Интервью с Ириной СТАСИВ-КАЛИНЕЦ
Запись 26.06.2008, Львов. Исправления Ирины Калинец не поступили.
В. Овсиенко: 26 июня 2008 года, в доме Ирины и Игоря Калинцов, интервью записывает Василий Овсиенко.
Ирина Стасив-Калинец: Родилась во Львове, в рабочей семье. С детства сохранились самые ранние воспоминания: как приходили чекисты с обысками — у нас жила мамина родственница, которая состояла в подполье ОУН, — перетрясли все мои детские вещи, сломали мои игрушки. Это запомнилось. Запомнилось, как ходили и искали жильё, из которого планировалось выселить людей в Сибирь, для того чтобы получить здесь квартиры. Нас не выселили, потому что жильё не подошло — «удобств не было», только поэтому. Запомнилось село, откуда родом мамины родители; моя двоюродная сестричка, которая ела сухой хлеб, макая его в рыбий жир, — это было что-то очень ужасное, потому что рыбьего жира я терпеть не могла. Но село было настолько изнурено, что каждая капелька жира там была как спасение. Мамины родственники оставались так называемыми единоличниками, потому что не пошли в колхоз, а это означало, что усадьба была отрезана фактически по самый порог, оттуда и голод.
Первый класс 87-й школы во Львове, в котором нас было около 50 девочек. Это была женская школа. А через год осталось 25, остальные были вывезены. Очень редко, но некоторые письма попадали в наши детские руки, мы их читали. Это очень трагичные письма. Таким было детство.
А ещё запреты. Учительница часто спрашивала: «А вы посмели пойти в церковь? А вы посмели?». А особенно на Пасху, на Рождество. Однажды — я уже не помню, в каком это классе было — я рассердилась и сказала: «Да, я ходила». Этот бунт был вызван ещё и тем, что я как раз проболела, и мне было очень жаль, что я не ходила в церковь. Может, если бы я ходила, я бы ничего не ответила, а то я от злости. Что после этого было! Это был целый месяц пионерских или каких-то там собраний. Это запомнилось из детства почему-то больше всего. Наверное, это повлияло потом, когда уже становишься взрослее.
А дальше — это уже известные вещи. Знакомство с Вячеславом Черноволом. У нас здесь было общество сознательных людей, наших друзей — Теодозий Старак, первый посол в Польше, Богдан Завадка, известный исследователь, Евгений Наконечный и другие. Мы в своём узком кругу обсуждали всё, что хотели. Конечно, никто этого слишком не афишировал, ведь сколько я себя помню, всё время были преследования, всё время из этих кругов кто-то куда-то попадал. Об этом мы, студенты, говорили между собой, и ничего удивительного, что такая судьба в конце концов выпала и нам.
В. О.: А в каких годах вы учились в университете?
И. К.: Я поступила в университет в 1959 году, окончила в 1964-м. Это как раз была «хрущёвская оттепель», когда многие люди, как, например, Оля Горынь, с которой я тогда же познакомилась, Михаил Горынь, Теодозий Старак, смогли поступить в университет именно благодаря этой «хрущёвской оттепели». А что ещё важно, тогда начали приезжать украинцы из Польши. Я вспоминаю первое знакомство с украинцами из Польши в Киеве в шестьдесят первом году. Я, студентка, тогда была участницей Шевченковских празднеств, и там, собственно, с ними познакомилась. Эти девушки и парни внесли такую интересную новую струю в жизнь, они были так свободны и откровенны, что для Киева это было знаковым явлением. И именно тогда я познакомилась и с Иваном Драчом, и с Николаем Винграновским. Вскоре они приехали во Львов. Встречи с ними были величественные, студентов было очень много.
Эти времена приятно вспоминать, потому что это была молодость, она дарила определённую надежду. Тогда пошёл самиздат, в том числе украинский. Вы помните, что были Шевченковские празднества и в украинской диаспоре, пошло немало материалов. Тут уже активными были братья Горыни. Это было всё известно, потому что это был взаимосвязанный между собой круг. Помню, Богдан Завадка пришёл после того, как была сожжена библиотека имени Вернадского в Киеве, и Вячеслав написал свой текст о сожжении. Кагэбэшники забегали.
В. О.: Это «По поводу процесса над Погружальским»?
И. К.: Над Погружальским, да. (Статья распространялась анонимно. Автором её был Евгений Сверстюк, редактировал Иван Светличный, а Вячеслав Черновол сделал текст «неузнаваемым», чтобы экспертиза не установила автора. – В. О.). Мы его распространяли, как только могли. Он предупредил, что вот этого они уже, то есть гэбисты, не простят. Они где-то так сквозь пальцы смотрели на самиздат. Если в тексте не упоминалось их имени, то это ещё терпели, а когда уже затрагивалось непосредственно участие гэбэ, ну, тут они уже, как идеологическая служба, лаяли и работали в полную силу.
Первый арест наших приятелей Горыней, моей кумы Маруси Зваричевской, Михаила Осадчего. На этот первый процесс (18 апреля 1966 г. – В. О.) приехали и киевляне. Помнится, вспоминаются также акции, что нас аж разгоняла машина водой, как в Америке. Мы говорили, что это уже демократия началась.
В. О.: Догнали Америку.
И. К.: Догнали Америку.
В. О.: А кто приезжал?
И. К.: Приезжала Лина Костенко, как раз она останавливалась у меня. Приезжал Олесь Сергиенко, был Иван Дзюба. Это я вспоминаю потому, что все собрались тогда у Алёны Антонив, жены Вячеслава Черновола… О, нет, прошу прощения, я немного напутала. Эти названные люди приехали на процесс Вячеслава Черновола (15 ноября 1967 г. – В. О.). А на процесс Горыней из Киева… Я даже не могу вспомнить...
В. О.: Лина Костенко точно была.
И. К.: Да, Лина была.
В. О.: И Николай Холодный был.
И. К.: О, Холодный был, да. А других я не могу вспомнить. А те, что я назвала — Иван Дзюба и Сергиенко, — те уже были на процессе Вячеслава Черновола. Лина была восхитительна. Ну, Лина была и на процессе Вячеслава. Потому что был интересный момент, когда Наденька записывала, стенографировала. Её увидели, что она стенографирует, и тихонько забрали в другую комнату. И мы с Линой бросились её спасать. Это надо было видеть, как Лина вошла, как царевна, и они тут же нам стали объяснять: ну, что вы, что вы, что вы, мы просто только поговорить, нет-нет, мы не имеем никаких претензий к Надежде Светличной. Тогда я говорю: «Ну, Наденька, пойдёмте».
