Gomza-Spohady
Ярослав Гомза. Воспоминания.
(Из книги: Ярослав Гомза. Статьи, воспоминания, стихи. Издательство «Гайдамака», Очеретяное, 2002 г.)
ПОЧТИ БИОГРАФИЯ
Родился в селе Монастырец Стрыйского района Львовской области в крестьянской семье Юрия и Насти Гомзы 18 сентября 1927 года. Три класса окончил в сельской государственной школе с «руським» (русинским) языком обучения, а с четвертого класса был учеником стрыйской «Родной Школы», с 1939 – в СШ № 10 в Стрые. Школу не окончил, так как всяческие «освободители» довели до того, что наша семья обеднела вконец – в доме не было и куска хлеба – не до учебы. В феврале 1942 года вместе с отцом вынужден был «добровольно» уехать на работу в Германию. Работал у бауэра в селе Ганзерин в Померании, а отец – в соседнем селе Кёпиц.
Наладил контакты с различными украинскими организациями, прежде всего с «Украинским Национальным Объединением» и «Украинской Громадой». Весь свой заработок вкладывал в газеты и книги, которые распространял среди остарбайтеров-украинцев. Важнейшими газетами были «Український Вісник» (Берлин), «Наступ» (Прага), «Українська Дійсність» (Берлин) и журнал «Пробоєм» (Прага).
В апреле 1945 года после «освобождения» был арестован органами «Смерш» 3-й Ударной Армии и осужден Военным Трибуналом по ст. 58/I-а УК РСФСР на 10 лет лишения свободы и 5 лет поражения в правах за «антисоветскую деятельность» (распространение украинской прессы и книг среди остарбайтеров-украинцев), «связь с украинскими антисоветскими националистическими организациями СГД и ОУН». Наказание отбывал в Сиблаге (Антибес) и Степлаге (Кенгир и Джезказган). Освобожден по окончании срока наказания в 1955 году.
Уехал в Донецкую область, куда переехали мои родители и где до сих пор проживаю. Здесь работал рабочим сначала на Очеретинском кирпичном, а затем на Авдеевском коксохимическом заводах. Одновременно учился и окончил среднюю школу (в 1968 г.), курсы немецкого языка (в 1969 г.) и украинское отделение филологического факультета Донецкого Гос. Университета (в 1974 г.). С 1972 года до выхода на пенсию работал учителем немецкого и украинского языков и украинской литературы в Очеретинской СШ.
Все время после освобождения находился под пристальным наблюдением КГБ, до 1972 года тайно, а с 1972 – открыто. А это постоянные вызовы, предупреждения, угрозы, шантаж членов семьи, обыски и т. д. и т. п. вплоть до 1990 года.
Несмотря на это, с самого начала украинского возрождения включился и принимал активное участие в общественной работе: в Обществе украинского языка им. Т. Шевченко, Обществе репрессированных, Рухе, УХС, УРП, ОУН. Издавал самиздатовский журнал «Каяла», который после двух выпусков из-за отсутствия каких-либо средств и технических возможностей прекратил существование.
(Опубл. в газ. «Молодь України», К., 1999, № 40)
В ГЕРМАНИИ
В № 7 «Українського Засіву» (Харьков) появилась интересная для меня (думаю, не только для меня) статья Михаила Иванчека «Мятежная муза остарбайтеров». Интересная для меня не только как читателя журнала, но и человека, в определенной степени тоже причастного к написанному, который все это читал, распространял, и отбыл за это (и не только) 10 лет советских ИТЛ.
Правда, я не был ни в одном из немецких лагерей, нигде не печатался, а работал у бауэра в селе Ганзерин в Померании и читал и распространял почти все те издания, о которых упоминает пан Иванченко в своей статье-воспоминании. К тому же ко мне поступала вся периодика, которую издавал поэт Богдан Кравцив, автор известного мне сборника «Под чужими звездами» с незабываемыми строками:
Із серця їдь
Не витравить зміїна
Семи тих літер
Слова – УКРАЇНА.
Журнал «Досуг» читал и перечитывал охотно, а историческая повесть о казаке Жбурляе – это «Приключения молодого рыцаря» Спиридона Черкасенко, которая печаталась в этом журнале. Сам Черкасенко – известный поэт и писатель – прошел сложный путь от социалиста до монархиста-гетманца.
Не раз вночі на чужині
Мене навідує видіння:
Гетьман суворий на коні.
Майдан. Софія. Безгоміння.
– Я кликав вас під булаву.
Щоби згадати давню славу
І на руїнах вже нову
Створити власную державу...
Это стихотворение было чуть ли не гимном у гетманцев, его издали даже отдельной листовкой.
Кроме упомянутых Иванченко имен, я запомнил поэта Гай-Головко:
Сідайте в ряд. Про землю я
Скажу, з якої лихо ллється:
Ота ненависна земля
Росією іздавна зветься.
На тій ненависній землі,
Від крові нашої багровий,
Сидить у царському Кремлі
На троні змій п’ятиголовий.
Дихне він першою – летить
Вогню пекельного багаття
І Україна вся горить
І шле йому страшне прокляття...
Его же перу принадлежат и строки, посвященные памяти Тараса Шевченко:
Всміхайся, звитяжче, з свого п’єдесталу,
Бо шлях ми до тебе квітками услали,
Бо прапор свободи тримаєм в руках,
І сонце мечами нам вказує шлях.
Последнее стихотворение, кажется, было напечатано в журнале «Дорога», который приходил из Львова. Этот журнал опубликовал также «Слово о полку Игореве» в переводе О. Коваленко-Романковского.
«Звероловы», первое издание романа И. Багряного, известного теперь под названием «Тигроловы», вышло не в подполье УПА, а в «Украинском Издательстве» Краков – Львов, как первый выпуск библиотеки «Вечерний Час», которая выходила отдельными тетрадями. Было у меня еще несколько книг этой библиотеки, но они мне не запомнились. А «Звероловов» прочитал за одну ночь.
Книги я получал преимущественно от Юрия Тищенко из Праги или от Бориса Тищенко из Вены. Некоторые книги поступали также из Берлина. Среди них следует отметить «Золотое Слово», «Каравеллы» Юрия Клена, «Дух нашей старины» Д. Донцова, «Слово о походе Игоревом» в переводах многих украинских поэтов. Однако наибольшей популярностью пользовались исторические повести А. Кащенко.
На приобретение книг и периодики уходила почти вся моя зарплата. А получал и читал я почти всю украинскую периодику, выходившую на территории тогдашней Германии. Это издания Богдана Кравцива: «Голос», «Вести», «Украинец», «Хлебороб», «Досуг» – Берлин; Степана Россохи (ОУН): «Наступ» с двухнедельным приложением «Националист», журнал «Пробоем», альманах «Сурмы» – Прага; «Украинский Вестник» – орган УНО – Берлин; «Украинская Действительность» – орган Украинской Громады – Берлин. В 1945 году выходила газета «Земля» и ряд рукописных журналов, среди которых стоит отметить «Военно-Научный Альманах».
