ИВАН ГЕЛЬ:
МАРЬЯН ГАТАЛА
После демобилизации из армии в конце июля 1959 года и неудачной попытки поступить в университет, уже в сентябре я вынужден был искать работу — типичная советская ситуация для многих «меченых» юношей и девушек, чьи семьи были связаны с освободительным движением 1940-х годов. Отец вернулся из концлагеря инвалидом первой группы, а мама — колхозная крепостная — не могла, конечно, заработать и на сына, чтобы продлить ему дембельские каникулы.
На завод автопогрузчиков не хотел возвращаться — слишком примитивная работа слесаря-штамповщика в рамно-кузовном цехе, а кроме слесарной, у меня не было другой профессии, и тем более никаких связей, чтобы через них можно было «устроиться» на «блатную» работу. И, в конце концов, кто бы тогда отважился взяться за рискованное дело? Разве что такие, как ректор Евгений Лазаренко, имевший мужество post factum своим отдельным приказом зачислить меня студентом университета.
Обойдя ряд предприятий, я остановился на электровакуумном, или заводе кинескопов, как его ещё называли. Работать начал в бригаде слесарей ремонтно-механического цеха, который немного позже переименовали в машиностроительный, поскольку мы изготовляли нестандартное оборудование — большие подвижные автоматические вакуумные линии, на которых производили электронно-лучевые трубки для телевизоров и военных радиолокаторов. Работа была сложной: каждый слесарь должен был уметь читать чертежи, изготовлять по ним нужную деталь из разных заготовок (в том числе точёных, фрезерованных и т. п.), собирать узлы, монтировать агрегаты, а из них — и целые линии. Инженеры-конструкторы давали очень малые допуски размеров, поэтому каждая деталь должна была быть изготовлена с высокой точностью, а каждый слесарь, в соответствии с уровнем квалификации, должен был уметь «ловить» десятую и сотую миллиметра, более того — даже микроны. А значит, уметь пользоваться нужными измерительными инструментами — штангенциркулями с точностью до десятой и сотой доли миллиметра, а также микрометрами, измерявшими тысячную долю.
Проработав в цехе полтора-два года, я освоил все тонкости работы — хотя человеческому духовному или профессиональному совершенствованию нет конца-края — и мне начальники цеха и слесарного отдела предложили возглавить бригаду слесарей. Завод расширялся, освоил производство новых видов электронно-лучевых трубок, а значит, нужны были новые цеха, изготовление усовершенствованных линий нестандартного оборудования и соответственно увеличение количества людей как в нашем цехе, который переименовали в машиностроительный, так и для строительства нескольких огромных корпусов новых цехов. Я согласился возглавить бригаду.
Теперь в мои обязанности входили не только организация работы бригады, распределение персональных заданий, но и систематическая, через неделю-десять дней, проверка измерительных инструментов бригады на их точность в лаборатории-мастерской, где их контролировали, регулировали, ремонтировали. Контроль этих инструментов эталонными плитками делал молодой парень в синем халате. Так мы познакомились. Это был Марьян Гатала.
Мы за конвейером не стояли и не имели обязательных норм выработки, однако и времени на разговоры не было. Работа есть работа: он проверил, я забрал, неисправные оставил слесарю-инструментальщику и снова к себе в цех. Сближались мы постепенно. Сначала наши встречи были только рабочими, деловыми. Но быстро сближались, начали встречаться в городе, вместе ходили на футбол, по книжным магазинам. Марьян был студентом Львовской политехники. Даже на год опережал меня, хотя я был на 5 лет старше. На стационаре окончил три курса и перевёлся на вечерний, потому что братья уже поженились и должны были содержать свои семьи, а родители доходили до того возраста, когда им трудно было обеспечить себя и ещё двух сыновей: младший брат Марьяна — Любомир — был ещё школьником, учеником старших классов.
На то время я также уже был студентом-вечерником, учился на историческом факультете Львовского университета. Но главное — ещё на подготовительных курсах близко подружился с Евгением Наконечным, недавним политзаключённым, Омельком Ильчишиным, Любой Попадюк, Петром Проциком — все они были старше меня, имели больший жизненный опыт, высшее образование и доступ к самиздатским материалам — начальным поэтическим циклам или тоненьким сборникам Л. Костенко, В. Симоненко, М. Винграновского, И. Драча и др. Конечно же, давал читать и Марьяну, Михаилу Черыбе, ещё нескольким ребятам на заводе. Я видел, как Марьян искренне восхищался поэзией шестидесятников. И всё, что имел, я приносил на завод, раздавал. Но сколько ни раздам — всегда мало. Тогда ещё не печатали самиздат ни в моей группе, ни в его. Поэтому острый дефицит самиздата натолкнул на мысль приобрести машинку, а чуть позже — сделать ротатор.
Но ещё до того нас очень сблизил один жизненный эпизод. В его день рождения мы сблизились больше, чем, возможно, за всё предыдущее время. У Марьяна, если не ошибаюсь сейчас, день рождения 25 августа. А год рождения 1942. Своё 20-летие он отмечал и «выставлялся» товарищам на работе. Но меня пригласил также домой. В «хрущёвке» на Окружной улице собралась вся семья, то есть папа с мамой, Марьян, три женатых брата с жёнами и детьми, самый младший Любко и я. Квартира обычная, рабочая, на стенах — иконы, Т. Шевченко, в углу — телевизор.
За столом первым взял слово папа. «Собралась вся семья, потому что ты, Марьян, сегодня прожил 20 лет и стал взрослым мужчиной. Нас, правда, такими считали в 21 год. А теперь уже и в 18. В 18 — рановато, потому что ещё не окрепли ни кости, ни жилы, ни голова. В 21 — может быть поздновато, потому что жизнь уже не ждёт родительского благословения и бросает человеком как хочет. А 20 — это в самый раз. Что мне сказать тебе, сын, в день, когда ты стал взрослым и самостоятельным? Мы с мамой и со всеми вами, дети, всю жизнь прожили с Богом. Ты это видел каждый день. Как и старших, мы научили тебя тем заповедям Божьим и на них ты должен будешь строить свою семью, когда придёт то время. Мы с мамой учили всех вас любить Украину и жить для её блага. Ты знаешь, где был твой старший брат и почему старший брат — пример для вас всех. Я за всю жизнь знал только одну женщину — вашу маму, и дай Бог, чтобы и ты с семьёй так прожил жизнь. Всю жизнь берегись водки, потому что это — страшный яд для тела и души. А теперь, сын, иди сюда, мы тебя благословим», — так закончил отец. Марьян подошёл сначала к маме, поцеловал мамины руки, уста, мама его прижала к себе, а потом через голову надела крестик. Она что-то говорила ему сквозь слёзы, но этого не было слышно. Марьян повернулся к папе, они крепко обнялись, какое-то время неподвижно, стоя, как, впрочем, молча стояли все присутствующие. А потом Марьян сел на своё место.
