ЛЮБОВЬ. ДОБРО. СВОБОДА
(ЮРИЙ ЛИТВИН)
Как-то в кучинском лагере особого режима на Урале, не зря прозванном лагерем смерти, Михаил Горынь показал мне фотографию, где изображён высокочелый мужчина с просветлённым взглядом запавших глаз на утончённом интеллигентном лице. — «Кто это такой?» — Я не узнал. — «А что вы можете сказать об этом человеке?» — «Этот лик светится добротой и умом... Да это же Литвин!
Позже такая фотокарточка досталась мне как земляку вместе с некоторыми вещами покойного, и я доставил их его матери, Надежде Антоновне Парубченко, у которой увидел такую же. Впоследствии Оксана Яковлевна Мешко утверждала, что это именно она где-то в 1978 году настаивала, чтобы Литвин сфотографировался. Сейчас та фотокарточка больше всего известна как его «канонический» портрет.
Да, это действительно был человек, который больше всего на свете ценил доброту. Добро, Любовь, Свобода — любимые темы его разговоров. «Сейчас кинь палкой, да и попадёшь в умного, а вот доброта — редкость. Если бы мне сказали выбирать между добрым и умным — я выбрал бы доброго, потому что ум может быть и злым», — не раз повторял Литвин. Уже где-то на третий день знакомства с ним, — а произошло оно при особых обстоятельствах, на пересылке Лукьяновской тюрьмы в Киеве, — почувствовал я потребность поведать этому человеку сокровенные боли и тревоги своей души. «А мне многие рассказывают самое сокровенное, хоть я к тому не прикладываю никаких усилий», — сказал Литвин. Это про Ивана Светличного Василий Стус как-то сказал: «В его присутствии последний дурак говорил умные вещи». В присутствии же Литвина, кажется мне, исчезали озлобление, низость, подлость. Когда я слушал его, то порой казалось, что вижу над его челом сияние. Из людей, которых я знал, подобное впечатление на меня производил ещё разве что Стус.
Итак, 5 сентября 1980 года двинули меня, «уголовного заключённого», на этап из Вольнянска Запорожской области (где я уже полтора года отбывал наказание за якобы оторванные от плаща милиционера пуговицы) в Житомир, где, как я полагал, меня должны были посадить на одну скамью подсудимых с Дмитрием Мазуром за так называемую «антисоветскую агитацию и пропаганду» ещё на 15 лет. Понятно, что на душе у меня было тоскливо. И вот с группой уголовных заключённых заводят меня в большую пересыльную камеру екатерининского корпуса, где уже было человек 20. По обе стороны вдоль стены — двухэтажные нары, посередине — вмурованный стол и скамьи. Незанятых мест нет, поэтому я стою где-то сбоку, приглядываюсь и прислушиваюсь, куда это я попал. Публика привычно устраивается, кто-то собирается заваривать у параши чай. Мой случайный попутчик Владимир Юрченко, который возвращается из вольнянской психушки в лагерь в Коростень, подводит меня к давно не бритому, худющему мужчине с нагрудным знаком «Литвин Ю.Т.». Мой «паспорт» тоже на виду — и мы радостно пожали друг другу руки, не слишком проявляя эмоции, чтобы нас быстренько не развели по разным камерам. Впрочем, опасения наши были напрасны, потому что надзирателям более заметны «беспредельщики», чем такие, как мы, серые «мужички», которые даже не матерятся. До этого я слышал разве что имя Литвина, но не знал, что через полгода после меня, а именно 6 августа 1979, ему сфабриковали новое «уголовное» дело. Ввиду недостатка фантазии в гэбистских головах — вроде моего: сопротивление работникам милиции с применением насилия, статья 188-І Уголовного Кодекса УССР. Только я «оказал сопротивление» двум милиционерам и одному гэбисту, а Литвин — аж пятерым милиционерам. И это — после двух перенесённых за год операций...
Боюсь, что в моём рассказе о жизни Литвина до моей встречи с ним случатся какие-то ошибки, так пусть мне простят. Так мало мы знаем о Литвине, что надо рассказывать и мельчайшие подробности.
Есть у Литвина повесть «Безумец», написанная на русском языке, но, по словам автора, с украинскими вкраплениями: герои говорят порой и по-украински. Главный персонаж этой повести Пинчук родился вторым ребёнком-близнецом, которого совсем не ждали, поэтому после рождения обделили вниманием. Первый же ребёнок, которому приготовлены были все доступные блага, умер в месячном возрасте. Поэтому достались они Пинчуку-второму как бы незаконно. Этот фатум подмены, неадекватного восприятия, непонимания тяготеет над героем всю его страдальческую жизнь, в которой ему всё время приходилось быть не самим собой.
Родители Юрия, Надежда Антоновна Парубченко и Тимон Литвин, в 30-х годах учительствовали на Васильковщине под Киевом — в Ксаверовке, Кодаках, Марьяновке (откуда родом Иван Козловский), в Барахтах. О 1933 годе Надежда Антоновна, которая доныне бедствует в покосившейся хатке под горой на улице Проминской, (Род. 14 октября 1914 года. Упокоилась в Боге 26 октября 1997 года. В 1992 году Дрогобычская районная организация «Мемориала» во главе с Мироном Бучацким построила для неё новый дом, его освятил с участием многих гостей 26 ноября о. Юрий Бойко, УАПЦ. В тот же день в сельском доме состоялось чествование Ю.Литвина, где полковник СБУ В.И. Пристайко вручил матери документы о реабилитации сына. В Барахтовской школе создана комната-музей Ю.Литвина), повествует с душевным трепетом: «Я вела начальные классы. У меня из 24 деток осталось только четверо. Нам, учителям, три месяца не выдавали зарплаты, и мы, слава Богу, тоже не умерли...» В Ксаверовке 26 ноября 1934 года и послал им Господь близнецов, второму из которых и суждено было пройти тяжкими путями поиска истины и положить свою жизнь на алтарь Украины.
С 1937 года родители учительствовали в селе Высокое, возле Ставища Брусиловского района на Житомирщине. Перед самой войной отец поступил на военную службу, и семья перебралась в Житомир. Тимон Литвин воевал на фронте, а потом партизанил с Ковпаком, а умер от ран в госпитале 24 апреля 1944 года, похоронен в Проскурове (Хмельницком) в братской могиле.
При немецкой оккупации мальчик чуть не погиб: его и соседского Иванку немец обвинил в краже сигарет и уже поставил было к стене, чтобы застрелить, но мать, вплетая несколько немецких слов, умолила. Как-то, вспоминает мать, сказал он немцу: «Чего ты пришёл на нашу землю? Разве тебе своей мало?» Сам же Юрий вспоминал свои детские забавы тех времён: его всегда назначали быть «немцем» и, конечно, каждый раз били, хотя в душе он был таким советским патриотом, что дальше некуда. А всё за то, что пытался играть настоящего, как представлялось, врага: страшного и жестокого. До последних дней своих Юрий Литвин имел с собой пожелтевшую фотокарточку отца в военном, а также военную групповую, где был изображён дядя по маминой линии Николай, которому посчастливилось выжить, а впоследствии дослужиться до полковника. Этот дядя Николай, получив в голодном 1946 году от сестры Надежды слёзное письмо, что не может прокормить ребёнка, велел ей продать свой отрез на костюм и отправить Юру к нему. Отвезла мать мальчика аж до Харькова, купила ему на последние деньги билет и хлебину на дорогу, распрощалась и с надломленным сердцем вернулась домой, прицепившись где-то к паровозу. А Юра плакал: «Как же вы, мама, доберётесь без денег?»
Оказался 12-летний Юра на Кавказе, где-то в районе озера Рица. Окружение, понятное дело, было русскоязычное, что сказалось на его дальнейшей парадоксальной писательской судьбе. Там попал Юрий в автокатастрофу: загорелась машина, лопнул скат — его отбросило в кусты боярышника. О мальчике вспомнили где-то через два часа... Несколько месяцев пролежал он в больнице, какое-то время даже с завязанными глазами. Остались ему от того памятки: обожжённое тело, отчасти и лицо, едва заметное заикание, которое резче проявлялось, когда волновался, и обнажённая чувствительность к человеческой беде. Там, в больнице, когда у него были завязаны глаза, и начал сочинять стихи. Вернулся к матери. После 7-го класса, оконченного в Барахтах, пошёл Юрий в горнопромышленную школу в городе Шахты, работал на Донбассе, но стал слабеть ногами и снова вернулся к матери в Барахты. Был, как представлял себе, искренним комсомольцем, даже секретарём комсомольской организации, когда учился в школе, но не мог мириться со всяческой несправедливостью. Мама сохранила вот такой документ:
ХАРАКТЕРИСТИКА
На члена ВЛКСМ с 1949 года, билет № 30183874
Литвина Юрия Тимоновича
1934 года рождения, образование
7 классов, украинец, учащийся
7-летней школы с. Барахты.