Да, это были интересные, бурные времена. Вячеслав, как вы знаете, «Украинский вестник» задумал. Делал его даже не по принципу «тройки», а по принципу «я сам». То есть никто не должен был быть связан, никто ни о чём не знал. Это я очень хорошо знаю, потому что именно это обсуждалось. Он конспиратор был блестящий, знаменитый конспиратор. Трудно сказать, но именно «Вестник», наверное, был той последней каплей, которая привела к арестам 1972 года. Вячеслав ждал их, потому что ему обещали их как после первой его книги, так и после второй («Горе от ума, или Портреты двадцати преступников», 1967; «Что и как отстаивает Б. Стенчук», 1969. – В. О.). Людмила Дашкевич, напечатав три номера «Вестника», уже увидела, что дальше нужно, чтобы кто-то другой это делал. Это она мне позже рассказывала. Вячеслав уже ждал этого ареста. И приезд Василия Стуса на Новый, 1972 год, а затем на Рождество — уже тогда отчётливо пахло арестами. Мы ехали втроём: мы с Вячеславом провожали Василия Стуса, ехали мимо здания КГБ во Львове, а оно всё сияло, освещённое. Помню, что это было как раз на Стефанию, 9 января. Взглянув на то здание, я сказала: «О, охота на ведьм начинается, будут аресты».
В. О.: Эти самые ваши слова мне сегодня говорила Стефа Шабатура. Но она говорила, что это было в новогоднюю ночь.
И. К.: Нет, это Василий как раз уезжал в Киев. Мы были у Стефы на Стефанию и как раз от неё пошли провожать Василия. Вячеслав пришёл, и мы его провожали. Есть, кстати, это стихотворение Василия: «Суремить Ірена, ячить В’ячеслав» — никто из нас тогда не ожидал, что это уже фактически последняя наша встреча.
В то время я больше занималась этим предшественником Хельсинкской группы — это же была мечта Вячеслава создать Комитет защиты прав украинцев. Он очень реально оценивал ситуацию и говорил: «Хорошо, в Москве есть, но почему мы должны принадлежать к тому Комитету? Должен быть Украинский Комитет». И с присущей ему осторожностью решил, что Комитет начнётся с защиты Нины Строкатой. («Общественный комитет защиты Нины Строкатой» — первая легальная правозащитная организация в Украине. Создана после ареста 6.12.1971 г. одесситки Н. Строкатой-Караванской. В него вошли львовяне Вячеслав Черновол и Ирина Калинец, киевлянин Василий Стус, одессит Леонид Тымчук и московский правозащитник Пётр Якир. Единственной акцией Комитета стал выпуск 21 декабря бюллетеня №1. Уже 12.01.1972 В. Черновол, И. Калинец и В. Стус были арестованы и деятельность Комитета фактически прекратилась. – В. О.). Я была откомандирована к Нине Строкатой в Одессу. Как сейчас помню, я ехала во всей одолженной одежде, даже зимней одежды нормальной не было.
В. О.: Нина была арестована 6 декабря 1971 года.
И. К.: Нина была арестована 6 декабря, а я в начале декабря к ней приехала, потому что она дала знать, что что-то случилось, и Вячеслав тут же немедленно меня обязал поехать. По дороге меня фотографировали — так вот вспоминаю это всё, аж смешно сейчас. К счастью, никаких обысков не было, ни туда, ни обратно. Нина рассказала, что она ждёт ареста. Она допустила ошибку: передавала «Вестник» в присутствии двух лиц, а должна была только в присутствии одного лица. Это не значит, что кто-то её «заложил». Знаете, между двумя всегда писалось. Мы садились и писали всё, что должны были друг другу передать. Возможно, был какой-то шёпот, а отчитать его очень легко. В любом случае, они вычислили Нину. И когда я возвращалась, то мы с Вячеславом знали, что, очевидно, она будет арестована. Так и случилось, но материалы, которые нам нужны были для первого бюллетеня, у нас уже были.
Когда я сейчас думаю над этим и «Вестником», и Комитетом, то я думаю, что мы просто недооценивали, как их разозлил Комитет. Я это поняла только потом, когда уже была создана Хельсинкская Группа. Вячеслав очень чётко осознавал (потому что мы переписывались в ссылке), чем это может закончиться, и был очень против того, чтобы поэты, в частности и Василий, шли туда. Он больше настаивал: «Ты понимаешь, надо, чтобы там были новые люди». Вспоминаю как сегодня эти его слова. Василий пошёл, он был очень одинок, его письмо меня ужасно поразило: «Я здесь один, как перст». И, вопреки всему, он так и написал: «Нет, всё-таки я не послушаюсь, я сделаю то, что я задумал, будет мне то, что будет».
Так началась трагическая полоса, самая трагическая в нашей жизни — как для Вячеслава, так и для Василия. Собственно, чего мы больше всего боялись для наших парней, так это криминальной тюрьмы. Хотя в конце концов для Василия его особый режим был не легче, наверное.
Ну, а здесь по возвращении, то как везде — безработица. У тебя высшее образование — значит, тебе нельзя идти на обычную работу, а тебе нельзя идти на идеологическую работу, потому что у тебя высшее образование, — то есть всегда находились какие-то определённые причины...
Но ещё хочу вспомнить лагерь. А скорее ссылку, потому что говорил Василий, что чувствуется тоска, ностальгия по писательству. Потому что что в лагере — два письма. Правда, была возможность передавать друг другу записки, чем мы всё время пользовались. Даже вылезти на крышу и издалека увидеть наших ребят. Заколядовать Василию — у него есть стих об этом. Он тебе в ответ пишет: «Да слышал, что-то там пищало за проводами». («Немов крізь шиби, кроплені дощами, Крізь скрип розлуки, ліхтарів і втрат Затрембі-тав тонкими голосами Гранчастий келих квітів і дівчат… І папороті цвітом процвітає Оцей дивочний опівнічний спів. О, як би я туди, до вас хотів, Хоч краєм ока або серця краєм…»).
Лагерь как лагерь. Женщин было немного, но когда были какие-то акции, мы все их придерживались, что трудно было понять нашему побратиму Паруйру Айрикяну. Он считал, что нас очень надо беречь, а мы этого не воспринимали. Ну что ж, это кавказское отношение, а у нас оно немножко иное.
А в ссылке была уже и переписка, и разговоры по телефону. Вспоминается мне, как Василий срочно вызывает к телефону и говорит, что он объявляет голодовку, потому что его не пускают к больному отцу, который умирает, хотя телеграмма пришла, заверенная врачом. Я тут же говорю: «Хорошо, мы тоже». Тут же позвонила я Стефе, второй звонок Вячеславу, а Вячеслав имел прямой выход на зону. Таким образом, были охвачены все политзаключённые, не только те, что в ссылке, потому что это уже пошло по телефонам, а Вячеслав непосредственно. Не знаю, как ему это удавалось, но в поддержку Василия была объявлена голодовка всеми без исключения политзаключёнными.
В. О.: Это был 1978 год, лето.
И. К.: Наверное, да, это в то время.
В. О.: Василий приехал в Донецк и ещё с отцом разговаривал, а назавтра отец умер. (7 августа. – В. О.).
И. К.: Да, разговаривал, там ему ещё немножко продлили, потому что давали отпуск на три дня. Я не могу сейчас вспомнить, было ли это письмо-заявление, или это было заявление-телеграмма, но там были такие строки к Руденко: «Поспешите, Генеральный прокурор, чтобы и к Вашему смертному ложу не опоздали Ваши сыновья». Я не знала, что тогда Руденко действительно лежал при смерти. Я не знаю, как его сыновья или его дети, но, думаю, что тогда политзаключённые показали свою силу — Василия отпустили к отцу.