Услышанное и увиденное меня поразило до глубины души. Ведь я сам проходил такую же, возможно, даже более суровую, отцовскую науку. Но каждая галицкая семья, участвовавшая в освободительной борьбе и прошедшая через террор российских оккупантов, лишь среди своих близких и самых доверенных родственников или друзей могла быть откровенной, выказать свою ненависть к врагам, рассказать об ужасах зверских пыток во время следствия, в сибирских шахтах, на лесоповалах, в крытых тюремных централах… На эти темы было наложено «табу» не только, а может не столько потому, что была опасность снова «загреметь» на каторгу — и людей парализовал страх. Те, что прошли через тюрьмы и лагеря, не делились пережитым и по другим причинам: не хотели, чтобы их рассказы воспринимались как попытки пожаловаться, нытьё, собственная слабость.
А в доме Марьяна об УПА, подполье, каторге говорили открыто, без сожаления и страха, а как о примере для всех, прежде всего детей. Поэтому это увлекало и поражало. В тот день я проникся к этой семье глубоким уважением, а к Марьяну полным доверием, чувствовал, что он будет моим побратимом и соратником, что мы уже навсегда связаны общей судьбой. В тот день из слов отца, а затем и брата Марьяна, я узнал, что его старший брат был в УПА, во время боя с энкавэдэшниками контуженным и раненым попал к ним в руки. В Дрогобыче (тогда областном центре) его выходили в тюремной больнице, долго пытали, приговорили к смертной казни, но приговор заменили на 25 лет, потому что «высшую меру» Сталин отменил — на послевоенных «стройках коммунизма» нужна была рабская сила. Отец также провозгласил тост, но очень короткий, зато откровенный: я, наверное, не дождусь, а тебе желаю жить в своём государстве. Помни тех, кто не жалел за это собственной жизни, а теперь лежат в наших лесах и на чужбине, даже по-христиански не похороненные.
В тот день я узнал, что Марьян и вся его семья происходят из села Подзверинец, а это всего 6-7 километров от моего села. У них было хозяйство на хуторе Грабино. Отцу Марьяна тайно сообщили, что его семья в списке на вывоз в Сибирь. Накануне депортации, буквально за несколько часов до окружения села, семья Гатала, собрав самые ценные вещи, покинула двор, а через некоторое время поселилась на Левандовке в заброшенной хате и легализовалась как «переселенцы из Польши». Подзверинец, Громное, Клицко, Горожанна, Колодрубы и др. — это соседние сёла, партизанский край, где бушевала освободительная война, шли большие и часто победоносные бои. Скажем, в Татаринове была подофицерская школа. Энкавэдэшные каратели пытались уничтожить выучку подофицеров и бросили на них несколько гарнизонов: в наступление с намерением окружения пошли батальоны из Комарно, Щирца, Николаева. Были задействованы артиллерия, 5 танков и 5 самолётов-«кукурузников». Бой длился три дня. Машинами и вереницей телег вывозили убитых карателей, а партизаны ночью прорвали окружение и через болота ушли в Карпатские леса. Собственно к этим сёлам подступали карпатские лесные массивы. Поэтому они были удобны для базирования партизан. В Громном, например, была крыивка Романа Шухевича. Как теперь стало известно, в этих лесах мой дядя — краевой проводник ОУН Зиновий Тершаковец (Фёдор) был хозяином — организовывал, принимал и отвечал за безопасность известного совещания с участием Р. Шухевича, Бея — проводника Буковины, Галасы — проводника Волынского края и других, на котором было решено изменить тактику ведения борьбы. В детстве я был свидетелем этих событий, слышал много рассказов уже во взрослом возрасте, поэтому каждое упоминание об окрестных сёлах возбуждало соответствующие ассоциации, воспоминания. Оказалось, что Марьян тоже оттуда — мой земляк. Естественно, что амплитуда взаимной симпатии ещё подскочила.
В тот день, поражённый чувством и отношением к себе, проявлением полного доверия, я сам раскрылся, рассказал о своей семье: отце — воине-добровольце УГА, участнике польско-украинской войны и недавнем политзаключённом, сестре-связной, двух тётках — монахинях-василианках и, конечно, дяде Зенко, павшем в бою с энкавэдэшниками как Краевой Проводник ОУН. О себе сказал, что отказался вступить в комсомол и был исключён из школы. А Марьяну пожелал окончить Политехнику, защитить диссертацию и продолжить дело наших отцов, старших братьев и сестёр. Тот день стал для нас всех днём взаимных откровений, исповедальности и поэтому врезался в память на всю жизнь.
После дня рождения мы уже откровенно, с полным безоговорочным взаимным доверием обсуждали любые темы, обменивались литературой. И прежде всего, конечно, проговаривали «как быть?», «что делать?». На календаре был 1962 год — пик хрущёвской «оттепели», молодёжь была наэлектризована общественными и национальными запросами, во Львов уже приезжали И. Светличный, И. Дзюба, И. Драч. Начал курсировать Самиздат. Из сибирских лагерей вернулись тысячи участников освободительной борьбы. Они были пусть и не в каждой, но во многих семьях: у кого отец, а у большинства старшие братья и сёстры. Молодые, коммуникабельные, искренние, поэтому рассказывали — если аудитория вызывала доверие — массу разных историй из лесной или лагерной жизни. А молодёжь, подросшая за это десятилетие, восторженно слушала. Однако они вернулись в другой мир. Их деятельность была результатом организационной работы 1930–40-х годов. А вооружённая борьба — адекватным ответом в тех исторических обстоятельствах — в условиях войны и жестокого послевоенного государственного терроризма оккупантов.
Но рассказы недавних политзаключённых о героике борьбы — вдохновляли, но не давали ответа на горячие для нас организационные вопросы: как создать группу со всеми атрибутами организации, как наладить связи, обеспечить конспирацию, где доставать оружие, против кого его применять, кто должен выносить приговоры и т. п.? Марьяна я был на пять лет старше. И уже имел горький, а с расстояния времени — положительный опыт. Ещё в армии я собрал группу из четырёх ребят-западников — оружие в руках юношей зовёт «к подвигам». Так что мы собирались бросить службу и податься в Карпаты «с калашами» — там под Бориней в лесу была нераскрытая партизанская крыивка, о которой рассказал нам член группы. Она и должна была стать нашей базой. Но во время учений (манёвров) он заработал воспаление лёгких и его комиссовали. Поэтому побег не состоялся — выпало одно звено и мы уже не могли действовать. Речь не идёт даже о том, что нас быстро выловили бы и судили бы как дезертиров, или и отстреляли бы ещё в пути. Меня однако это ничему не научило. К сожалению. И уже в лагере я увидел, что нас, таких, кто допускали подобные ошибки, было много.