«Украинский Вестник» печатал основательные статьи о расстрелянных и замученных поэтах и ученых украинского возрождения 1920–30-х гг. Со страниц «Досуга» я познакомился с писателем В. Чапленко, поэтами А. Олесем, Т. Осьмачкой, Ю. Кленом и многими другими.
Из упомянутых М. Иванченко лиц лично я знаком только с Петром Ротачем. Но не из Германии. Познакомились мы уже в «застойные» времена, имели общих знакомых во Львове, Варшаве и Бухаресте и переписывались где-то до 1991 года.
В 1989 году в Сичеславе (Днепропетровске) выходил самиздатовский журнал «Пороги». Главным редактором был поэт И. Сокульский, а я – членом редколлегии. В том же году в Донецке под моей редакцией вышло два выпуска такого же журнала «Каяла». Петр Ротач был дорогим и желанным автором в этих изданиях. И «Пороги», и «Каяла» прекратили свое существование по материальным причинам – из-за отсутствия каких-либо средств.
(Опубл. в сб. «Зона», К., 1998, с. 252–254)
ОТ БЕРЛИНА ДО АНТИБЕСА
Суд надо мной состоялся в 20-х числах апреля 1945 года в одном из пригородов Берлина. Провел эту процедуру Военный трибунал 3-й Ударной Армии в составе двух мужчин и одной женщины в присутствии военного конвоя. Получил по их милости 10 лет лишения свободы и 5 лет поражения в правах по статье 58-1 п. А УК РСФСР. Материалы для статьи старательно подготовил следователь МВД капитан не то Кудрявцев, не то Кудряшов, командир взвода контрразведки «Смерш».
– Ничего, – сказал он перед отправкой в СССР, – хоть ты и националист, но парень молодой, поработаешь, перевоспитаешься и выйдешь настоящим советским человеком.
На суде я вел себя мужественно, отвечал прямо и открыто. Это было видно и по поведению конвоиров, когда вели меня из зала суда в камеру, и в последующие дни, когда выводили на прогулку. Они не проявляли грубости, а были какие-то понурые, задумчивые.
Через несколько дней отъезд «на родину»; крытые грузовики, суровый конвой. Этап постепенно рос, крытые автомобили сменили железнодорожные вагоны – «телятники», и в Брест прибыл уже солидный эшелон. Среди заключенных абсолютное большинство – «изменники родины», то есть бывшие военнопленные советские солдаты и остарбайтеры, а также солдаты Советской армии. Последние попали под советское правосудие по статье 58-10 (антисоветская агитация и пропаганда) и 59 – бандитизм, грабежи и мародерство. Один из таких грабителей, капитан Селянинов, доехал со мной аж до Антибеса.
До Бреста эшелон прибыл без всяких приключений. Окна «телятников» были почему-то не заколочены, а только зарешечены. Через них было хорошо видно территорию Польши. Я заметил, что западная часть Польши (Познанское воеводство) селами и городами очень напоминала Германию: те же каменные, под красной черепицей дома, обработанные поля. А дальше на восток (Варшавское воеводство) все очень напоминало, как я потом убедился, Беларусь: те же ободранные села, запущенные поля, грязные городки. Это следствие вековой оккупации Польши Австрией, Пруссией и Россией после четвертого раздела Польши в начале XIX века.
В Брест этап прибыл к вечеру. Накрапывал дождик. Нас загнали во двор тюрьмы, посадили на брусчатку и так продержали всю ночь. Только утром передали нас в распоряжение тюремной администрации.
Конвой здесь был особенно жесток, били заключенных за любую провинность: не так встал, не так повернулся и т. д. и т. п. Подавляющее большинство этих приспешников – бывшие красные партизаны.
Контингент заключенных здесь значительно пополнился и разнообразился белорусами из окрестных районов, преимущественно за сотрудничество с немецкими оккупационными властями. Все они поступали с домашней едой, и такие, как Селянинов, имели от них хорошую поживу. Меня очень удивляло их низкое национальное самосознание. Например, они высказывали мнение, что Беларусь не может быть независимым государством, потому что никогда им не была. Украина – это другое дело, там были свои князья, гетманы. Вот и при немцах на Волыни действовал атаман Тарас Бульба. Чего-то подобного в Беларуси не было. Меня они почему-то считали поляком, хотя я везде и всегда говорил только на украинском языке и заявлял, что я украинец. Но большинство из них утверждали, что я «поляк малый». А один бывший солдат родом из Зеленого Клина, старший лейтенант Толстолес как-то сказал: «Мой отец был настоящий хахол Товстолис, но я ру-усский».
В Бресте продержали нас недолго. Сформировали новый этап и отправили в пересыльную тюрьму в Орше. Это на востоке Беларуси. Вокруг были еще свежие следы войны: руины, пожарища.
Здесь уже окончательно был сформирован большой этап для отправки в Сибирь. Но контингент заключенных остался в основном тот же: бывшие военнопленные, остарбайтеры, советские солдаты, белорусские крестьяне. Помню, один москвич, прошедший всю войну от Москвы до Берлина, получил 10 лет за антисоветскую агитацию: где-то уже на территории Германии высказал мнение, что немцы жили лучше, чем «русские». Один капитан, очень уважаемый человек, тоже так ни за что получил десятку. Все эти заключенные, кроме бандитов и мародеров, относились ко мне очень хорошо, потому что я один среди них был подросток, «пацан». И один советовал: «Ты не признавайся, что ты украинец, а говори, что русский, и тебе легче придется в лагерях».
Но вот уже новый эшелон прошел Смоленск и помчался по просторам «необъятной родины» на северо-восток. «Телячьи» вагоны переполнены «изменниками родины». На остановках проверки дубинками по стенам вагонов и по спинам заключенных, полуголодное существование. Хотя такое же можно было наблюдать и на просторах той «родины». Так, например, когда поезд остановился на станции Ширьинка Костромской области, несмотря на угрозы и окрики конвоя, его обступили дети и подростки и просили есть.
Аж до Антибеса в вагонах продолжались грабежи. Мародеры в сговоре с конвоем отбирали у крестьян одежду и обменивали на табак или самогон.
Из Германии я выехал прилично одетый. На этапе у меня сначала, еще в Орше, забрали хорошие брюки, а взамен дали какие-то домотканые, покрашенные бузиной, забрав их перед тем у кого-то из белорусских крестьян. До Антибеса я доехал без пиджака и фуражки, вместо кожаных ботинок – тапочки из солдатской шинели. Полупальто в лагере забрали блатные, дав взамен обрезанную солдатскую шинель.
