ФАБРИКА ДУШЕГУБСТВА
Я родился в с. Вербовцы Ружинского района Житомирской области в крестьянской семье. Прадеда Витька и деда Герасима во время сталинского «великого перелома» как добропорядочных хозяев-хлеборобов «раскулачили»: отобрали землю, выкинули из собственного добротного дома, забрали инвентарь, зерно, хороших породистых лошадей, а самих заставили жить в землянке. Искусственный, невиданный доселе в мировой истории голодомор 1933 года, осуществлённый сталинской кликой, доконал этих моих славных предков... Отца Михася как «вражеского элемента» забрали в трудармию (что равнялось заключению) сразу, как они поженились с мамой, а потом за проявление протеста против произвола в этой «армии» осудили на 6 лет лагерей и этапировали в Сибирь. Отцу тогда было 22 года. Мама осталась с маленьким ребёнком на руках, который вскоре умер (сын Коля): скиталась по людям. Её преследовало колхозное начальство, облагая как жену «кулака» непомерными налогами... Мама по сей день помнит адрес, по которому слала отцу письма: «Уссурийский край, станция Бамлога». (Мать умерла 18.11.2007. – В.О.)
Отец чудом остался жив, хотя по дороге к месту отбытия наказания штабелями выбрасывали мёртвых узников из вагонов, в которых было так холодно, что голова примерзала к потолку, а на весь вагон бросали мёрзлую, твёрдую, как кирпич, буханку хлеба. Во время этого этапирования у отца совсем вылезли волосы («чубчик кучерявий») на голове, а когда ступал на ступеньки, то руками передвигал ногу – одну, а потом другую... Отца спасла врождённая незаурядная профессия столяра, а также то, что он начал работать санитаром у доброго лагерного врача, который очень хорошо, по-человечески относился к отцу, заступался за него, даже разрешил носить «украинский чуб», который всё-таки отрос... Итак, благодаря добросовестному труду и заступничеству врача-начальника отец отбыл половину срока, даже хотел маму перевезти туда, на Дальний Восток, однако потянуло на Украину, в родную Вербовку... До печально известного 37-го года оставалось 24 месяца, так что отец прошёл хорошую «советскую» школу и уже знал, как себя вести. Потому что когда вернулся в село, и на его глазах колхозные активисты выволакивали добротного подсвинка со двора маминого хозяйства, то на замечание соседа: «Что же ты, Михасько, позволяешь?», ответил на русском языке: «А я здесь не хозяин». Ведь в той ситуации сопротивление бесперспективно и нелогично: пусть подавятся этим мясом и салом эти жестокие человеческие экзекуторы-бандиты, называющие себя коммунистами... Ведь убьют. В стае волков надо выть по-волчьи. Но ведь волки у младенцев хлеб не отбирают, наоборот, выкармливают их своим молоком, а тут люди – хуже волков. «Не люди, а змеи», – как писал Тарас Шевченко...
Отец работал в колхозной столярной мастерской, выполнял для односельчан разные заказы, до сих пор сохранились у людей его изделия, работал для семьи, для детей... Потом ещё была война, передовая, откуда пришла похоронка, но Михасько домой вернулся живой, хотя с многочисленными ранениями, с медалью «За отвагу», однако говорил, что он ЛЮДЕЙ не убивал... Ещё построил для семьи новый дом, а потом заболел и после неудачной операции в больнице г. Бердичева умер в возрасте 45-ти лет... Если бы не те Сибири и не те передовые линии фронта... Мне тогда было всего три года, и я еле-еле помню отца: знаю, что мне очень хорошо с ним было, когда мы вместе мастерили (я что-то ему помогал), до сих пор меня будоражит запах свежих стружек с дерева. Когда отец ехал в Бердичев, то на прощание, видимо предчувствуя, что не вернётся, сказал колхозному водителю: «Зачем же я Мишку нашлёпал?..» Впоследствии меня в жизни хорошо били во времена брежневского произвола и беззакония – хитроумно, подло, с запрещёнными приёмами и совсем не по-отечески...
Отец оставил после себя сад, пасеку, столярные инструменты, новопостроенный дом и маму с четырьмя детьми. Детей она вывела в люди (а ещё трое деток умерло в тяжёлые сталинские времена).
Маме сейчас 77 лет. Из них – сорок пришлись на колхозную ниву. Мама как образ Украины. В молодости у неё был красивый голос, который знало всё село. Пела при случае старинные тоскливые украинские песни-жемчужины. И сейчас она помнит великое множество давних песен, которые переняла от своей, рано умершей, мамы Тодоськи (не довелось мне знать ни родных бабушек, ни родных дедушек, только немного – отца, а всю жизнь путеводной звездой для меня является моя самая дорогая и святая мама Домка)...
