В ночь с 3 на 4 сентября 1985 года в карцере лагеря особого режима ВС-389/36 в с. Кучино Чусовского р-на Пермской обл. ушёл из жизни 47-летний поэт и правозащитник Василий Стус. Версий, почему это произошло, несколько. Но я уверен...
Я в то время находился в 20-й камере этого же барака, поэтому считаю своим гражданским и человеческим долгом снова и снова свидетельствовать перед новыми и новыми людьми об обстоятельствах и причинах его гибели.
С 1995 года в помещениях этого лагеря действует известный ныне на весь мир Музей истории политических репрессий и тоталитаризма «Пермь-36». В последний раз я побывал там 30–31 июля 2011 года.
Современный вид барака, где провёл последние годы жизни Василий Стус. Первое окно слева — карцер, где поэт провёл последние свои дни. Фото Василия Овсиенко
История этого последнего заповедника ГУЛАГа коротка. С 1 марта 1980 по 8 декабря 1987 гг. через него прошло всего 56 заключённых. В среднем нас здесь содержали одновременно до 30 человек.
За эти 7 лет здесь погибли 8 заключённых, в том числе члены Украинской Хельсинкской группы Олекса Тихий (27.01.1927 — 5.05.1984), Юрий Литвин (26.11.1934 — 5.09.1984), Валерий Марченко (16.09.1947 — 7.10.1984), Василий Стус (7.01.1938 — 4.09.1985). Собственно, только Стус умер непосредственно в этом бараке, а остальные трое — в тюремных больницах.
В разное время и в разных камерах здесь отбывали наказание, кроме уже упомянутых, члены УХГ Даниил Шумук, Богдан Ребрик, Олесь Бердник, Иван Кандыба, Виталий Калиниченко, Юрий Литвин, Михаил Горынь, Валерий Марченко, Иван Сокульский, Пётр Рубан, Николай Горбаль, её иностранные члены эстонец Март Никлус и литовец Викторас Пяткус, вступившие в УХГ в самый тяжёлый час — в 1982 году.
Здесь прошли и мои 6 лет жизни.
Оригинальная вывеска последней политзоны СССР, которая чудом сохранилась. Фото Василия Овсиенко
Рядом, на строгом режиме, сидели Председатель Группы Николай Руденко и член-основатель Мирослав Маринович. Нигде и никогда не собирались мы в таком количестве, разве что на торжественных собраниях по случаю 20-летия, 25-летия, 30-летия Группы.
Здесь также отбывали наказание украинцы Иван Гель, Василий Курило, Семён Скалич (Покутник), Григорий Приходько, Николай Евграфов, Алексей Мурженко. Как и в каждом политическом концлагере, украинцы составляли большинство его «контингента».
Только что из Кучино. Бывшие политзаключённые эстонец Март Никлус (слева) и Григорий Приходько вскоре после освобождения
В этом настоящем «интернационале» провели многие годы литовец Балис Гаяускас, эстонцы Энн Тарто и Март Никлус, латвиец Гунар Астра, армяне Азат Аршакян и Ашот Навасардян, россияне Юрий Фёдоров, Леонид Бородин. Большинство из этих людей были известными правозащитниками и деятелями национально-освободительных движений, а освободившись, они стали политиками и общественными деятелями. У советской же власти они были особо опасными рецидивистами.
Фактически это был не лагерь, а тюрьма со сверхжёстким режимом содержания. Если в уголовных лагерях рецидивистов выводили в цеха рабочей зоны, то мы и работали в камерах через коридор.
Прогулки нам давались час в сутки в обитом жестью дворике 2 на 3 метра, сверху — колючая проволока, а на помосте — надзиратель. Из наших камер была видна только ограда в 5 метрах от окна и полоска неба. Ограждений разного типа семь, в том числе провода под напряжением. В периметре запретная зона составляла 21 метр.
