Русин Иван Иванович. Этапы

Иван РУСИН

ЭТАПЫ

Кто-то мудрый сказал: «Те, кто в великой войне принимают на себя первые удары, победу празднуют редко. Но память о них живёт в веках и отзывается в сердцах потомков щемящей болью и сыновней благодарностью…»

Наконец судилище закончилось и озвучили приговор. Итак, решение есть. Апелляции от нас (Кузнецовой Евгении Фёдоровны, Мартыненко Александра и меня — Русина Ивана) не было. Куда повезут на дальнейшие места жительства, никто из нас не знал. Побрили, постригли нас, выдали наше бельё и одежду, но когда и куда — не говорят.

Правда, библиотекарь, он же и парикмахер, говорил мне, что, очевидно, я останусь на содержании в этой же их кагэбэшной тюрьме, потому что осталось мне меньше четырёх месяцев до звонка на волю. Но так не случилось, потому что, видимо, вынуждены были выполнять предписание приговора, где было указано место жительства — лагерь строгого режима. И вот в один из дней послышалась суета в коридоре, а затем открылась «кормушка» (окошко в двери, куда подавали еду и всяческие указания) и прозвучала команда «с вещами».

Было это как-то неожиданно, потому что уже привыкли к спокойному режиму содержания. На допросы или в суд, то есть никуда уже не звали. Есть дают, да ещё и из дому передачу разрешили. Словом, люди как люди, ко всему привыкают и не хотят лишних хлопот или перемен. Но что поделаешь, хозяин знает, что делает. Как надо, так надо, ему виднее, где нам комфортнее жить и как жить.

Так что взял я свою сумку, присел ещё на дорожку, осмотрел камеру, чтобы запомнить интерьер, чтобы мог рассказать потом, где начиналось моё первоначальное образование. Первое потому, что «мои университеты» были фактически уже в лагере, в мордовском Явасе. Грузили нас в «воронок» поодиночке во дворе тюрьмы. Не очень спешили, так что я смог рассмотреть довольно обширный двор внутри кагэбэшного квартала. Так называемая внутренняя тюрьма выглядела как четырёхэтажная кирпичная коробка, поставленная в одном из углов двора. Типичное сталинское архитектурное сооружение.

Разместили нас (Евгению Фёдоровну, Сашу и меня) в «боксах» по одному и повезли на вокзал. Но привезли нас куда-то далеко, потому что здания вокзала не было видно, да и вообще никого не было видно. Очевидно, местом, где формируют, укомплектовывают так называемый «вагон-зак», была специально отведённая для таких дел колея.

Со злыми псами и автоматами конвоиры переправили нас в вагон. «Вагон-зак» — это специальный, будто бы купейный вагон для перевозки по этапам «заключённых». Потому и называют его «зак». Купе в этом вагоне имеют прозрачные зарешеченные двери с крепкими засовами. По коридору-проходу всё время снуют охранники, которые и взялись с тех пор опекать нас. Им всё видно, что в тех купе делается, и слышно, что говорится. Иногда дают, если им захочется, немного воды и отведут в нужник. Но всё это происходит после долгих просьб, требований и общего крика, потому что все эти просьбы слышат. Это такая солидарная поддержка.

А все эти общения — сплошная матерщина, или, как некоторые филологи говорят, — на «тюркском наречии».

Посадили нас с Александром Мартыненко в одно купе, кажется, первое. Евгению Фёдоровну Кузнецову рядом, во второе купе, одну. Тут мы почувствовали определённое преимущество политических заключённых, то есть отделили нас от остального народа. А того народа было полно-полнёхонько. Наверное, человек по десять, а может и больше, в одно купе. Между верхними полками откидывалась площадка над проходом, которая давала возможность разместить 5–6 человек в лежачем положении на втором ярусе купе. Вот попробуйте представить себе такие условия путешествия. Внизу же сидят по 4–5 человек на каждой лавке. Были случаи, когда набивали и под лавки, потому что там нет багажных мест. И лезли туда, как потом мне объяснили, так называемые «петухи». Чего только не случается на этом грешном свете.

Относительно питания. Дорожный паёк был хорошо продуман: селёдка, в основном гниловатая, и полбуханки хлеба. А воды, как уже упоминалось, трудно допроситься. Технология.

И все эти купе, как мужские, так и женские, были полностью набиты. Но те пассажиры, очевидно, не чувствовали какого-то неудобства, потому что, видимо, привыкли к таким путешествиям. Это мы были шокированы увиденным и услышанным. Нам с Сашей ещё куда ни шло, а вот бедная Евга забилась в угол купе и только молилась.

С Евгой Фёдоровной я не был знаком до ареста, хотя нас и сделали подельниками. Только во время ознакомления с делом после следствия я заочно узнал её как высоконравственную личность. Поэтому для неё это был настоящий шок. Очевидно, с последующими этапами она ещё больше набралась или насмотрелась и наслушалась этой гадости. Больше я её не видел.

Рассказывали потом, что в лагере она находилась в крайне подавленном состоянии, серьёзно заболела и после возвращения на Украину вскоре перешла в мир иной, то есть как бы освободилась из «большой зоны». Последние дни была под опекой сына, который и похоронил её, как Бог велит. К сожалению, украинской национально сознательной общественностью до сих пор должным образом не почтена. Может потому, что не была публичным деятелем. Работала преподавателем на химическом факультете Киевского государственного университета. Вела, как впоследствии квалифицировали репрессивные кагэбэшные органы, антисоветскую националистическую пропаганду и агитацию среди студентов и преподавателей. Была выслежена и арестована. Уголовные прихвостни признали её подпольную деятельность самым весомым преступлением, и она была в нашем общем деле «паровозом».

Присудили ей 5 лет, Саше 3 года, мне же один год лагерей строгого режима, хотя в Уголовно-процессуальном кодексе для женщин и впервые заключённых не был предусмотрен строгий режим содержания. Но что поделаешь. Таким было это «самое гуманное советское правосудие».

Это, конечно, своеобразная лирика. Поэтому извините за отклонение от темы этапов. Подобные лирические отступления, возможно, будут случаться и в дальнейшем.

Итак, просидели мы в том «купейном» вагоне, наверное, часов шесть, пока не укомплектовали «пассажирами» всё это северо-восточное направление. Прицепили нас к какому-то почтовому поезду и где-то под вечер мы отправились. И вот тут начались те диалоги, о которых уже немного упоминалось. Наша обслуга, видите ли, не хотела загрязнять колею до начала движения поезда. Но если бы не такое долгое ожидание, да ещё и в жару, потому что был уже май. Правда, конвоиры при экстремальных ситуациях давали какие-то ёмкости (кулёчки, бутылки). Но это с большим скандалом.

Почтовый экспресс тащится медленно, с частыми остановками. И всё же путешествие было нескучным, было слышно множество споров, ссор и даже драк. И всё это сопровождалось этим могучим «наречием». Для нас это было определённое просвещение, ведь такого не слышали и не видели ещё. Ну, настоящая какая-то клоака. Думаю, что это трудно даже представить себе.

Кое-что из увиденного. Вспоминаю такие действа. Ведёт охранник в туалет одного или двух зэков. Проходя мимо женского купе, зэк просит: «Засвети душу». Но останавливаться нельзя, его надзиратель толкает дальше. А когда они идут обратно, то уже имеют возможность разглядывать большое разнообразие этих «душ». Эта женская публика, видимо, тоже сильно соскучилась, потому что с таким подъёмом вываливает все свои прелести, что аж души наблюдателей радуются от этих выставленных «душ». И все довольны, всем становится весело. Особенно, когда они друг друга отталкивают от этого зарешеченного отверстия. Эти охранники-«салабоны» тоже радуются, хоть и командуют, чтобы «прекратили безобразие». Такое вот «веселие» продолжалось довольно долго. Если оно только человекоподобное существо, то что с него возьмёшь. Очевидно, и некоторые люди в экстремальных ситуациях становятся существами. Так началось моё путешествие в тот «университет».

Постепенно пассажиры как-то понемногу унялись, успокоились. Как-то устроились и, очевидно, задремали. Соседка наша Евга всё время молчала, а может, дремала. На какое-то обращение Саши ответила одной фразой: «Да хранит тебя Господь». Между нами с Сашей велась довольно оживлённая беседа. Началось с выяснения некоторых обстоятельств следствия. Хотелось многое прояснить...

Короткая предыстория. Познакомились мы в Киеве в 1964 году, хотя и учились на одном геологоразведочном факультете Львовской Политехники. Я в 1959 году окончил геодезический курс, а Саша Мартыненко где-то года на два позже геофизику. Сблизились мы на репетициях хора «Жайворонок». У нас были интересные беседы на историко-патриотические темы. Много говорилось о литературе и о поэзии. Вспоминается, он даже пописывал стихи. Я же в то время увлекался модерной поэзией молодых поэтов. Постепенно перешли на самиздат. Мы называли это шутя «крамолой». Кагэбэшники позже просветили нас: с помощью учёных экспертов разъяснили нам, что это антисоветские, да ещё и в основном националистические документы или материалы. Но читать или обсуждать, как моя бабушка говорила, «философствовать», — большого ума не надо. Надо было и самим что-то уже делать.

И вот Саша раздобыл где-то пишущую машинку и принёс её ко мне, потому что сам жил на квартире. Я договорился с Лидой Мельник, которая умела печатать, потому что работала в какой-то редакции. И началась работа по перепечатке самиздата. Были это сначала стихи Василия Симоненко, кое-что Ивана Драча, Николая Винграновского и Лины Костенко. Потом дошло до «Дневника» Василия Симоненко. А дальше уже добрались и до настоящей крамолы, как-то «Иск Святослава Караванского к министру образования Даденкову» и «По поводу процесса над Погружальским». Это о том негодяе, который поджёг архив Национальной Академической библиотеки, пересыпав книги фосфором. Затем организовали фотокопирование и размножение произведений Ивана Кошеливца и другого.

Было это ещё время «хрущёвской оттепели», и мы как-то, можно сказать, совсем не заботились о глубокой конспирации. И нас потом проучили за такую легкомысленность. Но не одни мы с Сашей были такими необразованными неофитами. Даже такие «мэтры» шестидесятников, как Иван Светличный и его ближайшее окружение, не рекомендовали играть в подполье, проводить какие-то ликбезы в катакомбах. Можно много рассказывать о тех 1964–1965 годах. Кое-что, конечно, позабылось, и ничего с этим не поделаешь.