В конце 1949 года член ВЛКСМ тов. Литвин Юрий Тимонович был избран секретарем ученической комсомольской организации 7-летней школы с. Барахты.
Будучи секретарем комсомольской организации до настоящего времени, тов. Литвин Ю.Т. показал себя как хороший общественник, отзывчивый товарищ, сумел сплотить вокруг себя комсомольцев и несоюзную молодежь, мобилизуя и направляя ее на выполнение задач, стоящих перед комсомольской организацией.
Комсомольская организация, руководимая тов. Литвин Ю.Т., на деле служит помощником школы, парторганизации к-за, правлению колхоза.
Тов. Литвин выполнял неоднократные поручения Райкома комсомола.
Систематически работает над повышением своего идейно-политического уровня. Морально устойчив, идеологически выдержан.
Партии ЛЕНИНА — СТАЛИНА предан.
Секретарь Васильковского
РК ЛКСМУ
(В. Дмитрук)
(Орфография оригинала сохранена).
В 1953 году вздумали сельские ребята вырваться из колхозного крепостничества, поехать где-то в другие края на работу. Но председатель не даёт справки, что отпускает. Куда поедешь беспаспортным? Так они — наивные дети! — запротестовали необычным способом: поймали колхозного телёнка и привязали в посадке. Юра, как узнал об этом, то убедил ребят идти к председателю, сам пошёл с ними и сказал: «Если будете так несправедливо относиться к молодёжи, то она будет совершать всякие преступления». Понятное дело, председатель колхоза Николаенко подал на ребят в суд, который щедрой рукой отвалил им по 10 лет, а Юре 12, чтобы не был таким умным. Арестовали их 24 июня 1953 года и судили по ст. 4 Указа от 4.VI. 1947 г. «Об уголовной ответственности за кражу государственной и общественной собственности». На суде Юрий показывал матери избитые руки...
Этапировали Юрия на строительство Куйбышевской ГЭС. Мать тем временем добивалась освобождения сына, и добилась: славный в своё время партизан Сидор Артемьевич Ковпак, тогда уже заместитель Председателя Президиума Верховного Совета УССР, вспомнил своего побратима Тимона Литвина и постановлением Президиума Верховного Совета УССР от 13 января 1955 года Юрия 1 февраля освободили. Но как только он приехал к дяде Николаю в Ленинград, как там 14 апреля провели обыск и Юрия арестовали: якобы он в неволе, в Кунеевском исправительно-трудовом лагере, на том же самом строительстве ГЭС, вместе с друзьями создал «Братство свободной Украины», которое ставило себе целью «борьбу за отторжение Украины от СССР, борьбу с коммунистическими идеями, создание „самостоятельной Украины“». Понятное дело, за «самостоятельную Украину» могут бороться только её враги, поэтому 5–10 сентября 1955 года Судебная коллегия по уголовным делам Куйбышевского областного суда под председательством Бузанова осудила 16 парней-украинцев по ст. 58-10, ч.2, и ст. 58-11 УК РСФСР («Измена родине»). Хотя никаких материалов, доказывающих деятельность группы, не обнаружили, но «установили» что была у них и клятва с подписью кровью на листе с изображением тризуба, и пароли, «тройки», «десятки», что во главе каждой стоял «старший брат». Литвин (псевдоним «Кремень») якобы составил два воззвания к заключённым-украинцам с призывами вступать в националистическую организацию, разработал устав и составил текст клятвы, написал и распространил ряд стихов. Он был фактическим руководителем организации, а с созданием штаба был избран заведующим политотделом БСУ. Кто выходил на волю, должен был создавать ячейки.
Чтобы «сшить» такое дело, следствие работало 11 месяцев. В организацию было «вовлечено» (братчиками или следствием?) до 40 человек. Троим руководителям, в т.ч. Литвину, «светило» по 25 лет, но суд учёл, что никакой практической работы, кроме организационной, БСУ не провела. Литвину, как организатору братства, вместе с пятью другими, досталось 10 лет неволи и 3 года «поражения в правах».
Полгода Юрия держали в лагере Медынь, потом в Вихоревке (это «Озерлаг» Иркутской области), потом в мордовских лагерях, среди политзаключённых. Наверное, именно те времена стали периодом гражданского созревания Юрия Литвина. Широкое общение с самыми разнообразными людьми выровняло его национальное сознание. В разговоре со мной Литвин вспоминал Михаила Михайловича Сороку, который был едва ли не самой светлой личностью среди украинцев в лагерях на протяжении целой четверти века. Очень нужно бы, говорил Литвин, собрать книгу воспоминаний о нём. (Теперь такая книжка есть: Леся Бондарук. Михаил Сорока. Дрогобыч: Видродження, — 2001. — 296 с.). Вспоминал доктора Владимира Горбового, который защищал Степана Бандеру на процессе 1936 года, Павла Дужого, Данилу Шумука, митрополита Иосифа Слипого и ещё многих украинцев и чужестранцев, с которыми имел возможность общаться. С особой любовью говорил о Ростиславе Доценко (он прошёл по «делу БСУ» свидетелем). Эту дружескую любовь пронёс он в чистоте через всю жизнь, долгие годы не имея возможности с ним общаться. Недаром своего сына, 1968 года рождения, назвал Ростиславом и выбрал Доценко сыну крестным.
С детских лет писал стихи, на родном и на русском. И всё же писать Литвину легче было по-русски. В основном там, в заключении, до 1965 года, составил он книжку стихов «Трагическая галерея» — о судьбе своего поколения, о жертвах террора. Эту книжку автор посвятил впоследствии выдающемуся борцу за права Украины Левку Лукьяненко. Я сам слышал, как Литвин говорил об этом Левку через форточку в лагере Кучино на Урале — где-то в начале 80-х годов. Судьба этой книжки тяжела. Автор не хотел публиковать стихи на русском языке, поэтому обратился к Николаю Лукашу, чтобы перевёл. Лукаш взялся было, но потом ему что-то помешало. Тем временем едва ли не все списки книжки в результате обысков в конечном итоге оказались в гэбистских сейфах. Но Литвин имел феноменальную память: всю сборку он носил с собой в голове, немало мне из неё читал. А вот я, грешный, не запомнил из его уст ни одного стиха. Немалую роль в этом сыграл и языковой барьер. «Почему вы не пишете по-украински?» — спрашивал я его. «Да пишу и по-украински, только хуже получается. Потому что я боюсь украинского языка. Кажется, не чувствую его во всей глубине», — говорил Литвин. Вот ещё один момент той парадоксальной, «не своей» судьбы. Недаром Литвин глубоко размышлял над судьбой Гоголя, который никак не мог отречься от украинства, но и к России примкнуть не смог. Впрочем, смятение Гоголя было Литвину чуждо, потому что не каждый так чётко осознавал себя украинцем, как он.
Иноязычное творчество значительных деятелей культуры в средневековье не было диковинкой, а нормой. Эпоха же становления национальных культур на народно-языковой основе надолго разметала кого куда — только теперь мы начинаем выискивать, где наше по духу и крови, а не только по языку. Трагическая фигура Гоголя — первая в ряду тех, кого мы воспринимаем как не совсем своего, именно из-за его иноязычности. Но если вся латиноамериканская литература написана «не своим» языком, то и Гоголь является явлением украинской культуры. Переведите произведения Гоголя на французский или китайский — и ничего русского в них не останется. Лишь обнажится критический взгляд украинца на российское общество. Гоголь был последний представитель многоязычного украинского средневековья. Но родиться бы ему не до, а после Шевченко... Да и сам Шевченко совсем не отделял Гоголя от украинства, как это делаем мы, основываясь лишь на языке произведений, а не на их духе.
Будут трудности и в восприятии творчества Юрия Литвина. В 1989 году автор этих строк спрашивал разрешения матери Литвина на публикацию произведений на языке оригинала с условием, что одновременно будет объявлен конкурс на лучший их перевод. Уже удалось разыскать основную часть книжки «Трагическая галерея». Сборничек (или подборка) украинских стихов, который вышел за границей, по словам самого автора, не представлял его настоящего творческого лица. (Нам известна разве что книжечка: Юрий Литвин (Портреты современников). Составила Надежда Светличная. Издание Зарубежного представительства Украинской Хельсинкской группы. Нью-Йорк, 1980. 32 с. Но стихов там нет). Помню, читал мне Литвин, хороший стих об Иване Мазепе на украинском языке, другие стихи.