Несколько десятков политических охраняли лучше, чем тысячи уголовников
Питание наше стоило 24–25 рублей в месяц, вода ржавая и вонючая. Мы стрижены, вся наша одежда из полосатой ткани. Свидание нам полагалось одно в год, посылка до 5 кг — одна в год после половины срока, да и тех старались лишить. Некоторые из нас годами не видели никого, кроме сокамерников и надзирателей.
Работа — прикручивать к шнуру утюга детальку, в которую вкручивается лампочка. Работа не тяжёлая, но её много: невыполнение нормы, как и любое нарушение режима, каралось карцером, лишением свидания, посылки, ларька (ежемесячно разрешалось дополнительно купить продуктов на 4–6 рублей).
«Злостных нарушителей режима» наказывали заключением в одиночке на год, переводом в тюрьму на три года. При генеральном жандарме Андропове, в 1983 году, в Уголовный кодекс была введена статья 183-3, по которой систематические нарушения режима наказывались дополнительными пятью годами заключения — уже в уголовном лагере. Так что открывалась перспектива пожизненного заключения, а особенно — быстрой расправы руками уголовников.
Однако тяжелее всего было выдерживать психологическое давление. Если в сталинские времена, когда истреблялись целые категории населения, непригодные для строительства коммунизма, брошенным на превращение в лагерную пыль человеком власть больше не интересовалась, то в наше время вынесенный судом приговор не был окончательным.
В наше время уже редко кто попадал в политические лагеря «ни за что». Это были активные люди, которые, освободившись, могли восстать снова. Поэтому власть пристально следила за каждым, определяла значимость личности, её потенциальные возможности — и соответственно к ней относилась. Это была своего рода экспертиза: изучали тенденцию развития (или упадка) той или иной личности и принимали превентивные меры, чтобы из неё не выросло большей для государства опасности.
С этой точки зрения украинский поэт Василий Стус действительно представлял особую опасность для российской коммунистической империи, маскировавшейся названием СССР.
Памятник Василию Стусу в посёлке Рахновка в Винницкой области, где он родился. Скульптор — Борис Довгань. Фото Василия Овсиенко
Стус, вместе с другими правозащитниками, действительно подрывал коммунистический тоталитарный режим, лицемерно называвшийся советской властью. И эта империя всё-таки рухнула — исчерпав свои экономические возможности, не выдержав военного противостояния с Западом, потерпев идеологический крах.
Мы боролись на этом фронте — идеологическом — и победили. Я не склонен преувеличивать нашу роль в этом падении: недавно в Киеве побывал лидер Литовской Хельсинкской группы Томас Венцлова. Он сказал, что диссиденты были той мышкой, без которой дед, баба, внучка, собачка Жучка, кошка Мурка не вырвали бы репку...
Отбыв 5 лет заключения в Мордовии и 3 года ссылки в Магаданской области, во второй раз Василий Стус был арестован 14 мая 1980 года во время «олимпийского набора»: Москву и Киев, где должна была состояться часть игр, очищали от нежелательных элементов, в том числе от оставшихся диссидентов, которые объединялись в Хельсинкских группах.
Стус после первого заключения продержался в Киеве всего 8 месяцев. (Тогда шутили, что диссиденты бывают трёх видов: до-сиденты, сиденты и от-сиденты — они же снова до-сиденты).
О своей готовности вступить в Группу, несмотря на несколько критическое к ней отношение, Стус неоднократно писал из ссылки, начиная с октября 1977 года. Однако его фамилию киевляне осмотрительно не ставили под документами Группы. Но когда Стус в августе 1979 года вернулся в Киев, то удержать его уже не мог никто: даже 75-летняя уцелевшая пока Оксана Яковлевна Мешко посматривала на его фигуру снизу вверх.
«В Киеве я узнал, что людей, близких к Хельсинкской группе, репрессируют самым брутальным образом. Так, по крайней мере, судили Овсиенко, Горбаля, Литвина, так потом расправились с Черноволом и Разумным. Такого Киева я не хотел. Видя, что Группа фактически осталась на произвол судьбы, я вступил в неё, потому что просто не мог иначе. Когда жизнь отнята — крошек мне не нужно...