Что имеет начало, тому когда-то приходит и конец. Так и нашему «подполью» пришло время расплаты. 28 августа 1965 года была проведена облава, или как впоследствии назвали, «первый покос». И всех нас, тех примитивных «подпольщиков», загребли без предупреждения, внезапно. А кагэбня подготовилась исправно и провела эту акцию одновременно во многих городах Украины. Было арестовано более двух десятков, может и больше, национально сознательной интеллигенции.

Находясь в лагере, в спокойной обстановке мы проанализировали ту репрессивную акцию. И подавляющее большинство согласилось, что уж очень мы были наивны и неопытны. Или, обобщая, можно уверенно сказать, что неофиты в катакомбах были куда организованнее и опытнее.

Правда, это может касаться только тех, кто дал себя замести этой кагэбэшной метлой в конце августа 1965 года в Киеве, Львове, Ивано-Франковске, Луцке, Одессе и других городах. Ведь не могу поверить, что вот на этих двадцати или чуть больше личностях, которых впоследствии назвали «шестидесятниками», держалось сопротивление коммуно-большевистской империи в Украине. Я уверен, что их было очень и очень многократно больше. Ведь не может такой великий народ долгое время быть в ярме. Революционные подъёмы происходят волнами. Каждое поколение выталкивает на вершины своих лидеров, которые и становятся двигателями прогресса, может, и героями. Часто бывает, что они репрессируются правящими режимами, даже гибнут за идею. Но всё это всегда не было напрасным. Борьба, кровь и страдания за свободу всегда с Божьей помощью приносят свободу народу и независимость государству.

Но, очевидно, хватит, а то что-то слишком разговорился и далеко отошёл от того вагона-зака, от того купе на двоих «политических», которые едут этапами в места «не столь отдалённые».

Продолжалась ещё по инерции «хрущёвская оттепель», и на Урал и в Сибирь пока что не посылали. Все «антисоветчики» в то время оказывались в Мордовии. Очевидно, и мы туда направлялись. Итак, наш почтовый потихоньку тащится, пассажиры, видимо, задремали, потому что всё затихло. Мы с Александром всё-таки выяснили некоторые вопросы следственного периода. В общем, откровенного, искреннего анализа показаний не получилось. Как-то он ушёл в себя, замкнутым остался и в лагере. Что-то его угнетало. Может, что-то семейное, может, определённое недовольство следствием и приговором. Как-то сказал он такое: «Хорошо тебе, ты скоро возвращаешься, тебя ждёт жена с ребёнком, а у меня единственная старая мама, которая, может, и не дождётся меня». Тут нечего возразить. Но всё же...

Наши приговоры по сравнению с последующими репрессивными карами в 70–80-х годах за такие же «преступления» были детскими. То есть присуждали позже от 5 до 10 лет, да ещё и по 5 лет ссылки уже в отдалённые края империи, вплоть до Магадана.

Привезли нас на какую-то станцию, точнее, в какой-то тупик, ранним утром. И снова так же, со злыми овчарками по бокам, с криком «бегом, бегом» погрузили нас в чёрные «воронки» и привезли в тюрьму, как оказалось впоследствии, города Рязань. Там приняли нас поштучно, согласно количеству «дел», то есть папок, и впихнули в какой-то зал уже всех вместе. Тут-то мы с Сашей наконец увидели и почувствовали прелести криминальной среды. Сначала бросились расспрашивать, кто откуда, искать земляков, или, правильнее, «кучковаться по зонам». Тут же, пока охрана разбиралась с сопроводительными делами, стали заваривать чифир. Делалось это в пол-литровой алюминиевой кружке, разжигая под ней свёрнутую газету. Таких варочных устройств было три или четыре. Стало полно дыма. Пока надзиратели опомнились, чай-чифир был уже заварен и спрятан для настаивания. В это же время началась проверка сумок, торб. То есть добровольно-принудительная «делёжка» с ближними. Таким образом мы с Сашей лишились лишнего груза, своих «сидоров» с передачами из дому на дорогу и кое-чего прикупленного в ларьке следственного изолятора. Позабирали или поменяли также нашу одежду. Дали нам прозвища (кликухи), ведь все они общаются по этим кличкам. Александр стал «мужик», я же «очки». Мы интуитивно поняли, что не надо оказывать сопротивление.

Начался их ритуал кайфования. Поуседались кругами, очевидно, по землячествам-зонам. Нас тоже пригласили, но мы отказались. Никто не настаивал, потому что им больше будет. Нарезали лезвиями нашего украинского сала, разложили питьё и начали... Эта кружка кружила по кругу. Надо хлебнуть по два глотка, не больше, иначе может быть реакция по шее. Было нам странно и, может, даже обидно, но все эти впечатления от увиденного как-то уравновесили настроение, ведь науки даром не бывает. А тут ещё такие зрелища. После чифирования началось курение самокруток. Наверное, с какой-то «дурью», потому что тоже по кругу ходили эти самокрутки. После этого каждый как-то полулёг — и ушёл в себя. Называли это состояние «гнать кино».

Мы с Сашей тоже кое-как улеглись. Но не дали нам задремать. Щёлкнули засовы, в открывшуюся дверь прокричали нашу 62-ю статью. И нас выдернули из этой «честной компании». Поместили отдельно по боксам. Просидели мы в этих конурах (0.8 x 1.0) где-то, может, с час, и забрали нас дальше на этап. Перевозка к поезду состоялась согласно уставу караульной службы. Такие же собацюры, такие же краснопогонники с автоматами и команды о передвижении бегом.

В купе было уже трое мужчин. Были они иеговистами. В то время иеговистов, пятидесятников и ещё какую-то секту преследовали и осуждали тоже по 62-й статье. Пробовали они о чём-то своём заводить беседу, будто бы вербовать нас, но не нашли поддержки и отстали. Вагон не был переполнен, так что довольно скоро провели прогулку в туалет. Весёлых ситуаций, как прошлым вечером, не было, поужинали такой же селёдкой с хлебом, запили водой да и улеглись. Рассвет встретили мы уже в большом городе, в Пензе. Так же, с псами, с автоматчиками и бегом переправили нас в тюрьму.

Когда принимали нас и проводили санитарную обработку (стригут, моют и всю одежду закладывают в прожарочную камеру), один из приёмщиков спросил, откуда мы. Услышав ответ, многозначительно произнёс: «О, опять хохлы пошли». Поселили нас вдвоём в какую-то странную камеру, которая в высоту больше, чем в длину или ширину. Стены бетонные, не покрашенные, не гладкие. Под потолком малюсенькое зарешёченное окошко. Был там немного приподнятый подиум для лежания, был и туалет, и водяной кран. Позже нам сказали, что это камеры смертников. Подали в «кормушку» немного какой-то похлёбки, пайку хлеба и кипятку. Где-то позже даже вывели на прогулку. Немного размявшись, стали мы оглядываться вокруг. Тюрьма та — очень капитальное сооружение из красного кирпича. Огромная, двух- и трёхэтажная. Показалось мне, что будто на горе. И была эта тюрьма, как нам говорили, ещё с «катерининских» времён. Рассказывали ребята, которые шли этапом через Харьков, что и харьковская тюрьма такого же типа. И тоже на горе, на так называемой Холодной горе. Такие символические нагорные сооружения. В советские времена тюрьмы и «зоны» строили в низинах, с высоким уровнем грунтовых вод, чтобы нельзя было сделать подкопы. Просидели мы там, в этой цитадели, шесть дней.

Однажды под вечер снова забрали нас на этап. Действо перемещения из тюрьмы к поезду такое же, как и предусмотрено уставом. Поселение в вагон, купе и все дальнейшие мероприятия, прописанные в правилах перевозки зэков, вплоть до «отхода ко сну», прошли неинтересно, ничем не запомнились. Ранний рассвет встретили мы в Ряжске. Было ещё немного темно, и конвоиры были очень нервные, очень уж чего-то боялись. Их волнение передалось и собакам, которые начали неистовый лай. Почему-то не было машин, и нас трусцой погнали к тюрьме. Хорошо, что было не очень далеко и у нас не было тяжёлых сумок. А то как бы мы мучились с этими «сидорами». Приняли нас, запыхавшихся, от запыхавшихся псарей в широко распахнутые ворота. И опять же поштучно, согласно количеству папок, пересчитали и погнали на санобработку. Потом завели нас обоих в огромный с многорядными железными двухъярусными нарами зал, или может это тоже была камера. Застали мы там какого-то дедка. Позже дали что-то поесть и через некоторое время вывели нас на прогулку. Осматриваться было некуда, потому что прогулочные дворики были закрыты высокой стеной. А вообще тюрьма как тюрьма, без особых примет. Может, правда, я уже привык к этим своеобразным условиям содержания.

Как-то понемногу разговорились мы. Расспрашивал он нас, откуда мы, по каким статьям и куда направляемся. А дальше начал он нас «просвещать», потому что был уже давно долголетним заключённым. Рассказал кое-что о себе, что направляется в Москву, что постоянно «проживает» в зоне 385/11 в посёлке Явас в Мордовии, куда, очевидно, и нас этапируют. Сообщил также, что в том лагере содержатся заключённые военных и послевоенных времён, большинство националисты из Украины, Прибалтики и немного из других регионов империи. Затем, воспользовавшись нашими свободными ушами, увлёкся рассказом своей «легенды». Фамилия у него была Иванов. Якобы был полковником власовской армии и добрался под конец войны до Парижа. Много было речей о прекрасном бытии во Франции. И вдруг в 1946 году в ресторане официант передаёт ему приглашение к телефонному разговору. В телефонной кабине его скрутили, вставили кляп в рот и с пистолетом под боком вывели, впихнули в машину и отвезли в посольство. А дальше в Союз — и под трибунал. Дали высшую меру наказания — расстрел. Но почему, он и сам не знает. Потом его измену переоценили на 25 лет. Таких случаев случалось много. Запомнилась мне эта его легенда тем, что он на полном серьёзе говорил, что его брат, тоже Иванов, является генералом и чуть ли не начальником комендатуры Москвы. И что уже не раз возили его на свидание с ним, и всё хотят от него какого-то заявления-информации. Не разобрал я только, какой, власовской-штабной ли, потому что он представлялся заместителем начальника штаба. В лагере я узнал, что был он одним из стукачей-информаторов. Так вот, очевидно, он и ездил давать информацию. Прожили мы в Ряжске дня три.

Дальше была Рузаевка. Тюрьма без украшений, серая, очевидно, типовая, как и все советские строения. Продержали нас там меньше двух дней и снова со всеми почестями забрали на дальнейшее этапное путешествие.