Надо сказать, что Литвин был невезучий: имел талант написать, а вот умения довести написанное до ума порой ему не хватало. Таким людям нужна опека... «Может, 10 процентов из того, что я написал, достигло цели, а остальное — в кагэбистских сейфах, — говорил Литвин. — Но даже если бы только один процент увидел свет — всё равно следовало писать».
Есть у Литвина прозаические книги «Рабочее дело» и «Безумец». Очевидно, это густая утончённая философская проза. Есть «Поэма о подснежниках», есть где-то подборка украинских стихов, которую не теряем надежды разыскать и помимо сейфов КГБ. Мне тяжело охарактеризовать тогдашнее мировоззрение Литвина, потому что для этого нужно бы иметь хоть что-то из его произведений. Да ещё надо иметь в виду, что в последние годы он был лишён возможности писать. Но и в наших камерных разговорах 1980 года проскальзывало у него что-то от украинской вольницы, стихийного бунтарства и, я бы сказал, от анархо-синдикализма, чего Литвин и не отрицал. Государство он считал безусловным злом, которое нужно вытеснять, высвобождая всё больше места общественному самоуправлению.
Как-то позже, в Кучино, шла речь об украинском государстве, которое не смогло в 1917–1920 годах утвердиться, возможно, потому, что было… слишком демократичным, что не нашлось своего диктатора. «И то слава Богу, — сказал Литвин, — что у нас не нашлось своего Сталина или Гитлера. Потому что тоталитаризм противен духу и характеру нашего народа. Наш побеждённый народ должен был терпеть чужое ярмо — своё же ярмо было бы стократ позорнее».
Тяжело и долго Литвин избавлялся от марксизма — но вынес оттуда чёткое понимание интересов трудящегося и эксплуатируемого новым правящим классом люда. Трагедию социалистического учения на практике российского государства Литвин воспринял так близко к сердцу, чтобы сказать позже, что Маркс выдвинул фальшивую идею пролетарского государства. Ведь история не дала ни одного положительного примера такого государства. И особенно ярко это проявилось в польских событиях 1980 года: «пролетарское государство» объявило войну пролетариату, введя военное положение. В конце концов, у нас это положение фактически длилось постоянно с 1917 года: государство находилось в постоянном состоянии войны с народом. Ни в одном так называемом пролетарском государстве правящие «пролетарские» партии не решались отдаться на волю свободных выборов. Литвин вспоминал при этом известное предостережение Ивана Франко, что люди, которые якобы с добрыми намерениями сделать всех людей счастливыми, но насильственными методами добравшись до власти, сосредоточили бы в своих руках такую неограниченную, неконтролируемую со стороны общества власть, что никогда бы не захотели от неё добровольно отказаться, в то же время общество будет так парализовано, что неспособно будет бороться с узурпаторами, в результате чего прекратится общественный прогресс. Так что кровавый сталинизм и печально известный «застой» Франко предсказал ещё в 1905 году... (См. его труд «Что такое прогресс»).
Но вернёмся к изложению биографических данных Литвина. Освободившись 14 июня 1965 года, он поехал в Москву, где сумел прорваться в канадское посольство — правда, оставив в руках милиционера пиджак, — и рассказал о положении политзаключённых в концлагерях. Чтобы не рисковать текстом, он выучил его наизусть. А память имел феноменальную. Сотрудники посольства вывезли его в машине и дали возможность выскочить на ходу. Поехал он к маме в Барахты. Женился на Вере Мельниченко. Хотя семейная жизнь не сложилась, но Юрий весьма радовался сыну Ростиславу. Но скоро пришлось расстаться с семьёй. Работал он, видите ли, в Василькове на заводе холодильников, на трубном заводе. Его избрали в руководство профсоюза, так он доказывал рабочим, что профсоюз — это не «приводной ремень партии», а инструмент защиты экономических интересов рабочих. Конечно, это был не единственный грех: власти пригрозили, что если не уедет из Украины, то посадят. Пришлось податься в Сибирь, в Красноярск, в Саяны. Когда вернулся из изгнания, то застал уже немаленького сына, который никак не решался назвать его папой. Сказал как-то: «Батьку...». Так уж и повелось. Отец возлагал на Ростислава большие надежды, но нелёгкая судьба детей политзаключённых. Учительница укоряла: «Будешь там, где отец». «Буду. И Шевченко там был, и Ленин, и многие другие», — говорил мальчик. «Стражи порядка» пообещали, что как только ему исполнится 18 лет, то посадят. Так и случилось, как обещалось... Ещё одна сломленная судьба. (Ростислав Литвин, 19.06. 1968 г.р., умер 6.01. 2004 г. от инсульта в возрасте 35,5 лет.)
Недолго прожил Литвин в Украине. 14 ноября 1974 года его арестовали органы КГБ и 13 марта 1975 года Киевский областной суд под председательством А.Ф.Ткачёвой присудил ему по популярной тогда статье 187-І («Клеветнические измышления, порочащие советский государственный и общественный строй») три года лагерей строгого режима. Инкриминировали, в частности, литературные произведения, которых в приговоре перечислено десятки, а также «Тезисы о государстве», «Анархо-синдикалистский манифест», «Записки рабочего», где, конечно же, он возводил клевету на советскую демократию, порочил внутреннюю и внешнюю политику советского государства, советский рабочий класс, особенно же интернациональную политику КПСС в связи с событиями в Чехословакии 1968 года. На суде Литвин вины за собой не признал и показаний не давал.
Этапировали в лагерь Верхний Чов в Коми АССР. На распределении «рабсилы» начальник спросил о специальности. «Поэт», — ответил Литвин. — «Поэт? А мне поэты не нужны. Мне нужны бетонщики. Га-га-га! Пойдёшь таскать бетон». В том лагере большинство заключённых были такие же «клеветники», как Литвин, или судимые по другим статьям, но по политическим соображениям. Режим там был тяжёлый, тяжелее, чем в Мордовии, заключённые были лишены какой-либо юридической защиты. Надзиратели ходили с резиновыми дубинками и применяли их по своему усмотрению. Там Литвин заболел язвой желудка, перенёс тяжёлую операцию, во время которой едва не умер. Спас его хирург, который добился разрешения для матери побыть несколько дней у сына. Видение смерти — надвигающийся белый ледник, и голос матери: «Ты будешь жить... Ты будешь жить...» — эти впечатления легли в основу «Баллады о смерти».
Освободившись 14 ноября 1977 года, снова поселился в Барахтах, у мамы в селе Барахты, в хатке под горой на улице Проминской. Прожил там всего полтора года, да и то под административным надзором, то есть без права появляться где-либо за пределами села, и должен был сидеть только дома с 9 вечера до 7 утра. Работал «надомником» — клеил какие-то коробочки для какой-то Васильковской фабрики.
В тот год поднялась на Украине новая волна арестов — уже против Украинской Общественной группы содействия выполнению хельсинкских соглашений. Вскоре после освобождения к Литвину в Барахты приехала Оксана Яковлевна Мешко и затеяла осторожный разговор: некому работать в Группе. Арестованы Николай Руденко, Олекса Тихий, Николай Матусевич, Мирослав Маринович, Левко Лукьяненко... «О чём речь, Оксана Яковлевна?» — и бросился Литвин в новую драку... Кстати сказать, об Оксане Мешко он всегда говорил с любовью: «Это наша Жанна д’Арк». Всё мечтал, когда-то мы сойдёмся малой семьёй у нашей казацкой матери на Верболозной, 16... Вот уже и можно бы сойтись, да многих не досчитаемся. Потому что и сама хозяйка дома уже покинула нас 2 января 1991 года.