Психологически я понимал, что тюремные ворота уже открылись для меня, что на днях они закроются за мной — и закроются надолго. Но что я должен был делать? За границу украинцев не выпускают, да и не очень хотелось — за ту границу: ибо кто же здесь, на Большой Украине, станет горлом возмущения и протеста? Это уже судьба, а судьбу не выбирают. Так что её принимают — какая она уж ни есть. А когда не принимают, тогда она насильно выбирает нас... («Из лагерной тетради», запись 6. // В. Стус. Собрание сочинений в 6 т. 9 кн. - Том 4. - Львов: Просвіта, 1994. - С. 493).
«Но головы гнуть я не собирался, что бы там ни было. За мной стояла Украина, мой угнетённый народ, за честь которого я должен стоять до погибели». (Там же, запись 4, с. 491).
С семьёй незадолго до последнего заключения
Со стандартным приговором 10 лет лагерей особого режима, 5 лет ссылки и с «почётным» титулом «особо опасный рецидивист» Василий Стус прибыл в Кучино в ноябре 1980 года. Здесь его стерегли особенно тщательно. С Урала ему удалось отослать в письмах к жене лишь несколько стихотворений.
На особом режиме разрешалось писать одно письмо в месяц. Так уже его вылизываешь — а всё-таки найдут «недозволенную информацию», «условности в тексте», или просто — письмо «подозрительное по содержанию». И конфискуют. Или посылают это письмо на перевод в Киев, а потом решают, отсылать ли его. Предлагали: «Пишите по-русски — быстрее дойдёт». А как это жене, родной матери или ребёнку писать на чужом языке?
Получать письма можно было от кого угодно, однако на самом деле отдавали только некоторые письма от родных. В последние недели жизни Василию пришла телеграмма от жены о рождении внука Ярослава (18.05.1985). Майор Снядовский вызвал Стуса в кабинет, поздравил и зачитал часть телеграммы, но в руки не дал: недозволенная информация. Это очень возмутило Стуса.
Обыски. Их проводили два-три раза в месяц, но были периоды, что обыскать заключённого могли несколько раз в день — чтобы поиздеваться. В камере можно было держать 5 книг, брошюр и журналов, вместе взятых. Остальное — выноси в каптёрку.
А каждый выписывает журналы, газеты, пытается над чем-то работать, хотя бы изучать иностранный язык. Это уже надо держать словарь и учебник. Но режим неумолим: книги сверх нормы выбрасывают в коридор.
Мы брали на работу бумажки с иноязычными словами, чтобы учить их (Стус владел немецким, английским, читал на всех славянских, изучал с помощью эстонца Марта Никлуса французский). Бумажки отбирали.
Михаил Горынь в «родной» камере №17. Фото Василия Овсиенко
Выводя на работу, заведут в свою «дежурку» — и раздевайся догола. Прощупают каждый рубчик, заглянут в каждую складку тела. Как сейчас слышу его болезненный голос: «Лапают тебя, как курицу...». Такой реплики было достаточно, чтобы загреметь в карцер.
Особенно следили, когда приближалось свидание. Если в КГБ решили не предоставлять свидание, то лишить его — дело техники: надзирателям даётся задание найти нарушение режима. Говорил через форточку с соседней камерой. Не выполнил норму выработки. Объявил незаконную голодовку.
Начальник режима майор Фёдоров лично обнаруживал пыль на полке. Тот же Фёдоров наказал было Балиса Гаяускаса за то, что «в разговоре не был откровенным». А если бы откровенно сказал, что о нём думаешь — был бы ещё большим нарушителем режима.
У Стуса было лишь одно свидание в Кучино. Когда вели на второе — он не выдержал унизительной процедуры обыска и вернулся в камеру.
Стуса особенно начали «прессовать» с 1983 года. На его день рождения, то есть на Рождество Христово, сделали обыск. Забрали рукописи. Стус зовёт дежурного, майора Галедина, чтобы вернули рукописи или составили акт об изъятии.
- А кто взял?