И последняя пересыльная тюрьма на станции Потьма. Отсюда начиналась узкоколейная железнодорожная ветка, вдоль которой на каждом километре был исправительный лагерь. Это один из бывших сталинских архипелагов лагерей-зон. Было тех лагерей в том архипелаге не менее двадцати. Из них в то время было где-то 6 или 7 специальных — политических. Конечно, условно политических, потому что какая политика у тех полицаев или власовцев. Но это между прочим. Подробнее о них будет в разделе о той 385/11 зоне.

Загнали нас снова всех вместе, разных, в довольно большую камеру. Под стенами были немного выше от пола обустроены настилы. Там лежали и спали. Само здание было одноэтажное, барачного типа. Тут и увидел я впервые классическую «парашу». Это такая себе довольно немаленькая металлическая бочка, значительно больше так называемой «выварки». И изготовлена, очевидно, в серийном промышленном производстве. Имеет крепкие горизонтальные ручки, чтобы по двое брались с каждой стороны, потому что утром и вечером надо эту «парашу» очищать и дезинфицировать. Извините за детализацию, но ведь многие слышали это слово, а мало кто представляет, что это такое.

Были мы с Сашей также удивлены медицинским обслуживанием. Каждый день, после так называемого завтрака, был медицинский осмотр. Открывалась «кормушка» и спрашивали, «больные есть?». Почти все кричат, что есть-есть, и протягивают руки в это окошко. Там им сыплют по две-три какие-то белые таблетки. Всем одинаковые, ведь не спрашивают, кто чем болеет. Был один для всех диагноз — «больные». После закрытия окошка эти таблетки ссыпают двум или трём «больным» и они, тщательно пережёвывая с водой, глотают эту кашу. Потом ложатся и ждут «прихода». Был ли у них какой-то «приход» от этой белой массы, я не знаю. Скорее всего, «приход»-дурман был у них от самого ритуала. Держали нас там тоже дня три.

Как всегда, без предупреждения, открылась камера и по команде «с вещами» всех нас начали выделять согласно указанной в «деле» прописке. Потом конвой взял нас под опеку, погрузили в вагончики узкоколейки. Довольно долго возились с этим разделением по загородкам вагонов. Было очень жарко, а воды не давали. Да и вообще никого не слушали, потому что вся охрана была очень нервная. Даже и собаки.

Наконец поезд тронулся в далёкий путь на долгие и долгие годы. Конечно, это из лирики, а в жизни у каждого своя дорога и свои годы. У каждого лагеря остановка и высадка по одинаковым уставным правилам и действиям с собаками и автоматами. На одиннадцатой остановке высадили нас с Сашей и ещё четырёх верующих сектантов. Так закончилось этапное путешествие в зону, которая и стала моим университетом с ускоренным курсом обучения. Этот путевой рассказ можно было бы обогатить или украсить ещё очень многими эпизодами из тех пересылок. Люди в основном в экстремальных условиях, а тем более зэки, нуждаются в том, чтобы выговориться. И каждый развивает, творит свою легенду.

ЗОНА ЖХ-385/11

Число 385 — это номер мордовского микроархипелага из того большого имперского, советского архипелага ГУЛАГ. А было их по той необъятной империи зла, очевидно, в разы больше, чем число 385 этого Мордовского. В уголовных зонах 385-го архипелага селились, в основном, выходцы из Московского региона. Специальные, то есть политические зоны, заселялись со всего Союза. Наш одиннадцатый лагерь содержал где-то около 1200 человек из всех республик. Подавляющее большинство составляли украинцы, среди которых больше всего было бывших воинов УПА, ОУНовцев. Было несколько эсбистов (бандеровская служба безопасности). Они были наиболее организованными и следили за взаимоотношениями различных политических или национальных группировок. То есть поддерживали внутренний порядок. Это, может, немного похоже на роль «паханов» в воровских-бандитских зонах.

На время моего пребывания в зоне все политические, или инакомыслящие, или, как позже они назывались, диссиденты, группировались в основном на идеологических основах. Так, как бандеровцы и мельниковцы, социал-демократы и либералы. Но это только украинские националисты имели такую роскошь разделяться, видимо, по принципу «ибо много нас есть».

Белорусские националисты приняли название «литвины», а граждан современной Литвы называли «жмудами». Лидер их был высокообразованный, бывший учитель. Имел хорошую подборку литературы по истории и географии, а также немалый задел исследований своего исторического этноса. Тут же хочу заметить, что тот период лагерного содержания был ещё довольно либеральным. Это было время хрущёвской оттепели. То есть не запрещалось иметь книжные собрания, писать и рисовать, создавать землячества и проводить диспуты.

Снова хочу предостеречь читателя, что рассказы мои не будут в чёрных красках; может, даже иногда романтические, потому что воспринимал я всё увиденное и услышанное будто как турист в какой-то неведомой стране. Я не испытывал давления невольничьих лет. Я хотел получить определённое образование и воспользоваться им, чтобы хоть как-то рассказать об увиденном и услышанном. Но, как впоследствии оказалось, была та страна не такой уж и неведомой. Это была «малая зона». Почти то же самое, что и в «большой зоне», которая называлась Советский Союз.

Мне, собственно говоря, ещё повезло, потому что уже в конце 1966 года начали «закручивать гайки». То есть в дальнейшем все льготы отменили и режим содержания стал хуже, чем даже прописано в кодексе. Об этом впоследствии рассказывали те, кто освобождался после меня. Это Михаил Осадчий, Виктор Кукса, Александр Мартыненко и особенно Афанасий Заливаха, который отбывал 5 лет. Именно отбывал кару, потому что запретили ему рисовать. Так коммуно-фашисты лишили Украину почти пятилетнего творческого наследия такого выдающегося национального художника.

Итак, вернёмся к тому узкоколейному поезду, той последней остановке моего приключенческого путешествия. Из вагона нас выгрузили, как всегда. «Воронком» нас довезли до ворот, или, как говорили, до вахты. Там впихнули в «боксы» — и снова томление в жаре без воды. Потом через «шлюзы» передали нас лагерным надзирателям. Пересчитали, сверили фэйсы с «делами», открыли загон с вертушкой и впустили в зону №11.

Какое-то странное чувство было. Не надо руки держать за спиной, нет команд «шаг влево» или «шаг вправо»… Ну будто какая-то свобода, ведь колючей ограды сразу не заметно, а видишь простор, деревья, незарешёченное небо. И немного вдали здания и люди. Так что зона всё-таки есть определённая свобода. Во-первых, можно ходить по всей территории, хоть и ограниченной колючими ограждениями в три ряда. Во-вторых, можешь общаться с кем хочешь. Особенно чувствуется это после почти месячного этапного путешествия. Очень отчётливо в тех экстремальных условиях осознаётся общая относительность. Представьте себе такой «бокс» 0.7x1.0 в воронке при перевозке из тюрьмы к поезду или наоборот. Или долгое ожидание этапа, или перевозка на суд, или куда-нибудь ещё. Так и те же вагонные купе, куда набивают по 10–15 человек, и мучаются они там по 10–15 часов движения поезда. И вдруг совсем другая действительность. Можно раскинуть руки, бегать, видеть птичек и цветение цветов. И будто никто ничего не запрещает. Вот такая она, относительность. Конечно, это был мгновенный эмоциональный всплеск. Скоро всё стало реальностью.

Первыми, кто приветствовал нас на том острове из архипелага ГУЛАГ, были Ярослав Геврич, Иван Гель и Михаил Озерный. Все они из нашего прошлогоднего августовского «призыва». Старожилы, их было несколько, наблюдали за нашей радостной, с объятиями, встречей. После этого они повели нас в какой-то двухэтажный дом. Завели в какую-то небольшую комнатку, которая была «мастерской» так называемого лагерного художника Романа Дужинского. Он там писал или рисовал всякие лагерные объявления, плакаты типа «На свободу с чистой совестью» и тому подобное. Иногда упражнялся в портретописи. Любил делать копии значительных работ великих художников. Застал я его над воссозданием «Запорожцев» Репина. Вообще, на то время он сделал несколько довольно удачных работ. В частности, портрет долголетнего заключённого Святослава Караванского, который, кстати, удалось вывезти из лагеря и завезти аж в Америку, где впоследствии вынужденно оказались сам Святослав и его жена Нина Строкатая. Где-то в начале 90-х годов удалось Роману Дужинскому поехать в США и представить кое-что из своих лагерных и послелагерных работ в некоторых городах Америки. Очевидно, немного и продал. В 1995 году в Детройте я имел возможность увидеть некоторые его работы. Экспонировались они, а может и до сих пор выставлены, в Художественной галерее Украинского культурного центра, которой управляет семья господ Колодчиков.

Но простите, меня время от времени заносит, и можно потерять целостность или последовательность сюжета. Итак, в той мастерской, которая по-зэковски называлась «шурша», отметили торжество нашей встречи с «выпивоном», который по-ихнему называли чифированием. Были там Виктор Солодкий, Василий Подгородецкий, Степан Сорока, Роман Дужинский как хозяин и Юрий Шухевич. Это своеобразные активисты украинской диаспоры в этом мордовском «заповеднике». Когда-то такие заповедники носили имена Берии или Ежова, а также и самого вождя, потому что там были дети всех народов советской родины, а он очень, как пропагандировали, любил детей.

А дальше — как в той басне, когда собралось трое и почти без слов вмиг организовали пол-литра. Дужинский, как хозяин или председательствующий, воскликнул: «Ну, так что...». И Юрий Шухевич с полным пониманием бросился искать котелок, потому что алюминиевой кружки было явно маловато. Пока мы поговорили, рассказали, как ехалось, сколько времени, через какие «пересылки», то уже заваренный чай, или, как они говорили, «гарбатка», был готов. Юрий Шухевич был непревзойдённым мастером «кайфового» дела. Там была целая школа мастеров, кто по чаю, кто по кофе. Даже было основано Украинское Чифиро-Бальзамное Общество. Кстати, я впоследствии тоже прошёл ту школу и, когда освобождался, то мне даже выдали диплом с номером и мокрой печатью. Председателем общества был Ю. Шухевич. Секретарём В. Савченко. Так что всё чин чинарём, по науке, как в добрые времена.

Прибыли мы, очевидно, в воскресенье, потому что иначе не смогли бы среди бела дня устраивать такую торжественную встречу, с принятием нас в землячество. После торжеств развели нас по баракам, согласно распоряжениям, указанным в наших направлениях. Представили меня старшему «дневальному», которым был грузинский генерал, фамилию, к сожалению, не запомнил. Но помню его жизненную историю, которую он перед моим освобождением рассказывал. Был он уже довольно стар, совершенно седой, сгорбленный. Просидел уже больше десяти лет из пятнадцати. До воли не дотянул, умер в лагере. Трагическая судьба постигла его в марте 1956 года. Был он комендантом Тбилисского гарнизона, грузинского, потому что до того времени почти все грузины служили в Грузии.