Позже, на Урале, Василий Стус рассказывал, что член-основатель Украинской Хельсинкской группы генерал Пётр Григоренко очень высоко ценил материалы, написанные Литвином. Прежде всего, пожалуй, его статью «Правозащитное движение на Украине. Его основы и перспективы», датированную апрелем 1979 года. (См: Украинская Хельсинкская Группа. 1978—1982. Торонто-Балтимор: Смолоскип, 1983. — С. 369-378; Юрий Литвин. Люблю — значит живу. Публицистика. Составитель Анатолий Русначенко. — К.: Издательский дом «KM Academia», 1999, с. 56–62; Украинская Общественная Группа содействия выполнению Хельсинкских соглашений: Документы и материалы. В 4 томах. Составители Е.Ю. Захаров, В.В.Овсиенко. Харьковская правозащитная группа. — Харьков: Фолио, 2001, т. 3, с. 177–182 и другие издания). Литвин пытался поставить украинское правозащитное движение на серьёзную национальную идейную основу, искал его истоки в естественной вольнолюбивости украинского народа, в длительной национально-освободительной борьбе, в уникальном явлении — казацкой республике, которая возникла даже раньше французской и выработала задолго до американской свою конституцию 1710 года. Величайшим защитником прав человека и нации Литвин считал Тараса Шевченко. «Потому что где нет святой воли — Не будет нам добра никогда, Зачем же и себя обманывать», — повторял за ним Литвин. Шевченко, будучи ещё живым носителем народной морали, усвоив христианское мировоззрение и украинскую книжную учёность, народную историческую память и казацкую историографию, подвёл итог исторической Украине-Малороссии и родил нашу нацию заново, задал ей новый ритм, дал ей новую идейную основу и поставил чёткую цель: национальная государственность в кругу свободных народов мира, где только и может стать свободным каждый человек.
Новые и новые грани открывал он мне в Шевченко. Вот, например, в одном из последних стихов, «Ликере», Литвин обнаружил созвучный своему взгляд Шевченко на супружество как на союз двух равноправных сторон, который освящается взаимной любовью, а не обществом, тем более когда не родной, а русской церковью. («Солгут люди, И византийский Саваоф Обманет. Не обманет Бог, Карать и миловать не будет: Мы не рабы Его — мы люди!»).
За те полтора года ограниченной свободы Литвин перенёс ещё две операции — на том же многострадальном желудке — и операцию на варикоз. Итак, едва ноги волочил по свету. 19 июня, как раз в день рождения сына, пошёл он на Стугну с одним родственником и знакомым. Была у них бутылка вина. Тут подъехала машина с пятью милиционерами (Гурский Виталий Антонович, Ткач Александр Иванович, Устюжанин Валерий Иванович, Полиганов Владимир Борисович, Кернер Владимир Николаевич. Некоторые из «потерпевших» до сих пор работают в Василькове в правоохранительных органах, карьеру сделали!). Спросили, кто Литвин, затолкали в машину, не дав и одеться, вдогонку полетели носки, ботинки и одежда. Привезли, оказывается, в райотдел для продления режима надзора, а запроторили в вытрезвитель. Потребовали раздеться для обыска. Литвин отказался. Тогда ему выкрутили руку. Он назвал одного фашистом. Его привязали к нарам.
— Так что, я фашист?
— Да ещё и глупый фашист.
Удар в лицо.
— Ты дурак в квадрате.
Удар по голове.
— Дурак в кубе.
Удар в живот.
Дураком в четвёртой степени назвать не смог, потому что потерял сознание. Содрали 15 рублей штрафа и отпустили домой. Но 6 августа по санкции прокурора Васильковского района Твердохлеба Литвина арестовали, обвинив в оказании насильственного сопротивления работникам милиции (аж пятерым!). Мать, Надежда Антоновна, сказала на суде: «Мой сын добрый: он простил бы вам. Но люди вам не простят». «Последнее слово», произнесённое в суде, Литвин сумел передать, записав, на волю из концлагеря Буча, что под Киевом, Василий Стус и Оксана Мешко передали его за границу, и оно опубликовано в толстом томе «Украинская Хельсинкская Группа. 1978–1982. Документы и материалы», который составил Осип Зинкевич, а издало Украинское Издательство «Смолоскип» им. В. Симоненко в Торонто — Балтиморе в 1983 году, с. 379–395 (А также в упомянутых выше изданиях). Причиной ареста — нет сомнения — было то, что Литвин не стал молчать о происшествии: о нём рассказало радио «Свобода», тем временем Литвина объявили членом Украинской Хельсинкской Группы, а таким не место на воле. Чтобы меньше было этих «политзаключённых», вспомнили повод и сфабриковали «дело» о насильственном сопротивлении работникам милиции, ст.188-І, ч.2. Судья А.А.Васильева (как много в Василькове иностранцев!) 17 декабря 1979 года скомпоновала приговор на две странички. Защитником был известный ныне В.В.Медведчук — глава Союза адвокатов Украины. (Этот адвокат, заработав первый миллион, видимо, на защите Юрия Литвина и Василия Стуса (См. об этом многочисленные публикации Е.Сверстюка и Д.Чобота), теперь стал Главой Администрации Президента и не прочь от того, чтобы самому стать президентом обворованного им народа. Поэтому считаю уместным процитировать здесь из «Последнего слова» Юрия Литвина: «Провокация, совершённая против меня, — это сознательное преступление, осуществлённое органами т. наз. советской власти не только против меня как личности, как литератора, как члена Украинской Общественной Группы „Хельсинки“, но и против всех тех, кому дороги и близки идеалы демократии, свободы и гуманизма. Прокурор строил свои обвинения Литвина не на почве объективных фактов (которых не было), а на шатком фоне фальсификаций и прямых лжесвидетельств „потерпевших“, которые бесстыдно лгали на суде под опекой „Власти“ и „Закона“. И это ещё одно доказательство того, что суд и прокуратура были прямо заинтересованными сторонами, то есть участниками совершённой против меня провокации. Пассивность моего адвоката Медведчука в защите обусловлена не его профессиональным профанством, а теми указаниями, которые он получил сверху, и подчинённостью: он не смеет раскрывать механизм совершённой против меня провокации. Адвокатское участие в таких делах сведено на нет — это ещё одно свидетельство отсутствия в СССР института адвокатуры при рассмотрении политических дел, где сажают людей „инакомыслящих“. Что касается потерпевших, то они сказали сами о себе больше и лучше, чем кто-либо. Где-то 60 лет назад Дзержинский (М.И.Калинин. — В.О.) назвал милицию зеркалом советской власти. Воистину, что правда. Вот вам зеркало Василькова. Зеркало нашей власти. Позор всем присутствующим в этом зале. Этот суд является одной из самых позорных страниц за свою историю судопроизводства в Василькове, и он будет лежать на совести не только тех, кто меня судил, но и на вашей совести, мои граждане-земляки.)
«Литвин оказал работникам милиции активное сопротивление, сопряженное с насилием, хватал Полиганова и Ткача за одежду, угрожал им расправой, препятствуя этим самым выполнению их обязанностей по охране общественного порядка», «хватал Полиганова и Ткача за погоны», «выражался нецензурной бранью». Это что-то очень автобиографичное для советских милиционеров, но совсем несвойственное Литвину. Такие же формулировки и в моём приговоре 1979 года. И так же суд не принял во внимание показания защиты. И наказание такое же: три года лагерей строгого режима.
И вот он передо мной — худенький человечек, светящийся изнутри любовью и добротой, открыто поклоняющийся свободе, смело вступающий в полемику с уголовными заключёнными, с надзирателями, разгоняя грязные потоки матерщины одной лишь своей правотой и искренним удивлением, как это люди не знают таких очевидных вещей. «А откуда ты это всё знаешь?» — спрашивают. — «Этого не пишут на этикетках бутылок в водочных магазинах. И горлышко бутылки — слишком узкое окошко в мир. Не выпей сколько-то там бутылок водки — купи приёмник, слушай радио „Свобода“ — вот и ты будешь знать». — «Ну, хорошо, вот ты такой гуманист, а если бы ты пришёл к власти, что бы ты сделал с нами, уголовными заключёнными?» — «Да я к власти никогда не приду. Я не политик, я правозащитник, и при любой власти моё самое вероятное место — в тюрьме. Потому что любое государство — насилие над человеком, а я против насилия всегда буду бороться. Я не люблю политики и политиков». — «А всё-таки, если бы тебя назначили начальником тюрьмы?» — «То я бы распустил всех заключённых, завёз бы в тюрьму машину взрывчатки, взорвал бы её и на том сложил бы свои полномочия». — «То есть ты не наказывал бы даже за явные преступления? Говоришь, что верующий, но даже Бог наказывает за грехи». — «Преступник сам себя наказывает, беря грех на душу. А Бог ещё никого собственноручно не побил палкой. Да и не признаю я Бога — начальника тюрьмы, которая называется адом. Это Моисею на одно ухо шептал Бог, на другое Сатана, а третье он сам выдумал и всё то смешал воедино. Новый Завет чист от идеи насилия, я ему поклоняюсь. Вот ты говоришь, что неверующий. А в Добро ты веришь? В Свободу веришь? В Любовь веришь? Значит, ты тоже верующий, потому что Бог и есть Добро, Любовь, Свобода».