А мстили Василию особенно землячки. Это вы, наверное, знаете, что там, в ссылке, был такой землячок, который очень хотел разговаривать с Василием, но, узнав, что этот человек из Украины, Василий сказал: «А я вам руки не подам». — «Ну, ты у меня ещё это попомнишь». Это из письма Василия. Письма, к сожалению, не сохранились, хотя многие из них я помню. Был такой момент: я расплакалась, села и такие письма, за которые могут зацепиться, я сожгла. Рано-утром пришёл обыск.
В. О.: Так и Василий сделал с письмами. Тоже сжёг.
И. К.: Собственно, мы об этом обменялись мнениями. Я знала и он знал, что они цепляются к каждому слову. Игорь был очень удивлён: «Ну как ты это почувствовала?». Они меня тут же спрашивают: «А где письма Василия Стуса?». А я говорю: «Не хотите огород перекопать?». Как в том анекдоте, что перекапывают огород. Конечно, они его не перекапывали, они поняли, что писем нет. Письма и в ссылке мы передавали очень разными способами. Например, кладу записочку в мёд Размику Маркосяну и пишу ему: «В первую очередь съешь мёд». Но он решил, что не будет в первую очередь есть мёд. Если бы это было Вячеславу, тот сразу бы понял, с полуслова. А в результате пришли и заявление, которое мы писали в ссылке, у него нашли. Кто ему виноват? Собственно, с этим и был связан обыск, потому что это у них был предлог, у них была причина, чтобы прийти с обыском. Самый интересный, наверное, был этот период ссылки, потому что было очень много переписки с разными людьми.
Сейчас я думаю, какими мы были в лагере невероятными романтиками, как мы себе представляли, что всё равно так долго не будет, что режим уже трещит. Вспоминаю голодовку, которую мы, женщины, объявили в поддержку Василия после того скандала, который произошёл на зоне, отношение к нам Чародеева, майора медицинской службы, когда он пришёл и сказал: «Вы объявили голодовку — молодцы, молодцы, так и надо, потому что его надо лечить, понимаете?». Это было то время, когда у всех нас, мне так кажется, была очень глубокая вера, а сегодня мне грустно...
В. О.: Вы так коротко рассказали, а я думал, что вы подробнее расскажете, как вас арестовали, как вас допрашивали…
И. К.: А там нечего, это, кажется, всем-всем известно. У нас тут работают наши знакомые над изданием писем и воспоминаний политзаключённых тех очень ужасных времён, сталинских времён. Вы сами знаете, что поздние времена — это далеко не то, что было тогда. Я подумала, что в современной психологии уже наработаны определённые методы, которые позволяют полностью показать картину. В частности, такой известный психолог Коэн, израильтянин, или Виктор Франкл. Это период какого-то шока, когда ты не воспринимаешь действительности. Это общее у всех. Политические лагеря, куда мы попали — это были лагеря, где нас встретили, потому что уже знали, что мы прибываем. Там была Дарья Гусяк, моя побратимка. Мы до сих пор с ней поддерживаем контакт, она знаменитая женщина, прекрасный человек, она ходит в ту же церковь, что и мы, в Стефину церковь, как мы её называем. Была там Мария Пальчак. Не было уже Екатерины Зарицкой, её застала только Нина Строкатая. Когда я прибыла, её уже не было. Потом к нам приехала Ира Сенык, тоже побратимка, подруга, сейчас она в очень тяжёлом состоянии, я была у неё ещё в прошлом году... (Умерла 25 октября 2009 г. – В. О.), Надежда Светличная (Умерла 8 августа 2006 г. – В. О.). Когда мы были в карцере с Наденькой, то я читала ей стихи Тувима или Стаффа на польском языке, а она их переводила. Ведь надо было всё запоминать, там же, в карцере, не разрешали иметь с собой ни ручки, ни бумажки, ничего. Кстати, она даже запоминала те стихи, которые я сочиняла в карцере.
Ну, а что с обыска? С обыска вспоминается разве что, как пришли они раненько, ещё где-то, наверное, часов шесть было, и сказали: «Телеграмма». А Игорь как раз уехал — это за день до того — какой-то там был съезд молодых поэтов, где-то там то ли в Брюховичах, то ли где. А поскольку мне надо было идти в школу (я работала воспитателем группы продлённого дня, большего мне не доверяли), то пришла, к счастью, моя мама, чтобы побыть, потому что ребёнок маленький, который придёт из школы, а я бы где успела вернуться. И я говорю: «Ребёнку надо идти в школу». Хорошо. Я моргнула своей маленькой первокласснице и она только по тому, как я ей подмигнула, поняла, что надо забежать к Стефе. Она вернулась — ну, как будто за хлебом она пошла — вернулась, посмотрела на меня и я поняла, что там то же самое, у Стефы Шабатуры. Мы соседки были. Чекисты мне сказали: «Что это вы ребёнка посылаете?»
Искали они что-то там и в абажуре. Я спросила: «А там что, что-то есть? Хоть покажите, как оно выглядит. Вы, наверное, ищете свой подслушивающий аппарат?». Бедный гэбист чуть не убился, так упал со стула.
Отвезли меня поздно, это было уже ночью, уже пришёл был отец, уже наведалась Маруся Зваричевская, а потом её муж. Потом их таскали, конечно.
Когда меня вели в камеру, я увидела три серых узелка и поняла, что кроме меня арестованы ещё несколько человек. Так оно и было, это же было 12 января.
Я была сердита, потому что я была не в форме. Целый день на ногах. Мне это ужасно не понравилось, и когда пришёл начальник КГБ Чугаев — да, по-моему, он такой квадратный человек, как из немецких комиксов, я не захотела с ним говорить вообще. Ну как это женщина, которая не в форме, должна с кем-то ещё и говорить? Я так ему и сказала, что я не в форме, чтобы говорить. Он очень обиделся, что, мол, я не встала. Я сказала, что на этот раз я не обязана вставать. Все над этим посмеивались. Я же помню разговоры, что Комитет — это минимум полтора года. Но не так оно сложилось. Однако жалеть не о чем. Это были великие университеты, я много почерпнула там и от Сильвы Зальмансон — наверное, помните её, и от Нины Строкатой, и от Ирины Сенык. А особенно от Дарьи Гусяк, которая всё время работала над собой, изучала английский язык. Там, в лагере, была богатая библиотека, много книг, оставшихся от Екатерины Зарицкой. Она выписывала очень интересную литературу, философскую. И, кроме того, можно было получать книги через «Книгу – почтой». На это шло всё, что было нами заработано, всё, что у нас было на счету. Вспоминается, как из бывшего Ленинграда, нынешнего Санкт-Петербурга... Понятное дело, вы помните, как мы писали, обращаясь «уважаемая гражданка» или там «гражданин», просим выслать такую-то, такую-то книжку. И вот я выписала, помню, Тувима, Стаффа, а приходит ещё и Адам Аснык, кажется, три томика. И приписка: «Уважаемая Ирина, пожалуйста, не называйте меня гражданкой. Я уже на своё усмотрение положила Вам ещё одну книжечку польского поэта, которого я очень люблю». Знаете, это было очень трогательно, потому что ты не знаешь, кто этот человек, но он писал, зная, что это украинцы в неволе, и писал очень искренне. Зато, если из Алма-Аты так же очень искренне к нам относились, присылали всё, то я не могу сказать того же про Украину. Того не было. Странно, правда?