И что показалось мне странным: грабители чувствовали себя как рыба в воде – ни от кого не встречали сопротивления, протеста. Уже позже, в Антибесе, когда у меня трое шакалов отобрали только что полученную пайку хлеба, вся бригада только молча сочувствовала.
К месту назначения прибыли посреди лета, то есть ехали из Берлина около трех месяцев, половина больных, заморенных голодом. Среди последних был и я. Здоровыми прибыли только мародеры и те, кто из Орши выехал с запасом сухарей. А такие, как я, сразу попали в полубольничные бараки на подкрепление.
Антибес – это железнодорожный разъезд или «полустанок» недалеко от станции Мариинск Кемеровской области. Здесь было одно из отделений Сиблага, центр которого находился в Мариинске. Отделение («совхоз») имело четыре лагпункта: первый – недалеко от полустанка и разделенный колючей проволокой на три зоны: мужскую, женскую и производственную с различными мастерскими и службами. Второй и третий – километрах в двух-трех от первого. Но там были только хозяйственные объекты: коровники, свинарники, склады сельхозпродукции и т. п. Жило там вольнонаемное начальство и расконвоированная обслуга из числа бытовых заключенных. А на полевые и строительные работы водили подконвойные бригады с первого лагпункта. Четвертый – Тюменевка и Жаковка – в десяти-пятнадцати километрах. Там тоже работали расконвоированные бытовики. Хотя иногда и туда водили подконвойные бригады. Но производственного эффекта от этого не было: пока туда дойдут, поработают час-два – и уже надо возвращаться назад. Но это уже другая тема.
В Антибесе разгрузили лишь часть наиболее ослабленных заключенных. Остальных повезли дальше – в Мариинск на пересылку.
(Опубл. в газетах «Українське Слово», К.; «Молодь України», К., 1999, № 40)
АНТИБЕС
Летом 1945 года наш этап прибыл из Орши в Антибес. Ослабленную часть заключенных поселили на первом лагпункте Антибесского отделения Сиблага («совхоза»). В то время лагпункт был небольшой, на его территории было несколько длинных бараков-полуземлянок. Не помню, сколько их было, но немного. Территория лагпункта была окружена частоколом, с внутренней и внешней сторон которого были еще ограждения из колючей проволоки, а по углам стояли сторожевые вышки («вышки») с часовыми («попками»), вооруженными автоматами или винтовками. Лагпункт разделялся на две зоны: большую – мужскую и меньшую – женскую, их разделяла высокая стена с колючей проволокой наверху и вышками на обоих концах. Проходная («вахта») была одна. Была еще и третья зона, хозяйственно-производственная.
Я попал в барак очень ослабленных («ОП»), который стоял первым от проходной. Здесь были еще и немощные старики, некоторые из них уже и ходить не могли и к зиме почти все умерли. Среди них было и несколько генералов еще царской армии.
Я довольно быстро поправился, но, благодаря старосте барака Николаю Радченко, остался там еще на некоторое время как член обслуги. На очередном медосмотре мне определили «средний труд» и выписали в полевую бригаду. Таких бригад сначала было организовано две – бригада Шашкова и бригада Караткевича, где-то человек по сорок. Оба бригадира были белорусами и происходили из какой-то «трудовой интеллигенции». Потом была сформирована еще бригада Колесникова. Все члены этих бригад были «изменниками родины». За время пребывания в Антибесе – пять лет – мне приходилось работать на разнообразных сельскохозяйственных полевых работах, таких, как косьба, молотьба, копка картошки, прополка, удобрение полей и т. п. Помню, как-то ранней весной разносили мы на поле второго лагпункта навоз. Приехал начальник. Мы попросили, чтобы привезли нам какой-нибудь пищевой добавки, хотя бы той картошки, которую свиньям дают. Он ответил:
– Если у меня свинья сдохнет, мне придется отвечать, а подохнете вы – на ваше место других пришлют.
Осенью, когда копали картошку, следом за нами шла с лопатами целая бригада «проверяющих» – всякие конторские работники из вольнонаемных. Если за кем-то находили картофелину, того лишали премиального полдника или уменьшали пайку хлеба. Но вскоре ударили морозы, пошел снег и похоронил целые поля этой картошки.
Был лозунг: «Убирать урожай без потерь в любую погоду». И косили, сгребали, вязали, скирдовали пшеницу «в любую погоду». В результате пшеница в скирдах сначала согрелась, сопрела, а потом замерзла так, что во время молотьбы снопы приходилось топором разрубать. Но зерна уже не было. Оно перепрело, перетерлось в труху.
Зимой мы ходили на лесоповал. Это была обычная заготовка дров и строительного материала для внутренних нужд лагеря. Это не тайга с ее большими лесами. В том регионе были только т. н. «колки» – небольшие лесные участки осины и березы.
На одном из очередных медосмотров мне присвоили «тяжелый труд» и перевели в бригаду пильщиков. Это действительно очень тяжелая работа: распиливали преимущественно осиновые бревна на доски и брусья.
Как-то я заболел воспалением легких и попал в больницу. После выздоровления врач Новиков оставил меня работать санитаром. Там я познакомился с Иваном Горбачевым и Николаем Фишером. Первый, тоже работал санитаром, а второй – фельдшером. Оба они украинские эмигранты, до ареста проживали в Гдыне. Оба были членами местной ячейки УНО (Украинское Национальное Объединение). В годы освободительной борьбы Горбачев работал в штабе Тютюнника, а Фишер служил в Мазепинском полку. В полустационаре находился старенький уже Николай Галаган, профессор из Праги, председатель местной организации УНО. Чрезвычайно эрудированный и высококультурный человек. Там же был кубанский полковник Веремеев или Еремеев. Он очень любил петь:
А на Україні там сонечко сяє,
Козацтво гуляє, гуляє,
Нас виглядає...
Украинские песни очень любил также относительно еще молодой заключенный Широков, родом с Курщины. Долго жил на Донбассе и хорошо знал украинский язык. Его любимая песня была:
Ой у полі вітер віє, а жито половіє,
А козак дівчину та вірнесенько любить,
А зайнять не посміє...
Николай Радченко через КВЧ организовал художественную самодеятельность. В ней участвовали также женщины из женской зоны. «Артисты» ставили короткие одноактные пьесы и пели песни, преимущественно украинские, их приглашали и в другие лаготделения, в частности в управление Сиблага, которое дислоцировалось в Мариинске.
Благодаря бухгалтеру из Москвы Гусеву я основательно ознакомился с историческими произведениями Н. Костомарова и с творчеством американского писателя Т. Драйзера. Книги ему присылала жена.