С Марьяном мы также часто говорили о формировании группы. Собственно, ядро уже было: Марьян, Михаил Черыба и ещё несколько инженеров — друзей Марьяна, которым он передавал самиздат, получая его от меня. То есть сами мы ещё ничего не изготовляли.
Однако никто из нас не воспринимал самиздат как оптимальный — главный вариант своей деятельности. Я был участником встреч с Иваном Светличным, Иваном Дзюбой. Близко сошёлся с Любой Попадюк, О. Ильчишиным, Е. Наконечным, В. Байдаком, а через короткое время с Михаилом и Богданом Горынями, с Мирославой Зварычевской. Для них культурническая работа, распространение самиздата уже тогда, скажем так, стали смыслом жизни. А для нас, кроме организационных, других форм борьбы не существовало. Никто из нас не мог предложить что-то новое, отличное от того, что делали наши предшественники. Мы были очарованы прошлым и не могли вырваться из этого заколдованного круга, уже в новых условиях сформулировать адекватную обстоятельствам программу действий, найти соответствующие формы борьбы. Тот, кто пробовал сформировать группу, боёвку, организацию (назовём это как угодно) по структурному устройству подполья, сталкивался с рядом проблем не только организационного, а прежде всего морально-этического характера. Скажем, кого следует признать лютейшим врагом, подлежащим ликвидации? Кто должен выносить приговоры, брать на себя ответственность судьи? Кто возьмёт на свою совесть исполнение приговоров? Аналогичных вопросов возникало много. Итак, хотя подсознательно и эмоционально наши руки и тянулись к автомату и гранате, умственно в то же время оружие уже не воспринималось как исключительное и эффективное средство борьбы.
В конце концов, с началом 1960-х годов во Львове уже распространялся самиздат. Мне он попадал, конечно, не каждый день, но держа в руках листы папиросной бумаги и восхищаясь написанным, ты понимал, что это тоже подполье, что кто-то это делает и занятие это очень важное, нужное и крайне опасное. И всё же до знакомства с Михаилом Горынем как форма и средство преобладали организация и оружие, а не оружие слова. Поэтому я был потребителем самиздата, а печатать его даже не пробовал. И только после нескольких встреч с Горынем и разговоров на тему «что делать» и «как быть» он убедил меня, что создание организации не отвечает потребностям дня, а изготовление и распространение самиздата малыми группами является оптимальной формой борьбы с оккупантом. (Подчёркиваю, что словом «оккупант» мы пользовались уже тогда). При этом Михаил искренне признался, что до знакомства со Светличным и Дзюбой сам искал людей, чтобы создать организацию. И я — один из кандидатов. Но Светличный и Дзюба убедили его в неэффективности организационной борьбы в условиях тоталитарного режима. Аргументы М. Горыня и ссылки на киевлян меня убедили. Собственно уже с осени 1959 года мы с Омельяном Ильчишиным приводили в порядок стрелецкие могилы на Яновском кладбище и видели, как на это реагировали люди — приведение в порядок разбитых могил, зажигание свечей 1 ноября, отпевание панихид окрыляли тех многих, кто приходил на кладбище в тот день. Вместе с О. Ильчишиным по поручению В. Байдака в 1961 г. мы возложили терновый венок к подножию статуи Т. Шевченко в Каневе, и это было резонансное событие — многих допрашивали кагэбэшники. Через год-полтора к приведению в порядок могил и распространению Самиздата я подключил М. Черыбу и М. Гаталу, а они в свою очередь — ещё молодёжь из своей среды.
Но если Горынь, Наконечный, Ильчишин, я восприняли изготовление и распространение самиздата как деятельность очень важную, уже даже как смысл жизни, то группа Марьяна Гаталы — заводские инженеры и рабочие — относились к самиздату, приведению в порядок могил, расклеиванию листовок как к деятельности действительно нужной, однако вспомогательной, подготовительной, мобилизующей, но временной, после которой, или параллельно с ней, наступит та решающая, судьбоносная, подвижническая. Когда порой вспыхивала дискуссия (иногда острая) «как быть», «что делать» Марьян гасил её очень быстро, по сути одной фразой, точнее будет сказать формулой: «Друзья, угомонитесь. Сейчас мы делаем то, чего требуют обстоятельства. Для настоящего дела ещё не пришла пора. Но настанет время, когда только наша кровь смоет грязь оккупантов с нашей земли». Марьян не был многословным оратором, полемистом. Никогда не повышал голоса, не выходил из себя. Всегда оставался спокойным, взвешенным, деликатным. Однако, когда начинал говорить, все затихали и слушали, что он скажет. А Марьян после двух-трёх предложений, касающихся содержания полемики, разводил оппонентов одной фразой: споры из-за мелочей не имеют смысла, если каждый из нас помнит, что только моя кровь может смыть грязь оккупанта с моей земли. Эта фраза слетала с уст Марьяна не так уж и часто, потому что, собственно, и острые дискуссии возникали редко, но она звучала как девиз жизни, как внутренняя предопределённость.
Забегая наперёд, скажу, что в 1968 г. после моего возвращения из заключения и первых наших встреч, ориентировочно в конце сентября — начале октября — Марьян поделился со мной двумя сокровенными тайнами. О первой рассказывал как о свершившемся факте, которым одновременно и гордился, и был разочарован, потому что не знал, дало ли это что-то: советская пресса, да и западные «вражеские» голоса, о факте диверсии молчали. А Гатала вместе с Черыбой и ещё двумя ребятами в начале сентября, когда по всем дорогам Галичины шла в Чехословакию московская орда, ночью в горах раскрутили крепления железнодорожных путей и домкратами развели рельсы. Так украинцы солидаризовались с чехами и словаками, но не знали, сошёл ли хотя бы один эшелон под откос — появляться там означало попасть в облаву. Я постфактум не упрекал ребят за дерзкую и безрезультатную диверсию, тем более что сами они уцелели. Но сказал, что они на собственном опыте убедились: даже если на всех дорогах устраивать диверсии, то ими оккупанта не остановить. Мы должны осознавать и поднимать весь народ. Только тогда достигнем цели. А это труд на десятилетия.