Переписывались мы, конечно, в лагере и с Паруйром Айрикяном, передавали Залмансонам приветствия. Это был своеобразный университет — так мы все говорим, правда? Потом переписывались с вами и со многими другими.
В. О.: Вот был обыск где-то в 1975-м году, когда позабирали стихи, вышивки, рисунки и объявили, что всё это уничтожено как не представляющее ценности. И это было в Международный год женщины.
И. К.: В семьдесят пятом году это забирали... Нет, стихи они не забирали. Они очень были обозлены на Стефу Шабатуру, и, собственно, её рисунки забрали, а она добивалась, чтобы ей разрешили краски. И мы в своих заявлениях писали: да что же это, в конце концов, в приговоре не написано «без права писать и рисовать». Стефа аж голодовку держала, и очень тяжёлую голодовку, пока ей это дали. А когда разрешили ей рисовать, то следили за тем, что она рисует. И только где-то они увидели какой-то намёк, что это вроде как зона... А, оказывается, нельзя было и портретов ей рисовать. Она сделала очень красивый мой портрет, наверное, лучший из всех портретов, и всё это забрали у неё и уничтожили, без сомнения, уничтожили. Так и сказали. Потом, конечно, были протесты. Но разве весёлую вам историю рассказать с этими обысками, это очень интересно.
В. О.: Ага, давайте весёлую.
И. К.: Итак, как вы знаете, в цеху шили рукавицы. На зоне были бабушки, верующие из России. Они называли себя «истинно православные христиане». Это тихоновцы. Их патриархом был Тихон, и после его уничтожения фактически уже воцарилось царство Сатаны. Бабушки были очень интересные, они все были неграмотные, они не знали букв. Но что-то они там в своих тетрадях — всегда просили нас купить им тетради, и мы им покупали — они что-то там царапали. Мы думали, что молитвы. Писали себе да писали печатными буквами в тех тетрадях. Там были и помоложе — была Надя Усоева, была Рая Иванова, которая так тяжело погибла, потому что её послали в психбольницу с согласия родственников, что, мол, оттуда она скорее выйдет, а фактически это было на погибель. Раю очень жаль. И вот однажды поздно вечером вваливается целая когорта начальства и — обыск. Что они ищут, неизвестно. Пошли они в кладовку, каптёрка это называлось, а там одна наша старушенция от нечего делать, потому что она уже еле ходила, она там газеты резала на такие бумажки, типа туалетных. Она их резала и так завязывала ниточкой. Очень удобно — всегда в туалете была бумага. Гэбисты взяли те бумаги и листают, листают, листают, в конце концов зовут нас, спрашивают: «А что это такое?». Я говорю: «Туалетная бумага». — «Убрать! Уничтожить!». Я говорю: «Обязательно, только не сразу». Ну, это уже был хохот. В чём же дело, что же они так искали? Оказалось, что наши бабушки были вооружены такими длиннющими стишками, в которых, например, были такие строки: «Нам во сне приснился Ленин, ваш советский паразит, он в аду воняет псиной, а душа в огне горит». И эти стишки они переписывали в тетрадках и потом закладывали их в рукавицы.
В. О.: Вон как!
И. К.: Рукавицы шли за зону. И тут это выяснилось. А бабушек уже не посадишь в карцер, потому что это уже возраст не тот. Нина Караванская сказала: «Вот вам, политзаключённые! Видите, видите, как они сумели!». Мы их спрашиваем: «Бабушки, а сколько же вы так уже?». — «Да почти год, деточка». Кто-то через год донёс. Ну, вот были и такие забавные ситуации с лагерной зоной. В любом случае, мы не унывали, мы не считали нужным унывать там, жили надеждой, знали, что рано или поздно тот срок закончится. Бабушки нам рассказывали об островах, которые нас ждут, потому что всё равно идёт к концу света. А я им рассказывала о разных традициях — и рождественских, и пасхальных, а особенно на Зелёные святки, и об их корнях. Они это очень-очень любили слушать. Молились они по десять часов в день, и то, как у них был отдых, — рассказывай. Ну, наконец я говорю, что, слушайте, но ведь... Это всё по-русски, я могу передать по-русски, правда?
В. О.: Пожалуйста.
И. К.: Я говорю: «Бабушки, но я ведь рассказываю вам о временах дохристианских». Они так на меня посмотрели и говорят: «Ирочка, но Бог-то всегда был». Это меня настолько поразило: эти неграмотные женщины, которые не умели читать, — такое глубокое понимание, что Бог был всегда. Не делали мы различий... Ясное дело, что праздновали мы своим кругом, они своим, но всегда поздравляли. Как раз на Пасху я и Таня из верующих попадаем в карцер. Таня молится, я себе так, немного молюсь, то немного какие-то там сказочки я придумывала. Я много там себе сказочек придумывала, потом рассказывала их. И вот как раз Пасха, утро, открывается камера, мы там вдвоём — а в карцере же холодно, нам разрешили иметь платки — один постелим, вторым накроемся, что можно и отдохнуть, — заходит надзирательница и так тихонько, чтобы никто не видел, даёт Тане яичко, говорит: «Разговейтесь, только смотрите, чтоб скорлупу где-нибудь никто не увидел». Это довольно странно, потому что, сами знаете, чего-чего, а яиц в лагере никогда-никогда не было. Так нас поздравили с этим великим праздником. Колядовали мы, я уже рассказывала, колядовали нашим ребятам, а их что-то не было слышно.
В. О.: В фильме Станислава Чернилевского о Стусе «Просветлой дороги свеча чёрная» это есть. Вы видели тот фильм?
И. К.: Ну, там, где я рассказываю об этом, да?
В. О.: Да.
И. К.: Да, да. Писем было много. Говорил Вячеслав: «Это только я могу понять почерк своей кумы». И говорил, что я так много пишу. Но и он писал не меньше, это по полтетради исписывалось. Письмо могло быть передано время от времени, только когда был соответствующий конвой или соответственно те люди, через которых можно было передать. Айрикян насвистывал нам, вызывая на разговор, украинские песни. Он блестяще это делал, это ему удавалось так красиво.
В. О.: А как он пел, если бы вы слышали! Я однажды сидел в карцере, а он в ПКТ. И как он начал петь, то даже менты ему замечание не сделали, потому что это было божественное пение.
И. К.: Да, у него очень-очень музыкальный слух был. Я вспоминаю, когда он приехал во Львов. Сижу я дома и слышу, что на моей лестнице этот художественный свист в исполнении Айрикяна. Я открываю дверь — а это действительно он! Это когда наши ребята, Гель Иван, ехали в Москву по делу Греко-Католической Церкви.
А вообще, как вы знаете, в то время контактов фактически не было, ведь это была тюрьма в зоне. Вот так.
Возвращение во Львов. Игорь остался в ссылке ещё на год. Я поехала... Кстати, интересный был человек, который возглавлял ссылку в Сибири, из КГБ, Куликов. Он всё это прекрасно понимал.