- Вот тот новый майор, не знаю его фамилии. Вон тот татарин.
Составлен рапорт, что Стус оскорбил национальное достоинство майора Гатина. Хоть он действительно ярко выраженный татарин, но, видимо, уже записался в высшую расу — «великий русский народ». Стуса бросают в карцер. Одновременно бросили в карцер и эстонца Марта Никлуса:
- Стус, где ты?
- В какой-то душегубке имени Ленина-Сталина! И Гатина-татарина!
В коридоре включают громкоговоритель.
Позже Василий на работе, энергично закручивая механической отвёрткой винтики, импровизирует: «За Ленина, за Сталина! За Гатина-татарина! За Юрия Андропова! За Ваньку Давыклопова! И совсем потихонечку за Костю, за Черненко. А то как ты его в рифму вобьёшь?».
Однажды я слышал, как Стус разговаривал с кагэбистом Ченцовым Владимиром Ивановичем:
- Говорите, что положили мои рукописи на склад за зоной. Да я знаю, что вы хотите, чтобы от меня ничего не осталось, когда я погибну... Я уже не пишу своего, только перевожу. Так дайте мне возможность хоть что-то завершить...
Кто мог в неволе не писать — тому было легче. Художник же, говорил мой сокамерник Юрий Литвин, похож на женщину: если у него есть творческий замысел, то он должен разродиться произведением. И как матери тяжело видеть, что уничтожают её только что рождённого ребёнка, так и художнику, когда уничтожают его произведение. А ещё когда вырывают того ребёнка из утробы недоношенным и топчут грязными надзирательскими сапогами...
В феврале 1983 года Стуса упекли в одиночку на год. Когда он вышел оттуда, нас с ним свели в 18-й камере где-то на полтора месяца.
Я перечитал его самодельную толстую тетрадь в голубой обложке (без названия) с несколькими десятками стихотворений, написанных верлибром, и тетрадь в клеточку с переводами 11 элегий Рильке. Тогда я был в тяжёлом физическом состоянии и не смог выучить ни одного стихотворения. Да и не ожидал, что нас так быстро разведут.
В письмах от 12 сентября и от декабря 1983 года Стус называет тот сборник «Птах душі» («Птица души») и пишет, что в нём около 40 стихотворений (Том 6, кн. 1, с. 444 и 449), а в письме от 1 февраля 1985 года пишет о 100 стихотворениях. «А 50 ещё зреют в черновиках» (с. 483). А ещё пишет: «...горит мне в душе такой сборник „Страсті по Вітчизні“ („Страсти по Отчизне“)» (с. 479, письмо от ноября-декабря 1984-го).
«Перевёл „Элегии“ Рильке — это около 900 строк поэтического чрезвычайно тяжёлого текста» (с. 444, письмо от 12.09.1983).
Та «Птица» не вылетела из-за решётки. И не будем тешить себя сладкой сказочкой, что рукописи не горят.
Михайлина Коцюбинская писала: «...дерево поэзии Стуса — с обрубленной у верхушки кроной...» (Т. 1, с. 28).
Так выглядел написанный Стусом текст, который позже получил название «Из лагерной тетради»
Это ещё одно преступление российского империализма против украинской культуры. Из пяти его кучинских лет осталось 45 писем, несколько стихотворений и текст, названный в изданиях «Из лагерной тетради». Эти 16 клочков мелко исписанной конденсаторной бумаги где-то в начале 1983 года сокамерник Балис Гаяускас передал на свидании жене Ирене Гаяускене вместе со своими рукописями. В книге это 12 страниц текста, но их взрывная сила была такой мощной, что погубила и самого Василия.
Я считаю, что одной из причин его уничтожения было появление на Западе этого текста.
Вторая причина — ходатайство о выдвижении его творчества на соискание Нобелевской премии 1986 года. Стихи Василия Стуса публиковались на нескольких языках. Мир видел уровень таланта украинского поэта не через призму диссидентства, а как явление искусства.