Второй вестью Марьян меня ошеломил, поразил, прибил — даже сейчас трудно найти нужное слово, ведь он был мне как брат, я его очень любил. И хорошо знал вес его слова. А Марьян сказал, что решил себя сжечь и хочет сделать это во Львове на площади у оперного театра вблизи памятника Ленину. А меня просил написать текст листовки и помочь распространить её, или, как теперь это называют, сделать информационное обеспечение. Я сначала растерялся, молчал, был прибит твёрдо сказанным и продуманным решением. А оправившись от потрясения, набросился на него: да как ты можешь думать о смерти! Столько работы, а ты хочешь уйти! Сбежать с поля боя! Ты что, дезертир? Только слабаки кончают с собой из любви к Украине вместо того, чтобы жертвенно работать для неё и за это страдать в лагерях на каторге, а выйдя, снова работать, потому что только такой труд является большим проявлением любви и самопосвящения, чем быстрая, пусть мученическая смерть. В этом я тебе помогать не буду, потому что сегодня не время за Украину умирать, а нужно для неё жить. Мы ещё долго говорили в Клицко на берегу Верещицы, уже совершенно спокойно и рассудительно. Это было за месяц, может, полтора до самосожжения Василия Макуха.
А после жертвенного подвига Макуха (5 ноября 1968 года. — Ред.) Марьян снова говорил о том, что среди украинцев много людей, готовых пожертвовать собой, и таких поступков будет всё больше, хотя, возможно, и не через самосожжение. О Макухе мы услышали из передач радио «Свобода», а чуть детальнее от Ивана и Надежды Светличных и Аллы Горской во время моих приездов в Киев. У Аллы или Ивана я останавливался, ночевал, так что было время обсудить все события. Ни Горская, ни Светличные не одобряли, точнее, не восхищались поступком Василия Макуха, потому что ни режим, ни обыватель не воспримут меры его жертвенности. Но каждый имеет право на собственный выбор, и этот выбор заслуживает уважения, потому что является свидетельством самопосвящения, мужества и силы духа такого человека.
Ещё раз мы возвращались к этой теме после самосожжения Яна Палаха в январе 1969 года. Марьян говорил о ещё одном обусловленном ситуацией факте самосожжения и силе удара, который нанёс оккупантам Палах. А я сопоставлял примеры Макуха и Палаха, как реагировал мир на самосожжение украинца и чеха. О Макухе прошло несколько сообщений по «Свободе», «Голосу Америки» и всё. Ещё разве что информация в самиздате. А о поступке Палаха говорил весь мир, и он имел колоссальное влияние на чешскую и словацкую молодёжь, на мировую общественность.
Удалось ли мне убедить Марьяна? И да. И нет. Но изо всех сил я старался это сделать, потому что действительно имел на него огромное влияние. Конечно, в моих искренних намерениях и аргументах случались «проколы», противоречия. Скажем, в другом обществе или в другом контексте разговоров, участником которых мог быть и Марьян, самосожжения Макуха и Палаха, самострелы в крыивках я называл героическими, жертвенными, а Марьяну говорил, что это — слабодушие. Но это не означало, что я кривил душой или лицемерил. В конце 1960-х — начале 1970-х гг. ситуация в Украине была такой, что жизнь украинца и его участие в освободительном движении были нужнее и результативнее, чем смерть, даже если бы она была как нельзя лучше «организована» и информационно обеспечена. И кто взялся бы за подготовку и организацию смерти одного из лучших друзей, надёжного побратима и соратника? Марьян соглашался с моими аргументами почти всегда. И не сомневаюсь, что искренне: почти весь 1969, 1970 и 1971 годы он больше не возвращался к этой теме. Я её, тем более, не поднимал. Марьян был глубоко задействован в процессе перепечатки, перевозки и распространения Самиздата. Поэтому я не сомневался, что он уже окончательно отказался от своей идеи. Ещё раз забегая наперёд, скажу: когда думаю о Марьяне, меня и теперь мучит совесть, что не «сдал» его в КГБ, не посадил. Я должен был уже в тюрьме вернуться к замыслу Марьяна, предугадать его готовность умереть за Украину и предотвратить это. Но ведь тогда я был убеждён, что он — в одной из соседних камер, арестованный, как все мы, а потому, что не даёт показаний, меня о нём как о пособнике не допрашивают. И вдруг допрос. Ряд вопросов о Марьяне, из которых я всё понял. Впрочем, кагэбэшники не скрывали смерти Марьяна. Допрос следователь закончил кощунственным выводом: он сам себе вынес приговор, нам меньше работы.
Но я, невольно забегая вперёд за ходом мысли, не сказал о самых интересных, продуктивных, насыщенных событиями годах жизни Марьяна. Так что вернусь к началу — первой половине 1960-х. К концу 1962 года Марьян работал уже инженером-технологом в цехе электронно-лучевых трубок №2. Это был огромный трёхэтажный корпус, в котором мы — инженеры, электрики, слесари — монтировали изготовленное нами же оборудование технологических линий для производства кинескопов. После завершения монтажных работ в цехе работало более полутора тысяч человек. Две трети, если не три четверти из них женщины, работа чистая, в белых халатах, в тёплом и светлом помещении. На больших конвейерного типа линиях девушки и женщины сваривали колбы с экраном, устанавливали электронику, создавали в кинескопе вакуум, герметично заваривали цоколь уже смонтированного кинескопа. И параллельно во время перерывов или пересменок… искали себе пару. Одни — постоянную, навсегда, другие — временную или хотя бы «на рабочую смену». Ведь жизнь в цехе (и на заводе) кипела с понедельника до субботы непрерывно в три смены. В этом «женском царстве» и работал технологом молодой, коммуникабельный, с красивыми и благородными чертами лица Марьян Гатала. Поэтому не удивительно, что не одна девушка «положила на него глаз». А он со всеми был приветлив, ровен, но недоступен для более тесных отношений. Он уже дружил со студенткой Натальей Федорцив (может Федунец?), чувствовал себя влюблённым, а Наталья тоже очень любила Марьяна, и когда они были вместе, то третий действительно казался лишним — им уже никто не был нужен.