Когда Хрущёв начал антисталинскую кампанию и начали валить скульптуры идола и выбрасывать все упоминания об «отце народов», грузины, и особенно тбилисское студенчество, стали протестовать. Протесты начались в день смерти Сталина. 9 марта протест перешёл в неконтролируемые манифестации с лозунгами о независимости. И вот Москва приказала остановить беспорядок. А генерал не приказал подавить восстание. Он знал, что солдаты-грузины не будут бить своих братьев и сестёр. Его арестовали, гарнизон разоружили и расформировали. Была переброшена авиацией дивизия из Ташкента. Говорил он, что командовали ею украинские офицеры. Эта демонстрация была буквально расстреляна, было много жертв. Всё это повествование могло быть и его легендой. Но...

В 1958 году я был на преддипломной практике на Кавказе, в Сванетии. Были в нашей геодезической бригаде два техника-грузина. Один из них, Джумбер Каландадзе, был в то время студентом Тбилисского топографического техникума. Был он участником, свидетелем тех событий. Показывал след глубокой раны простреленного плеча. Я тогда не очень верил в его рассказы и отметины. В том тоталитарном обществе мало кто знал и о событиях в Новочеркасске, где тоже жестоко, с оружием, подавили мирные демонстрации. Такое же повторилось в Тбилиси в 1989 году. Явно искупают грузины действия своего соплеменника, того кровавого палача «дружной семьи народов».

Когда рассказал мне о тех жестокостях старый генерал, я вспомнил рассказ участника и жертвы военного карательного насилия и поверил им. Вот такой была та «хрущёвская оттепель», вот такая демократия с хрущёвским лицом. Или в 1989 году с горбачёвским. Очевидно, что та коммуно-большевистская государственная система и не могла быть иной. Ведь империи всегда держались вместе только насилием. И советская империя держалась только на страхе, на огромном милитаристском режиме НКВД и КГБ. Стоило немного ослабить режим, как эта прогнившая мегаструктура на глиняном фундаменте рассыпалась. И нет будущего у той наследницы союзной империи, потому что она тоже держится армейской силой. Она падёт, и многочисленные небольшие народы, упорные в борьбе за независимость, достигнут настоящей свободы.

Уважаемый читатель, прошу не хмурить брови. Я же предупреждал, что будут встречаться «лирические отступления». И ещё раз напоминаю, что время моего пребывания в лагере было периодом завершения «хрущёвской оттепели». В лагере можно было писать и рисовать, проводить досуг по своему усмотрению. Был участок, обсаженный калиной, где собирались на торжества друзья или единомышленники, где дискутировали. И, главное, гласно — никто не мешал. Будто такой себе строгий лагерь с человеческим лицом. Можно было получать посылки или бандероли с салом, чаем, кофе. Присылала нам Надежда Светличная даже сборники В. Симоненко, Н. Винграновского. Очень была ослаблена цензура. Как я уже упоминал, можно было вывезти свои, да и не только, записи, портреты. Так, разрешили мне вывезти свой портрет работы Афанасия Заливахи и Романа Дужинского. Кнут Скуениекс, латвийский поэт и переводчик, тоже вывез свой портрет работы А. Заливахи. Василий Подгородецкий как-то передал на свободу свой. Много других работ Заливахи тоже тогда увидели свет. Кстати, мне также удалось перевезти письмо — открытое обращение к Ивану Драчу с осуждением его тогдашнего сотрудничества с руководством Компартии. Его послали с Дмитрием Павлычко представлять Украину в ООН, где они хвастались, как хорошо, свободно жить в Стране Советов. Было у меня и послание к Ивану Дзюбе и Лине Костенко, где выражалась поддержка и гордость за их творческо-патриотический труд и организацию правозащитных акций. Вся эта информация подана для общего понимания той противоречивой короткой «оттепели».

Уже в конце 1966 года, а дальше всё больше и туже, стали закручивать гайки режима. И не только режима содержания и питания. Все условные льготы были ликвидированы. «Кумы», или ещё их называли «землячки», эти опера украинского КГБ, почти постоянно проживали в Явасе. Проводились постоянные «шмоны» с изъятием всех записей. Афанасию Заливахе и другим творческим личностям запретили «писать и малевать». Вспоминаю, какой измученный вид был у Михаила Осадчего. Он освободился на год позже меня, у него было два года. И все после него возвращались измученные и измождённые. А Афанасия Заливаху, который отмучился 5 лет, трудно было узнать. Совершенно седой, худющий, сгорбленный. Тяжело он переносил моральное насилие, этот запрет писать и рисовать…

Я снова слишком далеко зашёл, надо возвращаться к сюжетной линии.

Итак, вернёмся к первым дням, или что же там было дальше. Была хорошая летняя погода, хотя ещё был май. Был понедельник. После завтрака всех выстроили на плацу для утренней поверки и развода на работу. Виктор Солодкий, один из тех, кто поздравил нас вчера, сообщил нам, что и где мы должны делать. Он, очевидно, был помощником «нарядчика», может, просто одним из «паханов», о которых уже упоминалось. Но смысл этого слова совсем не такой, как в уголовных зонах. В конце концов, зачислили меня в строительную бригаду. Александра Мартыненко — в рабочую зону, в деревообрабатывающий цех, там изготавливали коробки для радиоприёмников. Там уже был пристроен Иван Гель каким-то слесарем. Ярослава Геврича пристроили медбратом в лазарет. Тех, кто работал «в больничке», в библиотеке, или как упомянутый лагерный художник, — их называли «придурками», потому что это была лёгкая, дурная работа.

Об этом я узнал позже, через десять лет, когда в 1976 году меня осудили на семь лет и отправили в самую жестокую по режиму уголовную зону № 93, в Ново-Даниловский карьер Николаевской области. Там такие должности давали «кумовским» работникам. В нашей 385/11-й зоне тогда ещё «кумы» не имели на это монополии. Позже, через год, всё стало, как должно было быть. Геврича выгнали в рабочую зону, Геля лишили должности слесаря-обходчика. То есть всех, кто не собирается каяться, заставили «пахать». В 93-й зоне в такой ситуации, в частности, про меня, киевские кагэбэшные шефы кричали лагерному куму: «В карьер его, в канаву, гноить его, суку». И таки сняли меня со строительства и погнали «гноить». Но это так, в качестве примера, как всё относительно.

Поскольку мне осталось не так уж много «тянуть срок», то те старожилы посоветовали мне не усердствовать, просто тихо, без проблем отбывать время. И не принимать участия в ремонте ограждения, потому что это считалось «западло». Меня это вполне устраивало, я старался не «высовываться» и «филонил» по полной программе. Конвой время от времени гонял меня в общую группу. Вначале у меня был небольшой конфликт с бригадиром. Был это бывший полицай, некий Пилипчук с Волыни, который досиживал своё наказание и старался побольше заработать денег. В зонах тогда, да и позже тоже, те, кто хотели добросовестно работать и с чистой совестью выходить на свободу, имели возможность зарабатывать определённые деньги. Можно было из этих денег делать переводы родным или получить их при выходе. Совесть меня не мучила, поэтому и не было нужды и охоты добросовестно ремонтировать колючие ограждения или граблями выравнивать песчаные полосы между колючими рядами. Я и говорю тому бригадиру как есть, что мне денег не надо и не трогай меня. Он, полицайская душа, агрессивно воспринял это и пробовал «заложить» меня. Но вмешались наши старшие опекуны, и он притих, перестал замечать меня. Так я и «исправлялся» в рабочее время, «искупал свою вину» до конца августа.

Но до этого ещё далеко. Всему своё время. Жизнь-бытие, как и в «большой зоне», так и в «малой колюче-зарешёченной зоне», проходит у каждого по-своему. Кто как устроится. Помню, как в той 93-й зоне не раз я слышал такую фразу: «Кто при немцах жил, тот и здесь будет жить». Разъяснений смысла этого предложения я так и не понял. Но, видимо, что-то в нём есть, и каждый, очевидно, по-своему понимает этот смысл.

Распорядок дня по мере возможности все выполняли. Подъём, завтрак, потом поверка количества в каждом отряде и отправка в рабочую зону. Туда и обратно, в жилую зону, пропускали через шлюз-ворота со строгим пересчётом. Кто был в рабочей зоне, тот там и обедал. Ужинали уже все в столовой. Еды в то время было достаточно, хлеб в неограниченном количестве. Потом почти два часа свободного времени. В основном проводили его в беседах, прогуливаясь на том плацу-стадионе, где проводили утренние и вечерние переклички. В 10 часов «отбой», все по баракам и по нарам. Бывали и ночные проверочные рейды, все ли нары заняты.

Так прошла неделя, а потом вторая. Я ко всему прислушивался и присматривался, начались определённые знакомства. И я начал набираться знаний по ускоренной программе. Время для меня летело быстро. А тут прибыло пополнение. Привезли Михаила Осадчего, братьев Михаила и Богдана Горыней и Афанасия Заливаху. Были очень тёплые, может, даже радостные, если можно применить к таким обстоятельствам такие эпитеты, встречи. Ярослав Геврич и Михаил Озерный, как уже наши старожилы, наставляли их, как и что делать. Поселили их по той же схеме, что и нас. И снова торжества по случаю прибытия, снова особый коллективный ритуал чифирования из мастерских рук Юрия Шухевича. И настоящая закуска из их домашних припасов. Складывалось впечатление, что только нас с Сашей ограбили на пересылке те камерные «гоп-стопники».

Немного погодя мы оправились, успокоились и начали вживаться в среду. Кто-то из сообразительных старожилов вычислил, что мне полагается продуктовая бандероль и посылка, потому что уже давно прошла половина моего «срока». То есть нужно вытребовать разрешение, что и было сделано. Вскоре я получил от жены посылку с копчёным салом и мешочком зёрен кофе. Немного позже ещё и бандероль с чаем, от брата. Так что «гуляй, Вася».