В моих более ранних публикациях сказано, что будто бы выдвигал творчество Стуса на соискание Нобелевской премии Генрих Бёлль, лауреат 1972 года и президент Международного ПЕН-клуба (1971-76, он умер 16 июля 1985 года). Г. Бёлль действительно как минимум дважды выступал в защиту Стуса. Так, 24 декабря 1984 года он вместе с немецкими писателями Зигфридом Ленцем и Гансом Вернером Рихтером направил телеграмму тогдашнему Генеральному секретарю ЦК КПСС Константину Черненко об угрожающем состоянии здоровья В. Стуса. Ответа не было.
10 января 1985 года Г. Бёлль дал интервью немецкому радио о В. Стусе. Оно было перепечатано в прессе. Но документа о выдвижении на Нобелевскую премию не существует, нигде упоминаний о нём не обнаружено.
Историк и журналист Вахтанг Кипиани в публикации: «Стус и Нобель. Демистификация мифа» пишет: «В газете „Америка“ за 17 декабря 1985 года (обратите внимание — это уже три месяца, как Стуса нет в живых) встречаем информацию, что в конце 84-го в Торонто был создан „Международный комитет по присуждению литературной награды Нобеля Василию Стусу в 1986 году“».
В состав Комитета вошли выдающиеся учёные и деятели украинской диаспоры, авторитетные люди из многих стран мира. Председателем комитета был доктор Ярослав Рудницкий. Комитет разослал более ста писем с просьбой послать рекомендательные письма в Нобелевский комитет, организовывал переводы произведений Стуса, но он рассчитывал на 1986 год.
Посмертное чествование Василия Стуса в Торонто. Попытка сделать его Нобелевским лауреатом была предпринята поздно и безуспешно
У Кремля тогда было достаточно хлопот с нобелиантами Александром Солженицыным (1970), которого пришлось выдворять за границу (13 февраля 1974 г.), и Андреем Сахаровым (1975), которого с началом Афганской войны депортировали в Горький (22 января 1980 г.) и держали там под домашним арестом.
В Кремле знали, что Нобелевская премия, согласно её уставу, присуждается только живым, посмертно она не присуждается. Кремль не мог допустить, чтобы нобелевский лауреат, да ещё и украинец, появился за решёткой (а это подняло бы «украинское дело» на невиданную высоту).
В 1936 году в похожей ситуации оказался Адольф Гитлер. Тогда Нобелевскую премию присудили немецкому публицисту Карлу фон Осецкому. Но он сидел в концлагере. Гитлер распорядился его освободить. Но пока прокручивалась бюрократическая машина, лауреат умер в неволе.
Москва же разделалась с украинским кандидатом на Нобелевскую премию по сталинскому завету: «Нет человека — нет проблемы».
Друзья Стуса — Михаил Горынь, Паруйр Айрикян и Василий Овсиенко — на его могиле, на Байковом кладбище в Киеве
И случилось это уже во времена Горбачёва, занявшего кремлёвский «престол» в апреле 1985 года.
Защитники Горбачёва скажут, что он, скорее всего, и не слышал о Стусе. Но я уверен, что наши дела рассматривались и решались на самом высоком уровне. Особо опасных политических рецидивистов тогда было едва ли не столько же, сколько в Кремле членов Политбюро ЦК КПСС.
Горбачёв, видите ли, затеял «перестройку», не выпуская из неволи, казалось бы, ближайших своих союзников — политзаключённых, как это везде делается. Но он держал нас ещё и в 1988-м, кое-кого и в 1989-м году, а сам став нобелевским лауреатом мира (1990), начал новый набор политзаключённых. Он нас, видите ли, помиловал. То есть считал преступниками, к которым проявил милосердие.
Реабилитация же наступила в 1991 году...
Я уверен, что администрация лагеря ВС-389/36 получила задание из Кремля любым способом уничтожить Василия Стуса.
Как это произошло? В тюрьме мало что видишь, но по звукам определяешь, что происходит.