Еще запомнился мне агроном из-под Белой Церкви, не то Задорожный, не то Завгородний, который принимал участие в антигетманском восстании Директории и лично знал С. Петлюру.
Были там и ярые русские великодержавные шовинисты, среди которых особенно запомнились братья Зимины, учитель Молчанов и бухгалтер Карченков.
Не было недостатка и в настоящих уголовных преступниках – «законниках» и «суках», которые постоянно между собой враждовали, резали друг друга.
Некоторые из моих друзей не выдержали лишений и невзгод – заболели и умерли в молодом возрасте. Это Варганич из Закарпатья и Яценко из Батайска на Дону, которые заболели туберкулезом, и Дрозд с Лемковщины.
Было в нашем лагере трое молодых венгров – Жигмонт Надь, Сабо и Жигмонт Фаркаш. Было несколько поляков и немного военнопленных немцев. Всех их в начале 50-х годов репатриировали в свои страны.
Один тяжелобольной монгол, который давно отбыл срок наказания, но, не имея ни роду, ни племени, уже пять лет находился в лагерной больнице. Помню комедию: во время выборов в Верховный Совет СССР лагерные надзиратели принесли ему небольшую урну и избирательный бюллетень. Тот взял его, подержал минутку в своих немощных руках и, не глядя на его содержание, торжественно опустил в урну. Это означало, что он проголосовал «за».
Случалось, что иногда кто-то убегал, но таких ловили с помощью местных жителей, которым платили за это мукой или сахаром. Над такими беглецами страшно издевались. Помню, как одного из них – Ермаченко – всего избитого так, что и живого места на нем не было, окровавленного, раздетого, привязанного к колоде, привезли в лагерь для науки другим. Но удалось сбежать какому-то бывшему армейскому офицеру, который каким-то чудом сохранил у себя офицерскую форму.
Не могу не вспомнить «добрым словом» начальника КВЧ, жену начальника лаготделения капитана Бежаева – «Бежаиху», как называли ее и заключенные. Она прославилась тем, что, будучи еще и лагерным судьей, за любую провинность добавляла лагерные сроки по соответственно подобранным статьям УК. Так, как-то мне, белорусскому крестьянину Воронину и учителю Шкляревскому, тоже из Беларуси, удалось пронести в лагерь по килограмму гороха. Нас выдал стукач Клименко, и нам троим она добавила по одному году лагерей.
Однажды нашу бригаду вели из Тюменевки в Антибес. Шли мы через какое-то село, сделали привал. Заметили, что среди черных рубленых «изб» стояла белая хата. Я поинтересовался у конвоира, что бы это означало. «Да это дурной хохол хату мажет», – был ответ.
Как-то меня взяли рубить дрова кому-то из лагерного начальства или конвоя. Слышу – хозяйка с дочкой разговаривают на украинском языке. Я спросил, не украинцы ли они. «Да нет, мы здешние хохлы!»
За время моего пребывания в Антибесе лагпункт значительно расширился. Построено два новых барака, выросло количество заключенных. К сожалению, многое забылось, многое помню как в тумане, ведь прошло уже почти полвека.
И, наконец, в конце 1949 или в начале 1950 года почти всех заключенных «за политику» отправили в Степлаг. Среди них был и я.
(Опубл. в газетах «Українське Слово», К., 1999, №4; «Молодь України» К., 1999, №41.)
НАШ ПРОФЕССОР ИЗ ПРАГИ
Отдельное воспоминание из Антибеса.
Поводом для написания этого воспоминания послужило упоминание М. Жулинского в статье «Александр Олесь» («Літературна Україна», ч. 48, 1985) о том, что рядом с могилой поэта «похоронены другие наши земляки, которых судьба забросила после революции в Прагу. Не известные ни мне, ни всем нам – доктор Николай Галаган...»
Галаган... Никогда не исчезала из моей памяти эта фамилия. Как живого вижу и сейчас его перед собой; высокая, стройная фигура уже немолодого человека с благородными чертами лица и голубыми глазами. Это и был, как мне сказали, профессор Галаган из Праги. Улас Самчук в документальной повести-воспоминании «На белом коне» (изд-во «Сучасність», Нью-Йорк – Мюнхен, 1965) так характеризует этого человека: «вечный мечтатель в облике дипломата и государственного мужа во фраке и твердой шляпе – Николай Галаган...»
Характеристика Самчука точно совпадает с тем, что сохранилось в моей памяти. Понятно, что ни фрака, ни твердой шляпы тогда у него уже не было. Но и убогая лагерная одежда была на нем всегда в надлежащем порядке, а сам он всегда подтянут, аккуратен.
В то время Галаган, как слабый и пожилой человек, постоянно находился в полустационаре, где я после лечения благодаря врачу Новикову работал санитаром. И приятно, и интересно было мне, 18-летнему парню, слушать его умную речь, речь высокоэрудированного, высокообразованного, высококультурного человека.
Больше всего он общался с одним таким же культурным человеком с Тернопольщины (фамилию не помню), от которого я узнал, что Галаган родом с Киевщины или из самого Киева. В 1918 году был на дипломатической службе (представителем Украины в Венгрии), а после поражения Украины в освободительной борьбе поселился в Праге, был активным членом Украинской Громады, преподавателем какой-то высшей школы, автором нескольких научных работ. Об одной из них якобы был благосклонный отзыв даже в советской прессе.
Однако это отнюдь не помешало большевистским «освободителям» арестовать его как «предателя, изменника родины» и «врага» украинского народа (!) и упрятать в концлагерь.
Вторым человеком, с которым Галаган часто проводил свой досуг, был кубанский полковник Веремеев (или Еремеев), человек энергичный, живой. Полковник очень любил напевать:
А на Вкраїні,
там сонечко сяє,
Козацтво гуляє,
гуляє, нас виглядає...
Было это где-то между 1945–1947 годами на Антибесском острове Сиблагерной группы архипелага Гулаг, на первом лагпункте.
Либо упомянутый господин с Тернопольщины подал неточные сведения, либо их не совсем точно сохранила моя память, потому что, как пишет У. Самчук на стр. 66 упомянутой книги, Н. Галаган принимал участие не в Украинской Громаде, а в Украинском Национальном Объединении (УНО) и был его многолетним председателем. Для современного украинского читателя процитирую дополнительные, неизвестные мне ранее, сведения о Галагане, которые приводит У. Самчук на указанной странице: «Бывший известный деятель Социал-демократической партии, политический деятель УНР, украинский посол в Венгрии, член правления известного Украинского общественного комитета времен Шаповала в Праге, активный деятель в рамках национальной среды.
Карпатские события, где он также принимал активное участие, порядочно его подкосили. Он был арестован в Хусте, чудом избежал расстрела, пережил венгерское заключение в Тячеве, но, несмотря на это, не сдавал позиций, был всегда активен...»