Месяц, а может и больше, прошёл под «праздничными знамёнами». Да и последующий срок не дался мне в знаки. Некогда было оглядываться на себя. Барьер подозрений и отчуждения был преодолён. Земляки-старожилы убедились, что я не засланный в спецкомандировку на три с половиной месяца. Особенно после того, как прибыл Михаил Осадчий с двумя годами, а потом ещё кто-то с полутора годами. Говорили они мне сначала, что я, наверное, послал Хрущёва на три буквы. А ещё подшучивали, что с таким сроком можно и «на параше пересидеть». Вообще все удивлялись кагэбэшной дурости, что на такой срок посылать в такую зону, где половина была приговорена к смертной казни. А такие лагерные «мэтры», или аксакалы, как говорили кавказцы о том своём седом грузинском генерале, как Михаил Михайлович Сорока и Святослав Иосифович Караванский, говорили, что мне очень повезло с поступлением в этот Университет. Говорили, что я смогу многому доброму и ценному научиться, хоть и по сокращённой программе.

Вот я и старался всё узнать и познать. Большинство из тех учителей или профессоров, зная, что я скоро возвращаюсь в «большую зону», старались изложить мне свои, вымечтанные годами, украинские идеи или планы обретения независимости. Иначе говоря, пользовались наличием свободных ушей. Потому что насколько я позже понял, они друг друга уже не слушали. Очевидно, уже знали всё обо всех, или кто чем «гонит». Вот, например, был такой интересный человек Михаил Луцик. Не знаю, какое у него образование и кем он был когда-то в том другом мире. Но то, что он научился многому разному, очевидно, усовершенствовал свои знания в тех лагерных университетах, это факт, потому что тоже досиживал свои 25 лет, а может и больше имел. В лагерях не принято спрашивать, кто сколько и за что сидит. Вот я и не спрашивал. Так вот, у этого Михаила была такая идея, может, она и «фикс». Узнав, что я занимался строительством, он надумал поручить мне архиважную миссию, ну прямо легендарную. По его замыслу, нужно было организовать такое. При каком-нибудь сносе старого дома в центре Киева, при разрушении фундаментов надо найти какой-то сосуд, в котором находится письмо или что-то от Ленина к Скрипнику. Это письмо или, может, грамота, или договор подтверждает гарантирование Украине независимости. Вот так-то! И всё это действо должно удостоверяться журналистами с кино- или телекамерами! Желательно или необходимо присутствие иностранных свидетелей. Вот идея, вот фантастика! И всё это говорится на полном серьёзе.

Носился он ещё со школьной географией, где были выделены будущие территории Украины. На востоке — включительно с рекой Дон. На северо-востоке — Воронежская, Курская, Орловская и, кажется, вплоть до Смоленска. Белорусам Минск всё-таки оставил, но Брестская и Гомельская области — это наши. С Польшей согласовал границу по реке Висла. Что касается юго-западных границ, то по Дунаю. Вот была бы Держава! У меня не было много времени «прожектёрствовать» с ним, но я не возражал ему и крепко, с восторгом, пожимал руку. Пусть тешится. Это мечты его сознательной жизни. Этот эпизод знакомства с фантастическими проектами вроде бы и был исчерпан. Но нет. На заре независимости, когда должны были проводиться первые президентские выборы, господин Михаил Луцик нашёл меня в Киеве. Захотел быть президентом. И я присоединился помогать ему собирать подписи поддержки. Не мог ему отказать. Помог я ему и деньгами для поездки на Донбасс. Почему-то он ждал там большой поддержки. В дальнейшем он больше не выходил на связь. Говорили, что таки собрал довольно большое количество поддержки, но не хватило для регистрации.

Заслуживает особого упоминания Василий Подгородецкий. Это классический эсбист. Он был настоящим борцом с коммунистической гидрой, фанатично верил в независимость Украины. Всю свою сознательную жизнь отдал борьбе за свободу Украины. Всегда оставался верующим оптимистом. Не знаю, какое имел базовое образование, но в беседах или диспутах умело, с глубоким знанием темы, вёл диалоги. На вопрос, сколько ему ещё осталось лет каторги, отвечал: «До конца советской власти». Эта власть всё время добавляла ему годы. А схватили его коварно где-то в конце 40-х годов на Донбассе. Был он руководителем группы, посланной для налаживания там подпольной работы. Когда он заходил ночью в какой-то явочный дом, в сенях с чердака набросили на него сетку, связали и буквально через несколько дней трибунал присудил высшую меру наказания. Потом заменили на 25 лет. Во время лагерных восстаний добавили ему ещё десять. И только благодаря развалу империи зла он вернулся на Украину. Проживал во Львове. До самой смерти так и не был достойно почтён в государстве своей мечты. Эта власть, уже вроде бы и не прокоммунистическая, до сих пор не может или не хочет чтить настоящих национальных героев.

Исключением разве что является героизация Левка Лукьяненко или сына и отца Шухевичей. Или героизация последнего командира УПА Василия Кука, хотя и осталось много вопросов, не выясненных чётко. Может, когда-нибудь украинское СБУ раскроет свои архивы и мы сможем узнать, как он стал наследником Романа Шухевича, как дал себя поймать и как получил квартиру и творческую работу в Киеве.

И ещё кое-что о Юрии Шухевиче. Как уже упоминалось, Юрий был общепризнанным, очевидно, лучшим чифироваром. Наверное, за эти заслуги и стал председателем УЧБО (Украинского чифиро-бальзамного общества). Какого-то предметного разговора с ним о чём-то прошлом или настоящем не состоялось. Да это и понятно. Собственно говоря, ему и нечем было поделиться или похвастаться своими достижениями и действиями. Разве что сын командующего УПА, которого в 13 лет поймали и посадили на долгие годы ни за что. Как ему жилось все эти двадцать лет, почему-то не было рассказов. Однако другие говорили, что он был под опекой заключённых-бандеровцев как сирота и сын генерала Чупринки. Вышел на свободу после отбытия 25-ти лет каторги. На Украину не пустили. Поселился в Нальчике благодаря Нине Строкатой, которая поменяла свою квартиру в Одессе на квартиру в Нальчике и отдала ему. После развала империи перебрался во Львов с семьёй. Там примкнул к УНА-УНСО и даже стал руководителем какой-то ветви этой организации. Колебался и выступал часто с довольно противоречивыми заявлениями. Такие себе колебания в поддержке той или иной из украинских видных политических фигур. Когда заметно и в нужное время качнулся в сторону Президента Ющенко, то, как москаль говорит, «схлопотал» и получил звание Героя Украины. Тех геройских званий Ющенко раздал очень много, где надо и не надо. Но это их дела. История рассудит.

Очень колоритной личностью в лагере был Святослав Иосифович Караванский. С ним я был знаком заочно. О нём много рассказывал мне известный поэт и переводчик Дмитрий Хомович Паламарчук в Ирпене, в том славном писательском оазисе, где он жил. Они вместе заканчивали Одесский университет. Вроде бы были знакомы ещё со сталинских лагерей. А ещё довольно существенно помогло нашему знакомству прочтение его крамольного наследия. Возможно, самыми значительными пунктами обвинения меня в размножении и распространении антисоветчины были именно его «Иск к министру образования Даденкову…» и «По поводу процесса над Погружальским». Так что встретились мы с ним как давние знакомые. Он знал о моём аресте от Дмитрия Паламарчука, потому что его позже арестовали. Но в лагерь привезли быстрее, так как с ним не проводилось затяжного следствия. Сразу после ареста отправили досиживать остаток из 25-ти лет. То есть чуть более девяти лет.

Отпустили его, уменьшив срок, где-то сразу после смерти тирана, надеясь, что он исправился. Такие освобождения НКВД и КГБ практиковали тогда и всё время позже. Но надо было писать «прошение» с определёнными раскаяниями, осуждением своих действий и, образно говоря, петь «как хорошо в стране советской жить». Что-то и он написал.

Успел он закончить филологическое образование, но преподавателем не разрешили работать. Помимо того, проводил в Одессе национально-просветительскую работу вплоть до создания и распространения самиздата. Кагэбэшная камарилья выследила его и арестовала. Беседовать с кагэбистами он совсем отказался. И они под предлогом, что он не исправился, отправили его досиживать некогда присуждённый срок.

Был это мужчина могучего казацкого телосложения. Имел крепкое здоровье. Часто проводил протестные голодовки. По характеру не был открытым, не проявлял потребности в общении. Может, это моё личное впечатление. Но, очевидно, наиболее весомой причиной такого его состояния и взаимоотношений была вывешенная на доске начальнических сообщений его бывшая заявление и справка КГБ о нём, что он был сотрудником румынской «сигуранцы», за что и получил высшую меру наказания с заменой на 25 лет. Долго висели эти материалы и некоторые, конечно, реагировали.

Я во внимание это не принимал и искренне общался с ним по-приятельски. Вспоминали недавнюю свободу, много говорили о поэзии, переводах. Занимался он и словарями. Был очень трудолюбивым человеком на ниве украинского языкознания, и до сих пор таким является. Вышли в свет его «Словарь рифм украинского языка», «Русско-украинский словарь сложной лексики», дважды издавался с дополнениями «Словарь синонимов». Много опубликовано работ по языкознанию и литературоведению. Был опубликован сборник стихов и переводов, в частности, сонетов.

Подружился он с Михаилом Осадчим как поэтом и близко с ним общался. Мы считали его своим, шестидесятником. Однажды он объявил протестную голодовку. В политических лагерях, да и в тюрьмах, это едва ли не единственная эффективная форма протеста. Бывают одиночные или с поддержкой коллективные голодовки. Мы с Осадчим, узнав об этом, решили организовать коллективную поддержку. Собрали всех наших на той «поляне свободы слова», о которой упоминалось где-то выше. Есть такое правило: нужно обсудить и принять совместное решение о коллективной поддержке голодовки. Демократия. Вот Саша Мартыненко ознакомил всех с фактом и причиной и предложил всем поддержать. Михаил Осадчий и я тоже просили общей поддержки. А братья Горыни, Иван Гель, Михаил Озерный стали возражать. Мол, он должен был согласовать со всеми нами. Ещё кто-то говорил, что он часто голодает, и по не особо важным проблемам, что, мол, эти голодовки девальвируют наиболее радикальную невольничью протестную акцию. Короче говоря, говорили, болтали, но голодовку не поддержали. Большинством приняли обращение к Святославу Караванскому о прекращении голодовки. Он таки добился решения своего требования и, конечно, прекратил голодовку, независимо от нашего обращения.

Из того эпизода запомнился мне процесс обсуждения и голосования. Хотите верьте, хотите нет, но и в неволе проявляется разделение украинцев на галичан и надднепрянцев. Это очень печальный прецедент. Такое случалось когда-то и повторяется до сих пор. Но это между прочим. Надеюсь, что эта галицкая «бомондная» черта осталась в прошлом, ведь «бомонд», очевидно, уже весь перебрался в Киев, над Днепром.