В 1963 году — в пик хрущёвской «оттепели» — распространение самиздата набирает размах, появилась захалявная публицистика, рос спрос на запрещённую литературу. Всё, что я приносил на завод, быстро расходилось, а тиражирования не было. Собрались втроём — Гатала, Черыба и я. Все сразу же согласились, что полученный самиздат нужно перепечатывать. Начали искать конспиративную квартиру, потому что наши однозначно для этого не годились. Черыба сказал, что у него есть старенькая тётя на Левандовке, которая живёт в такой же старой хате. Я туда не ездил — уже третий год меня постоянно вызывали в КГБ, поэтому остерегался, чтобы не привести «хвост». Мы трое скинулись на машинку. Её купил и привёз во Львов Марьян. Он как технолог довольно часто ездил в составе нескольких инженеров в Псков — там строился новый завод кинескопов и туда посылали разных специалистов для отладки и запуска технологических линий, на которых во Львове уже производили хорошо освоенную продукцию. Марьян сознательно задержался на заводе и уже сам поехал в Ленинград, где купил машинку. Вместе с Михаилом занесли к тёте. Туда приходила Наталья. Конспирация была хорошо поставлена: материалы самиздата я получал в университете, куда ходил на вечерние лекции, или в Музее украинского искусства (теперь Национальный), где В. Свенцицкая, М. Батиг и другие в соответствующие дни читали лекции по искусствоведению. В университете материалы я получал от Л. Попадюк, П. Процика, Е. Наконечного, О. Ильчишина, а в Музей приходили М. Зварычевская, М. и Б. Горыни, В. Байдак. Полученное утром я вёз на завод, передавал Марьяну или Михаилу вместе с кучей разных чертежей во время «производственных» встреч. А они уже несли на Левандовку, где Наталья перепечатывала. Кроме поэзии Симоненко, Винграновского, Драча, это были статьи Ивана Франко «Что такое прогресс», «За пределами возможного», книги «Вывод прав Украины» и «Москва и украинская политика Москвы» Мирослава Прокопа. После завершения работы начинался обратный маршрут материалов и обмен — бартер на новые. Так во Львове возникла ещё одна группа, печатавшая и распространявшая самиздат, и её ядром был Марьян Гатала.
По своей природе Марьян был однолюбом. Поэтому даже в помыслах не мог предать Наталью. Может, именно из-за той его недоступности девушки тянулись к Марьяну и искали его общества. Одна из таких девушек — школьная подруга или однокурсница — работала в обкомовском информационном отделе. Как-то случайно встретившись, она пригласила Марьяна в гости на работу и провела его в «святая святых» этого учреждения — комнату, где стояло несколько пишущих машинок и ротатор. Девушка хотела похвастаться местом и важностью своей работы, а Марьян с одного взгляда схватил принцип работы прибора и сконструировал его, сделал чертежи, а мы с Черыбой вместе с другими деталями разных конструкций заказывали по отдельности токарные и фрезерные детали и для ротатора. Слесарные делали сами. Выносили их за пределы завода. Когда всё было готово, Марьян с Михаилом смонтировали ротатор, но он с первого раза не заработал. Марьян переделал чертежи некоторых деталей по новым расчётам и после монтажа и регуляции прибор начал выдавать качественную продукцию. Пока мы могли доставать заводскую восковку, ротатор работал хорошо. Мы убедились, какая поразительная разница в производительности труда. Но восковка — материал строгой отчётности, да и не часто случалась возможность её доставать. А наши попытки самим изготовлять восковку не были успешными: восковка нашего производства или не пропускала краски, или размазывала слова так, что текст невозможно было прочитать. Мы разобрали ротатор на отдельные узлы и детали, большую часть перенесли на завод, где они хранились среди массы заводских деталей «до лучших времён», не вызывая подозрения.
В 1964 году львовская компартийная, властная и писательская номенклатура готовила открытие памятника Ивану Франко. Сначала это должно было состояться в конце августа, приуроченное к дате рождения Франко, но из-за недоделок перенесено на осень. Мы тоже готовились. Я скомпоновал листовку, автором которой был Франко, а мой текст состоял всего из одного предложения: «Украинцы! Будем помнить, что Франко писал это о нас и для нас». Ниже шли слова «Пролога» из поэмы «Моисей» «Народе мій…», а ещё ниже четыре строки «Не пора, не пора, не пора…». Текст я отдал Марьяну. Наталья напечатала более 100 экземпляров. Листовка в половину листа А-4 была компактной и красноречивой, хотя и не антисоветской — ведь Франко умер ещё до большевистского переворота. Открытие памятника было назначено на 4 октября, а накануне под вечер Гатала и Черыба со своими ребятами разнесли листовки по этажам главных корпусов политехники и университета. Ещё часть ночью расклеили на стенах домов и на деревьях по периметру сквера, в котором стоял памятник. Наталья и я в той акции не участвовали, но все мы собирались прийти на церемонию торжественного открытия. Но меня ещё утром задержали трое кагэбэшников, привезли на Витовского (тогда Дзержинского) и проводили «профилактическую» беседу до восьми часов вечера. Гальский, вернувшись с открытия памятника, нагло издевался надо мной: «Ты, Иван, зря возмущаешься, что тебя задержали. Наши оперативники очистили место от листовок. Я бы точно подумал, что это ты нагадил, а у тебя теперь есть алиби, потому что сидел здесь». Я возмущался, что он сорвал мне лекции в университете, но в то же время мысленно смеялся над ним: ты меня снял с автобуса, когда мы ехали в Канев на юбилей Шевченко, но Мирося Зварычевская таки передала самиздат на Запад, а ты и не догадываешься, что я тогда был громоотводом. И ты на это клюнул. Сегодня ты тоже не все листовки собрал — что-то осталось и для людей.
Лишь на следующий день ребята мне рассказали, что были на открытии, но листовок больше не разбрасывали — мы заранее договорились, что если возникнет что-то не предвиденное или опасность, то листовок в толпе людей не оставлять, потому что это могут заметить и схватят на горячем. Они поняли, почему я не пришёл — случаев превентивного задержания на моём счету было уже много, и ребята об этом хорошо знали, так что легко смогли вычислить, почему я не пришёл. Но история с листовками на этом не закончилась, а имела продолжение.
Часть листовок, что осталась, Марьян отдал Наталье, а она вместо того, чтобы хранить на Левандовке или уничтожить, спрятала их на квартире, где жила. Листовки, к сожалению, долго лежали, пока их случайно не обнаружил кто-то из родителей, приезжавших к дочери с гостинцами. Родители начали расспрашивать, кто ей это поручал, что ещё печатала, где это делала и т. п. Наталья рассказала о беде Марьяну. Он ей сказал, что возьмёт всё на себя и ответит перед родителями как жених. История с листовками, возможно, не завершилась бы так драматично, если бы не аресты 1965 года и та высокая резонансная волна, что прокатилась по ним по Украине и миру. Аресты встревожили родителей ещё больше. Они начали упрекать Наталью, что хочет погубить всю семью: братьев и сестёр лишат права учиться, родителей — учительствовать. К тому времени я уже был арестован и обо всём, что произошло, услышал от Марьяна только после возвращения из Мордовии.