Итак, мы целых 10 суток радовались «подаркам от МВД» — нашей встрече, хоть и не в лучших условиях, но очень своевременной. Ведь везут меня в Житомирскую тюрьму на следствие по делу моего земляка Дмитрия Мазура, а Литвина, оказывается, возвращают в лагерь в Бучу, откуда возили на Херсонщину на время Олимпийских игр в Киеве. Чтобы не сорвал их. Неудивительно, что и меня всё лето не брали на этап... На Украине идёт «олимпийская чистка». Сталин с Кагановичем в своё время вознамерились сделать из Украины «образцовую социалистическую республику», но для этого не подходило её население. Поэтому его решено было истребить, заменив нововыведенными гомо советикус. Уже в более поздние времена Брежнев с Гришиным (Первый секретарь Московского горкома КПСС) задумали превратить Москву в «образцовый коммунистический город». Щербицкий же, обезьянничая за законодателями моды, пообещал сделать то же самое из Киева («Украинский интеллигент не может без московского дирижёра. Он привык обезьянничать, повторять зады». Как-то так писал Николай Хвылевой в 1928 году. Извините, что у меня Щербицкий оказался в интеллигентах...) Итак, «хозяин» начал очищать Киев и всю Украину от «труболётов» (бездомных), проституток, воришек и... диссидентов. Тем более, что приближалась Олимпиада-80, и часть игр должна была быть в Киеве. Под этот «олимпийский» каток попали Дмитрий Мазур, Пётр и Василий Сичко, Ярослав Лесив, Василий Стус, Василий Стрильцив. Кого должны были освобождать, того «раскручивали» в неволе, не давая и передохнуть. Ольга Гейко ступила на воле всего два шага — от ворот зоны до воронка. Николая Горбаля арестовали заново в последний день срока. Вячеславу Черноволу сфабриковали «дело» в ссылке в Якутии, а мне — в колонии в Коростене... Об одной из жертв «олимпийского набора» здесь, в Лукьяновке, ходят рассказы. Надзиратель, стыдя неопрятную зечку, ставит ей в пример 76-летнюю тогда Оксану Яковлевну Мешко, которую держали здесь некоторое время в новом корпусе, построенном для женщин и несовершеннолетних во времена Брежнева. Здесь есть три корпуса: «Екатеринка», «Столыпин» и «Брежневка». «Он памятник себе воздвиг, — иронизирует Литвин словами Пушкина. — Этот памятник прочнее того, что в Днепродзержинске. На целые столетия». (Незадолго до этого Л.И. Брежнев, как многократный Герой Советского Союза и Социалистического труда, открыл себе памятник на родине).
Ещё сидя в Буче, под Киевом, Литвин заново написал начатое ещё в Барахтах немалое эссе, название которого взял у Достоевского: «Если Бога нет — всё дозволено». Автор мысленно берёт за руку «нашего дорогого Леонида Ильича» и проводит его через арест, следствие, этапы, через лагеря, тюрьмы, «петушатники», карцеры, которые призваны наставлять заключённого «на путь исправления»... Не исправляют, а калечат здесь окончательно людей, топят в болоте матерщины, насилия, изнасилования, тотальной коррупции! Литвин сказал, что отослал тайными путями ту вещь на волю, но не знает, достигла ли она цели. «Впрочем, это не так уж и важно, — считал он. — Главное, что я выполнил свой моральный долг перед этой абсолютно бесправной, страдальческой прослойкой нашего народа — заключёнными». Один из вариантов начала этого эссе всё-таки достиг цели и опубликован в томе «Украинская Хельсинкская Группа», с.396–404 (а также в упомянутых выше изданиях).
Мы с Литвином написали в Лукьяновке заявления по поводу «олимпийских арестов» и по тому поводу, что лидер французских коммунистов Жорж Марше, вернувшись из Москвы, принялся организовывать во Франции Хельсинкскую группу под своим мудрым руководством. Очевидно, в Москве его научили таким образом компрометировать Хельсинкское движение, ставшее уже международным. Литвин считал, что это правозащитное движение ни в коем случае не может быть политическим, что ни один член ни одной политической партии не может быть членом ни одной Хельсинкской группы, потому что он будет проводить в ней свою партийную политику.
Литвин был мечтателем. Он представлял себе украинское правозащитное движение как достойное звено мирового, а представлять его должны самые честные, самые достойные, просто-таки безупречные в моральном отношении люди. Интеллектуальный уровень движения должен быть высоким. Каждый объявленный член Группы должен быть притягательной звездой, образцом для окружающих. При тоталитарном режиме, когда объявленный член Группы не мог продержаться на воле и нескольких месяцев, не нужно стремиться к большой численности. На поверхности достаточно иметь небольшую группу, но которая бы опиралась на широкий круг правозащитников и вольнодумцев. «Инакомыслие» же на самом деле не сводится у нас к «жалким отщепенцам». «Инакомыслящие» у нас составляют огромное большинство населения, потому что с кем ни заговори — почти все недовольны теми или иными действиями правящего аппарата. Правильнее было бы сказать, что «инакомыслящими» является идеологический аппарат, потому что они в меньшинстве.
Кстати, именно Литвин впервые чётко сказал, что меня «задним числом» приняли в члены Украинской Хельсинкской Группы. С 18 ноября, когда ко мне в село приехали О.Я.Мешко и Ольга Бабич. (В открытке О.Я Мешко был лишь намёк: «Вы в нашем кругу.»). Выслушав взгляды Литвина на то, каким должен быть правозащитник, я, помня, что почти ничего для правозащиты не сделал, даже самого себя не защитил от напасти, почувствовал себя так, будто вот подпрыгнул, ухватился за ступеньку, где начинается правозащита, да и вишу, не в силах подтянуться выше. Но раз мне выпала такая честь, то должен уж себя блюсти. Хотя и имел я твёрдое намерение не участвовать в «деле» Мазура, да и в новом своём, но Литвин, спасибо ему, очень поддержал меня духом. Я двинулся на новую битву в приподнятом настроении, с просветлённой головой и без страха. Впрочем, боятся все, а кто не боится, тот пусть не врёт... Мужество заключается в том, как ты можешь переступить свой страх. Благодарю Бога, что на этот раз Он послал мне Литвина и через него дал мне силы вытерпеть до конца и уберечь свою душу от лукавого раскаяния, как это было со мной во время следствия 1973 года, когда следователь КГБ УССР Николай Павлович Цимох начал шантажировать меня психушкой и я понемногу должен был сдаваться и даже «признал себя виновным» на суде. Искупил ли я за 13,5 лет заключения тот грех? Не знаю, может, мне за него полагается ещё миллион лет чистилища...
В то время назревали польские события, и Литвин старательно выуживал из случайных газет куцую информацию о них. Он восхищался «Солидарностью». Свободные от партийного и государственного диктата профсоюзы явили миру образец конструктивной борьбы за интересы трудящихся, а главное — окончательно развенчали замешанную на фальши идею «пролетарского государства» под началом партии тоталитарного типа. Литвин мечтал о тех временах, когда и наш, украинский пролетариат, станет таким высокосознательным, как польский. «Эх, — заметил я. — Передовые идеи в условиях тоталитаризма хоть и могут зарождаться в светлых головах представителей подневольных наций, но реализация их должна начаться всё-таки с метрополии — нам о первенстве и думать нечего». Но время, как видим теперь, показало, что это не всегда так: в развале «империи зла» впереди шли страны Балтии, а окончательно она рухнула тогда, когда Украина провозгласила независимость и подтвердила это референдумом 1 декабря 1991 года. Правда, случилось это в условиях горбачёвской либерализации, а не брежневского тоталитаризма.
У Литвина был оригинальный на то время взгляд на истоки европейского тоталитаризма первой половины XX века. Первой партией тоталитарного типа он считал большевистскую: возникновение и приход к власти подобных партий в Западной Европе — реакция на российский тоталитаризм. Гитлер не выиграл бы выборы 1933 года, если бы немцы не видели на примере России, чего можно ожидать от коммунистов. (Впоследствии то же самое читаю в «Новом мире», 1, 1981 с.205).