В. О.: Назовите местность, где вы были?
И. К.: В Ундино-Поселье в Забайкалье. Он в самом Балее, потому что это Балейский район. Игорь сказал: «Слушай, это как раз год матери и ребёнка, ты возвращайся». Надо возвращаться, потому что всё-таки какие-то юридические основания были для того, чтобы прописаться во Львове, в городе, который считался режимным, и здесь не разрешали прописывать. К этому времени во Львове уже была Стефа Шабатура, у которой так же были огромные перипетии с этой пропиской. Я сказала, что не буду обращаться ни в какую милицию: меня арестовывало КГБ — вот пусть оно меня и прописывает. Это уже целая эпопея, так сказать, с этой пропиской. Тогда был начальником управления Черпак, который значительно отличался от местных, возможно, потому, что он из Днепропетровска, возможно, потому, что он пережил голод. А ещё он говорил, потому, что впервые увидел таких женщин, которые ничего не боятся, — это он имел в виду меня и Стефу Шабатуру. А в то же время, скажем, такой Курапов, который до сих пор здесь у нас процветает, секретарь райкома Ленинского, его поддерживает Партия Регионов… Или, скажем, Георгий... я забыла фамилию, сын такого известного чекиста. Эти, где могли, выступали, на Стефу, на меня наговаривали мерзкие вещи. В конце концов мы были прописаны, потом прибыл Игорь, тоже был прописан... Труднее было с Михаилом Осадчим. Поскольку он уже отбыл два срока, его прописали на год здесь в Пустомытовском районе, только после этого разрешили жить во Львове. Не легче было и Вячеславу, но всё-таки... Как-то это уже, знаете, шло на спад, и этот спад чувствовался во всём. Вячеслав взялся за выпуск «Вестника». Мы решили расширить этот круг за счёт людей, которые могли бы писать о культуре, состоянии искусства, литературы — имеется в виду журнал «Евшан-зелье». Иван Гель выпускал журнал «Христианский голос» — о судьбе Украинской Греко-Католической Церкви. Михаил Осадчий — «Кафедру». Что-то делал Ярослав Лесив, Иван Сокульский также издавал в то время журнал.
В. О.: «Пороги».
И. К.: «Пороги», да. Мы контактировали между собой, речь шла о том, чтобы было больше разных, и не только политического направления, журналов. И поэтому, скажем, в «Евшан-зелье» уже были и материалы об уничтоженных произведениях выдающихся украинских художников, и названы фамилии тех, кто их уничтожал. Впервые там был поднят вопрос о замученных энкавэдистами наших земляках, уничтожены даже некрологи, которые тогда вывешивали люди. В любом случае, что-то уже забурлило. Вспоминаю первый, ещё очень маленький, митинг на могиле Богдана-Игоря Антонича, где мы собрались и читали стихи Антонича и других поэтов, выступал Игорь. Антонич так же попал в опалу в те времена репрессий. Он был, так сказать, открыт в шестидесятые годы. Мы устроили целый ряд вечеров, посвящённых Антоничу, а потом он снова был запрещён. Это обычно для советской системы.
Хотя и под псевдонимами, довольно много интересных людей начало печататься.
А уже восемьдесят девятый год ознаменовался, как вы помните, вашей поездкой за телами Василия, Литвина и Тихого. Помню, что перед тем я сказала Дмитрию (вы же дважды ездили): «Я знаю твоего отца, он сам не вернётся». И Дмитрий сказал: «Кажется, это похоже на правду». И поэтому вернулись все трое. В то время я приехала в Киев и была координатором этих похорон.
В. О.: Да. Дмитрий подчёркивает именно вашу роль. Я хотел бы, чтобы вы подробнее сказали о вашей роли в этом деле.
И. К.: Дмитрий позвонил мне за день до того и сказал, что он едет, и хотел бы, чтобы я приехала в Киев, потому что вы едете все втроём за телом отца и будете забирать ещё двоих. Я выехала довольно поздно, потому что у меня была ещё вечером встреча здесь со священниками. Я выехала довольно поздно, а когда приехала, меня ввела во весь курс Оксана. Я переговорила с Михаилом Горынем, с другими...
В. О.: Оксана Дворко, невестка Стуса?
И. К.: Да, которую я очень люблю. Я переговорила с Михаилом, с другими и увидела, что фактически похороны не готовы, что привезут и сами не знают, а где же их будут хоронить. И я предложила тогда Михаилу, чтобы это поставить на какие-то определённые общественные рельсы и обратиться не с какими-то там покорными просьбами, а просто поставить в известность КГБ, что такие похороны состоятся. Михаил сказал, что нет, он этого делать не будет, но если от женского общества, то хорошо. В то время там был такой Барков, кажется. Мы написали письмо, в котором были и такие строки: «Если вы рождены женщиной, то вы знаете, что когда идут похороны, то надо встать и снять шапку, а не разгонять людей». И вот вдруг всё изменилось. Ясное дело, что это заявление могло быть опубликовано, они это сразу поняли, но что-то менялось и в обществе. И тут же сразу меня и Валю, жену Василия, вызывают в городское коммунальное хозяйство и начинают решать вопрос: где похоронить, как, а сколько будет людей, как вы думаете? Я говорю: «Десять...» — у них так лица вытянулись, я говорю: «...тысяч». — «Ага, да-да-да, ну, мы позаботимся обо всём, и где гробы поставить, и так далее». Было распланировано всё, как должна идти процессия. Этим уже занялся Михаил Горынь, потому что там больше всего прокурор выступал против. Но это уже было понятно: уже всё, похороны состоятся.
Ситуация осложнялась ещё тем, что известный вам господин Дмитрий Корчинский (кажется, тогда была УНА) сказал, что это должно быть политическое перезахоронение и будут хоронить его на Замковой горе. Когда он появился в Рухе с тем, чтобы прочитать мне нотацию, я так на него посмотрела и сказала: «А сколько вам лет?». — «Мне? Тридцать один». Говорю: «В то время я уже в тюрьме сидела, а вас прошу закрыть дверь с той стороны». Потом у него ещё были претензии. Я сказала, что, прошу очень, он так может похоронить своего брата, свата или кого он считает нужным, а побратима своего я так хоронить не позволю — это будут нормальные, как и положено, похороны. Словом, на каждом шагу были какие-то зацепки. Кто-то там Левка Лукьяненко подучил, что Ирина что-то не то делает. Ну, тут Оксана сказала то, что надо.
В. О.: Простите, вот такой факт. Первое совещание по перезахоронению было на какой-то квартире, его проводил Михаил Горынь. Туда пришёл Дмитрий Стус и пришёл Дмитрий Корчинский, и я там был, меня вызвали из села. Дмитрий Стус стал говорить, что надо похоронить, а тот Дмитрий Корчинский — что из этого надо сделать политическую акцию. И что-то там ещё говорит, а Дмитрий Стус говорит: «Не забывайте, что у Стуса есть сын». — «К сожалению», — сказал Корчинский. Тогда Горынь поднялся из-за стола и как взъярился на того Корчинского, что тот вылетел вон.