Наталья была в подавленном состоянии и постепенно под давлением родителей сдавала позиции. Сначала сказала Марьяну, что больше не будет печатать самиздат. Потом родители запретили Наталье встречаться с Марьяном, потому что его всё равно арестуют, и она останется одна на всю жизнь. Попытки Марьяна забрать Наталью и жениться без разрешения её родителей оказались тщетными из-за отказа самой Натальи: без благословения родителей я не смогу жить супружеской жизнью с тобой. Они ещё встречались время от времени, но это уже не были свидания влюблённых. Осенью 1966 г. оказалось, что у Натальи лейкемия. Болезнь быстро прогрессировала, потому что Наталья была в ужасном психологическом состоянии. Родные считали, что причина именно в этом, и на обследование дочь повели, когда стало очевидным, что Наталья начала физически угасать. Уже весной 1967 г. она умерла. Марьян тяжело переносил трагедию. Во время нашей первой встречи я увидел совсем другое выражение лица: крепко сжатые уста, складки на переносице, суровый взгляд глаз. А был всегда улыбчивым жизнерадостным, дерзким, отчаянным. Он говорил мне: «Знаешь, брат, мир опустел, я не знаю, как сложится моя жизнь, но её смысл — борьба с оккупантом. Нужно время, чтобы стать другим, но к себе вчерашнему уже не вернусь. Только ты не думай, что чувствую себя обиженным или сломленным. Просто какая-то часть души выгорела. А может наоборот — душа обогатилась? Я стал взрослее, начал понимать и воспринимать людей, которые прошли школу жизни — крыивки, лагеря, потеряли близких и несут это в себе, никому не жалуясь. Никто об этом даже не догадывается».
Марьян научился печатать, ещё когда я отбывал срок, и вместе с Черыбой и ещё несколькими ребятами (с которыми сознательно отказался знакомиться и поддерживать контакты) перепечатывали и распространяли самиздат. Только «Что такое прогресс» и «За пределами возможного» И. Франко Марьян напечатал более сотни экземпляров. И ещё столько же «По поводу процесса над Погружальским». Потому что названные статьи у него сохранились. Но до моего возвращения это были в общем-то эпизодические вещи — у ребят не было источника поставок. Выйдя из-под стражи, по дороге домой я остановился в Киеве. Меня встречали Надежда и Иван Светличные. В тот же день они познакомили меня с Аллой Горской и Василием Стусом. Впоследствии, часто приезжая в Киев, я брал весь львовский самиздат и обменивал его на киевский. Так ко мне попали «Собор в лесах» и «Иван Котляревский смеётся» Евгения Сверстюка, «Интернационализм или русификация?» Ивана Дзюбы, а у Черновола брал все 5 номеров «Украинского вестника». Так что Марьян со своей группой были загружены работой «по уши». Правда, наши встречи стали гораздо реже, чем до ареста. Мне во Львове жить запретили, выслали на так называемый 101-й километр, хотя я хотел прописаться в родном селе. Но, как объясняли бывшие политзаключённые с опытом такой жизни, сельская агентура КГБ была либо уже известной людям, либо примитивной, далеко не профессиональной. А профессиональный оперативник оказался бы чужой, заметной фигурой в селе. Поэтому людям, возвращавшимся из заключения и за которыми устраивали слежку, место жительства определяли в районных центрах. Мне выпал Самбор — город с 40-тысячным населением, в котором сосредоточены все органы власти, действовала разветвлённая сеть агентуры во главе с профессионалами горрайонного КГБ. Они были неизвестны и невидимы, в то время как новоприбывший объект наблюдения оставался на виду и чужим в среде.
Однако кагэбэшники просчитались. В Самборе с 1953 г. жила моя сестра Оля. Там она вышла замуж и с мужем и детьми, прожив в городе более 15 лет, имела широкий круг знакомств в среде сознательной украинской интеллигенции. Она работала заместителем главного бухгалтера крупной торговой организации «Смешторг», которая обслуживала прод- и промтоварами по сути весь Самбор. Благодаря сестре мне удалось быстро стать своим в городе и здесь организовать перепечатку и распространение Самиздата, в том числе и книг. В Самборе через сестру и её друзей я познакомился с участниками освободительной борьбы — политзаключёнными Данилом Кузминским, Владимиром Сороколитом, старосамборчанами Иваном Петриной, Владимиром Васютой, Иосифом Голубцом, Владимиром Затварским, в Комарно — наладил связь с моими земляками, которые, отбыв большие сроки заключения, а некоторые и два, вернулись из Мордовии, где мы вместе «тянули срок» — Михаилом Витром, Андреем Губичем, Василием Мысаковцем, жителем Николаева Василием Петривым (псевдоним Роман Писарчук) и другими. С большинством из них я познакомил Марьяна. Поскольку я был «под колпаком», Марьян взял на себя ещё и обязанности координатора-курьера — он забирал готовый самиздат, распределял его для адресатов и развозил. Часто встречался с Афанасием Заливахой в Ивано-Франковске. Но впоследствии я убедил Заливаху, что его жизненная миссия — искусство, потому что в тюрьме он не сможет реализовать себя и его талант будет потерян для Украины. Поэтому Марьян прекратил поставлять Афанасию Заливахе самиздат.
В Самборе большинство материалов, которые я привозил из Львова или из Киева, получая их у Вячеслава Черновола, Валентина Мороза, Надежды и Ивана Светличных, Аллы Горской, Любомиры Попадюк и т.д., первые две или три закладки — в зависимости от объёма — печатала Роксолана Данчин, студентка Дрогобычского пединститута. Именно через её руки прошли «Хроника сопротивления», «Моисей и Датан» В. Мороза, а после его ареста — и статья «Среди снегов», то есть вся публицистика и поэзия, вошедшая в одноимённую книгу с моим предисловием. Книга была объёмом около 300 страниц, и это означало качественный прогресс украинского самиздата. Р. Данчин перепечатала также все 5 номеров «Украинского вестника», книгу Михаила Горыня «Письма из-за решётки», сборник поэзии Зиновия Красивского «Невольничьи плачи», Николая Холодного «Крик из могилы», статьи Евгения Сверстюка. Напечатанные материалы я забирал у неё, упорядочивал, переплетал как интролигатор в книги и отдавал адресатам — часть — В. Сороколиту, а часть — в Киев и Москву. М. Гатала, В. Сороколит, З. Попадюк ещё перепечатывали в своих группах и распространяли среди доверенных людей.
