Василий ОВСИЕНКО. МОРДОВСКИЙ СОЮЗ
(Овсиенко Василий. Свет людей: Мемуары и публицистика. В 2 кн. Кн. I / Составил автор; Худож.-оформитель Б.Е.Захаров. – Харьков: Харьковская правозащитная группа; К.: Смолоскип, 2005. – С. 300-308
Я — из самых молодых украинских шестидесятников.
Страстные мои дороги за тринадцать с половиной лет неволи тесно переплелись со страдальческими путями многих интересных, даже редких в тогдашнем мире людей. Таких для общения на воле приходилось искать с риском наткнуться на провокатора или доносчика, а за колючей проволокой — вот они, уже готовые, наловленные. Такое счастье выпадало далеко не каждому из моих сверстников, даже из моего университетского окружения. Поэтому должен благодарить Бога за такую милость. И имею обязанность перед людьми засвидетельствовать о них так, как оно было, ибо пророчески сказано:
Ще кілька літ – і увірветься в’язь.
Колючий дріт увійде в сни діточі
І всі назнаменовання пророчі
Захочуть окошитися на нас.
Василь Стус
Покос украинской интеллигенции 12 января 1972 года зацепил и меня, но не сразу, а когда «подчищали» тех, кто остался. Ожидая ареста, я ещё успел получить диплом украинского филолога в Киевском университете и поработать в селе учителем «неперспективного» языка. Арестовали меня в день 20-летия смерти Великого Деспота, 5 марта 1973 года. Больше года держали в следственном изоляторе КГБ на улице Владимирской, 33, — и вот 12 апреля 1974 года я прибыл этапом в «учреждение строгого режима ЖХ-385/19» известного Дубровлага в Мордовии. Село Лесное Теньгушовского района.
Пустили меня в зону как раз во время обеда — и я был поражён большим серым муравейником, который засуетился вокруг столовой посреди огромной, как мне казалось после тюремных и этапных закоулков, зоны. Большое, незарешёченное, лишь огороженное колючей проволокой и дощатым забором пространство ошеломляло и даже пугало — инстинктивно хотелось забиться в какую-нибудь щель...
Подходили одинаково серые и бледные стриженые люди, спрашивали, кто я и откуда, называли себя — и меня снова пробирал страх: как я их буду различать? Но нет: у каждого на куртке слева нашивка с фамилией и надписью «отр...» — «отряд», то есть. И бригада. Глаз филолога заметил: здесь каких хочешь наций! Да и по произношению слышно.
В 17 часов зона, казавшаяся такой большой, вдруг заполнилась до отказа: пришла с работы первая смена. После ужина и вечерней поверки меня позвали «на чай». За длинным столом у барака сидело человек двадцать, на столе — трёхлитровая банка круто заваренного чая, горстка твёрдых («долгоиграющих», как там говорили) конфет. Каждый брал по конфете — кварта пошла по кругу. Меня научили: два глотка — и передавай дальше. Тронутый вниманием и почестями, я начал было рассказывать о своём деле, но меня вежливо остановили: в другой раз. Позже я оценил этот элемент зэковской этики: в каждом деле есть недосказанное, следовательно, не надо провоцировать новичка на откровенность в такой большой компании. Расспрашивали о новостях: кого посадили, кого встречал на этапе. Оказывается, меня пригласили вот земляки, но есть здесь и люди из других общин: литовцы, евреи, армяне, молдаване, московские демократы... О, так здесь настоящий интернационал! А впрочем, старшие украинцы не считают нужным прибегать к «языку интернационального единения». Когда я отвечал, старательно подбирая русские слова, молодой миловидный мужчина с явно не украинской фамилией на куртке — Коренблит — сказал по-украински: «Да мы здесь все украинский язык понимаем. Говорите по-своему. Я, кстати, еврей из Украины».
При более близком знакомстве оказалось, что деление здесь не только на национальные общины, но и по характеру обвинений. Примерно треть составляли партизаны и подпольщики из Западной Украины, Литвы, Латвии и Эстонии. Вторая треть — обвинённые в сотрудничестве с немецкими оккупантами, больше всего из Украины и Белоруссии. Это всё пожилые люди, имеют по 15, а то и по 25 лет заключения. И лишь треть — «антисоветчики» разных национальностей, в основном «семидесятники», то есть те, кто имел статью 70-ю по уголовному кодексу РСФСР (на Украине — ст. 62). Было немного неудачных беглецов за границу, изредка — обвинённые в «измене родине».