Большое влияние на моё воспитание как сознательного украинца оказал старший брат Виталий. Помню, ещё дошкольником цитировал, потому что знал наизусть, стихи Т. Шевченко. Где-то в пятом классе я на своей ученической карте по географии отделял карандашом Украину от СССР. Большое впечатление на меня произвела книга избранных стихов В. Симоненко, которую мне привёз из Киева брат, а также книга известного писателя-историка А. Горбовского «Ловцы привидений». Брат подкинул мне идею, что есть гипотезы, позволяющие математическим путём определить будущее человечества. Вот, думаю, вырасту, стану сильным математиком и вычислю, как нашу родную Украину сделать свободным государством... Такие мысли у школьника. Им так и не суждено было сбыться, потому что впоследствии, во времена разгула брежневской реакции, думал, как бы самому освободиться.
Переломным для меня, выпускника Вербовской восьмилетней школы, стал 1968 год, когда я прочитал опальный роман «Собор» О. Гончара. Поразили меня также тогдашние политические события – оккупация «миролюбивой» Советской Армией независимой Чехословакии: чистой душой подростка я понял, несмотря на безумолчную пропаганду, волчью сущность СССР, КПСС и великого вождя Ленина. Мне, сельскому пареньку, казалось, что я один до такого додумался, ведь вон какие красивые стихи о Ленине пишут. Все кричат и говорят о Ленине как о боге, а тут я такое: «Это же он уничтожил независимую Украину, Центральную Раду, которая была цветом нации, а он назвал её «центральной зрадой».
У меня, наверное, наступил какой-то детский, школьный невроз и появилась болезнь «антиленинизма», «антибольшевизма», «антисталинизма». Её не мог вылечить ни один психиатр на свете... Так что за неосторожное посвящение в свои мысли «доброжелателей» я был хитроумно насильно отправлен «на лечение» («Пусть вас профессор посмотрит») в Киевскую областную психиатрическую больницу (с. Глеваха), имея от роду 15 лет, где меня подвергали жесточайшим унижениям, издевательствам и пыткам, запугиваниям и избиениям «больными», впрыскиванием сильнодействующих нейролептиков. «Лечащий врач», врач-психиатр Жанна Аркадьевна Корецкая, прочитав моё выпускное (за 8 классов) сочинение о Т. Г. Шевченко, сказала: «У Вас такие мысли, такие мысли...». И пристально смотрела мне в глаза. Ей, наверное, не понравилось, что там речь шла о будущей свободной Украине и о том, что «потечёт иудина кровь в синее море». Но ведь речь шла не о еврейской крови, а об обыкновенных предателях, продающих Украину, ведь такие и Христа продали, следовательно, никакой речи о моём антисемитизме не могло быть.
Тогда же Корецкая давала мне чистые листы бумаги и просила ещё поделиться своими мыслями письменно, однако я из своего сокровенного ничего не изложил...
В своих «экспериментах» палачи в белых халатах зашли слишком далеко: меня пришлось выводить из шокового состояния с помощью инсулина... Так лечили от болезни – «украинского национализма».
Впоследствии Ж. А. Корецкая, «лечащий врач», выпишет мне «путёвку на всю жизнь», поставив «диагноз»: «Шизофрения, простая форма». Но с подстраховывающей себя допиской: «Имеет право поступать в высшие учебные заведения». Что такое «шизофрения» – я в то время даже не знал. Помнил только выражение А. Довженко из его «Дневника»: «Говорят, что война – искусство. Это такое искусство, как шизофрения или чума»...
Так мне, сельскому любознательному парню, выдали в 16 лет «волчий билет» на всю жизнь, поставив меня, по сути, вне общества (по советским психиатрическим «законам» диагноз «шизофрения» «переосвидетельствованию не подлежит»). Потому что что такое «имеет право поступать в высшие учебные заведения» я убедился только после окончания десятилетки: когда в студенческой поликлинике Киевского государственного университета им. Т. Г. Шевченко глянули на гр. 1, ст. 4 «расписания болезней» в военном («волчьем») билете, и сразу показали на дверь: «Ты смотри, он больной, а хочет в университете заниматься!»
