоветской деятельности в Вышгороде создалась целая группа единомышленников. С Александром Дробахой, учителем украинского языка, я познакомился где-то в 1964 году. От кого-то он узнал, что на брандвахте проживает человек, у которого есть музей. Александр вместе со своим другом Виталием Резником пришёл познакомиться со мной. В моём так называемом музее под кроватью хранилось два куска бивня и целая куча костей мамонтов, рог носорога, костяная женская шпилька для волос грубой работы — наверное, тоже из каменного века, и каменный нательный крестик. Все эти экспонаты были вымыты земснарядом при строительстве ГЭС.
Кроме Комашкова, Кондрюкова и Дробахи, в Вышгородское товарищество входили Валентин Карпенко, который работал мастером на стройке, Богдан Дырив и Василий Гедзь — электрики на земснарядах, рабочие Пётр Иордан и Иван Гончар из села Гавриловка. С Николаем Пономаренко мы учились на одном курсе, а Мария Овдиенко работала в Ботаническом саду. Василий Гедзь, например, брал у меня литературу не только для себя, но и для своего брата, который работал на партийной работе в среднем звене в ЦК КП Украины. Николай Пономаренко также работал в ЦК на рабочей должности, курьером по хозяйственным делам. Он познакомил меня с часовыми и имел право заходить в помещение ЦК без пропуска, и я имел доступ. Николай хвастался, что он доверяет некоторым часовым читать самиздат. Однажды он принёс мне уникальную книгу «Украинцы» и рассказал, как ему удалось спрятать её в пазухе, когда он под наблюдением коменданта сжигал цековские бумаги и книги. Эту книгу через Комашкова я передал Вячеславу Черноволу для ознакомления. Как сложилась её судьба, мне неизвестно.
Александр Дробаха среди нас всех был наиболее эрудированным человеком. От него мы научились понимать настоящую поэзию и сами пробовали писать стихи. Себя он считал гениальным поэтом и был уверен, что станет первым в Украине нобелевским лауреатом.
Всю самиздатовскую литературу, которую я изготавливал, он с охотой читал, но от себя никакой инициативы в размножении и распространении не проявлял. Александр считал, что моя работа — малоэффективное дело, которое не приведёт наш народ к национальному возрождению, а только великая поэзия мирового уровня сумеет вывести Украину из московской неволи. На этой почве у нас иногда возникали споры.
В Вышгороде Дробаха организовал литературную студию «Малиновые паруса». Но ему не пришлось долго поработать на этой благородной ниве, обучая молодёжь познавать поэтическое ремесло. Партком ГЭСа, напуганный украинским национализмом, запретил молодым людям собираться на свои поэтические собрания, увидев в названии студии националистическое содержание. Александр Дробаха пожаловался в Союз писателей. Разбирать инцидент на ГЭС приехал известный поэт Абрам Кацнельсон, но и он не смог убедить партийцев, что в названии «Малиновые паруса» и в стихах начинающих нет никакого национализма.
Однако ложь уже была запущена и пошла гулять сначала по Киеву, а потом рванула и по всей Украине. Один мой знакомый по имени Николай — фамилию уже не припомню — рассказал мне, что в их Институте связи была прочитана лекция об украинском буржуазном национализме, в которой лектор из ЦК комсомола утверждал, что в Вышгороде раскрыта подпольная организация «Малиновые паруса», которая готовила восстание, и руководил ею учитель украинского языка. Фамилию Дробахи лектор не называл. Такую же весть привёз в Киев со Слобожанщины бывший однокурсник Дробахи, он также рассказал о подобной лекции, которая читалась в Харьковском доме литераторов. Мы с Дробахой были крайне удивлены.
Следующую легенду о Вышгороде спецслужбы КГБ создали ещё ужаснее. По Киеву распространился слух, что украинские националисты готовились взорвать Киевскую ГЭС, чтобы затопить всех людей, проживавших на Подоле и в Дарнице. В нашем кругу мы не могли понять, откуда выросли ноги у этой легенды. Только тогда, когда я попал за решётку, то узнал, как творилась ложь. Дело заключалось вот в чём. На киевский полигон, где испытывали самолёты АН на подъёмную силу, однажды вместо металлического лома в ящиках привезли боевые гранаты с запалами.