Среди «антисоветчиков» отдельной общиной выделялись евреи, которые почти все были подельниками. Так называемые «самолётчики», осуждённые по известному приговору Ленинградского суда 15–24 декабря 1970 года. Тогда редко кому удавалось выехать из СССР — империя не отпускала «рабсилу». А евреи, почувствовав тягу к земле предков и видя свою бесперспективность в этом государстве, стали массово рваться из него. И вот группа смельчаков решилась на такое. Закупили все билеты на 12-местный пассажирский самолёт АН-2 из Ленинграда на Приозерск с намерением повернуть его на Швецию. А там что уж будет. Имели своего пилота Марка Дымшица. Но нашёлся предатель — и их всех «повязали» в аэропорту. Марк Дымшиц и Эдуард Кузнецов получили смертную казнь, позже её заменили 15-ю годами особого режима. Они сидят здесь недалеко, в Сосновке. В этой 19-й зоне из «самолётчиков» есть художник Борис Пенсон (10 лет), зубной врач Михаил Коренблит (8 лет), зубной техник Анатолий Азерников (3 года), Лассаль Каминский (4 года), Михаил Гольдфельд (3 года). В зоне ЖХ-385/3-5 содержат Израиля Зальмансона, там же рядом, в женской зоне, — его сестру Сильву. На особом режиме есть ещё два нееврея-«самолётчика» — русский Юрий Фёдоров (15 лет; позже мы сидели с ним в одной камере на Урале, говорил: «Сел не в свой трамвайчик...») и украинец Олекса Мурженко (14 лет). Эти двое отсидели «до звонка».
Я быстро вошёл в курс зоновских дел и уже через несколько месяцев был своим в диссидентском кругу, хотя, разумеется, не всё всем там доверяли. Действовало правило из Декалога украинских националистов: «О деле говори не с тем, с кем можно, а с тем, с кем надо».
Поставили меня на тяжёлую работу в котельную, где надо было работать в три смены. Не мог я ни спать, ни есть — совсем занемог. Стал добиваться больницы. Добился. Больница была одна на три зоны, и через неё между ними осуществлялась связь. Второй канал — карцер в нашей зоне, также один на три лагеря. 26 августа, накануне моего отъезда в больницу, подходит ко мне Кронид Любарский (московский демократ, астроном, из круга А. Д. Сахарова) и спрашивает, могу ли я говорить по-английски.
— Очень ограниченно.
— Завтра вы едете в больницу. В воронке с вами будет возвращаться из карцера в свою зону Израиль Зальмансон. Надо кое-что ему сказать, но так, чтобы сучня не поняла. И никому не говорите об этом: слишком свежая информация. Кому надо, мы здесь сами скажем позже. Давайте выучим эту фразу... А ещё надо передать Косте Диденко в больницу конфеты. Только не съешьте и не замените другими.
Летом 1974 года Брежнев затеял было торги с президентом США Никсоном за статус наибольшего содействия СССР в торговле. Потом зашло о совещании глав европейских государств в Хельсинки. Разменной монетой в торгах выступали политзаключённые. Ходили слухи, что есть список на 70 человек, которых вот-вот должны отпустить с условием, что они выедут за границу. В нём все «самолётчики». Летом вдруг стали давать в столовой человеческий, а не зэковский хлеб. Дважды в неделю варили рисовую или манную кашу. Несколько раз дали по огурцу и помидору. Богаче стал «ларёк», где можно было купить продуктов на 7 рублей в месяц. Стали пропускать письма из-за границы. Даже с таким адресом: «СССР, Саранск, Азерникову» (Саранск — столица Мордовии). Говорили, что в Барашево Теньгушовского района, в 3-й зоне, кто-то из евреев даже получил из-за границы письмо с таким адресом: «Ментовская АССР, Душегубский район, посёлок Парашево». Но скоро это кончилось. «Господин Нет» (министр иностранных дел СССР А. А. Громыко) на очередной встрече с американцами сказал: «Вы нас неправильно поняли. Ничего мы вам не обещали».
Когда на следующий день в воронке я сказал Израилю, что его сестра Сильва освобождена только что 24 августа и вывезена за границу, а заодно и литовский моряк Симас Кудирка, то он, не сдержавшись, аж подскочил, немало удивив тем старых зэков, что ехали с нами.