С Марьяном мы встречались чаще всего во время выходных в моём родном селе. Особенно когда этого требовали дела: на берегу реки с удочками в руках мы видели всё вокруг и в спокойных условиях могли проговаривать свои проблемы. Да и приезжая во Львов я тоже прежде всего встречался с Марьяном, часто у него ночевал. Уже после заключения познакомил его с Еленой Антонив, Вячеславом Черноволом, Ириной и Игорем Калинцами, Стефой Шабатурой, Марией Качмар, Ярославом Мацелюхом. В этом обществе Марьян быстро стал своим, занимался культурнической деятельностью — посещал художественные выставки, концерты, шевченковские и другие общественные знаковые акции, ходил колядовать в образе разных вертепных героев. Здесь он сблизился со Стефой Шабатурой, и она тянулась к Марьяну, словно ища в нём опору и защиту, а он благородно откликнулся на этот зов души и по-рыцарски поддерживал и оберегал Стефу. Им обоим было хорошо. Однако были ли их взаимная симпатия и дружба проявлением глубокой любви, судить не берусь.
Последняя наша встреча с Марьяном состоялась в конце декабря 1971 года. Именно в течение декабря в Моршине лечился Василий Стус, а на выходные приезжал во Львов. Здесь мы встречались у Калинцев или у Шабатуры. А ещё в Киеве во время одной из поездок я сказал Василию, что у меня есть «Предназначение Украины» Ю. Липы и «Национализм» Д. Донцова. Стус очень хотел их прочитать, и я привёз ему эти работы. Через некоторое время он передал «Национализм» через М. Гаталу, потому что я не смог приехать на встречу. Не зная об этом, я спросил Стефу Шабатуру, не оставил ли Стус у неё книгу для меня. Узнав об этом, Марьян дал мне урок конспирации: «Иван, о деле говорят не с тем, с кем можно говорить, а с кем нужно говорить». Так скрупулёзно и принципиально Марьян Гатала относился ко всем проблемам и вопросам, которые вставали перед ним. На новый 1972 год Василий Стус был во Львове и вместе с Марьяном и товарищами ходил колядовать. А в Самборе в 8 часов вечера, когда я уже одетый должен был выходить, в дом зашёл капитан милиции, как заходил с проверкой уже много раз, и предупредил, что буду задержан, если попытаюсь нарушить режим. С Марьяном Гаталой и Василием Стусом, которые меня искали во Львове, мы уже не встретились. Василий оставил «Предназначение Украины» у Михаила Осадчего. А уже 12 января произошли аресты, книгу во время обыска изъяли кагэбэшники и уничтожили. С Василием Стусом мы встретились на Урале, в Кучинском лагере особого режима лишь осенью 1981 г., когда он начинал отбывать второй срок уже как особо опасный рецидивист, а я, как такой же рецидивист, завершал десятилетие на том же особом. Мы несколько месяцев были в одной камере, пока меня не повезли в ссылку. И уже не довелось встретиться, потому что Василий Стус погиб при загадочных обстоятельствах в этом же кучинском лагере.
После наших арестов в 1972 г. КГБ, как свидетельствует это в своих докладных Щербицкому, начал «разрабатывать» М. Гаталу только в мае. Это был серьёзный провал кагэбэшников и свидетельство хорошей конспиративной выучки и строгого соблюдения правил конспирации Марьяном. Цитирую выдержки из документа №502-1 «Специальное сообщение» (Совершенно секретно, экз. №1): «В отношении Гаталы М. П. в УКГБ Львовской области имеются оперативные материалы о том, что он является связью арестованных органами КГБ за антисоветскую деятельность Геля И., Стуса В., Калинец И., Шабатуры С. и других. Шабатура в камере говорила, что Гатала много знает о враждебной деятельности названных выше лиц и опасается, что в случае допроса он может дать правдивые показания» (конец цитаты). Однако первую «негласную беседу» провели с ним лишь 18, а вторую — 20 мая, то есть только через 4 месяца после арестов. Таким образом, в течение трёх лет своей наиболее продуктивной деятельности М. Гатала не попал под оперативную разработку КГБ. Это свидетельствует о том, что дерзкие «профессионалы» — кагэбэшные ищейки — не столько опережали события и факты «антисоветской националистической деятельности», сколько догоняли их. Скажем, начальника Самборского районного КГБ подполковника Шаля за провалы в работе уже после арестов разжаловали в капитаны и отправили на Харьковщину простым оперативником. Но, к сожалению, о судьбе «опекуна»-разработчика Марьяна мы просто не имеем информации.
Не сомневаюсь также, что Марьян не боялся допросов. Он был готов к аресту и следствию и физически, и психологически — старший брат, опытный подпольщик, многому его научил. И сам он был человеком сильным и мужественным.
Свой шаг в вечность Марьян продумал заранее и сделал его сознательно. 25 мая 1972 года он пришёл в цех между пересменками, когда первая смена уже заканчивала работу, а вторая — готовилась к ней. В цехе работало более полутора тысяч человек. Так что в помещении собралось много рабочих. Марьян был ведущим технологом и его все здесь знали. Он собрал людей вокруг себя, в коротком слове говорил об оккупации Украины, о расправах над теми, кто борется за украинскую государственность. А после слов «только моя кровь может смыть грязь оккупантов с моей земли» ножницами проколол себе сердце. Мера его самопосвящения Украине и сила духа были такими великими, что за её свободу Марьян Гатала сознательно отдал самое дорогое — собственную жизнь.
Р.S. Уже когда воспоминания о М. Гатале были по сути закончены, а они готовились как дополнение к интервью, которое брали у меня известные в Украине и за её пределами общественные деятели — Василий Овсиенко и Вахтанг Кипиани, Глава СБУ Валентин Наливайченко и директор ведомственного архива СБУ Владимир Вятрович буквально перед самым увольнением с занимаемых должностей сумели обработать и рассекретить большой массив документов под общим названием БЛОК, которые непосредственно касаются деятельности участников национально-освободительной борьбы 1960–1980 гг. В этом массиве материалов КГБ есть несколько, которые непосредственно касаются личности Марьяна Гаталы и его жертвенного поступка. В. Овсиенко, зная из содержания интервью, что Марьян был моим близким другом и соратником, благородно и по-товарищески прислал их мне, за что выражаю ему искреннюю благодарность.
Документы — это три докладные Председателя КГБ Украины Федорчука В. первому секретарю ЦК КПУ Щербицкому В. Они свидетельствуют:
1. О большой обеспокоенности, чтобы не сказать панике, руководства КГБ, которую вызвало самоубийство Марьяна Гаталы в цехе Львовского завода кинескопов 25 мая 1972 года;
а) уже в этот день (цитирую на языке оригинала): «В город Львов направлен Заместитель Председателя КГБ при СМ УССР тов. Трояк Н. З. (вечером 25 мая)». (Отраслевой государственный архив СБУ. — Ф. 16. — Оп. 3 (1975 г.). — Д.14. — Л. 347).