Я уже упоминал феноменальную память Литвина. Действительно, кого из поэтов не читал он мне за те 10 дней: Шекспира, Шевченко, Гюго, Тагора, Франко, Блока, Винграновского... В его голове вмещалась целая энциклопедия мировой поэзии, чему я подивился. «Это не трудно, — сказал Литвин, — нужно лишь часто „прокручивать“ стихи в голове, чем думать о всякой ерунде. Поверьте, что с таким багажом легче в мире жить». Он прочитал мне несколько отрывков из свежего тогда романа Лины Костенко «Маруся Чурай», и я тоже их выучил. Эту вещь Литвин считал достойной Нобелевской премии и вынашивал мысль, чтобы выдвинула её именно Хельсинкская Группа. Но в то время все мы сидели, кто не уехал за границу.
Что нас держали в этапной камере вместе целых 10 суток, помогла беда: дали какой-то гнилой рыбы, заключённые отравились, так на камеру повесили табличку «Карантин» и уже никого оттуда на этап не брали. Но всему приходит конец: потасовали меня дальше, в Житомир, а Литвина — в Бучу под Киевом.
Встретились мы снова через полтора года, на Урале, в лагере особо строгого режима ВС-389/36, в селе Кучино Чусовского района Пермской области. Прибыл я туда 2 декабря 1981 года, а Литвин где-то в мае 1982. Как и все порядочные люди, привезли мы по новенькому «червонцу» срока заключения и по «пятёрке» ссылки, и титулованы были «особо опасными государственными преступниками», «особо опасными рецидивистами». Так что и одели нас по последней моде — в полосатое. Говорю «последняя мода», потому что после неё есть разве что «деревянный бушлат».
Мне новым сроком поглотили 8 месяцев неотбытой «трёхлетки», а Литвину — всего 1 месяц и 12 дней, потому что ему отсчитывали новый срок со дня суда — 24 июня 1982 года. Последнего слова, по свидетельству матери, ему не дали сказать, так он его написал.
Так что Литвину здесь полагалось побыть до 24 июня 1992 года, плюс в ссылке — до 1997. Выходит, в общей сложности его осудили на 43 года неволи, не считая полтора года админнадзора. Отбыл он 20, а прожил всего 49. Каким же ужасным преступником надо быть, чтобы заслужить такое наказание! А Литвин сидел и умер за литературные произведения, исполненные проповеди ненасилия и гуманизма, за правозащитную деятельность, за критический образ мыслей... Страна чудес! Страна неограниченных возможностей...
О «деле» своём Литвин рассказывал мало, да и так понятно было, что все причастные к хельсинкскому движению должны быть здесь. Из приговора мы теперь знаем, что это были «антисоветские» и «клеветнические» его произведения: написанное в 1968 году письмо «Борцам за свободу и независимость Чехословакии» и написанные через 10 лет два «Открытых письма…», «Слово о кающихся грешниках» (это по поводу покаянных заявлений И.Дзюбы, В.Захарченко, Г.Снегирёва), «Некролог», письмо госпоже Картер, несколько вариантов работы «Советское государство и советский рабочий класс» и самое важное — «Правозащитное движение в Украине, его основы и перспективы», которая была опубликована в журнале «Сучасність» № 10 1979 года, передавалась по радио «Свобода». Литвин был неугомонным и в неволе: пытался передать из уголовных зон «Второе открытое письмо членам АФТ-КПП и всем трудящимся США», приветствие польской «Солидарности», трактат «Если Бога нет — всё дозволено». Эти вещи «сдали» зеки, которых он просил вывезти их на волю и передать О.Я.Мешко или кому-то другому. Впрочем, начало текста «Если Бога нет…» всё-таки выскользнуло на волю.
Инкриминировали также устные высказывания, засвидетельствованные уголовными заключёнными, со всяческими искажениями и домыслами, сфабрикованными следователями. Помню, вспоминал Литвин разговор со следователями о стихе, посвящённом американскому народу, сыны которого впервые ступили на Луну. Примерно так: «Сквозь колючую проволоку и решётки я подаю тебе руку, трудовая Америка». — «Это вы ручкаетесь с нашими врагами?» — «Да, я подаю руку трудовой Америке, а вы с кем целуетесь?» (Как раз недавно, 18 июня 1979 года, Брежнев смачно поцеловался с Картером, подписав договор об ограничении стратегических вооружений — ОСВ-2).
Шантажировали Литвина во время следствия психушкой, возили в печально известное 13-е отделение киевской «Павловки», которым ведала Наталья Максимовна Винарская. Экспертизу проводил известный всей уголовной Украине психиатр, доктор медицины Лифшиц. Вот он допрашивал Литвина: «Что вы всё на партию валите? При чём здесь партия, если вот в соседней палате лежит человек, который, извините, козу изнасиловал?» — «А где это он сделал, на Красной площади?» — «Да в хлеву. Ещё и заперся. Дети увидели». — «Значит, он людей стеснялся? А если бы он был верующий и знал, что Бог всевидящ, совершил бы такое? Так скажите мне, а кто кресты сбрасывал с церквей, не ваша ли партия?»
Довелось мне быть с Литвином в Кучино в одной камере несколько месяцев — с мая 1982 до февраля 1983. Помню, забрали меня от него незадолго до Шевченковского праздника, о чём я очень жалел, потому что Юрий Литвин, Михаил Горынь, Иван Кандыба, Василий Курило и Владимир Остапенко провели в своей 17-й «хате» интереснейшие шевченковские чтения, о которых долго потом вспоминали. (В той камере некоторое время с нами был также Олекса Тихий, Акпер Керимов и Борис Титаренко).
«Новое мышление» теперь у всех на устах, а Литвин мыслил по-новому уже в те чёрные времена, когда Андропов поставил весь мир на грань ядерной войны, не осознавая, что сила, сконцентрированная в атомной бомбе, стала абсурдной: её нельзя применить, потому что и сам погибнешь. Восхищался Литвин деятельностью Римского клуба и видел в нём ростки нового сознания человечества, построенного на ненасилии, на любви, взаимотерпимости. Созвучные своей душе идеи он находил в христианстве, в буддизме, в нашем гуманитарном правозащите. Поэтому когда Московская Группа содействия выполнению хельсинкских соглашений самораспустилась (МГГ создана 12.05 1976 г., осуществляла контроль за соблюдением в СССР гуманитарных статей Заключительного акта СБСЕ. Лидер Юрий Орлов, члены Группы Александр Гинзбург, Пётр Григоренко, Людмила Алексеева, Владимир Буковский, Мальва Ланда, Татьяна Великанова и др. В сентябре 1982 г. Елена Боннэр объявила о прекращении работы Группы. Восстановлена 28.07. 1989, председатель — Л.Алексеева), а все члены Украинской были заключены и встал вопрос о самом существовании нашей Группы, Литвин отчаянно агитировал против самороспуска, хотя, собственно, никто из нас и не думал этого делать. Наоборот, именно в связи с этим тогда к нам присоединились эстонец Март Никлус и литовец Викторас Пяткус. Кагэбисты угрожали Литвину и Михаилу Горыню новым «делом»: якобы они устно разрабатывают новую программу Хельсинкской группы.
Считаю, что куда лучше меня об этом периоде жизни Юрия Литвина расскажет Михаил Горынь, с которым Литвин сдружился большой дружбой единомышленников. Там, в неволе, Михаил написал блестящие психологические очерки о Юрии Литвине, Олексе Тихом и Валерии Марченко. Прочитав куски из них, я был поражён, как глубоко может этот человек проникать в мир других людей: я тоже сидел в одной камере с Юрием и Олексой, а не заметил того, что Горынь. Конечно же, все сочинения Горыня были изъяты при обысках и уничтожены. Сколько я ему напоминал уже на воле, чтобы попробовал написать заново, потому что кто же об этих людях засвидетельствует, как не мы, — нет, говорит, так уже не напишу: позабывал детали, нет времени и снова не накручу так пружину своих эмоций. Сердце моё не выдержит... После инфаркта я уже и боюсь к Горыню с этим подходить. (И вот радость: Михаил Горынь всё-таки обнаружил среди своих сохранившихся тетрадей куски очерка о Ю.Литвине и опубликовал их в газете Украинской Республиканской партии «Самостоятельная Украина» № 23, 18–24 июня 1994 года. Будет он опубликован и в книге М.Горыня, которую я помогаю ему подготовить).