Мордовские концлагеря, по преданиям, были едва ли не первой новостройкой большевистской власти. По крайней мере, на одной из станций железнодорожной ветки, которая обильно обросла концлагерями, я видел мемориальную доску: «железный рыцарь революции» Феликс Эдмундович Дзержинский побывал здесь в 1918 году. Почему? Наверное, курировал эту новостройку.
При хрущёвской «оттепели», когда политзаключённых из миллионов остались десятки тысяч, их сосредоточили именно в Мордовии. В начале 70-х годов нас было около тысячи — здесь, в Мордовии, три лагеря строгого режима, женский и особого режима, три лагеря строгого режима на Урале и Владимирская тюрьма. Я говорю только о тех, кто имел политические статьи от 56 до 64 УК УССР. А ещё многим сфабриковали уголовные дела, немало было «клеветников» (ст. 187-1), которых держали в уголовных зонах. А сколько изнемогало в психушках...
Мордовские концлагеря стали для местного обрусевшего и деморализованного населения постоянным местом работы, да что там, своеобразным колхозом, откуда можно было тащить всё, что нужно. Самым большим начальником в селе был «хозяин» лагеря. За сделанную в зоне лично для надзирателя, мастера или начальника работу или вещь они расплачивались разрешением вынести со свидания кусок колбасы. Некоторые довольствовались чаем, который в зонах является своеобразной валютой. Другие брали деньги. Была даже такса: скажем, из 100 переданных в зону рублей себе забирали 25. Проворные политзэки стали использовать эти человеческие слабости, чтобы отсылать на волю и получать с воли информацию. Некоторые каналы постоянно действовали на протяжении лет. На волю ушло много приговоров: пусть они и сфабрикованы, но умные люди в мире видели, за что и как судят в СССР. Кто-то предложил было и мне передать свой приговор, но у меня его не было, потому что перед этапом начальник следственного изолятора КГБ УССР подполковник Сапожников забрал его у меня. Слишком информативный, целых 53 страницы текста на троих с Евгением Пронюком и Василием Лисовым. Значительно позже я узнал, что «хозяином» одного из таких каналов связи был тихий и спокойный Борис Пенсон, на которого некоторые сетовали, чего это он, мол, так редко участвует в коллективных акциях протеста. Ссылается на большой срок, на здоровье...
В те годы украинские (точнее, антиукраинские) журналы и газеты, вроде «Жовтня» и «Радянської України», часто печатали фельетоны на тему «союза трезубца и звезды Давида». Это была для нас хоть и искажённая, но информация. Этот союз тогда действительно креп на Западе, в диаспоре, и на Востоке — в концлагерях. Ходил слух, что в Тель-Авиве возведён памятник митрополиту Андрею Шептицкому. А здесь у нас едва ли не лучшие отношения именно с еврейской общиной. Потому что у нас общий враг: российская империя под названием СССР. Не только общие «чаи», но и общие голодовки, одновременные заявления протеста укрепляли этот союз. Эффект эти акции имели лишь тогда, когда на волю выходила информация о них, и этим мы чаще всего были обязаны именно евреям.
Лассаль Каминский на днях освобождается. Заварил чаю, позвал нас, украинцев. Говорит: «Конечно, если вызов будет завтра, то я выеду вчера». Сучня шипит, что украинцы целовались с евреями, вверх руки поднимали, просили, чтобы Голда Меир (тогда премьер-министр Израиля) и их освободила.
Более широкая, чем у нас, переписка, более широкий международный резонанс их дела, большая моральная поддержка в Израиле придавала «самолётчикам» духу, делала их оптимистами. Помню, Михаил Коренблит как-то говорил, что нынешнее поколение евреев живёт в счастливое время, потому что после двухтысячелетнего рассеяния и уничтожения народ наконец имеет возможность восстановить своё государство. За такое дело не жалко и умереть. Разве не утешительно читать в злобном фельетоне, что «кнессет (парламент Израиля) в полном составе пошёл проливать слезу у Стены Плача» за этих вот «уголовных преступников», которые ценой самопожертвования пробили дорогу на волю тысячам евреев? Утешительно было Борису Пенсону получить из-за границы конверт, на котором марка с его картиной или портретом. Нам, украинцам, ничего похожего не пророчили тогда никакие пророки. Единственным нашим утешением было осознавать, что у нас чистая совесть перед Украиной.