Вторым в моей памяти таким классическим «мэтром» той лагерной аристократии остался Михаил Михайлович Сорока. Он не имел значительной показной фигуры. Средний рост, спортивная фигура. Систематически занимался спортивной гимнастикой, больше всего «йогой». Почему-то при первом знакомстве мне показалось, что он внешне очень похож на Михаила Коцюбинского. Говорили мне о нём как об абсолютном авторитете. За все свои бесконечные лагерные или тюремные испытания он ни разу не оступился, никого не предал. И самое главное, очевидно, что ни разу не колебался и не сомневался в грядущей победе мечты своей жизни. Верил в Независимость. Но не дождался. Умер в лагере. Останки его перезахоронены на Лычаковском кладбище Львова вместе с женой Екатериной Зарицкой, которая тоже многие годы, почти всю свою сознательную жизнь, отбывала наказание в нечеловеческих условиях тоталитарной коммуно-большевистской империи. (М. Сорока умер 16.06.1971 г. в лагере ЖХ-385-17А, пос. Озерный, Мордовия. Екатерина Зарицкая, отбыв 25 лет заключения, умерла 29.08.1986 г. в Волочиске Хмельницкой обл. Торжественное перезахоронение их состоялось 28.09.1992 г. — Ред.). Совместная супружеская жизнь на воле у них была очень короткой, чуть больше года. (Всего 4 месяца: арестованы оба 22.03.1940 г. — Ред.)

После знакомства беседа наша была как бы на общие темы. Он не старался что-то выведывать у меня или навязывать своё. Было такое впечатление, что он всё знает о той «большой зоне». Это впечатление впоследствии подтвердилось его рассказами. Его часто возили на Украину и по Украине. Хотели убедить в большом прогрессе Украины за годы его отсутствия. Переодевали в господина с галстуком. Водили по театрам и выставкам, возили по передовым колхозам и успешным заводам. Даже по санаториям и больницам. Очевидно, в Феофанию. И всё это ради того, чтобы он отрёкся от своих идей, осудил национализм и, конечно, похвалил советских вождей.

Мне впоследствии, где-то в 1977-78 годах, в зону № 93, привозили несколько газет киевский кагэбист «в штатском» Ганчук и николаевский полковник Брик в форме. Там уже были выделены заявления-покаяния, и все они заканчивались славословием жизни в социалистической Украине под руководством компартии, то есть КГБ. Запомнил я явку с покаянием литератора Василия Захарченко, после чего его освободили и вроде бы впоследствии даже дали Шевченковскую премию. И братьев Мартыненко. Не знаю, за что их так прижали. Саша тогда, в семидесятых годах, работал где-то на Севере в геофизической экспедиции. А брат его Леонид, бывший политзаключённый, освобождённый после смерти диктатора Сталина, проживал и работал где-то в селе возле Гадяча. Прочитал я их. Все однотипные и почти похожие.

Через некоторое время снова оба кагэбиста приезжают и тоже требуют «бумагу». Такие «дружеские» встречи были несколько раз. Я защищался тем, что «завязал с позорным прошлым» десять лет назад. И не трогайте меня, потому что я подопечный другого ведомства и буду жаловаться. Разозлились они очень и с матами приказали лагерному начальству «загнать его в траншею, в карьер; гноить его, суку». Но это между прочим. О приключениях в той 93-й зоне в течение семи лет, может, когда-нибудь и смогу рассказать.

Так вот, глубокоуважаемый пан Михаил не дал им никаких надежд, и они в конце концов оставили его в относительном, а потом и в абсолютном покое.

Слышал я от многих о его очень длительном пребывании за решёткой и колючей проволокой. Сколько — конкретно никто не говорил. Да я и не допытывался, потому что знал уже, что это нехорошо — спрашивать. И всё же, как-то позже, я решился поинтересоваться именно у него. Вот и спрашиваю: «Михаил Михайлович, простите за любопытство, сколько Вы уже сидите?» Он после какой-то паузы спрашивает: «Иван, а сколько тебе лет?» Я и говорю, что я с 1937 года. Он размяк, расщедрился и стал рассказывать. Посадила его польская полиция (дефензива) именно в 1937 году. Просидел он в концлагере «Береза Картузская» до осени 1939 года. «Наши» освободили его после разгрома и раздела Польши. Где-то тогда сразу женился на Кате (так он всё время называл её) Зарицкой, дочери известной семьи учёных-математиков. Но судьба у каждого своя. И вот снова его посадила полиция, только это уже коммуно-большевистская, «освободительная». И это уже было «до конца советской власти». У него же случилось до конца жизни. Тогда же, в 1940 году, родился у них сын. Воспитывали внука дед и бабушка Зарицкие. Мать во время советской и немецкой оккупации работала в подполье. Ведала в УПА связями с мировым «красным крестом». В конце 40-х годов её выследили и осудили на долгие годы. (Е. Зарицкая родила сына Богдана в тюрьме в сентябре 1940 г. В возрасте 8 месяцев передала его на воспитание своим родителям. В июне 1941 г. сбежала из разбитой тюрьмы. Стала проводницей женской ОУН, впоследствии до ареста 21.09.1947 г. была председателем Украинского Красного Креста УПА, связной Главнокомандующего УПА генерала Романа Шухевича-Чупрынки. Заключена на 25 лет, которые отбыла полностью, причём почти весь срок в тюрьме. — Ред.). Говорил он, что уже в Мордовии, в больнице, которая была в общей ограждённой зоне с женским лагерем, разговаривал, то есть перекрикивался с Катей. Бывает и такое. И только могила на родной земле соединила их навеки. Пусть земля будет им пухом, а души их навсегда будут на Небе. Пусть просят Бога помочь Украине стать образцом их мечты. И вечная им память на земле.

Советская власть позволила воспитание фактического сироты деду и бабушке, хотя могла забрать и поместить его в «детдом». Как им это удалось, не буду ничего говорить. Получил внук академиков Зарицких высшее художественное образование и сейчас является известным в Украине графиком. Рассказывал пан Михаил с сожалением, как привозили сына в лагерь на свидание. Кажется, дважды. Когда был пионером, а потом уже комсомольцем. Пробовал сын даже перевоспитывать папу. Наверное, должен был. Когда говорил об этом, то глаза были в слезах. Вот такие тяжёлые вериги носил на плечах тот человек-стоик.

При тех пространных беседах советовал он мне быть осторожным. Не выступать «на семинарах», а только прослушивать «лекции». Ведь время неверное, могут и за какую-нибудь мелочь добавить «срок». А такое очень часто случалось в тех зонах. Ничего он не просил передавать или пересказать. Очевидно, реально осознавал, что его уже забыли и никого уже там нет, а те остальные, что могли ещё помнить его, далеко. О своём участии в ОУН тоже не говорил. Сказал, если у меня есть такая потребность знать, то пусть «историки» расскажут, а их в лагере было достаточно. Даже немного иронизировал над этим.

Времени у меня оставалось всё меньше. Лекторов, в том числе и «историков», не убывало. И каждый старался поделиться своим творческим достоянием. Некоторые из ближайших мне старожилов, как-то Василий Подгородецкий, Роман Дужинский, начали предостерегать меня от неавторитетных «профессоров», ведь нельзя тратить драгоценное время. Это как с той «шагреневой кожей». Неосведомлённому трудно представить, но это действительно было так. Был такой всплеск идей и мыслей, такой период лагерного либерализма «с человеческим лицом». А мне действительно не хватало времени, чтобы всех желающих переслушать. Афанасий Заливаха часто впоследствии вспоминал о таком прецеденте относительности, что был в лагере человек, который искренне считал слишком маленьким свой присуждённый «срок». Мол, не успевает охватить ту образовательную программу. Слушатели считали это некоторым чудачеством. Так могло казаться после прочтения воспоминаний Василия Овсиенко. И даже Михаила Хейфеца. Но тогда было так. Да не долго «музыка играла». И не долго просуществовал лагерный режим с чем-то подобным человеческому лицу. В 70–80-х годах наступило похолодание, вплоть до режима сибирской мерзлоты.

Заканчивая рассказы о встречах с М. М. Сорокой, хочу ещё раз подчеркнуть, что он крепко и ровно стоял на ногах на протяжении всех долгих тюремных и лагерных лет. Ни разу не соблазнился призрачной свободой в «большой зоне», не писал никаких заявлений и нёс свой крест, не падая и не спотыкаясь, до самой смерти.

Можно было бы пространно написать и о других. Но, наверное, это будет уже слишком много. Если захотите читать подобное дальше, то скажете. И я дополню при переиздании. Это шутка.

Вроде бы у каждого своя судьба, но пути у тех, кто должен был сидеть до конца советской власти, в основном, похожи. Аресты, пытки, трибуналы из троих, каторжные муки по сибирям в гулаговском архипелаге, немного вдохнули кислорода в короткий оттепельный промежуток. И снова, в 70–80-е годы, Уральские концлагеря, где уже многие не выдерживали тех мук режима и уходили в мир иной. Это такая философия жизни и борьбы. Как в «большой зоне», так и в тюрьмах или «малых зонах», непримиримые всегда вступают в конфликт с властью или режимом. А дальше уже как Бог кого опекает.

Поэтому остановлюсь только на отдельных штрихах к портретам некоторых лиц.

Степана Сороку схватили в конце 40-х годов юношей. Был связным. При аресте имел оружие. Дали 25 лет. Очевидно, был сообразительным парнем. Приобрёл самообразованием высокие знания по истории, литературе, особенно по философии. Наши беседы были очень интересными. Радовался он, что нашёл внимательного слушателя, потому что там уже его никто не слушал. За все те долгие годы каждый из тех интеллектуалов имел свою выстроенную концепцию и носился с ней. Уже в 93-й зоне я узнал, что это состояние называется «гонит». То есть каждый «гонит» своё «кино» и по-своему. Виделся с ним на втором съезде Руха. Выглядел немного растерянным. Очевидно, осознавал, что его теоретические концепции устарели. А дальше затерялся. (Умер в 1999 г. — Ред.).

Был такой ленинградский Белов. Не помню, за что его посадили, то ли как инакомыслящего, то ли, может, он из группы «угонщиков» самолёта. Но срок имел немалый. Имел законченный Ленинградский университет. Кажется, даже кандидатом наук был. Словом, большой эрудит в поэзии, литературе и истории религии. Было интересно слушать его лекции, а он радовался, что поймал слушателя со свободными ушами. Но где-то после двух или трёх лекций на прогулке по стадиону отзывает меня кто-то из «доброжелателей» и говорит: «Что ты с ним разговариваешь, ведь он гомосексуалист». Вот так-то! Гомосексуалист или «петух» в зоне — это как негры в бывшей Америке, с ними публично не общаются.