И. К.: Да, но никакого плана не было, я знаю это, и потому мне, собственно, Дмитрий и позвонил и сказал, какая ситуация. Я уже была соответственно настроена, я уже знала, что должна делать: это должны быть прежде всего похороны. Отдать дань уважения тем людям. Вызвонила я Львов, вызвонила я наших верующих женщин, сказала, что вот есть такая ситуация, желательно, чтобы приехали церковные хоры. Как должны приехать священники, я не говорила, потому что это они сами понимают, правда? Итак, приехал калушский хор и приехал львовский из автокефальной церкви Петра и Павла.
Второй вопрос — встретить гробы. Тут уже пришлось мне очень остро разговаривать с Михаилом Горынем, но встреча была организована. Мороз был лютый, и мы время от времени бегали греться в помещение аэропорта. Вдруг я слышу, как гэбисты между собой: «Уже прибыли». Выскакиваю — я поняла, что самолёт уже прибыл. Мы встретили… Очень красиво шли с флагами по площади в Борисполе. Тут ко мне подбегает один милиционер и говорит: «Что, до самого Киева так и будете идти?». Я говорю: «Нет, до самого Киева, конечно, нет». Проблема была, где держать три гроба. Мы обратились к Никодиму... Кажется, Никодим — так зовут этого попа в церкви Покрова, откуда и Валерия Марченко хоронили. Мы так нормально ему заплатили, потом ещё, и он разрешил во дворе в сарае церкви поставить гробы. Но поскольку все услуги были оплачены, как положено, он открыл церковь. И я спокойно, где-то это было уже три часа ночи, пошла спать, потому что всё уже было продумано: какой дорогой должна идти процессия, как они будут ехать — всё до последней точки было продумано. Корчинский был поставлен на место и больше не вмешивался. Очень много помог Пётр Когуй, который был в то время в Рухе. Закуплено было две тысячи свечей, которые мы разделили на четыре частички. То есть восемь тысяч человек уже имело... А было больше, потому что тех свечей нам не хватило. Были листовки сделаны. Текст был согласован. Тут надо сказать, что Оксана и Валя из Руха — эти сработали капитально. Дети эти листовки расклеивали.. Как они печатали?.. Меня интересовал сам текст, сам ход, а вот вся эта работа — это масса людей была задействована, это что-то невероятное. И только-только — это где-то было полчетвёртого — я смежила очи, как уже в полшестого меня поднимает телефон: приезжайте немедленно, потому что священник выгоняет нас из церкви. Оказывается, они накрыли гробы сине-жёлтыми флагами. Я сказала: «Тихо, пусть гробы в церкви стоят, хорошо, положим флаги потом, не будем здесь делать скандала». Но когда Никодим отслужил целое богослужение с отпеванием патриарха всея Руси — вдруг начинают вторую службу Божью. А у нас же график установлен, всё до секунды продумано, где кто должен быть... Я знаю, что ездил Михаил Горынь на переговоры, а люди же придут под Софию, правда же? Больше всего, против чего они протестовали, так это против идеи, что люди должны стать от святой Софии до университета. И тогда я обратилась к Михаилу Горыню, говорю: «Михаил, но ведь в лагере у тебя была такая идея, ты говорил когда-то, что, может, сделаем цепь от Львова до Киева? Так вот считай, что это начало». И Михаил вспомнил, что действительно когда-то мы такое что-то обсуждали, и он тут же на это согласился. Хотя никто не был уверен, что столько будет людей. А я была уверена.
В. О.: На ваш глаз, сколько людей было?
И. К.: Более 15 тысяч, может, даже больше. В любом случае, я говорю, свечей нам не хватило, а ещё люди пришли и со своими.
Когда началась вторая служба, второе богослужение — а это почти два часа — значит, к 12 часам мы под Софию не успеваем. Отец Ярослав Лесив зашёл в церковь и так была отслужена (или прекращена?) панихида, чего многие не поняли. Люди же не знали, что есть очень чётко установленный график и мы не можем его нарушать, иначе нам просто не дадут похоронить, понимаете? Помню, отец Иван сказал — я уже как на иголках стояла, — что надо обносить гробы вокруг церкви, а тут нет времени. Он так на меня посмотрел и говорит: «А может они будут канонизированы — мы должны обнести вокруг церкви». И так гробы были обнесены вокруг церкви. Я взяла машину, чтобы прибыть на Софийскую площадь раньше, пока машины с гробами прибудут, потому что они должны были ехать мимо дома Василия (на ул. Чернобыльская, 13-А, в Святошино. – В. О.). Без пяти двенадцать — никого нет на площади, абсолютно. Нет, без десяти двенадцать — никого нет. Стоит несколько львовян, говорят мне: «Ну, это все, которые станут от Софии до Шевченко?». Я сказала: «И станете». Смотрю, стоит группка чекистов. А тем временем ровно в двенадцать подъезжают автобусы. Василий, невероятность была в том, что вдруг — такое впечатление, что какой-то мешок развязался: со всех этих улочек, ведущих на Софийскую площадь, шли толпы людей. Это было что-то невероятное. Люди стояли в подъездах, ещё где-то, они выжидали, чтобы не прийти раньше времени, чтобы их там не разгоняли, а чтобы прийти ровно в двенадцать часов, потому что как сказано было в листовках, что ровно в двенадцать часов, значит, так и должно быть. А тут на площади уже стоят троллейбусы. И вот люди идут, идут, идут, идут, полно их, и становятся, становятся... Люди встали и троллейбусы перегородили. Стали между автобусами, в которых гробы, и передними двумя хорами. Я бегу к Петру Когую и говорю: «Пётр, веди людей по Владимирской, там знаете, где стать». Он понял. И вот возникает такой разрыв. Я стою с этой стороны, а с той стороны гэбисты. И они не могут понять: люди ушли, а тут троллейбусы и гробы. И там такой Горбаль, вы его знаете, смотрит на меня и говорит: «М-да, твоя взяла». Я говорю: «Конечно». Ну, пошли, стали под КГБ и начали кричать: «Позор КГБ!»
В. О.: Говорите, Горбаль. Что за Горбаль? Кагэбэшник?
И. К.: Да, маленький такой.
В. О.: А не Гончар? Был Рубан, был Гончар, потом был Илькив.
И. К.: Маленький Горбаль, невысокого такого роста. Он ещё приезжал в лагерь. «Твоя взяла». Я сказала: «Да, конечно». Я была ужасно счастлива, потому что уж чего-чего, но выдержать, что под окнами КГБ народ кричал: «Позор!» Знаете, они в какие-то две секунды расчистили площадь, они сами побежали те троллейбусы оттуда отгонять, чтобы похороны могли продолжаться. Ну, это, может, не для записи… Был такой момент, что вдруг автобусы не двигаются с места. Дмитрий — я знаю, Валя — они сказали, что хотят похорон, а не политической акции. Мало того, что мы уже задержались… Я смотрю, а там ребята силятся, чтобы вытащить гробы из машин и нести на плечах. Это же пока они вытащат гробы, это же пока мы дойдём... Я понимаю, что это опять график нам ломается. Ну, раз он уже установлен, то его надо придерживаться. Василий, я подошла, так их взяла… [неразборчиво]. Они испугались, они отскочили. Священники стали впереди, и процессия двинулась. Мы шли, по обеим сторонам стояли люди вплотную друг к другу со свечами. Пётр мне говорит: «Мне не хватило свечей, вмиг расхватали». Конечно, это было учтено в сценарии, что прощаемся с Шевченко, с университетом, поэтому тогда вынесли гробы, обошли памятник и снова поставили. Уже до самого кладбища люди проводили, а уже из-под кладбища многие вернулись, потому что там и тропинка узенькая, тоже можно было понять. Зато все прекрасно выступали. Мне слова не дали.