30 октября 1975 года за резкое заявление протеста в связи с Днём политзаключённого СССР меня отправили в зону ЖХ-385/17а, село Озёрное (по-мордовски Умор. Мой отец, царствие ему небесное, сказал был на свидании: «Какие здесь названия все страшные: Умор, Мордовия, Теньгушово. Душегубские какие-то».) Это было наказание. Режим там тоже строгий, но он никогда в российских тюрьмах не был везде одинаков, потому что зависел от установок кагэбэшника, а ещё от местного самодура. Здесь такими самодурами были «землячок с цинковыми пуговицами» капитан Александр Зиненко и его подручный лейтенант Улеватый. Да ещё надзиратель с характерной фамилией Кишка.
Зона эта была совсем маленькая, всего на 70 заключённых. Из украинских «антисоветчиков» — ни одного. Но в первый же день ко мне подошёл мужчина и поздоровался по-украински. Михаил Хейфец, литератор из Ленинграда. Ага, это тот Хейфец, что, как я слышал, написал эссе об Иосифе Бродском и вот сидит за него. При более близком знакомстве я узнал, что Хейфец на 15 лет старше меня, 1934 года рождения. Изучал русскую филологию в пединституте им. Герцена. Учительствовал, по призыву партии ездил поднимать целину (в Казахстане тоже учительствовал). Учился в аспирантуре, откуда его исключили. Снова работал в школах Ленинграда, но тяжело ему было лукавить перед школьниками, поэтому он пошёл на литературные заработки. В частности, написал книжку какого-то генерала, а тот даже не указал, чья это «литературная запись».
Зная и глубоко понимая поэзию, Хейфец сумел прочитать в стихах Бродского то, что в них лишь проступало: чехословацкие события 1968 года. Несколько разговоров, несколько записей — и имеешь срок 4 года заключения и 2 года ссылки. Но такой поворот судьбы Хейфец воспринял как творческую командировку, как счастливый шанс для писателя: в руки плывёт бесценный материал! Только надо его испытать на себе... Он имел неосторожность сказать об этом следователю, из-за чего в лагерях за ним следили особенно пристально.
Ходил вот себе пан Михаил по обочине в свободное от работы время, засунув руки в рукава бушлата. А бушлат тот на нём как на огородном пугале, шапка как на колу, шаркает шкарбунами... Мы там шили рабочие рукавицы — так и они у него из-под машинки выползали, как раздавленные лягушки. «Вы, пан Михаил, наверное, и есть тот самый легендарный Вечный Жид», — говорил я ему. Но какой высокой пробы проза вынашивалась вот там на обочине, а потом целыми кусками наскоро записывалась и шла в хранилище, потому что удержать при себе что-то написанное было временами просто невозможно. Вот его остановил прямо посреди двора лейтенант Улеватый. Что-то спрашивает или рассказывает, а руки тем временем механически шарят по зэковским карманам. Достаёт записную книжку, листает, кладёт назад, — человек на работе, и пан Михаил к этому относится спокойно, с пониманием.
Мы близко сошлись на почве общих филологических интересов. Хейфец живо интересовался Украиной. Не без того, чтобы облегчить моё душевное состояние и дать мне возможность выговориться по-родному, ведь меня в 17-ю зону привезли на одиночество, чувствовал я себя там намного хуже, чем в 19-й. Хейфец просил меня разговаривать с ним по-украински, как это прежде было у него с Зоряном Попадюком, только что отправленным отсюда во Владимирский централ. Я читал Хейфецу Шевченковские и другие стихи, делился с ним нашими национальными проблемами: положение языка, культуры, моральные проблемы подневольного народа. Хейфец интересовался украинскими делами, его видение «со стороны» и меня интересовало. Он пробовал читать по-украински, временами спрашивал меня значение отдельных слов. Я говорил медленно и внятно, параллельно переводя отдельные слова.
В феврале – мае 1976 года я был в больнице, а когда вернулся в 17-ю зону, то сюда уже привезли после операции на желудке Василия Стуса. Теперь он имел в лице Хейфеца доброго собеседника, интерес Хейфеца к Украине возрос, потому что он увидел, кто с ним рядом.
Поражала его феноменальная осведомлённость и память, но скоро удивил он меня ещё больше.