б) Не прошло и суток, то есть 26 мая, В. Федорчук в «специальном сообщении» докладывает В. Щербицкому о самоубийстве, подает анкетные данные М. Гаталы и подчёркивает: «По указанию КГБ при СМ УССР УКГБ Львовской области приняты необходимые меры по недопущению возможных эксцессов (выделено мною — И. Г.), связанных с самоубийством Гатало М. П.» (Там же).
в) КГБ цинично фабрикует слухи о мотивах самоубийства, мол, сделал это из-за отмены приказа о повышении в должности, неустроенности личной жизни, половой неполноценности и т. п.
2. Подвижнический поступок М. Гаталы вызвал широкий резонанс и общественное волнение во Львове. Об этом свидетельствует содержание докладных Федорчука.
а) КГБ вынужден провести ряд превентивных мероприятий, чтобы не допустить открытых выступлений общественности. Это означало: задержание возможных инициаторов; запрет говорить правду, с какими словами обращался М. Гатала к людям, и цель его поступка; распространение ложных слухов, которые фальсифицировали бы саму идею и мотивы самоубийства и дискредитировали бы личность, совершившую акт протеста против оккупационного режима.
б) рабочие завода комсомольцы Голиков Сергей, Банцак Павел, Постюк Богдан обращались к комсоргам цеха и завода, а также к начальнику участка, с требованием провести комсомольское собрание (хотя М. Гатала комсомольцем не был) и выяснить на собрании причины и обстоятельства самоубийства. И только после проведения с ними «разъяснительной беседы» люди отказались от своего требования. (ОГА СБУ. — Ф. 16. — Оп. 3 (1975 г.). — Д.14. — Л. 353).
в) Похороны М. Гаталы состоялись 27 мая при участии большого количества людей, хотя КГБ изо всех сил пытался этого не допустить. Более того. Помимо того, что акт самоубийства был демонстративным проявлением протеста оккупационному режиму, и КГБ, и обком вынуждены были дать разрешение похоронить тело, как чуть позже и тело Владимира Ивасюка, на одной из центральных аллей Лычаковского кладбища, хотя на этом кладбище захоронений обычных людей уже не проводили.
3. Чтобы погасить общественное волнение во Львове, КГБ вынужден был провести ряд превентивных мероприятий. Цитирую: «С целью недопущения нежелательных проявлений со стороны объектов дела „Волна“ (очевидно, патриотов, которые ещё не были арестованы и способны протестовать открыто, как в 1966 г. это делали Л. Костенко, И. Дзюба, В. Черновол и т. п. — И. Г.) и их единомышленников в связи с самоубийством Гатала УКГБ по Львовской области проводится комплекс агентурно-оперативных мероприятий (выделение моё — И. Г.)». (ОГА СБУ. — Ф. 16. — Оп. 3 (1975 г.). — Д.14. — Л. 352).
Аналогичного содержания абзац представлен и в последней докладной Федорчука Щербицкому. (ОГА СБУ. — Ф. 16. — Оп. 3 (1975 г.). — Д.14. — Л. 367).
Акцент на проведении таких мероприятий аж в двух документах свидетельствует, какое большое значение КГБ придавал этому событию и сколько прилагал усилий, чтобы заглушить, нейтрализовать волнение людей. К агентурно-оперативным мероприятиям относились:
а) Так называемые профилактические беседы, а на самом деле — форма грубого морального давления, даже террора. Человека вызывали в КГБ или забирали с места работы, или просто ловили на улице. «Объект» завозили в управление КГБ, часто на кагэбэшную конспиративную квартиру и начинали (или продолжали) «обрабатывать»: вербовали, обещали образование, должность, жильё, всевозможные привилегии. Когда же «объект» не поддавался «на пряник», переходили «к кнуту» — угрожали, шантажировали, шельмовали. Делали это обученные оперативники-психологи. Надо признать, что в психологическом терроре кагэбэшники достигли значительных успехов — в обществе царил страх, была масса агентуры.
б) Фабрикация и распространение различных ложных или лживо интерпретированных, искажённых фактов, выдумок, слухов, сплетен и т. п. Они исходили из уст якобы близких или знающих людей. В данном конкретном случае, то есть в документах, касающихся М. Гаталы, КГБ не раскрывает Щербицкому содержания всех проведённых им агентурно-оперативных мероприятий, однако кое-что представляет как один из возможных «мотивов» самоубийства: это и отмена проекта приказа о повышении в должности (протест против несправедливости, но не против оккупантов); это и слова начальника цеха, которому девушки-работницы его цеха рассказали о якобы половой неполноценности М. Гаталы, что также толкуется как вероятная причина самоубийства; это и смерть любимого человека и т.д. Цель же одна — дискредитировать и опорочить человека и его поступок.
в) КГБ ссылается на мнения «антисоветски настроенных лиц Попадюк Л., Гулик С., Гнатенка В. и других», которые якобы осудили самоубийство М. Гаталы. Такую позицию КГБ полностью одобряет и подает, и распространяет среди людей как оценку широкой общественности. (ОГА СБУ. — Ф. 16. — Оп. 3 (1975 г.). — Д.14. — Л. 367).
г) С. Шабатуре, подруге Марьяна, КГБ приписал откровенный донос — в камере она якобы говорила, цитирую: «Гатала много знает о враждебной деятельности (могла ли Стефа свою деятельность, а равно и многих своих соратников, называть враждебной — выделение моё — И. Г.) названных выше лиц и опасается, что в случае допроса он может дать правдивые показания». (Конец цитаты. — ОГА СБУ. — Ф. 16. — Оп. 3 (1975 г.). — Д.14. — Л. 346). В тюрьме до окончания следствия и суда товарищей по делу никогда не содержат в одной камере. Скажем, с Ириной Калинец. Следовательно, могла ли Стефа Шабатура делиться такими сокровенными мыслями об очень близком ей человеке с камерными стукачами, «квочками» и т. д.? Однозначно — нет! Агентурно-оперативные мероприятия — это сплошь грязная игра политической полиции.
Кагэбэшники цинично врали даже Щербицкому, потому что такой насквозь лживой и подлой была московская тоталитарная система. Ценой миллионов подвижников, таких как Марьян Гатала, мы её разрушили. Поэтому мы должны помнить тех, кто положил свою жизнь на алтарь свободы.
Иван Гель.
Сентябрь 2010 года.
На снимке 9 января 1972 года стоят: Любомира Попадюк, Василий Стус, Елена Антонив, Ирина Калинец, Мария Садовская, Анна Садовская, Михаил Горынь. Сидят: Стефа Шабатура, одетая цыганом, Марьян Гатала, Александр Кузьменко.