В. О.: Не дали?
И. К.: Да. Но я не очень просила. Я потом посидела с Валей и с Дмитрием... По крайней мере, для самого дорогого моего побратима я тогда сделала всё, что могла. Но я тогда была очень беспощадна со всеми, кто мне становился на дороге.
В. О.: Ну, в таких ситуациях нужна воля.
И. К.: Воли, я была даже жестока. Они отскакивали, как мячи. А вы как ехали?
В. О.: Я сидел в автобусе возле матери Юрия Литвина, она хотела, чтобы я был возле неё. И кроме того, я был так измучен дорогой...
И. К.: Не-не, я имею в виду, что в ту ночь, когда мы готовили тут всё, вы в то время летели с Урала. Ситуация была напряжённая.
В. О.: Мы когда выезжали, то имели такую информацию, что похороны будут на Лесном кладбище. А на Урале мы услышали по телефону, что всё изменилось.
И. К.: Изменилось моментально. Знаете, пошёл такой бабий напор: не уступим и всё. Так был отметён Корчинский, сработал Барков или там КГБ, что-то они подумали-подумали... И ещё Михаила Горыня зовёт прокурор, что он не позволит их похоронить на Байковом, только на Лесном. А я уже знаю, что этот вопрос уже решён, что уже на Байковом.
В. О.: Где это решилось, в горсовете?
И. К.: Нет, это городской отдел коммунальных услуг, это им спустили указание. Так что они прекрасно ориентировались в ситуации и знали, что люди придут. Потом мне рассказывали, что было такое впечатление, что этими листовками весь Киев был облеплен. Я просто поражена активностью тех девушек, которые сумели найти машинки и всё, что надо. Вот тебе дан текст — должно быть во всех переходах. И, представьте себе, оно сработало — эти просто невероятные вещи. Хоры очень красиво пели. Со священниками было... На меня обиделись автокефальные, потому что, оказывается, греко-католические приехали в фелонях. Я говорю: «Ну, люди добрые, неужели я должна была говорить вам о фелонях? Ну, в конце концов, вы сами на это учились». Так или нет? Дальше. Идут уже — но это не надо… Идут — подбегает Михаил Горынь… Я говорю, что Пётр Когуй был в этой операции неповторим, я уже не говорю о девушках — они прекрасно работали. И одна: «Ирина, пойди посмотри, что наши попы делают». Я смотрю: идут, понимаешь, наших двое, с ними идут двое тех — раз, выскочили автокефальные вперёд. Наши думают, думают, думают — раз, выскочили вперёд. Я подошла, Василий, и говорю: «Слушайте, — говорю, — или я вас сейчас назову батюшками... А ну, встали в ряд, встали в один ряд, и чтоб ни один не двинулся! Запомнили?». И так уже и шли. Это уже было на грани! Ну, ещё тут привилегии, ещё там какие-то соревнования! Так что комедий немного было, но я порадовалась встрече.
А они ещё на меня обиделись, потому что наш отец Ярослав Лесив... Ну, зэк есть зэк: он раз, фелонь на себя сразу в Борисполе и встретил гробы молитвой. И правильно. Я была рада тому, что говорили потом, что таких похорон после Леси Украинки Киев не помнит. Это был подъём. И не было никаких политических тех акций, которых хотел Корчинский, хотя он потом передавал, что не знать что мне сделает.
В. О.: Это, может, была первая акция в Киеве, когда нам не рвали флаги, не ломали древки и не били ими нас по спинам. Правда, позже было. На похоронах Патриарха Владимира 18 июля 1995 года…
И. К.: Ну, там похороны неправильно организованы были, провокационно организованы, так нельзя было делать. Это надо очень чётко знать, к кому обратиться, как сделать, как поставить в известность, а поскольку этим занималось УНА-УНСО, то и началась такая катавасия. Так с Патриархом не поступают: похоронить его на улице… Знаете, так хоронят самых тяжких грешников. Хотя я не один раз с Романюком ссорилась, потому что мы были очень близки, там у меня есть фотографии, но он этого не заслуживает. Это очень нехорошо и недобрый знак. Похороны Патриарха были абсолютно не готовы. Я бы так их, по крайней мере, не делала. Вот пару недель назад, собственно, я непосредственно занималась перезахоронением генерала Романа Дашкевича. Военные хоронили — фантастически! — Ехануров дал приказ. Но для этого всё было сделано. Я обратилась к Тарасюку, к тому, к тому, туда-сюда, понимаете? А перед тем была проведена, как я себе говорила, репетиция, на 115-летие Елены Степановны, знаменитой первой женщины-офицера. Сейчас, возможно, будет награда курсанткам по всей Украине её имени. Ну, красавица невероятная. Так я вывела все структуры, которые причастны к Елене: Коммерческую академию, Лицей героев Крут, курсантов сухопутных войск, школу имени Елены Степановны, которая находится на улице Елены Степановны. Это было где-то более 150 человек, все союзянки с венками, одна молодёжь выступала, больше никто. Сказала: нет, на этом чествовании будет выступать только молодёжь. Исключение было только для Ярослава Петько из областной администрации. Как они выступали, Василий! Это было что-то необычайное. Есть дети, которые хотят чего-то такого необычайного, понимаете?
Потом, это же была моя инициатива — по моему приказу на Рождество приглашали детей с Востока. К нам подключились потом Тернопольская, Ивано-Франковская область. На второй год мне звонят из Донецка, из Луганска, гарантирую ли я, как начальник управления образования, что там с детьми ничего не случится. Говорю: «Да». — «Так пришлите письмо». Я присылаю письмо. Вы представьте себе моё состояние, когда приходит начальник управления профтехобразования и говорит, что мальчик заболел, а я уже дала гарантийные письма. Ну, Бог миловал. Это два года были такие акции! Что у нас делалось... Да у нас дрались родители по сёлам, что им не попал ребёночек. И потом что самое интересное. Когда я была в Броварах — там очень хорошая община, там хорошо нас учителя встречали, были в Фастове, объезжали эти районы, потом на Донетчине и так далее — вы знаете, я встречалась с теми детьми. Это уже наши дети. Их здешнее пребывание в семьях изменило их души. Даже недавно во Львове в автобусе встретила детей, а они говорят: «Мы тут когда-то были на Рождество». С Днепропетровщины украинские девочки сами, самостоятельно, без всяких приглашений приехали посмотреть на Львов. Это было доброе дело, потому что оно было сделано очень спокойно, без политиканства. Дмитрий Стус был прав: оно было сделано на самом архетипе, если так можно сказать, как надо уважать, и это людей привлекало.