Где-то летом во время тотального шмона (обыска) у Стуса забрали тетрадь со стихами и объявили, что уничтожили её как не представляющую ценности (!!!). Похожие «приговоры» были тогда вынесены и в женской зоне рисункам Стефании Шабатуры, стихам Ирины Калинец, вышивкам Надежды Светличной. Можно представить себе положение художника, произведение которого растоптали грязными надзирательскими сапогами — это как матери узнать об убийстве ребёнка... И вот под большим секретом Михаил говорит мне и Роману Семенюку (повстанец, 28 лет заключения), что у него сохранились черновики Васиных стихов: он перед обыском взял их почитать. Чтобы и этих не забрали и не уничтожили — надо их выучить наизусть. Мы с паном Романом успели списать разве что несколько, как меня взяли на этап в Киев, «на промывку мозгов». Вернули в Мордовию через два месяца, но уже в 19-ю зону, потому что 17-ю летом ликвидировали. Приносит мне Хейфец тетрадь, исписанную его корявым скорописью, и просит переписать начисто, потом ещё диктует мне с памяти с два десятка стихов на таком же корявом украинском языке, а я записываю их, исправляя.
Но скоро из больницы вернулся Василий и сказал, что это ему «ошибочно» объявили об уничтожении тетради. Вот так поиздевались. Тогда я, таясь, на всякий случай переписал своей рукой всю ту Стусову белую тетрадь, а также продублировал большинство стихов содой в журнальных вырезках, между строк. В начале 1977 года я всё это совершенно легально вывез из зоны.
А ещё мне Хейфец рассказывал, что на свидании он прочитал был по памяти своей жене Раисе (она русская) стихотворение Стуса, где речь шла о жене. Может, это: «Дозволь мені сьогодні, близько шостої…». Раиса сказала: «Да она счастливая женщина! Он сделал её бессмертной».
Эти случаи я рассказываю как примеры настоящего интернационализма.
Свои энциклопедические знания и феноменальную память Михаил Хейфец использовал наилучшим образом: за каждый год заключения — по книге. Ещё не кончился срок заключения, как на Западе вышла его книга «Место и время», где много добрых слов сказано и о нас, украинцах. (Уже дома, в 1977 году, я слышал по радио «Свобода» и о себе.) В 1983-м году в издательстве «Сучасність» вышла его книга воспоминаний «Украинские силуэты», на русском и украинском языках. Мы, украинцы, умели много выстрадать в концлагерях, но не сумели об этом написать. Спасибо еврею Хейфецу: до сих пор никто лучше о нас не написал. (См. альманах «Поле отчаяния и надежды». Составление Романа Корогодского. Киев, 1994, с. 137-392. Также: Михаил Хейфец. Избранное. В трёх томах. Т. 3. Харьковская правозащитная группа. – Харьков: Фолио, 2000.) Это живые, психологически и фактологически достоверные портреты ещё тогда живых украинцев Василия Стуса и Вячеслава Чорновила, также Мыколы Руденко, Зоряна Попадюка, которые продолжали сидеть по старым и новым приговорам. Это едва ли не лучшее свидетельство об украинском движении сопротивления 70-х годов. В очерках «Святые старики Украины» и «Бандеровские сыновья» имеем исторически правдивое свидетельство о повстанцах Мыколе Кончакивском и Петре Саранчуке, о лидере Украинского Национального Фронта (1964–1967) Дмитрии Квецко. Очерк обо мне называется «Василий Овсиенко — мученик ГУЛАГа». Есть там некоторые фактические неточности, впрочем, не суть важные для психологической характеристики меня. А с характеристикой спорить не годится: таким он меня воспринял.
9 февраля 1977 года меня повезли спецконвоем в Житомир. За месяц до конца срока, чтобы выпустить на месте прямо под административный надзор. А то зэки, освобождаясь, стали как на паломничество ездить в Москву к А. Д. Сахарову и давать там интервью. Михаил вышел в 1978 году на ссылку в Казахстан, в г. Ермак. Я завязал с ним оживлённую переписку, пока меня в начале 1979-го снова не посадили.
Ещё и в неволе получил я от Хейфеца хорошее письмо и фотокарточку, где он вдвоём с женой Раисой — она, как декабристка, забрала обеих дочерей и поехала к нему в Ермак. Писал, что обращался он в КГБ УССР с письмом в мою защиту. Но летом 1979-го — как отрезало: мне готовили новое «дело» (оно задержало меня в неволе аж до 21 августа 1988 года).