Как я уже говорил, Галаган все время находился в полустационаре, а я впоследствии работал уже в полевых и ремонтно-строительных бригадах на 2, 3 и 4-м лагпунктах и потерял с ним всякие связи. А еще позже, находясь уже в Кенгире, я узнал, что некоторых заключенных, граждан «стран народной демократии» репатриировали. Возможно, в число репатриантов попал и Николай Галаган. Во всяком случае, его дальнейшая судьба мне неизвестна...
(Опубл. в газ. «Поклик сумління», Львов, 1993, № 19)
ВСПОМНИМ ПОИМЕННО
В одном из номеров «Поклику сумління» за 1993 год помещено мое воспоминание о Николае Галагане. Кроме него, в Антибесе находились еще два члена Украинского Национального Объединения. Оба из Гдыни.
Первый – Горбачев Иван Сергеевич, родом с Харьковщины. Он был штабным старшиной дивизии Юрия Тютюнника. В Гдыне имел свой магазин и оставил там жену с дочерью, а сын под конец войны работал в Западной Германии в какой-то промышленной фирме. В Антибесе Горбачев работал в стационаре санитаром. Человек интеллигентный, вежливый. Ему посчастливилось наладить контакты со своим братом, который жил и работал врачом в Таганроге. Брат тоже оказался порядочным человеком и помогал Ивану продуктами, то есть присылал ему посылки.
Второй – Фишер Николай Валерьянович, родом с Северного Кавказа. После революции был среди белогвардейцев, а потом на Украине примкнул к Мазепинскому полку. В Антибесе работал фельдшером стационара.
После поражения в освободительной борьбе оба попали в лагеря интернированных в Польше, а затем поселились в Гдыне. Оба они были активными членами УНО, что стало поводом для их ареста советскими карательными органами, и военный трибунал «отмерил» каждому по восемь лет «исправительно-трудовых лагерей».
После 1950 года их судьба неизвестна, знаю лишь, что они куда-то писали, добиваясь освобождения и возвращения к своим семьям.
Далее привожу данные о людях – узниках Антибеса, имена которых не выветрились из моей памяти.
Завгородний – агроном из-под Белой Церкви. Участник антигетманского восстания 1918 года. Знал лично Петлюру и Коновальца. Он первый подал мне мысль, что, несмотря на все беды, объединение украинских земель в одном государстве, хоть и в фиктивной УССР, имело и положительное значение – оно способствует консолидации украинской нации. Он часто получал из дома бандероли с украинскими газетами и журналами. Читая их, помогал и мне своими комментариями, то есть учил читать между строк.
Гусев – бухгалтер из Москвы, культурный, высокообразованный человек. Он тоже получал из дома посылки с различной литературой и охотно давал мне читать. Именно благодаря ему я еще тогда основательно прочитал почти все основные исторические труды Н. Костомарова – «Малороссийский гетман Зиновий Богдан Хмельницкий», «Гетманство Выговского», «Гетманство Юрия Хмельницкого», «Руина», «Мазепа», «Бунт Стеньки Разина». Здесь я впервые познакомился с мировой классикой: «Американская трагедия» и «Сестра Керри» Драйзера, «Красное и черное» и «Пармская обитель» Стендаля, «Милый друг» Мопассана, «Собор Парижской Богоматери» Гюго, некоторые произведения Джека Лондона и Генрика Сенкевича, часто читал газету «Британский союзник».
Братья Зимины и Молчанов – русские интеллигенты-шовинисты. Молчанов как-то, прослушав по радио концерт Б. Гмыри, сказал: «Какая-то азиатчина». Зимин, увидев в газете, которую мы рассматривали с Завгородним, только что утвержденные государственные гимн, герб и флаг УССР, ехидно сказал: «Не думайте, что с Украиной будет то, что с Индией», которая как раз перед тем получила независимость. А в разговоре с Молчановым добавил: «Хохлы – они все нацисты».
Кстати, о тех уэсэсэровских символах ходил не то анекдот, похожий на правду, не то правда, похожая на анекдот. Когда УССР принимали в ООН, в зале на предназначенном для Украины месте установили настоящие герб (трезубец) и флаг (сине-желтый) Украины. Д. Мануильский, который представлял тогда УССР в ООН, сказал: «Это не моей страны герб и флаг». – «А какой ваш герб и флаг?» – «Я позвоню в Москву и через 24 часа дам вам ответ». Так и возникли по милости Москвы герб и флаг УССР.
Егоров – художник из Ленинграда. Рисовал для КВЧ («культурно-воспитательная часть»), а также праздничные открытки для заключенных.
Зайко – молодой парень с Холмщины. Мне запомнился тем, что буквально за несколько месяцев «забыл» украинский язык.
Беловский – учитель с Черниговщины. Интеллигентный и чрезвычайно добродушный человек. Из-за этого терпел особые издевательства и насмешки всяких подонков. Умер в Антибесе.
Воронин – крестьянин и Шкляревский – учитель из Белоруссии. Вместе со мной, по доносу какого-то Клименко, работавшего на проходной, получили дополнительные лагерные сроки по одному году. Судил лагерный суд под председательством нач. КВЧ Бежаевой.
Рябчун – парень с Волыни. Работал помощником каменщика-печника, поляка, который, чтобы показать свое превосходство, без конца командовал: «Рапчун, – воды, Рапчун – глины, Рапчун, – соломы!»
Чиникалов – молодой парень. Служил ординарцем командира Первого донского полка на немецкой службе. По его словам, это был очень героический антибольшевистский полк, а командир до войны был начальником милиции в Новочеркасске. Чиникалов рассказывал, как «западные союзники» коварно передали большевикам на верную смерть или неволю разоруженных казаков вместе с семьями. Многие из них покончили жизнь самоубийством, спрыгивая с автомашин, когда те проезжали по мосту, прямо в реку, иногда это были женщины с маленькими детьми.
Яценко – тоже казак, родом из Батайска над Доном. Служил в каком-то донском полку, воевавшем на немецкой стороне в Югославии против партизан Тито. За то время выучил сербский язык и знал несколько сербских песенок. В лагере заболел туберкулезом.
Караткевич и Шашков – интеллигенты из Белоруссии. В лагере были бригадирами; человеческого достоинства не потеряли. В бригаде Шашкова и я работал какое-то время. Как-то, работая на втором лагпункте (разносили по полю навоз), Шашков попросил начальника лагпункта привезти нам хотя бы той картошки, что свиньям варят. Начальник лагпункта Лукьянченко или Лукьянчиков ответил: «У меня свинья сдохнет – с меня спросят, а подохнете вы, фашисты, – на ваше место других пришлют».