Летом 1985 года Василий Стус лишь ненадолго выходил из карцеров и сидел в камере №12 с Леонидом Бородиным (русский писатель, ныне главный редактор журнала «Москва»). Камера маленькая, раскинешь руки — и достанешь до стен. Двойные нары, две табуретки, одна на двоих тумбочка и параша. На нарах можно находиться только 8 часов — с отбоя до подъёма. Сидеть на них в другое время — нарушение режима.
Однажды ночью солдат на вышке громко пел. Бородин встал, нажал на кнопку звонка, позвал надзирателя и попросил позвонить солдату, чтобы не мешал спать.
Назавтра оказалось, что это Стус разбудил всю тюрьму — и его бросили в карцер на 15 суток. Бородин ходил искать правду к начальнику лагеря майору Журавкову — но тот сказал, что доверяет своим подчинённым. У него уже было другое задание: уничтожить Стуса.
Через несколько дней после карцера, а именно 27 августа, — новая напасть. Стус взял книгу, положил её на верхние нары и так читал, опёршись на них локтем. В глазок заглянул прапорщик Руденко: «Стус, нарушаете форму заправки постели!». Стус занял другую, разрешённую позу. Но дежурный офицер старший лейтенант Сабуров, надзиратель Руденко и ещё один надзиратель составили рапорт, что Стус в рабочее время лежал на нарах в верхней одежде и на замечание гражданина контролёра вступил в пререкания. 15 суток карцера.
Выходя из камеры, Стус сказал Бородину, что объявляет голодовку. «Какую?» — «До конца».
В 1983 году было такое, что Стус держал голодовку 18 суток. Говорил мне потом: «Как же противно выходить из голодовки, так ничего и не добившись. Больше я так делать не буду». Это был человек слова.
Карцеры размещены в северной части барака, в небольшом поперечном коридоре. Стуса содержали в 3-м карцере, что на углу, в ближайшем к вахте. Оттуда до нас не доходили никакие звуки.
Карцер, где Василия Стуса содержали в последние дни жизни. Фото Василия Овсиенко
2 сентября нам из рабочих камер было слышно, что Стуса водили к какому-то начальству. Возвращаясь оттуда, он в коридоре нарочно громко повторял: «Накажу, накажу... Да хоть уничтожьте, гестаповцы!». Так он оповещал нас, что ему угрожали новым наказанием.
Эстонец Энн Тарто вечером забирал готовую продукцию (шнуры к утюгам) из камер и разносил работу на завтра. 3 сентября около 17 часов он услышал, что Стус просит валидол. Надзиратель ответил, что нет врача. Тогда Энн Тарто сам сказал врачу Пчельникову, и тот дал Стусу валидол. Значит, у него были проблемы с сердцем.
В противоположном конце того коридора, напротив, в рабочей камере № 7, работал днём Левко Лукьяненко. Когда не было слышно надзирателя, Левко кричал: «Василий, здоров!». Или: «Ахи!». Василий откликался.
Но 4 сентября он не откликнулся. Зато около 10–11 часов Левко услышал, что в коридор через запасной ход вошло начальство. Он распознал голоса начальника лагеря майора Журавкова, начальника режима майора Фёдорова, кагэбистов Афанасова, Василенкова. Открывали двери, о чём-то тихо переговаривались. А потом — какая-то непривычная тишина.
«Даже та язычница не хохотала», — вспоминал Левко. Это о женщине-мастере.
В тот день на кухне заказали пайку хлеба, как будто кто-то идёт на этап. Никогда в Кучино не давали пайку в дорогу: ехать в Пермь или в больницу считанные часы, там выдавали пайку. Но о той пайке забыли.
Ещё было, что сказали Бородину подать ложку Стуса. Так хотели посеять мысль, что он прекратил голодовку.
В течение нескольких дней мы по разным поводам записывались на приём к начальству. Нет врача Пчельникова. Нет кагэбиста Василенкова. Нет майора Журавкова. Обязанности начальника исполняет майор Долматов, замполит. На вопросы о Стусе отвечает: «Мы не обязаны отвечать вам о других заключённых. Это не ваше дело. Его здесь нет».