Четверо грузчиков набрали взрывчатки домой, чтобы глушить рыбу в Киевском море. Неосмотрительных рыбаков наказали лишением свободы.
Кроме легенд, так сказать, стратегического размаха, в Вышгороде начала твориться ещё одна легенда, но она почему-то далеко не пошла. Может, потому, что была не очень впечатляющая для советского обывателя, поэтому быстро выпустила свой провокационный дух. Об этой легенде я узнал от Татьяны Танковой, которая работала инженером на ГЭС, жила с нами в одном общежитии и симпатизировала нашей украинской группе. Она сообщила мне, что её подруга общается с кагэбэшниками и по секрету ей призналась, что в Вышгороде состоялся съезд националистов, их фамилии уже известны в КГБ, и после октябрьских праздников все они будут арестованы.
Я рассказал о таком предупреждении Комашкову, но он только рассмеялся, потому что никакого съезда не было. На Казачьем острове была обычная гулянка друзей Черновола, которые приехали из Киева и Львова посмотреть на новосозданное море.
Владимир Комашков хотя и играл значительную роль в работе вышгородской группы, но избегал встречи со всеми остальными. Он только с Дробахой постоянно общался по делам литературной студии.
Однажды я обратился к Володе с предложением коллективно обсудить назревший вопрос: не пора ли вышгородскую группу назвать организацией? Я, Кондрюков и Дырив собрались у него на квартире и впервые вместе поговорили. Кондрюков предложил сделать нашу группу дисциплинированной организацией партийного типа. Володя не поддержал такую идею, Дырив тоже был против. Я на мгновение засомневался, как мне отнестись, и вдруг сообразил, что в случае нашего ареста следствие не сможет пришить нам измену родине, и это будет нашим спасением. Мы дальше продолжали действовать стихийно, каждый на свою ответственность.
В начале мая 1968 года, когда Черновол отбывал свой первый срок наказания, мы узнали, что на заводе «Арсенал» готовят комсомольцев разгонять студентов у памятника Тарасу Шевченко 22 мая. По этому поводу я написал обращение ко всем гражданам Киева, чтобы люди не верили шовинистическим байкам об украинских националистах и пришли к памятнику отдать дань уважения великому Кобзарю. Своё обращение я закончил словами: «Позор русификаторам Украины! Да здравствует ленинская национальная политика!». Хотя в справедливость этой политики я уже не верил, но другой формы протеста в то время ещё не было. Иван Дзюба в своей работе «Интернационализм или русификация?» также отстаивал «чистоту ленинской национальной политики».
Мой труд был первой и последней попыткой испытать свои способности. Кроме этого документа, я передал ещё письмо Ивану Дзюбе, чтобы он выступил у памятника с новым программным словом, чтобы дух среди людей, посеянный его работой, не потерял своей потенциальной силы. Тогда многие надеялись, что знамя национального сопротивления поднимет Олесь Гончар, потому что КГБ не посмеет посягнуть на его авторитет. Но у него после романа «Собор» не хватило духу стать на борьбу.
Как только Комашков принёс мне весть, что моё обращение одобрил Дзюба, я передал его Марии Овдиенко, которая и напечатала его более ста экземпляров. Я вместе с Николаем Пономаренко разослал их по почте во все высшие учебные заведения Украины и профсоюзные организации заводов города Киева. Мне тогда казалось, что именно таким образом, через начальство, информация может лучше дойти в массы. И, видимо, я не совсем ошибался, потому что на следствии узнал, что половина наших писем не были возвращены в КГБ.
Ещё где-то в 1966 году от Комашкова я узнал, что Черновол намерен создать типографию, и сетовал, как и где достать шрифт, потому что, по его мнению, уже настала пора выпускать печатную продукцию. На Донетчине, у моих родителей, мною была спрятана бутылка с газетным шрифтом. Когда-то, ещё в пятидесятых годах, я тоже намеревался выпускать какой-нибудь печатный орган, но у меня ничего не получилось, потому что не хватало знаков набрать хотя бы малейший текст, а некоторых букв совсем не было. Я привёз бутылку и передал Черноволу. Володя с радостью рассказывал мне, что она окрылила товарищей Славки, все они были уверены, что теперь их дело пойдёт лучше.