Кроме Шашкова, мне приходилось работать еще в бригадах Колесникова и Широкова. Последний хоть и был родом где-то с Курщины, жил некоторое время на Донбассе и знал немало украинских песен. Особенно любил он
Ой у полі вітер віє,
А жито половіє,
А козак дівчину та вірнесенько любить,
А занять не посміє...
Гринишин – родом из Дрогобыча, где имел ресторанчик. Воин дивизии «Галичина», под Бродами попал в большевистский плен, а позже в лагере в Сталиногорске под Москвой энкавэдэшники выбили ему все зубы.
Кулаковский – бывший деникинский офицер, скрипач, весельчак и шутник, любитель «соленого» анекдота. Родом с Подолья.
Поэт из Киева, фамилии которого не помню. Работал в КВЧ. Писал подхалимские стишки, как например:
Ми прості радянські люди –
Є в нас правило своє:
Як ми кажем, так і буде,
Як хотіли, так і є...
Над этим стихом очень иронизировал крестьянин с Брестчины Гавро. «Как хотели, так и есть!» – часто повторял он.
Добрый День – крестьянин. Через четверть века в селе Архангельском, что возле Очеретино на Донбассе, мне довелось встретить его племянника с Луганщины, который работал завучем в СПТУ № 11.
Покрышка – интеллигент из Краснодона. Он первый сказал мне о «молодогвардейцах»: «Что-то там якшались с немцами, а потом проворовались, и те их расстреляли».
Дрозд Василий – молодой парень с Лемковщины и Варганич из Закарпатья. Оба умерли в Антибесе.
Радченко Николай – был старостой полустационара, хормейстер, руководил лагерным хором.
Стефанишин – бывший усусусовец (боец Украинских сечевых стрельцов), работал бухгалтером.
(Опубл. в сб. «Зона», Киев, 1994, № 7, с. 212–215)
КЕНГИР И ДЖЕЗКАЗГАН
Кенгир. Тогда это был лишь спецлагерь в степях Дрезказгана, теперь – это поселок, часть города Джезказган. Сам лагерь занимал большую территорию, еще не совсем застроенную, и делился на три зоны: самую большую мужскую, чуть поменьше – женскую и наименьшую – хозяйственно-производственную.
Последняя соединялась воротами только с мужской зоной, и работали там только мужчины.
Если в Антибесе украинцы составляли примерно половину заключенных, то здесь нас было абсолютное большинство, среди нас очень большой процент молодежи, бывших уповцев, «бандеренят», как их называл каторжанин из Мариуполя Колесник. Подавляющее большинство из них были украинскими патриотами, но не было недостатка и в людях равнодушных, случайных. А уж таких ярких личностей, как проф. Галаган, здесь не было.
Здесь я встретил нескольких парней из с. Конюхов, с которыми, только в разных классах, учился в стрыйской «Родной школе». В женской зоне отбывала наказание также наша одношкольница Эмма Войцехович, а в мужской – ее отец и еще несколько мужчин из Конюхова.
Недалеко от лагеря работала передвижная электростанция, которую обслуживали вольнонаемные. А заключенные работали на новостройках: «соцгород» Джезказган, ТЭЦ, медно-обогатительная фабрика, автобаза и водохранилище, плотину которого строили заключенные-женщины, тоже преимущественно украинки. Мне приходилось работать на всех четырех объектах на самых разнообразных строительных работах.
Как-то, работая на строительстве «соцгорода», я, наивно надеясь, что кто-то когда-нибудь прочитает и задумается, положил за деревянную обшивку веранды одного коттеджа лист с таким текстом, не зная толком ни автора, ни точности цитируемых строк:
За що мене в пута скували,
За що в мене волю відняли,
Кому я і чим завинив.
Чи там, що народ свій любив?
Бажав я для скованих волі,
Для скривджених кращої долі
І рівного права для всіх –
Це весь і єдиний мій гріх.
А может, все-таки через годы кто-то нашел ту бумажку, прочитал и задумался?
Здесь, в Кенгире, мне попала в руки рукописная, в ученической тетради «Краткая история ОУН» от Н. Михновского до сороковых годов. Позже, уже в Джезказгане, я составил такую же небольшую, в такой же ученической тетради «Историю Украины. Княжеские времена», и пустил ее «меж люди». Больше я ее не видел и дальнейшая судьба ее мне неизвестна.
Здесь мне впервые довелось познакомиться с неизвестными мне доселе «свидетелями Иеговы» и их журналом «Сторожевая башня», и то на украинском языке. До сих пор я знал только баптистов, с представителем которых встретился еще в 1945 году в КПЗ Третьей Ударной Армии в Германии. Это был молодой парень из Запорожской области по фамилии Жук, которого арестовали за отказ брать в руки оружие.
В Кенгире произошло несколько убийств, которые были одной из причин известного позже Кенгирского восстания. Одно из известных мне убийств произошло на строительстве «соцгорода» Джезказган. Один заключенный подошел к конвойной вышке и попросил у часового закурить. Тот достал пачку махорки и бросил ее на запретную зону. «Иди, возьми». Этот, ничего не подозревая, пошел и тут же был застрелен. За попытку «перейти запретзону и убить часового». Второе произошло на строительстве обогатительной фабрики. Один заключенный из нашей бригады через запретную зону перекрикивался с женщиной из его села на Курщине. Женщины работали на строительстве плотины. Прибежал наряд солдат и затащил убитого в запретную зону, положив возле него несколько камней, – «хотел убить часового»! Еще одного прострелили по дороге с работы в лагерь. Тех, кто убивал, не наказывали, а наоборот, предоставляли внеочередной отпуск как награду за «бдительность».
Какое-то время начальником лагеря был еврей из Львова. Он отличался особой жестокостью и какой-то патологической ненавистью к украинцам. Поговаривали, что уже во время восстания ему причинил смерть расконвоированный шофер, направив автомобиль с обрыва в карьер.
Кенгирское лаготделение входило в систему Степлага, как и рудник Джезказган, где добывали медную и медно-свинцовую руду шахтным способом; Байконур, там сейчас космодром, который тогда только строился; Экибастуз, недалеко от Джезказгана, там тоже добывали руду, но открытым, карьерным способом; где-то возле озера Балхаш – отделения Джезды и Терехты, о которых мне ничего не известно; наконец, Спасск, о котором знаю лишь то, что туда отправляли заключенных, которые уже совсем не могли работать, очевидно, на смерть.
В Кенгире я пробыл где-то 2,5 года, потом меня с группой других заключенных отправили на рудник. Там я пробыл до окончания срока заключения, то есть до апреля 1955 года. Работал все время на шахте «Покро-Центральная», сначала скреперистом, а затем дежурным электриком. Последняя работа, хоть и не тяжелая, но я должен был, спустившись в шахту, идти на участок, загазованный и запыленный после взрывных работ, чтобы включить вентиляцию и наладить освещение.