А ещё «Товариства Лева», в которых были мои дети… Первое «Товариство Лева» собиралось у нас дома, у нас малюсенькая такая квартира была... Вы не были у нас там, правда?
В. О.: Нет.
И. К.: Там кухня девять квадратных метров. Чтобы все сели, чтобы поместились, мы выносили стол и все на полу сидели. Помню, приехали здешние и талачи (Может, это названия обществ?) из Беларуси, и они поднимают тост за Беларусь. Я говорю: «Всем встать». Хоть это очень тяжело встать, места мало. Оказалось, что праздновали день города. Мариинское общество и занялось этим всем, оно и подняло вопрос об отмечании Дня Воссоединения. Я вспоминаю тот День Воссоединения. Во дворе святого Юра негде было иголке упасть. А попы лучше подготовились, потому что они взяли и закончили богослужение раньше и включили на весь Львов Рахманинова, его церковную музыку. А мороз стоял лютый. Музыка звучала на весь Львов с Юра и народ бежал, потому что что-то делается — ведь Юр гремит. Михаил тогда помогал, они взяли на себя выход на радио «Свобода».
Так что всё между собой было в те времена взаимосвязано. А относительно похорон Патриарха... Я до сегодняшнего дня считаю, что нельзя было этого поручать унсовцам, нельзя было этого позволять.
В. О.: Да разве им поручали? Они сами взяли похороны в свои руки.
И. К.: Ну, вы же видите, кто там сегодня. Так ведь надо знать нашу власть. Наша власть очень осторожна. Даже тот, кто бы мог что-то сделать, очень осторожен. Даже те, которые не были врагами — или тот же Кравчук, или тот же Марчук, они не были врагами, но ведь они не пойдут... Вот когда вы на них нажмёте, они сделают, а если нет — они и пальцем не шевельнут. И Ющенко такой же, к сожалению, к сожалению. Но хуже всего то, что сейчас мы начали... Вот уже два, да где, уже три года это тянется: мы забираем тюрьму на Лонцкого, там, где мы сидели, там, где была самая большая пыточная. Ещё одна пыточная, вот здесь были пункты, откуда высылали. Та на Замарстыновской, а эта в самом центре. Слушайте, наши гэбисты в том дворе, где людей расстреливали, будут строить рестораны и большие себе это самое… (?), то есть будет столько нервов, что вы себе не представляете. В прошлом месяце был оргкомитет, мы пришли, эсбэушники сидели и думали, как это нам передать. Ну, есть Матиос, он делал альбомы про УПА, выставки он хорошо делал. Он очень активен был и в «оранжевой революции». Но нет ещё критической массы.
В. О.: К сожалению, даже здесь, во Львове.
И. К.: У меня хорошие студенты, я ничего не могу сказать, я довольна своими студентами, это спецкурс. Но пятьдесят на пятьдесят. Половина будет интересоваться и что-то хотеть знать, а половине это вообще ни к чему. Вот единственная надежда, что это тестирование, может, что-то изменит, хотя Вакарчук сейчас в таком состоянии... Что они сделали: тестирование прошло, а они делают собеседование со всеми. Зачем? Чтобы «бабки» отмывать, да? Вы понимаете?
В. О.: Замену нашли.
И. К.: Да, нашли замену. Возможно, действительно всё очень и очень становится медленно, но ещё одна наша беда в том, что мы не знали, что делалось в Европе тогда, в те шестидесятые-семидесятые годы. Мы жили в своём мире, и нам казалось, что он самый страшный. А что фактически происходило в Европе, мы не знали. А это был полный крах культуры. Это наводнение порнухи, что нас сегодня накрыло, этой грязи, этого мата, того, что делает этот весь — как его — Грабович — вот это результат. Но когда Европа сейчас потихоньку поднимается, она уже это отметает, она уже этого не хочет, мы дальше гниём. Для меня символом этого разврата, этого бесчинства является Грабович…
Вот неделю назад у меня была встреча с детьми из Малой академии, сельские школьники, где-то тридцать человек, очень талантливые дети, мы говорили где-то полтора часа. Я им сказала: «Да, я понимаю, что вас интересует», — потому что я как раз о Василии больше всего говорила. У меня было много встреч в этом году, связанных с Василием. И говорю, что не хочется ходить одному, «как обезьяна, среди обезьян», и говорю: «Да, оппозиция и сейчас возможна, но попробуйте, удастся ли вам это. Попробуйте создать небольшие элитарные группы, где вы не будете материться, курить, где вы будете вести себя, как элита. Сначала, может, на это и не очень обратят внимание, но увидите, что будет потом. Во-первых, вас начнут травить, и выдержите ли вы? Но это интересно, попробуйте». И ты знаешь, они задумались. Им нужно где-то в чём-то себя утвердить... Может, не все, но, возможно, найдутся такие… Потому что я это говорила и союзянкам, и курсантам, и многим. Потому что эти вопросы стоят остро, потому что уже невыносимо, невыносимо в этом смраде жить.
В. О.: Так вы теперь где работаете?
И. К.: В университете. Преподаю литературу Княжеской Эпохи, от «Повести временных лет» до «Слова о полку Игореве». Был у меня довольно хороший, интересный вечер. На кафедре уже есть такая обязанность: вся профессура должна время от времени проводить Шевченковский вечер. Настало моё время. Я не шевченковед, но не могу же я говорить теми заезженными фразами. Поскольку меня заранее, где-то за месяц, предупредили, взялась я за Шевченко с самого начала. И вдруг не верю своим глазам: у Шевченко августиновские термины, святого Августина! Я туда-сюда — точно! Звоню Дашкевичу, он говорит: «Слушай, это открытие». В результате моё выступление было основано на идее «Шевченко и святой Августин». Оказывается, он августинианец. Теперь я знаю, кого он имел в виду, когда писал в письме к Варваре, что здесь может спасти только христианская философия. Единственный философ есть — это святой Августин, это пятый век. С Августином связаны: Каролингское возрождение, Декарт, Данте, Петрарка — то есть величайшие эпохи связаны со святым Августином, это пятый век. А здесь, ну, буквально парафразы у Шевченко, и я читаю это в университете. И что вы думаете? Мои студенты, полный зал, которых не знаю, они пишут, что мы думали, что уже ничего нового о Шевченко нельзя услышать, но, оказывается, что можно. После этого они сами устраивают встречу со мной в такой большой аудитории. Боже, какие там интересные они задавали вопросы! Но одна студентка встаёт и говорит, что нам неинтересны все эти вечера, их неинтересно делают. Я спрашиваю: «Простите, сколько вам лет?». — «Двадцать один». — «А сколько было сечевым стрельцам, когда они умирали за Украину? Так делайте сами интересно». Если они что-то хотят знать, то будут знать, будут работать. Хотите посмотреть статью о Шевченко?
В. О.: Это займёт немного времени... Или вы ещё будете рассказывать?
И. К.: Нет уже, этого уже достаточно. Я уже вас замучила.
В. О.: Будем ли мы принуждать пана Игоря к интервью?
Игорь Калинец не говорил.
[Конец записи]