Единство взглядов и целей, несмотря на отдельные расхождения и споры, сблизило эти два мощных интеллекта. Недаром, наслушавшись под дверью или через подслушки разговоров, которые велись за работой между Горынем, Литвином, Тихим, гэбисты поспешили убрать оттуда сначала Тихого, потом меня (чтобы не поддавался «пагубному влиянию»), а впоследствии и самого Литвина.
Оказался он в неродной среде. Лето 1983 года провёл в печально известной 12-й камере вдвоём с Алексеем Мурженко, который досиживал свои 14 лет и имел уже совсем испорченные нервы: сидеть с ним в камере было хуже, чем в карцере. Одним словом, Литвин вынужден был обращаться к администрации, чтобы их развели. «Несовместимость характеров» — не аргумент для палачей. Им надо, чтобы подрались — вот тогда они с радостью используют это в своих грязных пропагандистских целях. Тогда Литвин в сентябре 1983 года начал голодовку, держал её недели две. В то время у меня была желтуха, так лежу как-то под капельницей в санчасти, вдруг заводят сначала Стуса на укол глюкозы, а потом Литвина. Ищут ему на руке вену, но не могут попасть — такие они тонкие. Худющий, лицо сморщилось, как печёное яблоко. Какое-то оно неестественно тёмно-красное. Литвин так болезненно говорит: «Я же вам говорил, что не найдёте». Находят где-то на ноге, еле обтянутой кожей. За «нарушение режима» — голодовку же — его лишают свидания с матерью, а из камеры от Мурженко не выводят. Он возобновил голодовку и держал её ещё 26 суток. 29 октября меня, Литвина, Лукьяненко и Вячеслава Острогляда (Сухова) везут в больницу, чтобы сорвать голодовку 30 октября (день советского политзаключённого). Как только сели мы в воронок, подмостили Литвину какую-то шкуру, что была в воронке, — это чтобы он не бился почти голыми костями о лавку, как воронок сломался. Тащат нас назад, а назавтра везут снова. В посёлке Центральном, в больнице ВС-389/35, Литвина сажают в холодную северную камеру одного, а нас троих напротив. Можно перекликнуться, потому что надзиратель там не сидит всё время.
Кормили Литвина искусственно на 16-й и 25-й день. Врач Харисов объяснил, что пришло распоряжение не помогать заключённым в их борьбе с администрацией, то есть искусственно не кормить голодающих, а допускать их до состояния комы. «Средства, чтобы вывести из комы, говорит, у нас есть наготове, но знайте, что из комы нормальными не выходят, лишь инвалидами — физическими или психическими». Мы постарались повлиять на Литвина, что голодовка его действительно безнадёжна: мы в такой глуши, что гэбисты только рады будут нашей смерти, такую и цель они себе поставили. Поэтому нам надо выдержать, не потеряв достоинства. Где видано, чтобы кто-то добился свидания голодовкой? Наоборот, они стараются скрывать от мира такое событие.
Крайне истощённого вернули Литвина в Кучино в декабре 1983 года, поместили в камеру с Семёном Покутником (Скаличем), где он имел некоторый покой. Отойдя немного, начал работать над повестью «Ёлка» на украинском языке, где намеревался исследовать проблему выбора между большим и меньшим злом и осветить её как аморальную со стороны того, кто к такому выбору принуждает. В основе повести должна была лежать собственная душевная драма, о которой я знаю немного больше, чем здесь, по этическим соображениям, могу рассказать. Впрочем, отсылаю читателя к ч. 25 журнала «Украина» за декабрь 1991 года, где я частично опубликовал подборку писем Юрия Литвина к любимой женщине, которую он называл Ёлкой, потому что она была для него праздником. Холодные ветры с Владимирской, 33, погасили тёплые чувства — и это стало одной из причин гибели этого великого мечтателя. Во время одного из обысков около 40 страниц «Ёлки» забрали «на проверку» да и не вернули. Представим себе драму художника, помня сказанное им ранее, что творец, вынашивающий творческий замысел, похож на беременную женщину: произведение то уже нельзя не родить. Но как матери тяжело видеть, что её только что рождённого ребёнка убивают, так же и творцу, когда произведение его уничтожают. А тем более, когда недоношенный плод вырывают из утробы насильно и растаптывают грязными надзирательскими сапогами...
А тут ещё подкинули в камеру Василия Федоренко, бывшего уголовника, которому уже невмоготу было досиживать третий десяток лет. Озлобился он почему-то на Литвина да и кинулся его душить... Оказался Литвин в самой большой, 20-й камере, где были Ашот Навасардян, Юрий Фёдоров, Гунар Астра, Балис Гаяускас, Борис Ромашов.
Ещё в начале года появился в зоне зубной врач Лысенко из Всехсвятской больницы, пообещал сделать протезы, кто нуждался. Обпилил он и Литвину пеньки да и больше не появился... Литвин не мог взять в рот ни холодного, ни горячего, тяжело ему было и говорить, он от этого очень страдал, не имея возможности участвовать в беседах. Начались желудочные боли, и Литвин понял, что третьей операции на желудке он не выдержит. А режим становился всё невыносимее: запретили ложиться на нары в не-ночное время. 5 мая 1984 года умер в зоне после тяжёлых допросов полтавскими гэбистами Иван Мамчич. В конце мая мы получили известие, что в тот же день умер в Перми вывезенный от нас 7 марта Олекса Тихий. Летом вывезли от нас безнадёжно больного Валерия Марченко. В том же году Литвин получил известие о смерти 28 апреля в заключении бывшей жены Веры Мельниченко, сын Ростислав остался с бабушкой, а потом забирают сына к себе какие-то недобрые, как считал Литвин, люди, да ещё и заболел сын язвой... Тяжело пережил Юрий и смерть Бориса Антоненко-Давыдовича (9 мая 1984 года). Одним словом, стечение недобрых обстоятельств привело к тяжёлому душевному и физическому состоянию. 21 августа Литвин постучал в стену к соседу Михаилу Горыню, вызвал его на разговор и сказал через форточку, что не может ходить и почти ничего не видит. Врач Пчельников освободил его от работы. 23 августа после обеда выходим мы все на работу — и Ашот Навасардян зовёт всех на связь. Надзиратели не мешают, потому что им надо донести оперативнику о наших намерениях. Ашот сообщает трагическую новость: только что Юрия Литвина вынесли на носилках. Около 10-го часа в камеру вернулся с работы Гунар Астра — у него кончилась работа. Литвин лежал в камере один под одеялом и бредил. Можно было разобрать, что спрашивает: «Зубы принесли?» Астра пытался вызвать врача, но никто не пришёл. Под окнами ходил начальник лагеря Журавков со свитой. Астра сказал им через форточку, что Литвину крайне плохо. Нужен врач. Никакой реакции. Только во время обеда, в 12, когда все сокамерники пришли на обед, Юрий Фёдоров догадался поднять одеяло — и увидел разрезанный живот. Крови не было, но кишки вывалились. Быстро нашёлся врач Пчельников, носилки, воронок, конвой... Михаил Горынь говорил, что когда Юрия выносили, то он коснулся рукой двери его камеры — так попрощался.
В течение нескольких дней тюрьма напряжённо ждёт. Администрация, в частности, начальник нашего особого отдела майор Александр Григорьевич Долматов ещё 4 сентября уверял меня: «Умереть ему мы, конечно, не дадим». Вместе с Литвином исчезли надзиратели Кукушкин и Чертанов. Догадываюсь, что это они охраняют Литвина, потому что кто-то сказал, что он лежит в вольной больнице в Чусовом. 7 сентября дверь дворика, куда нас выводили на прогулку, вдруг открыл Кукушкин — и я отшатнулся, догадавшись, что непоправимое уже случилось. Но о смерти Литвина кагэбист Ченцов сказал нам значительно позже, умышленно не назвав точной даты. Поэтому сороковины ему мы справляли приблизительно, в день советского политзаключённого, 30 октября, тремя сутками молчания и суточной голодовкой. Как раньше Тихому и Мамчичу, позже Марченко, Керимову, Стусу...
Позже в той же больнице, в Чусовом, лежал Вячеслав Острогляд. Он будто наглотался «якорей» и ему там доставали их из желудка. Он любил иногда что-то соврать, но на этот раз, думаю, сказал то, что там слышал: с той раной на животе Литвин бы жил. Но он был слишком ослаблен. Лежать должен был только на спине, поэтому почки у него затекли и отказали. Это и стало непосредственной причиной смерти. Согласно повторному свидетельству о смерти, выданному Барахтинским сельсоветом, которое находится на руках у матери Юрия, умер он 5 сентября 1984 года от «проникающего резаного ранения брюшной полости с повреждением тонкого кишечника».