Ещё теплилась надежда, что Стуса отвезли в больницу на станцию Всехсвятская. Но в конце сентября меня самого завезли туда. Держат одного, но всё же я узнал, что Стуса здесь не было. Может, повезли куда-то дальше?
5 октября вызывают меня два кагэбиста — какой-то местный (похоже на Зуев или Зубов) и Илькив Василий Иванович, приехавший из Киева. В разговоре с ними я называю всех умерших в Кучино, в том числе Стуса.
— Ну, Стус... Сердце не выдержало. С каждым может случиться.
Тут-то и моё сердце упало...
Это вполне возможно, что смерть наступила от сердечного приступа. Но учтём, что Стус держал голодовку в холодном карцере, имея на себе только штаны, куртку, трусы, майку, носки и тапки. Постель не выдаётся. Разве что тапки под голову. Температура тогда днём вряд ли достигала 15 градусов. Солнце в тот карцер не заглядывает.
Утром в своей 20-й камере мы с Балисом Гаяускасом видели лёд на оконных стёклах. А Стусу ведь нечем было укрыться. И энергии, чтобы согреться, не было...
Лукьяненко переживал подобные ситуации и описал их в очерке «Василь Стус: останні дні» («Василий Стус: последние дни») (Не дам загинуть Україні! К.: Вид. «Софія», 1994. - С. 327 - 343). Это психологически достоверный очерк, однако должен предостеречь, что Лукьяненко отчасти моделирует поведение Стуса и события вокруг него. Ведь он не был рядом.
Вдове Валентине Попелюх администрация лагеря должна была сообщить о смерти мужа. Она заказала цинковый гроб и отправилась в дорогу с сестрой Александрой и подругой Ритой Довгань. В аэропорту кагэбисты категорически посоветовали им не брать гроб, потому что тела им не отдадут.
Надо знать, что самый гуманный в мире советский закон не позволял забирать или перезахоранивать тело умершего заключённого, пока не закончится срок его заключения. Так что мёртвые оставались под арестом.
Из Москвы приехал сын Дмитрий, который служил тогда в армии. Приехали они 7 сентября, и майор Долматов сказал им: «Ну что же, пройдём на кладбище». И привёз их на только что засыпанную могилу в селе Борисово, километрах в трёх от зоны.
На месте первого упокоения на кладбище села Борисово Чусовского района Пермской области. Сын поэта Дмитрий Стус, бывшие политзаключённые Виктор Пестов, Март Никлус и Василий Овсиенко. Фото Вахтанга Кипиани
...24 февраля 1989 года 46-летний майор Долматов лёг рядом со Стусом, всего в нескольких могилах. А майор Журавков умер через 10 дней после Стуса. Журавков-младший, лейтенант-оперативник, летом 1987 года утонул в реке Чусовой. Всё это вызывает серьёзные сомнения, действительно ли смерть Стуса наступила в результате сердечного приступа.
Где-то там в одном из карцеров (Балис Гаяускас говорит, что в 6-м) сидел тогда Борис Ромашов, родом из Горького. Он убийца, который «встал на политическую платформу». Его в очередной раз посадили за примитивные антисоветские лозунги, которыми он исписал свой паспорт и военный билет и бросил их во двор военкомата.
Хоть Ромашов и говорил, что у него есть справка о психопатии, всё же ему дали 9 лет заключения и 5 лет ссылки. У него был конфликт со Стусом: замахивался на него в 13-й рабочей камере механической отвёрткой. Стус тоже поднял отвёртку — и тот не посмел ударить. Обоих посадили на 5 суток. А Балиса Гаяускаса за год до освобождения Ромашов пытался убить, нанеся ему несколько ударов механической отвёрткой по голове и в грудь. Балис упал под стол, поэтому удар лезвия пришёлся вскользь, не достав до сердца. За этот поступок Ромашова наказали только карцером, но кагэбист носил ему туда чай.
На нашей встрече в Кучино в октябре 2000 года Гаяускас высказал предположение, что Ромашова могли послать убить Стуса...