Через некоторое время Комашков принёс мне линотипный набор листовки, автором которой был Вячеслав Черновол. Моя задача состояла в том, чтобы изобрести способ изготавливать типографскую краску и наделать сотни оттисков. Где-то больше недели я испытывал всякие варианты, но оттиски получались очень бледными и нельзя было нормально их читать. Сумел ли кто-то другой отпечатать текст, мне неизвестно. Никаких разговоров о листовках типографского производства не приходилось слышать.
Вспоминая события прошлых лет, можно без преувеличения сказать, что Вячеслав Черновол первый начал национально-демократическое диссидентство, ему первому удалось пробить имперские тюремные стены и рассказать людям, кто и за что там наказывается. Труд «Горе от ума, или Портреты двадцати преступников», о которых заговорил мир, разбудил в лагерях замученных узников совести, которые годами молчали, тянули тюремную лямку и не могли подать на волю свой голос. Книга Черновола дошла за решётку, пробудила дух неповиновения, и они вдруг поняли, что и за колючей проволокой можно бороться с репрессивным режимом.
Целых пять лет, кроме родственников, никто не знал в Украине о львовской группе юристов, которая отбывала наказание во Владимирской тюрьме и мордовских лагерях. Только тогда, когда Черновол, полный рвения, проложил туда дорогу через высокие заборы и колючую проволоку под электрическим током, из Мордовии начала проникать лагерная информация. Первым передал на волю Валентин Мороз свой знаменитый труд «Репортаж из заповедника имени Берия», который охотно читали не только в Украине — он был распространён и среди российских диссидентов в Ленинграде. Вслед за Морозом, Михаилом Горынем, Михаилом Осадчим рассказали о себе Левко Лукьяненко, Иван Кандыба и другие львовские узники совести.
Оценивая пережитое прошлое, хочется и от себя сказать, что мне повезло в жизни. Я рад тому, что был соучастником вышгородского сопротивления, и вместе с неутомимым борцом за волю украинского народа Вячеславом Максимовичем Черноволом принимал посильное участие в общественном деле на заре новой украинской эпохи.
Думаю, история ещё даст ему объективную оценку, потому что он был не только лидером Руха, а единственным зрелым политиком в Украине. А может и действительно у наших борцов такая судьба, что умеем «сами себя воевать» на пользу московских врагов? Обидно, когда в самую ответственную минуту, когда надо было всем вместе ковать железо, начали делиться, поедая друг друга, и не смогли оценить светлый ум Славки. Симона Петлюру тоже соратники ели поедом, но не могли всего съесть. Он, как Христос, поднялся над Украиной и осветил правильный путь к воле. И только после его смерти сумели правдиво оценить его. Вячеслав Черновол не бросился создавать свою амбициозную партию, потому что увидел в Народном Рухе реальную силу, которая сможет привести украинскую идею к победе.
К сожалению, в Рухе нашлось много его противников, которые не хотели, чтобы общественная организация становилась политической партией. Таким образом, украинская революция потеряла перспективу прийти к власти. Бывшие коммунисты, напуганные Рухом, вышли из своих так называемых окопов, перекрасились под украинцев, начали укреплять свою расшатанную промосковскую власть. Для украинского государства и национального возрождения народа настали самые тяжёлые времена. Пророссийская реакция в Украине начала бешено клеветать на лидера Руха Вячеслава Черновола, а это говорило о том, что он представляет реальную опасность для России. Украинская революционная лодка оказалась непотопляемой, потому что она была заряжена черноволовским Рухом. Для простых людей руховцы и Черновол были одним понятием, все другие национально-демократические партии не представляли врагам такой угрозы. Народные массы их не знали и не хотели знать. Это были, по сути, нулевые партии вроде клубов любителей хорошего пива.
Не стало в Украине великого человека, который, начиная с вышгородской рукописной газеты, в течение 38 лет, как Каменяр, неутомимо разбивал украинскую скалу и преждевременно сгорел в движении.
Я с удовольствием вспоминаю слова Александра Дробахи, который любил в нашем кругу риторически повторять: «Сначала Вышгород, а потом — Киев!» Думаю, это были не простые, а пророческие слова. Черноволовский Вышгород разбудил не только Киев, а всю Украину.
Олесь Назаренко, Скадовск, январь 2000 года. (Последние исправления автора 4.07.2006)