О Юлии Даниэле тоже буду коротко. Привезли его с пятью годами где-то в июле 1966 года. Арестован был вместе с Синявским за книгу памфлетов «Говорит Москва…», которую издали за границей. Держался независимо, даже гордо. Каждое воскресенье приезжали в зону друзья и жена Лариса Богораз. Он взбирался на крышу двухэтажного барака, а они с холма за оградой рассказывали (кричали) ему обо всех новостях. Перед моим освобождением у меня было с ним пару конфиденциальных разговоров. Просил кое-что передать жене. Я заезжал и ночевал там. Успел даже прочитать ту крамольную книгу. Очень интересно написана, хорошо запомнил. До сих пор рассказываю содержание тех повестей. Вот небольшая, «Руки». Где-то в санатории на юге проживают в одной комнате юноша и уже пожилой, почтенный мужчина, у которого всё время дрожат руки. При случае молодой человек спрашивает его, давно ли он болеет. И слышит рассказ, как лет может сорок назад, в двадцатых, служил он в ОГПУ и выполнял работу расстрельщика. Работа как работа, за смену приходилось до десяти человек расстрелять. Однажды стал он «к барьеру» и ждёт, кого ему выпустят. Появляется большой, седой, с большой бородой старец. Крестится, молится и шлёт им проклятия. Палач стреляет, а тот не падает. Стреляет ещё раз, а тот с поднятыми руками идёт на него. Ещё раза три выстрелил и от испуга падает, теряет сознание. Долго его лечили, вроде и вылечили, но руки всё-таки Бог наказал. Как оказалось, это так пошутили его дружки. Подсунули ему винтовку с холостыми зарядами.

А «Говорит Москва…» — это уже многосюжетная объёмная повесть. В одно из воскресений по радио известный голос диктора Левитана огласил указ, что такой-то день сентября определён днём открытых убийств. То есть каждый, имея желание, может убить без ответственности кого вздумается. Дело было поздним летом, в хорошую погоду. Люди были на дачах и не все могли слышать это сообщение, потому что тогда ещё мало было портативных радиоприёмников. Но слухи быстро распространились. И все ждут подтверждения этого сообщения в «Правде». Авторы приводят много вариантов, как разные люди к этому готовятся, ещё фактически не имея правительственного подтверждения… Но это надо читать, потому что очень много тех сюжетов об индивидуальных страхах, желаниях и возможностях. Каждый рассуждает, как защититься или воспользоваться таким решением родной партии.

О Романе Дужинском я уже писал. Остановлюсь теперь на двух «штрихах». Итак, принялся Роман, или Вениамин, как его в лагере ещё назвали, рисовать мой портрет. Дня три мучился, а всё не выходит. Устали мы уже оба. Вот и зовёт он Афанасия Заливаху помочь. Афанасий не заставил себя просить и тут же принялся за работу. Для начала, говорит, снимем очки и уберём всю серость. Оставил только похожую композицию. И где-то часа через три, декламируя строки из стихов Василия Симоненко, закончил тот портрет. А было это в воскресенье, и много было «болельщиков». Когда Афанасий разрешил посмотреть, то большинство было очень удивлено. Дужинский и Подгородецкий почти возмущённо заявили, что «изуродовал человека». А искусствовед Богдан Горынь оценил работу Афанасия Заливахи как одну из лучших. Это Заливаха взялся за кисть где-то почти после годового вынужденного перерыва. Заканчивал он фон или задний план полотна, декламируя: «Хай палають хмари бурякові…». И поставил автограф. Дужинский тоже не замедлил увековечить и свой автограф. Портрет тот длительное время по просьбе Лины Костенко экспонировался в её квартире.

Так вот, освободился Роман Дужинский где-то в начале октября того же 1966 года. Хорошо его встречали. Он сразу же захотел посетить Канев. И Лина Костенко вызвалась сопровождать его на пароходе. Она была пылкой поклонницей тогдашних заключённых. Поэтому был определённый пиетет к нему ещё и как к художнику. После путешествия, за обедом (потому что он остановился был у нас) говорит Роман: «Иван, я женюсь». Это как в том анекдоте. Приходит один к приятелю и говорит, что хочет жениться. Приятель и говорит: «Так в чём дело, кто тебе не даёт?». А тот отвечает, что никто. Так и я спрашиваю, в чём дело, но почему так вдруг, кто же та невеста? А он и говорит, что признался в любви Лине. Мы с женой были этим очень ошарашены. И как-то потихоньку, помаленьку спустили его на землю. Такое бывает с творческими людьми. А Лина Костенко тогда была настоящая красавица. Очевидно, многие мужчины признавались бы ей в любви, если бы не боялись. Потому что она была недосягаема, будто на пьедестале. Были тогда такие наши амазонки, как Алла Горская и Лина Костенко.

Здесь, к слову, приведу один эпизодик. Это о теперешней Оксане Пахлёвской. Была она тогда девочкой, может, в шестом классе. Приходит как-то из школы с царапинами и синяками. Мама и бабушка в отчаянии: что случилось? А Оксана с гордостью ответила: «Ничего. Это я дралась с одноклассницами, потому что они обзывали маму и меня националистками. Вот я их и проучила». А была она рослая, сильная девочка. Да ещё и говорит: «Я хочу быть такой, как ты, мама». Вот такие они, гены.

И ещё один штрих к портрету Лины, потому что где ещё будет такая возможность рассказать? Жила она тогда, в 1966–67 годах, с мамой и дочкой возле Печерского моста. Жили фактически на бабушкину пенсию. Познакомил нас Иван Светличный, который был её близким другом. И вот как-то раз я тайком положил ей под книгу сумму денег, равную средней месячной зарплате. Это тогда было нормально — помогать тем, кому власть не давала возможности зарабатывать своим творчеством. Потом многое изменилось в её жизни. Вышла замуж за директора киностудии имени Довженко. Говорили, что муж, Цвиркунов, отгородил её от бывших друзей. Перестала выходить «в люди». Да и настали годы жестокого террора КГБ. Почти всех её друзей пересажали на долгие годы. И вот где-то в конце 90-х годов мы случайно в метро встретились. Прошло больше 30 лет. На станции «Университет» мы вместе вышли. Она подошла, поздоровалась и начала что-то искать в сумочке. Вынимает какие-то деньги и даёт мне, говоря, что у неё долг передо мной. Я был озадачен и никак не мог понять, о чём идёт речь. Она же тщательно напомнила мне о том случае, причём с логичным объяснением: «Деньги мог оставить только кто-то из вас, Иванов. А так как у Светличного денег не было, потому что сам был на содержании жены Лёли, то деньги мог положить только Русин». Вот такая женская логика. После определённых моих отказов и после угрозы оставить эти деньги где-то там, я вынужден был взять их. Такая деталь человеческой памяти.

Опять что-то слишком отклонился от лагерных встреч. Извините и читайте дальше.

Кнут Скуениекс. Латвийский поэт и переводчик. Отсидел восемь лет. Освободился немного раньше меня, пригласил в гости. Тоже вывез свой портрет работы А. Заливахи. В лагере выучил украинский язык и переводил Лесю Украинку. Когда я был у него в 1968 году, то он подарил мне изданный в Риге в 1967 году сборник своих переводов лирики Леси Украинки. Показывал почти готовую к изданию сборку переводов с Василия Симоненко. Жил в собственном доме в городе Саласпилс. Никто его не трогал. Очевидно, в то время в Прибалтике уже повымирали «обрусевшие инородцы». Это в Украине они живучие и плодовитые.

Из москвичей запомнились мне только евреи. Называли себя социал-демократами. Был среди них интересный такой Илюша Бромберг. Или похожая фамилия. Но был большой «умник» на все темы. Всё знал и обо всём имел собственное мнение. Часто приходил на нашу поляну и внимательно прислушивался к нашим беседам. Кстати, выучил в лагере украинский язык. Досиживал свой срок. Дали ему 5 лет за какое-то выступление у памятника Пушкину. Говорил он, что тогда там у них было крамольное место, где собирались вольнодумцы и где их били и разгоняли. Называл он ту правящую банду саламандрами. Было бы это всё ничего, но был он калека, скрюченный и маленького роста. Так надо же было так им допечь… И это уже при Хрущёве. Освободился он немного раньше меня и просил заехать к нему.

Так вот, посетив Даниэлей и переночевав у них, пошёл я искать Илюшу. Нашёл ту улицу и тот дом. Красивый дом и чистый подъезд. Но на мои звонки никто не выходил. Когда я начал стучать, то открыла дверь соседка. Старая уже, и тоже еврейка. Сообщила, что они все на даче. Очевидно, была дружелюбной соседкой, потому что много говорила об их делах. Жалела Илюшу и говорила, что повезли его «отходить». И закончила тем, что и мы все говорили ему и просили «не мудрствовать и не высовываться».

Ещё одно интересное воспоминание о тех наших старожилах. Был такой Николай, фамилию уже забыл. Скитался он по неволе уже довольно долго, может, уже лет 15. Был хорошим мастером по дереву, и ценили его за это на работе. Любил делать всякие украшения с инкрустацией. До сих пор храню его подарок — прекрасные шахматы. Был также великим, может, вторым после Юрия Шухевича, мастером «кейфового» дела. И ещё добрым мастером-мужем, потому что жена после каждого с ним свидания рожала дитя. Свидания давали раз в год. Это уже была своего рода юморина. Но он тешился. Помните ту поговорку про «телёночка нашего»?

Так вот, однажды зимним вечером кто-то звонит. Открываю дверь — и кого я вижу? Николай в тулупе, ведь зима. Прошло где-то может полгода, как мы виделись в зоне. Оказалось, что где-то Бог помог ему. Его дело почему-то пересмотрели и обнаружили ошибку. То есть не по той статье присудили ему такой большой срок. И оказалось, что он пересидел семь лет с лишним. Освобождают его без предупреждения. Забирают из зоны, будто на этап, с вещами. А на вахте дают справку об освобождении и какие-то им заработанные деньги. И в придачу справку, чтобы те 7 лет с лишним засчитали в рабочий стаж. Только, гады, и тут обманули его: не посчитали год за три. Случались и такие чудеса. Это всё из его рассказов. Как-то оно немного странно, как на то время. Ну, бывали случаи, когда освобождали или сокращали срок после «покаянной». Но признаться, что такие подлецы, да ещё и не извиниться… Вот была подлая система. Не хочется думать, что это результат какой-то его «бумаги», потому что не был он «теоретиком», а был обычным деревенским мужиком, то есть примером ни для кого быть не мог.