Но в октябре 1985 года Энн Тарто сказал, что якобы Ромашов слышал, как вечером 3 сентября, во время «отбоя», Стус застонал: «Убили, холера...».
Через несколько месяцев я имел возможность спросить Ромашова, подтверждает ли он, что слышал этот стон Василия. — «Я об этом не хочу говорить».
А могло быть так. Во время «отбоя» надзиратель говорит карцернику: «Держи нары». Потому что они держатся на шкворне. Надзиратель из коридора через дырку в стене вынимает шкворень — и нары падают вниз, заключённый должен их опустить. Под нарами прикована к полу табуретка, где только и можно сидеть. Надзиратель мог неожиданно вынуть шкворень — и нары ударили Стуса по голове...
Задним числом мы, заключённые, вспоминали и сравнивали все детали.
Вспомнили, что в ночь с 4 на 5 сентября в коридоре раздался кабаний рык надзирателя Новицкого: «Давай нож!». Это они уже запускали версию, что Стус повесился в рабочей камере на шнуре.
Эту версию в 1996 году продвигал мне в Кучино бывший надзиратель Иван Кукушкин. Но Кукушкин во время гибели Стуса у нас уже не работал. В разговоре с Кукушкиным в 2001 году Лукьяненко опроверг эту версию. Он хорошо заметил, что в его 7-й рабочей камере, куда будто бы выводили Стуса на работу, во вторую смену никто не работал. Он замечал, как оставлял детали на столе. Ничто не было нарушено.
Если Стус и был во вторую смену в рабочей камере — то это в 8-й, которая в основном коридоре. Потому что и я слышал 3-го вечером, что он требовал дать ему ботинки в рабочую камеру (в карцере держат в тапках). Его голоса из 7-й камеры я бы не услышал, потому что она за углом, в поперечном коридоре.
Через уголовника Вячеслава Острогляда пытались запустить версию о самоубийстве в карцере № 3 заточенной швайкой. Но ни шнур, ни швайка никак не могли попасть в карцер: Стуса очень тщательно обыскивали.
При эксгумации 17 ноября 1989 года мы не заметили никаких повреждений головы и шеи. Лицо не было искажено, как это бывает у повешенного. Только носовой хрящ (кончик носа) запал. Да, собственно, эта процедура происходила в таком напряжении, что нам не до осмотра было.
Киев, 19 ноября 1989 г.: перезахоронение Василия Стуса и его друзей Юрия Литвина и Олексы Тихого
Я не отдаю предпочтения ни одной из двух моих версий: сердечный приступ или удар нарами по голове. Загадку гибели Василия Стуса знают исполнители. Некоторые из них неслучайно скоро умерли. Знают заказчики, и некоторые из них до сих пор живы. Но они в преступлении не признаются.
Вот последний вариант известного стихотворения Стуса, который я сохранил в памяти. Это смертный приговор российской империи.
О враг, когда тебе простится
Предсмертный хрип и тяжкая слеза
расстрелянных, замученных, забитых
по соловкам, сибирям, магаданам?
Держава тьмы и тьмы, и тьмы, и тьмы!
Ты превращаешься в гадину, с тех пор как
тобою неискупный трусит грех
и совести укоры дух уродуют.
Беснуйся над провалом, балансируй,
все тропы к себе загораживай,
ведь хорошо знаешь — грешник вселенский —
с глаз долой от себя не убежать.
Это безумие порыва, эта рвань
всеперелётов — из ада и в рай,
это нависание в смерть, эта жажда
растленного весь белый свет растлить
и всё толочь, толочь больную жертву,
чтоб вырвать прощенье за свои
ужасные жестокости — это слишком
отмечено на душах и хребтах.
Та слеза тебя испепелит
и лютый вопль прорастёт стожало
полями и лугами. И ты постигнешь
одержимую всеистребительность рода.
Властелин своей смерти, судьба —
всепамятная, всеслышащая, всевидящая —
ничего не забудет, не простит.