Было ли это самоубийство? Вероятно. Но этого не удостоверяет никто из нас, заключённых, потому что при этом никого не было. Первое, за чем бросились надзиратели и врач Пчельников: «Чем он порезался?». Но ничего не нашли в камере ни сразу, ни при последующих обысках.
Матери сообщили о смерти сына и обошлись с ней, по её словам, достаточно тактично, она была на похоронах 8 сентября. «Он когда-то просил, — рассказывает мать, — что если умрёт раньше меня, то пусть музыка сыграет „Варшавянку“. Музыки не было. Но я сама снарядила сына в гробу в свою одежду, и он лежал не в тюремной, а как свободный. Я попросила всех отойти на несколько минут, попрощалась и прочла сыну у гроба „Варшавянку“».
Мать лишь где-то в 1995 году решилась рассказать мне такое. В Кучино ей нужно было зайти в общественный туалет. Только прикрыла дверь, как туда вваливается зек в чёрной одежде — «бесконвойник» (такие работают за зоной, а ночуют в зоне).
— Ты куда, не видишь, что зашла старая женщина?
— Извините, вашему сыну что хотели, то и сделали. Он не покончил жизнь самоубийством, его убили. Только не выдавайте меня, а то и со мной такое же будет.
13 сентября 1995 года мне, участнику открытия в нашей до боли родной Кучинской тюрьме Мемориального музея истории политических репрессий и тоталитаризма в СССР «Пермь-36», пермская журналистка Татьяна Георгиевна Черепанова (Чурсина), жена директора музея Михаила Черепанова (Чурсина) устроила встречу с тем самым бывшим надзирателем Иваном Кукушкиным. Тогда он работал рабочим мастерской при Музее (ныне он начальник охраны Музея. См. об этом в очерке о Кучино) и сам уже был почти диссидентом. Он, работая уже в уголовной зоне, подрался с другим надзирателем, отсидел за это 4 года и обиделся на советскую власть. Правда, таких держали в привилегированной, «красной зоне» — лагере для осуждённых юристов, милиционеров и высоких советских чиновников типа зятя Брежнева — Чурбанова, второго секретаря ЦК КП Молдавии Вышку. (Кукушкин явно гордился, что охранял политзаключённых, которые впоследствии становились депутатами и министрами, а потом сидел с такими высокими людьми: «Я человек, можно сказать, исторический…»). И вот когда в Кучино Пермский «Мемориал» начал восстанавливать помещения лагеря, то его глава Виктор Александрович Шмыров обратились к Кукушкину, который вернулся в Кучино, за консультацией: что и как было устроено. Понемногу Кукушкин втянулся в работу, работал на восстановлении.
Мы согласились на разговор в присутствии нескольких человек. Встреча снималась и записывалась: украинский журналист Вахтанг Кипиани сделал из этого интересный получасовой сюжет.
Меня, в частности, интересовала тайна смерти Юрия Литвина. Моя версия, что Кукушкин и Чертанов охраняли его в больнице, оказалась правильной. Кукушкин же добавляет такое:
«Что знаю, то знаю. Меня вызвали в зону: Литвин порезался! Он, видно, уже много потерял крови: сокамерники сразу не увидели, что он порезался. Его немедленно повезли на операцию в Чусовой, а я его сопровождал. Он мне в больнице всё рассказал. Врач дал ему таблетки, а он попросился на прогулку, сказал, что плохо себя чувствует. Его пустили не во дворик для прогулки, а просто на территорию. Там он нашёл лезвие, занёс его в камеру. Раз он гулял на виду у контролёров, то его не „шмонали“, так пропустили. Лезвием он и разрезал живот, перерезал вены на руках и ногах.
Кагэбист велел мне присутствовать на операции, я также был с Литвином в маленькой комнате на двоих.
Когда он пришёл в себя после первой операции, я спросил, почему он порезался. „У меня ужасная головная боль. Я не могу её выдержать“, — это его слова.
Потом ему стало хуже. Взяли его на рентген и, видимо, обнаружили, что сделали что-то неправильно. Живот ему вздувало. Взяли на вторую операцию, после которой он в сознание уже не приходил».
Пусть и эта версия будет зафиксирована здесь, на бумаге, хотя я не знаю, какой отдать предпочтение. Может, это версия, которая была «запущена» ещё тогда, — и её до сих пор страшно опровергать?
Во всяком случае, человек, порезав вены на одной руке, не может этой порезанной рукой порезать вторую руку, потому что та рука уже не действует.
Невероятно, чтобы Литвина пустили гулять просто на территории зоны, а не в «дворике».
И с чего бы это на территории зоны валялось лезвие, когда их заключённым нельзя иметь, а в бане лезвия под строгим контролем?
По свидетельству Юрия Фёдорова, с которым меня впоследствии свели в одной камере, их 20-ю камеру трясли тогда два дня, ища, чем Литвин порезался, но ничего не нашли.
Против Литвина есть лишь один аргумент. Мать, Надежда Антоновна Парубченко, сказала мне, что Юрий совершил попытку самоубийства где-то в январе 1966 года, в Барахтах. Тогда он, после вышеупомянутого «визита» в посольство Канады (или США), ждал ареста. Порезал вены, истекал кровью. Мать искала, чем его завезти в Васильков, а как раз выпал глубокий снег, машины не ходили. Ночью везли его на лошадях, он замерзал. К таким же действиям (перерезанию вен) прибегал и его сын, будучи в неволе. Психологи говорят, что это передаётся.
Но свидетельство уголовника-расконвойника, что Литвин не покончил с собой, а его убили, может означать, что убийцы подстроились под известную им легенду, что Литвин склонен к самоубийству, и в состоянии его бессознательности порезали его. Учтём, что врач Пчельников был тогда в зоне.
«Самый гуманный в мире» советский закон не позволяет забрать тело умершего заключённого, пока не закончится срок его заключения. Поэтому так долго добивались семьи Литвина, Тихого и Стуса разрешения на перезахоронение в родной земле. (См. об этом в очерке о В.Стусе).
Ещё хуже дело с произведениями умерших в неволе правозащитников: почти всё, что написал Литвин, до сих пор под арестом, если не уничтожено. (В 1992 году полковник СБУ В.И. Пристайко в моём присутствии передал 42 документа Ю.Литвина его матери. Они теперь у меня. Важнейшие из них опубликованы в книге: Юрий Литвин. Люблю — значит живу. Публицистика. Составитель Анатолий Русначенко. — К.: Издательский дом «KM Academia», 1999. 96 с. Художественных прозаических произведений Ю.Литвина среди них нет).
Самая полная подборка его произведений вышла в книгохранилище «Просвиты» под названием «Предчувствие» — у неё два автора: Василий Стус и Юрий Литвин. (Издательский центр «Феникс», Львов, 1991 г.). Подготовленная мной вместе с Николаем Самийленко более полная книга лежит без движения в издательстве «Украинский писатель». (Но друг Ю.Литвина Иван Пашков всё-таки издал книгу: Литвин Ю. Т. Трагическая галерея: Стихи. — Харьков: МЧИ «Кентавр». 1996 — 126 с.. Вышло также основательное исследование о взглядах Ю.Литвина: А.Русначенко. Умом и сердцем. Украинская общественно-политическая мысль 1940–1980-х годов. К.: Academia, 1999. — С. 252–268).
... Этот светлый и добрый ум, идеалист, устремлённый к духовным звёздам, Богом которого были Любовь, Добро, Свобода, этот кроткий оптимист, который никогда не сопротивлялся злу насилием, чтобы не приумножать его в мире, мечтал об Украине свободной, которой не нужны будут ни тюрьмы, ни полицейские дубинки, ни бомбы. За такую Украину сложил он свою светлую голову. Упокой, Боже, душу раба Твоего Юрия там, где праведные покоятся, и сотвори ему вечную память. И славу.
Свет людей. — К.: УРП. — 1996. — С. 75–91.
31 января 1989 года. Дополнения 1991 и 1996 годов. Примечания курсивом 2004 года.
Опубликовано:
Овсиенко Василий. Свет людей: Мемуары и публицистика. В 2 кн. Кн. I / Составитель автор; Художник-оформитель Б.Е.Захаров. — Харьков: Харьковская правозащитная группа; К.: Смолоскип, 2005. — С. 238–261.
Фото:
Lytvyn Юрий ЛИТВИН. 1978 г. Это фото прислала сыну в неволю мать. В 1988 году автор вывез его из лагеря Кучино.