Теперь немного о современниках — шестидесятниках. Об Александре Мартыненко уже много писалось. В лагере часто не встречались. Он работал в рабочей зоне, а я в свободное время слушал «лекции». Рассказывали потом ребята, что Мартыненко писал стихи и играл на скрипке. Когда освободился, то мать его уже не дождалась. Имел направление в Киев, но не прописали его и работы не дали. Устроился на Полтавщине в геофизическую разведывательную экспедицию. Женился и впоследствии почему-то уехал на Север. Увиделись мы уже где-то в 90-х годах. Был тяжело болен и умер в больнице. Похоронен на Байковом кладбище.

О Ярославе Гевриче добавлю тоже немного. Как уже упоминалось, режим стал более жестоким. Оставшиеся три года пришлось отбывать в тяжёлом труде в цеху. Имел направление в Киевскую область, но нигде не захотели его прописать. В институт тоже не взяли. Когда он «качал права» и дошёл до начальника районной Броварской милиции, тот буквально с матами выгнал его с угрозами, что и мать свою не увидит. Благодаря Юлию Даниэлю взяли его на третий курс Смоленского стоматологического института. Вот такая еврейская солидарная помощь. После окончания учёбы работал стоматологом в городе Турка. Это не худший вариант при той власти. Почти в родных местах, ведь родом был из Косова.

Михаилу Озерному тоже предстояло три года мучиться. До ареста работал учителем. В зоне сначала был очень активным. Хороший дискутант. Любил рассказывать свои жизненные приключения. Имел харизму лидера. Впоследствии отошёл от национализма и присоединился к иеговистам. Очевидно, из практических соображений, потому что со временем стал у них проповедником, и даже высокого ранга.

Михаила Осадчего направили во Львов. Но там его не прописали, хоть имел свою жилплощадь и жену с сыном. Не могли простить ему такую измену. Ведь был он коммунистом и даже инструктором обкома партии, успешным преподавателем в университете, имел законченную научную диссертацию, была уже напечатана сборка стихов, но в свет она не успела выйти. Порезали после ареста. Львовские кагэбисты дали ему рекомендацию в Херсонский педагогический институт. Ездил он туда, но, очевидно, и там его не взяли на преподавательскую работу. Дома не давали жить, потому что не был прописан. Через некоторое время написал знаменитую повесть «Бельмо», которую напечатали на Западе. После чего его снова арестовали и присудили 10 лет особого режима. Под конец «перестройки» освободился с подорванным здоровьем и вскоре умер. Похоронен во Львове. Кстати, может, те львовские опричники так жёстко прессинговали его ещё и потому, что он писал и обнародовал жалобу на следователя майора Гальского, который на следствии несколько раз ударил его.

О таких людях, как Афанасий Заливаха, Михаил Горынь, да и Богдан Горынь, коротко говорить нельзя, надо профессионально исследовать, а потом писать. Об Афанасии уже упоминалось. Здесь скажу лишь, что это был художник-философ и законченный оптимист.

С Михаилом Горынем познакомился я в лагере. Близко не сходились. Держался он на определённом расстоянии. У него был среди нас самый большой срок — шесть лет. Был осторожным, друзей не заводил. Общался в основном сам с собой, ведь психолог и аналитик. Составил и вынес на обсуждение открытое письмо-обращение к Ивану Драчу, где осуждалось его сотрудничество с коммунистической камарильей. Было, после обсуждения, принято письменное обращение к Ивану Дзюбе, Лине Костенко и другим единомышленникам с благодарностью за поддержку нас в процессе следствия и судебных фарсов. Там же мы желали им силы духа в борьбе за нашу и их свободу. Письма эти удалось мне перевезти и лично вручить адресатам. Драч пробовал оправдываться, но я не задержался слушать. Освободился Михаил после «звонка» в 1971 году. Вернулся во Львов, к семье, работал где-то кочегаром. Прописали ли его тогда, не знаю. Как-то через некоторое время после второго большого «покоса», может, в 1974 году, у меня была с ним короткая встреча. Самиздат едва теплился. Посадили уже Евгения Пронюка и Василия Лисового, которые после погрома 1972 года смогли издать два или три номера «Украинского вестника». (Один номер. — Ред.). Так вот, мой знакомый, Евгений Васильевич Михайлюк, который вроде бы работал в то время над подготовкой последующих номеров «Вестника», попросил познакомить его с Михаилом Горынем. Приехали мы во Львов, я нашёл его. С какой-то определённой конспирацией говорю ему о цели моего прихода. Он сказал, что не хочет лишних знакомых «друзей». Меня же спросил: «Иван, ты очень хочешь в тюрьму?» Встреча закончилась… На какое-то время Бог уберёг его от «друзей». Меня же осенью 1976 года посадили во второй раз на 7 лет. Его же чуть позже.

Касательно этого сюжета приведу лишь один эпизод с участием Богдана Горыня. В лагере «по душам» не общались. Какие «эпизоды преступления», как защищался на следствии и суде, не обсуждали. Но кто-то рассказывал, что поймали его кагэбисты на пароходе или катере «Ракета» по дороге в Канев с полным портфелем «крамолы». И он, глазом не моргнув, говорит, что это дал ему Биняшевский. Как там разобрали тот эпизод, не знаю.

С Эрастом Биняшевским я был давно знаком. Был он весьма импозантной личностью. Выделялся своим высоким ростом и всегда был модно и со вкусом одет. Был высококлассным специалистом-ортопедом. Большой знаток литературы, истории и особенно этнографии. Издал альбом об украинских писанках. Был одним из организаторов Клуба творческой молодёжи. Очень интересный человек. Но о нём почему-то начали ходить слухи, что с ним надо быть осторожным, что он какой-то там майор или капитан КГБ. В лагере мы с Гевричем обсуждали эту тему. Я лично не имел оснований верить этим слухам, потому что с ним о «крамольных» делах не говорил. Так вот, после возвращения в Киев мне позарез нужно было достать кому-то дефицитные лекарства. Я вспомнил, что Эраст Владимирович часто помогал в таких делах, потому что имел большие связи. Вот и иду к нему. Разговорились о прошлом, спрашивает, как там ребята, потому что он со многими лично был знаком. Я коротко что-то рассказал. А Биняшевский впоследствии почти с отчаянием (он был артист) говорит: «Иван, да ты знаешь, какое у меня было разочарование в Богдане?». И дальше: «Я и духом не ведал об этом и не знаю, а мне кагэбисты инкриминируют полный портфель самиздата и спрашивают, мой ли это». Вроде бы была «очная ставка». Я не стал продолжать тот разговор. Скажу лишь, что многие другие тоже спихивали на Биняшевского как на первоисточник свои «улики». Следователи записывали, хоть и не верили этим показаниям. Но дискредитация Биняшевского состоялась, он был исключён из активного просветительского процесса. И ещё, кстати, Геврич рассказывал, что был очень похожий на Биняшевского какой-то оперативник, капитан КГБ, который снимал его с автобуса где-то возле Косова. Случалось и такое.

Можно было бы ещё много рассказывать о том «неофитском» времени с известными или забытыми уже персоналиями. Одни отошли, другие отделались, а третьи пришли. А все вместе таки достигли цели и одержали вожделенную Победу.

Итак, не буду вас больше утомлять, вернусь к теме и коротко доведу до конца рассказ о той моей первой «ходке». Всё имеет начало и всему когда-то наступает конец. Вёл я себя последнюю неделю очень прилично. Даже попросился в рабочую зону. Захотелось увидеть, что там на мебельной фабрике люди делают. Почти как на производствах в «большой зоне». Кому нужны деньги и хочется работать, тот и работает. А кто не хочет, тот загорает где-то между кучей досок или контейнеров с готовой продукцией. Тогда ещё не было системы выжимания и принуждения. Важно было только выходить в рабочую зону и там не нарушать правила режима. Много случалось пьяных от денатурата или ацетона, выколоченного из лаковых красок.

За три с половиной месяца я ничего не заработал, и начальник вынужден был выделить мне 25 рублей и купить железнодорожный билет домой. Было много смеха по этому поводу, потому что такого ещё не случалось в той зоне. 28 августа в 1966 году приходилось на воскресенье. Вот и вынуждены были выгнать меня в субботу, на день раньше. Прощальная «пьянка» состоялась вечером в пятницу. На «разводе» в субботу попрощался я с друзьями и стал ждать «звонка». Где-то в десять часов позвали меня на вахту, с вещами. Отдали мою одежду. Как-то поверхностно осмотрели вещи. Отдали портрет и всё остальное из моей писанины. Даже разрешили взять на память зэковскую кепку, которую потом выпросила у меня Наденька Светличная. Взял я и алюминиевую ложку, которую потом, по лагерной традиции, перебросил через ограждение в зону.

В сопровождении какого-то лейтенанта тем же узкоколейным поездом доехал до Потьмы. Получил он в паспортном столе мой паспорт, дал мне 25 рублей и билет до Москвы и до Киева. Он доброжелательно пожелал мне счастливого пути и — не возвращаться. Было как-то немного непривычно. Не чувствовалось эйфории свободы. Но что поделаешь: уже надо самому собой руководить. Пошёл на почту и ударил телеграмму: «Получил вольную». Дома получили: «Еду к вам». Без приключений доехал до Москвы, нашёл семью Даниэлей. А дальше каким-то почтовым поездом поехал в Киев. Когда переезжали Хутор-Михайловский, вспомнил роман «За ширмой» Б. Д. Антоненко-Давыдовича. И должен сказать вам, что было почти такое же ощущение, как он описал. Действительно, есть разница между российскими пейзажами и строениями и нашими хатами в садах и цветах.

Встретили меня на вокзале жена Жанна с близкими друзьями. Через день-другой пошёл на прежнюю работу, потому что надоело целый год «валять дурака». Как говорил классик: «Чертовски хочется работать». Там меня ещё не успели забыть и без колебаний приняли снова инженером-геодезистом. Вот такое было преимущество инженера перед гуманитарием. Но ещё раз должен напомнить, что это были остатки «оттепельного либерализма». Вскоре главного украинского кагэбиста Никитченко поменяли на Федорчука. А со временем и Пётр Ефимович Шелест пошёл на «повышение» в Москву...

Знаков 77.772.

Отсканировал и вычитал 16 и 29 мая 2009 года Василий Овсиенко, Харьковская правозащитная группа.