Тем временем услышал я, что Картер выменял последних «самолётчиков» — евреев Дымшица и Кузнецова, а также нашего Валентина Мороза и ещё кого-то за двух советских шпионов, осуждённых в США на 30 лет. 18 июня 1979 года Брежнев и Картер смачно поцеловались, подписав договор ОСВ-2 (Ограничение стратегических вооружений), — и тюрьма народов застыла ещё почти на десятилетие...
В марте 1980 года Хейфец закончил свои «советские университеты» и выехал на родину предков. Издал там, кроме упомянутых, ещё книгу «Военнопленный секретарь» о Паруйре Айрикяне — лидере Национальной объединённой партии Армении, личности исключительно талантливой и колоритной; «Глядя из Иерусалима», «Цареубийство» — об уничтожении семьи российского императора. В 1982–90 годах был научным сотрудником Иерусалимского университета, потом издавал вместе с Эдуардом Кузнецовым газету «День», выступает по телевидению — он стал одним из ведущих журналистов в Израиле.
Уже при независимости Украины ещё один великий поборник налаживания украинско-еврейских отношений Яков Сусленский, тоже советский политзаключённый, который, освободившись, уехал в Израиль, создал там общество «Израиль – Украина», затеял украинско-израильскую конференцию в Иерусалиме, куда были приглашены, среди прочих, девять бывших украинских политзаключённых, в том числе и я. Тогда, в сентябре 1992 года, я побывал в самых святых для христианина местах: в саду Гефсиманском, прошёл Via Dolorosa, был в Храме Тела Господня, на Голгофе и даже в Гробе Господнем. Говорю, что мой путь в Иерусалим пролегал через Мордовию и Урал.
В Иерусалиме мне посчастливилось снова встретиться с Михаилом Хейфецом. В саду возле университетского общежития сидели мы, бывшие соузники Евгений Сверстюк, Зиновий Антонюк, Евгений Пронюк, Олекса Ризныкив, Богдан Ребрик, Михайло Горынь, Яков Сусленский, Арье Вудка, Семён Могилевер, Михаил Хейфец. Читали стихи Василия Стуса, вспоминали не такие уж и давние времена, когда вместе голодали и чаёвничали, когда с большим риском готовили для передачи на волю скупую информацию и заявления, за что нас снова наказывали, когда скворчали украинские (точнее, антиукраинские) газеты и журналы о «союзе трезубца и звезды Давида». Вот он и есть — наш союз против Империи Зла.
В 1993 году я получил письмо из Иерусалима. Хейфец писал, что начал новую книгу: «Нашёл документы о жизни замечательного парня. Он прожил 38 лет и был расстрелян на Колыме в 1942 г., а до этого отсидел по первому заходу 6 лет и по второму – 5, итого 11, ну а в третий раз, естественно, расстреляли. Он был всесторонне талантлив – экономист и скрипач, переводчик и композитор, художник и прозаик. В общем, хочу оставить о человеке след».
Этот человек — Вениамин Бромберг. Родился в 1904 году в Херсоне, арестован впервые в Одессе в 1926 году как активист партии «Югенд Це Эс» («Молодые сионисты»). Хейфец просил меня похлопотать перед Службой Безопасности Украины о доступе к делу Бромберга, если оно сохранилось. Как сопредседатель комитета «Хельсинки-90» я сделал такой запрос. Дело это есть в Киеве, СБУ предоставила такое разрешение, и я рад был принимать Михаила у себя. В благодарность 17 сентября 1998 года он привёз мне свою книгу о Вениамине Бромберге «Воспоминаний грустный свиток», вышедшую в Иерусалиме в 1996 году.
В День прав человека 2000 года мы ещё раз имели добрую возможность приветствовать Михаила Хейфеца в Киеве: презентовали его трёхтомник, изданный Харьковской правозащитной группой. 29 июня 2002 года приезжал он в Харьков по приглашению Сохнута читать лекции — и мы с Зоряном Попадюком и Игорем Кравцивым пришли на встречу с нашим другом.
Еврейские вести. – 1993. – № № 23 – 24 (43 – 44). – Декабрь; Украина – Израиль. Журнал литературы, искусства, политики. – 1993. – № 2. – С. 108 – 112.
На сайте ХПГ с 25.02. 2008.
Фото: Михаил Хейфец с женой Раисой в ссылке в г. Ермак (Казахстан) 4.06.1979.