Лагерь («зона») в Джезказгане существовал еще с довоенных времен, но настоящий «расцвет» его приходится уже на последние военные и особенно на послевоенные годы. Где-то с 1944 года сюда возили каторжан. Об их количестве можно судить по личным номерам, которые нашивались на спину, один из рукавов (кажется, левый), на колено и на шапку вместо кокарды. Номер состоял из буквы алфавита и порядкового числа, например: С-207, и так весь алфавит и до 999.
Когда меня привезли в Кенгир, то уже были общелагерные номера. Я получил номер СВВ-667. «С» означало «Степлаг», а дальше шли порядковые числа. Мой номер означал, что весь алфавит уже раз пройден, а во второй раз дошел до буквы «В». Так что нетрудно посчитать, если число 999 умножить на полтора алфавита.
Джезказганское отделение было разделено на три лагпункта: 1 – рабочие каменного карьера, 2 – строители, 3 – горняки. Весь лагерь был окружен саманной стеной, наверху – ограждение из колючей проволоки высотой один метр. С внешней и внутренней сторон саманной стены – «предзонники», занимавшие ширину примерно десять метров. Эта ограда исключительно из колючей проволоки в три ряда: верхний, средний и нижний. Между лагпунктами тоже была саманная стена и огневая зона. Все бараки в каждом лагпункте были отделены саманными стенами (по три барака), но без всяких зон. На третьем (горняцком) лагпункте было шесть бараков и общая зона, которая охватывала столовую, парикмахерскую, баню, кипятилку, КВЧ с библиотекой, ППЧ, пожарный бассейн с технической водой, штрафной изолятор. Из бараков в общую зону вели вмонтированные в саманные стены калитки или ворота, которые были все время под замком и охраной надзирателя. Открывали их только в определенное время: развод, обед и т. п.
Первым весомым актом протеста и неповиновения стал акт вывешивания черного траурного флага на высокой стене с колючей проволокой во время развода в день празднования 300-летия «воссоединения» Украины с Россией.
Это было в феврале 1954 года, а в конце мая того же года забастовал Кенгир. А 18 июля 1954 года – Джезказган. Первое отделение Степлага объявило забастовку в поддержку кенгирцев. Забастовали организованно – все в один день! За ними – Экибастуз. Все рудокопы!
Надзиратели еще накануне вечером были предупреждены, что завтра развода не будет и они не должны заходить в зону. Утром, немного позже развода, надзиратели, оттеснив от вахты дежурных заключенных, вошли на территорию лагеря, но прошли очень недолго, потому что натолкнулись на толпу заключенных. В забастком поступил сигнал. Появился крепкий заключенный кавказского происхождения и ультимативно обратился к надзирателям:
– Вам же сказали, что развода не будет. Лагерь забастовал. Вы не имеете права входить в зону. Что, не ясно? Уходите!
И надзиратели вернулись на проходную.
Бастующих посадили на голодный паек. Но это никого не испугало, все требовали и ждали комиссию из Москвы. Приехали какие-то трое, но я их не видел. Говорили, что среди них был и Хрущев. Правда это или нет, сказать не могу.
В лагере был образцовый порядок, никаких беспорядков, никаких провокаций. Главным руководителем забастовки был не известный и не знакомый мне политзаключенный Супрунов. Судьба его мне тоже неизвестна.
Однажды в зону подвели группу заключенных, якобы руководителей восстания в Кенгире. Они сказали через громкоговоритель:
– Братцы! Все кончено! Нас раздавили танками!..
Им никто не поверил, считая это провокацией. Но на следующий день утром мы увидели, что лагерь окружен танками и гэпэушниками с автоматами и пулеметами. Мы поняли, что заявление кенгирцев не было провокацией, и забастовка была прекращена.
Не знаю, был ли среди упомянутых кенгирцев руководитель тамошнего восстания Кузнецов, или нет. Судьба его мне тоже неизвестна. Говорили, что он украинец, но родился и вырос в Казахстане.
Не помню, то ли в Бресте, то ли в Орше говорил мне бывший редактор «Пинской газеты», что из русских народных песен заслуживают внимания лишь песни о бродягах и тюрьме. Именно они наиболее точно отражают действительность. И это так. В качестве примера приведу песни о Джезказгане (сокращенно):
1. Джезказган, Джезказган –
Бесконечные степи,
Только пыль и буран –
Твои спутники-дети.
А зимою пурга
Белым снегом все кроет.
Темной ночью и днем
На просторе твоем ветер воет...
2. По диким степям Джезказгана,
Где медь добывают в горах,
Невольников тысячи тамо
Находятся в спецлагерях.
Живут они в саманных бараках,
На нарах двойных они спят.
Бараки стеной обнесены,
На вышках дозоры стоят.
На вахту идут все толпою.
На каждом по тысяче лат –
Спецовка оборвана, грязна,
К тому же вся в номерах...
Точнее не скажешь. Обе песни созданы на мотивы более ранних песен. А создал их уже довольно пожилой бродяга с политической статьей, с которым я случайно познакомился в Кенгире. Теперь я уже совсем забыл его имя. Но его портрет, эдакого рыжего, с небольшой бородкой типичного русского мужика и его песни из памяти не стерлись. Как не стерлись Кенгир и рудник Джезказган.
P.S. Как пишет в одном из своих писем В. Колесник из Мариуполя, «из первых поселенцев-каторжан в 1944 году в количестве семи с половиной тысяч примерно через год в живых осталось около 300 человек. Это в основном лагобслуга, бригадиры. Остальные, заморенные страшным голодом и очень тяжелым трудом в рудниках, лежат на старом кладбище возле 44-й шахты... В каждой могиле похоронен полный грузовик зэков. Вывозили через день. Кто еще немного дышал, но двигаться не мог, добивали надзиратели... Мертвым тоже не доверяли и каждому пробивали череп молотком... Потом такую проверку делали по-другому: мертвецам перерезали вены на ногах».
В. Колесник, сам каторжанин-смертник, был освобожден после забастовки 29 апреля 1955 года.
(Опубл. в газетах «Українське слово», К., 1998, №29, 1999, № 33; «Молодь України», К., 1999, №42).
В КРУГУ ДРУЗЕЙ
Находясь в лагерях, в Антибесе, я фактически не имел близких друзей. Вспоминая теперь те времена, я пришел к выводу, что причиной тому было то, что среди молодежи не было близких мне по духу, а старшие просто не могли быть моими друзьями из-за довольно солидной разницы в возрасте. Те высокоуважаемые мною люди, хоть и относились ко мне очень хорошо, были для меня если не дедами, то отцами.
