ПРЕСТУПНИК, ПОТОМУ ЧТО НЕ СТАЛ СТУКАЧОМ
Одесская волна. Документы, произведения, воспоминания узников совести / Сост. П. Отченашенко, О. Ризныкив, Д. Шупта. – Одесса: Друк, 2006. – С. 145–154
Гонения на меня начались ещё задолго до моего появления на свет, ведь 1937-й – год тотальных репрессий – и с моим рождением у матери пропало грудное молоко. Но спасся я благодаря козочке, которая в то время окотилась.
Сознательно преследования запечатлелись в моей памяти, когда я «на колосках» тщетно пытался убежать от злого объездчика и ещё более злого председателя нашего колхоза «Зажиточная (!!) жизнь». От них я впервые услышал, кроме матерных слов, такие слова, как Балицкий, ГПУ, допр...
Потом преследования допекли меня до живого, когда ежедневно методично директор Мокиевской средней школы вызывал меня «на ковёр», потому что нужно было внести плату за обучение (за себя и сестру), чего я так и не сделал ни разу, потому что платить было нечем. В школу каждый день добираться пешком за 5 км в один конец, потом вынужденно пропускал по несколько уроков на экзекуции у директора...
Воочию преследование дало о себе знать, когда в 1956 году мне пришлось поступать в Севастопольское техническое училище им. адмирала Макарова. Севастополь тогда имел статус «закрытого города», и туда можно было попасть только по специальному разрешению и пропуску. Накануне же у меня пропала поэма «Весы» (в ней затрагивалось много политических и других деликатных жизненных вопросов), которая, как я позже догадался, попала в поле зрения службы КГБ. Занятия в училище начались уже давно, когда мне, после длительных посещений, в областном Крымском бюро выдали наконец разрешение и пропуск в Севастополь, где в училище меня уже ждали мои «телохранители», то есть я оказался под постоянной слежкой.
1 мая 1958 года во время маёвки за городом меня задержали гражданские лица и доставили на пограничную заставу, где устроили дознание, трёхдневную проверку, после чего всё-таки отпустили. Поняв полную бесперспективность моего пребывания в городе-герое, в этом же году я поступил в Симферопольское медицинское училище, а там вскоре попал на допрос, устроенный мне сотрудниками КГБ в кабинете заведующей облздравотделом Титенко, где впервые открытым текстом агитировали меня исполнять роль стукача, на что я не согласился. Допрос длился с 9 утра до 22 часов вечера. Потом были другие вызовы в упомянутую службу, но тоже безрезультатно.
В 1963 году я попал в мае на Всеукраинский семинар молодых литераторов в Одесский дом творчества писателей, куда прибыли и Василий Стус, Борис Нечерда, Богдан Горынь, Николай Винграновский, Василий Захарченко и другие. С тех пор я физически ощущал постоянную слежку за собой, которая велась с применением магнитофонных записей и фото- и кинокамер. Провокации, травля, клевета, рысканье в личных вещах и записных книжках с целью сбора компромата приобрело постоянный характер. И в то же время меня из КГБ опекал куратор Иван Тимофеевич, сын директора ХТЗ, как он сам о себе проговорился, – он-то меня не оставлял в покое, регулярно вызывая в одну из комнат гостиницы «Украина» – и на собеседование, и на допрос.
Такой обработкой и агитацией он всегда меня доводил до безумия. Тогда мне сплошь и рядом приходилось менять место работы, и это не могло не сказаться на моей учёбе. Усиливалось давление некоторых преподавателей, потому что моё имя числилось среди «зачинщиков» забастовки на кафедре иностранных языков, когда почти всей группе выставили оценки «тройки» как сильно проштрафившимся. Свою «тройку» я ликвидировал на пересдаче только во время госэкзаменов. А комсомольское бюро и собрания всё время меня «пропесочивали» как того, кто не был ни на одном субботнике и не посетил ни одного комсомольского собрания. Затем мне устроили экспертизу у психиатра с целью окончательной компрометации и исключения из мединститута.
Тогда же один из преподавателей сказал мне, что моя фамилия значится в «чёрных списках» политически ненадёжных националистов.
Параллельно со всем этим меня каждый раз выбрасывали из плана крымского издательства, куда в перспективе я каждый раз попадал со своей рукописью стихов, начиная с 1963 года. В прессе и на радио сообщали, что моя книга стихов должна появиться в печати, а потом её изымали из планов...
Такие экзекуции в своём интегрированном виде не оставались бесследными, нередко действительно возникали ситуации, когда от позора мог покончить с собой, чему неоднократным свидетелем был Пётр Засенко, редактор первого моего поэтического сборника, который позже появился в издательстве «Молодь», в Киеве.
В 1967 году рукопись моего сборника стихов «Украина моя» была разгромлена на совете издательства «Крым», где критик Дегтярёв выдвинул мне обвинения в экзистенциализме, формализме, пессимизме и украинском буржуазном национализме и т. д. и т. п.
Как участник институтской художественной самодеятельности, я должен был прочитать со сцены своё стихотворение. В казацком мундире, с саблей у бока и с кобзой в руках явившись перед зрителями, я начал декламировать своё украинское стихотворение, за что в самом начале был освистан отдельными провокаторами, но, выждав, пока всё уляжется, дочитал произведение до конца, чем вызвал дружные аплодисменты однокашников. «Похвальную грамоту», которой за отличную учёбу ректор отметил тогда меня в своём приказе, я так и не получил.