Правда, где-то под конец моей работы санитаром в полустационаре я подружился с парнем, немного старше меня, Яценко из Батайска-на-Дону. Он был очень порядочным парнем, но тяжело болен – открытая форма туберкулеза, которая, однако, не смогла стать помехой нашей дружбе. Но продолжалась она недолго. Меня перевели в строительную бригаду, а затем отправили в Степлаг, и я не знаю, какова была его дальнейшая судьба.
В Кенгире я подружился с Василием Фесиком с Волыни, участником борьбы УПА с оккупантами. Это был парень сильный физически и духом, весельчак, шутник и любитель анекдотов. Эта дружба тоже оказалась недолгой, потому что меня перевели в Джезказган.
В Кенгире я работал разнорабочим на строительстве обогатительной фабрики и ТЭЦ. Конвоир застрелил заключенного, родом где-то с Курщины, именно из нашей бригады. А было это так. Мы работали на «обогатиловке». На другом объекте работала женская бригада. Этот мужчина как-то узнал, что там есть женщина из его села. Под конец смены, когда мы уже начали собираться к проходной, он подошел к запретной зоне и бросил женщинам письмо. Часовой выстрелил и убил бедолагу. На выстрел сбежались другие солдаты с начальником конвоя во главе. Они затащили убитого в запретную зону и там бросили, якобы он хотел бежать, но часовой проявил бдительность. За это он получил внеочередной отпуск.
В Кенгире произошло еще несколько убийств, и все по подобному сценарию и с подобными результатами: конвоиру внеочередной отпуск за «бдительность».
В Джезказгане я все время работал в шахте «Покро-Центральная», сначала скреперистом, а потом дежурным электриком. Именно здесь я нашел более широкий круг друзей. Это Семен Костюк из-под Залещиков, Богдан Гороховский с Тернопольщины, Петр Шаль – тоже с Тернопольщины, Василий Грицив из-под Калуша и Омельян Сильчук с Волынского Полесья. Трое первых, как и я, работали на «Покро-Центральной», а Василий и Омельян на других шахтах.
Семен Костюк – скромный паренек, в шахте работал скреперистом. Летом 1954 года сначала был расконвоирован, а потом и освобожден. После освобождения уехал к своим родителям, которых выслали куда-то в Биробиджан. Наши связи после этого надолго оборвались.
Богдан Гороховский – молодой парень, за решетку попал прямо из средней школы, в шахте работал бурильщиком. Неплохо рисовал. Часто любил дискутировать на философские темы. Оставил дома любимую девушку, которая была ему верна и в 1954 году приезжала на свидание в Джезказган. Вскоре его освободили, и он уехал на свою родную Тернопольщину.
Петр Шаль, лет на десять старше меня, скромный, вежливый, добродушный. В лагерь попал из Каховки, где работал экскаваторщиком. Дома, на Тернопольщине, оставил жену с маленьким ребенком, которых очень любил и часто показывал нам их фотографии. Он был хорошим портным и в свободное время шил многим, кто имел возможность достать какой-то материал. Кто-то достал ему альбом чертежей мужской одежды с немецким текстом. Я перевел текст на украинский язык, а мне Шаль сшил красивую шапку, кепку и две рубашки, за которые я был ему очень благодарен. Ведь я в них и «на волю вышел». После освобождения связи между нами прервались.
Василий Грицив – задумчивый парень, который во времена борьбы, по его словам, творил чудеса. Он работал бурильщиком, но на другой шахте, и жил в другом бараке. Несмотря на это, досуг мы часто проводили вместе. Много читали и все прочитанные книги обязательно в той или иной мере обсуждали. Не легкую беллетристику (хотя и такое читали), а довольно серьезные научные труды, прежде всего по истории и философии. Мы фактически открыли для себя творчество И. Франко и П. Кулиша. Читали произведения Маркса и Энгельса, их философия захватила нас своей, как нам казалось, простотой и ясностью. Освободиться от нее мы смогли лишь после освобождения из лагерей... В идейно-политическом отношении мы твердо стояли на позициях украинского национализма. Хорошо понимали, что Россия, белая или красная, является имперской, антиукраинской силой, непримиримым врагом украинской государственности.
Я освободился в апреле 1955 года по окончании десятилетнего срока наказания и уехал к родителям, которые к тому времени переселились в Донецкую область. Хотя меня арестовали и судили в апреле 1945 года, а 18 лет мне исполнилось только в сентябре, под Указ Верховного Совета от 10 апреля 1954 г. об освобождении малолетних «преступников» я не попал. На неоднократные запросы в прокуратуру мне отвечали коротко: «не подлежит». А почему «не подлежит», ни разу так и не объяснили. Причины этого я не знаю до сих пор, потому что и после освобождения ответ был такой же.
Вскоре после меня освободился и Василий Грицив, отбыв почти половину срока. Он поехал на шахты Криворожья, а затем вернулся в Калуш, где тоже работал в шахте. Наша дружба продолжалась где-то до 1981 года. Мы активно переписывались, обменивались книгами, навещали друг друга. Я учился в университете, и Василий помогал мне литературой. Все то время мы находились под пристальным наблюдением КГБ, неоднократно имели неприятности. Самым тяжелым оказался именно 1981 год. Негласный надзор за нами превратился в гласный со всеми последствиями – обыски, постоянные вызовы в КГБ, посещения, беседы, угрозы, цензурирование и изъятие почты и т. д., и т. п. И такие явные преследования продолжались вплоть до 1989 года, когда преследовали уже за организацию УХС и участие в ее работе.
Василий Грицив не выдержал и отравился прямо на ступеньках здания КГБ в Калуше. Его откачали, но после этого он стал физическим и психическим инвалидом. Он обращался за помощью и защитой в различные инстанции, официальные и неофициальные: в Верховный Совет УССР, потом к Сахарову, Черноволу. От Сахарова не было ответа, а Черновол его просто не принял. Это Василия очень поразило и привело к большому разочарованию и пессимизму, и еще большему психическому расстройству. В конце концов он перестал верить кому-либо. Живет в большой нужде. Совсем один, забытый и покинутый всеми.
Омельян Сильчук в свое время окончил первый курс подготовки старшин УПА. Работал бурильщиком на одной из шахт и жил в другом бараке. С ним я познакомился случайно, и встречались мы довольно редко. Интересовался он прежде всего мировой литературной классикой. После освобождения он уехал к матери в Кузбасс. Именно тогда наши отношения активизировались путем переписки. Сильчук оказался практичным человеком. Заработав на шахтах Кузбасса хорошие деньги, переехал в Судак (Крым), где купил дом и до сих пор там проживает с семьей приемного сына. Несколько раз он навещал меня. Однажды и я побывал у него в Судаке, после чего наши отношения на добрые два десятилетия прервались. И только в этом году он подал о себе весточку.
(Опубл. в сб. «Зона», К., 1994, № 8, с. 74)