Письма мне друзья адресовали на Главпочтамт. Однажды, когда мы зашли туда с Губарем А.И., доцентом Симферопольского пединститута, членом Союза писателей, мне от неизвестного адресата вручили тяжёлый пакет, который мы с Александром Ивановичем распечатали, присев неподалёку на скамейку в сквере. На титуле машинописного текста значилось: «Иван Дзюба. Интернационализм или русификация?» Оглядевшись вокруг, Александр Иванович обратил моё внимание на нескольких тренированных молодчиков, которые неподалёку следили за нами, – поняв, в чём дело, мы немедленно скрылись в дверях первого встречного троллейбуса. Но работа И. М. Дзюбы сохранилась у меня и только в 1983 году она исчезла (тут неясно, не подбросило ли КГБ это письмо?!).
Завершалась моя учёба в мединституте, а потому усиливалось давление и активизировалась обработка меня как будущего (возможного!) стукача. Мне обещали золотые горы: и квартиру в центре города, и должность преподавателя в мединституте, и регулярное издание моих сборников, и даже премии...
Окончив мединститут с отличием, я сразу же исчез из Крыма и прибыл в своё родное село Куреньку с намерением открыть в нём больничную медамбулаторию. Но этому не суждено было сбыться – «крамольный» врач не был нужен даже здесь... Снова поиски работы, терроризирование квартирным вопросом, смена ряда мест работы...
Наконец, в 1969 г. мне удалось на полгода попасть в Харьковский институт усовершенствования врачей на специализацию по хирургии, которую я окончил на «отлично». Но Иван Тимофеевич нашёл меня и там, и снова пытался агитировать в стукачи, обещая место научного сотрудника в институте нейрохирургии, квартиру в престижном районе города, издание книг и т.д.
Поезжая на эти курсы, я подал рукопись стихов в региональное Харьковское издательство «Прапор», куда перед отъездом из Харькова зашёл, чтобы узнать о судьбе своих произведений. Это случилось в обеденный перерыв. На всё издательство там оказался лишь один сотрудник, инвалид с повреждённым позвоночником. В одном из кабинетов он сообщил мне, что рукопись моих стихов отправлена в село Куреньку, а редакционное заключение любезно дал мне прочитать: «Стихи Д. Шупты враждебные социалистическому строю, они пропитаны духом украинского буржуазного национализма...» Под этим доносом стояла подпись «Лопатин».
Дома же – (чудо!) – в папке мою рукопись сопровождало обнадёживающее письмо издателей, в котором говорилось, что над произведениями необходимо поработать и, добавив новые, можно будет предлагать книгу к печати.
В больнице, после моей специализации, мне было категорически отказано в должности хирурга и предложено место врача в участковой сельской больнице. Однако Полтавский облздравотдел распорядился по-другому и направил меня в Градижск, где, на известных условиях сотрудничества с КГБ, я должен был занять место заведующего хирургическим отделением. Поскольку я снова не согласился — должности не получил. Была недолгая работа в Гребёнковской железнодорожной больнице, как оказалось, без малейшей перспективы на жильё. И, наконец, должность хирурга-ординатора в Яготинской центральной больнице Киевской области, где я испил полную чашу своей судьбы: постоянная слежка, безосновательные наветы и клевета, прокурорский террор, кагэбэшные допросы, изощрённые провокации, грубое унижение, подлое подсиживание с целью подорвать авторитет, опорочить как человека, разрушение семьи, обвинения в националистической и антисоветской деятельности, что привело меня в Лукьяновское СИЗО и к осуждению.
Как я позже узнал, меня курировали кагэбисты Сукачёв Борис Николаевич, Середа Дмитрий Григорьевич и Терещенко Василий Васильевич.
Началось всё это, можно сказать, с первых дней после моего прибытия в Яготин, с тех пор как главному врачу и высшему районному начальству стало известно, что я нахожусь под постоянным наблюдением КГБ. В это же время и я узнал, что главврач завёл на меня особую папку, которую держит в своём сейфе, пополняя её регулярно доносами, клеветой и своими резюме, что он демонстративно делал даже в моём присутствии: недовольных или, чаще, провокаторов заставлял писать пасквили на меня под его диктовку.
Нередко провокаторов подсылали ко мне на приём как пациентов. Некоторые из них искали меня по таким признакам: хирург, который общается на украинском языке, оперирует по-своему и даже швы после операции накладывает националистические.
Об этом везде в людных местах заявляли (крикуньи, сумасбродные, бесноватые, одержимые – так даёт словарь!), нагнетая и формируя общественное мнение.
Так я и попал в Лукьяновское СИЗО, где и находился в 1983-1984 гг. Там я потерял зрение, слух и профессиональную пригодность – кисти моих рук, позвоночник искалечены. А каковы были моральные убытки!
Лишь смерть Андропова спасла меня от смерти и смягчила мою судьбу. Моё дело рассматривалось в Яготинском суде уже как дело уголовного преступника, а не политического. Поэтому я до сих пор остаюсь нереабилитированным.
Отсканировал и разместил на сайте ХПГ В. Овсиенко 7 марта 2008 года.
Дмитрий Шупта 3.02.2006. Фото В. Овсиенко.