Пришлось подделывать медицинскую справку, благодаря чему и был допущен к экзаменам, а успешно их сдав, стал студентом стационара филологического факультета Киевского университета. Там, кроме украинской филологии, специализировался на изучении новогреческого языка и литературы. Однако не дали окончить даже три курса. В марте 1974 г. на филфаке состоялось грандиозное показательное собрание третьекурсников (присутствовал весь 3-й курс со всех отделений – украинского, русского, славянского), где меня заклеймили как «вражеского элемента» и «националиста». Причиной этой бесчеловечной расправы послужило то, что я, будучи первокурсником, жил в одной комнате студенческого общежития с пятикурсником-украинистом Василием Овсиенко и с его помощью основательно ознакомился с незаурядной работой Ивана Дзюбы «Интернационализм или русификация?» (я перечитывал эту работу дважды, делая конспекты). Как заявила «комиссар в юбке филологического факультета» Маргарита Карпенко (профессор, доктор русской филологии!): «Вам нужно было на Василия заявить, тогда бы Вы были на коне... А теперь нам надо вести борьбу за чистоту своих рядов!» Видимо, здесь роль сыграло «частное определение» Киевского областного суда, где в декабре 1973 года состоялся закрытый процесс над Евгением Пронюком, Василием Лисовым и Василием Овсиенко, и где я проходил из всех многочисленных друзей и знакомых В. Овсиенко как самый молодой «свидетель», который своих симпатий к старшему товарищу, умному и честному человеку, никогда не скрывал...
На всю жизнь запомнились мне на вышеупомянутом театрализованном, заранее срежиссированном ректоратом университета судилище под руководством проректора Горшкова безжалостные, «классово-бескомпромиссные слова» доцента А. И. Белодеда (сына вице-президента АН УССР Ив. Белодеда, теоретика знаменитого «двуязычия» для украинского народа): «В это время, когда советские люди плавят сталь, добывают уголь, мы тут говорим о каком-то Якубовском, который вместе с Овсиенко захотели, видите ли, решить украинский вопрос. Это паршивая овца, которая никогда не должна быть в нашем университете!» (Передаю, как запомнил. – М. Я.)
А профессор кафедры истории украинской литературы Валентина Поважная (царство ей небесное) сказала тогда не менее знаменитые слова: «Жить в одной комнате и не знать, что творится у соседа в портфеле – это, извините, не по-комсомольски!»
Впоследствии мой путь пролёг в Житомир, где я устроился в областную комсомольскую газету. Но через полмесяца меня выперли оттуда как неблагонадёжного. Я скрыл исключение из университета: мол, перешёл на заочное отделение. Посчастливилось найти работу грузчика на житомирском льнокомбинате, однако и там меня достали житомирские кагэбисты: предлагали собирать информацию среди рабочих и жителей города, обещая щедрые гонорары и «светлое будущее». Однако я отказался. Тогда на работе начали устраивать обструкции. Я решил уволиться и покинуть Житомир. Однако мне удалось выйти только за проходную льнокомбината: меня насильно, без всяких на то оснований (я был трезв), схватила, заломив руки, житомирская милиция, втолкнула в свой зарешёченный «луноход», которым доставила на несколько часов в КПЗ, а оттуда вывезли «на Гуйву» – в Житомирскую психиатрическую больницу, где меня ждал врач-палач Павел Васильевич Кузнецов. Это случилось 13 июня 1974 года. Якобы я в тот день выступал в Житомире у памятника Королёву с антисоветской речью. В приёмном покое я пытался ещё шутить, когда при «оформлении анкеты» на вопрос «врача», слышу ли какие-то «голоса», ответил: «Никаких, кроме «Голоса Америки». Однако потом мне стало не до шуток, потому что начались самые ужасные страницы моей жизни.
Если камеру смертников сравнить с этой палатой Кузнецова, то та камера, наверное, покажется просто курортом: каждый день сильнодействующие нейролептики (галоперидол, трифтазин, аминазин и т.п.), после которых нельзя ни сидеть, ни лежать, ни ходить, ты не знаешь, на каком свете находишься, а палач Кузнецов спрашивает: «Что, ломает?».
Я совсем не знал, выйду ли оттуда: или же убьют постепенно, или действительно сумасшедшим сделают, калекой на всю жизнь, а мне был всего 21 год. Мои братья Виталий и Анатолий обращались за помощью к известным на Украине людям, которые меня знали лично (не буду называть их фамилии), однако никто даже пальцем не шевельнул, хотя когда-то хлопали меня по плечу: «У вас талант!». Так мучили и пытали меня до 5 сентября 1974 года. Помню, перед выпиской главврач Жабокрицкий спрашивал: «А-а, «украинофил»... На БАМ поедешь?», а медобслуга – сёстры, санитары, медбратья-костоломы дали мне, как им казалось, дразнящее имя «Самостоятельная Украина»: «Вон Самостоятельная Украина пошла! Гы-гы...»
Перед выпиской из этого ада (а думал, что вообще не выйду оттуда, меня даже привязывали к кровати рядом, в одной палате, с хроническим буйнопомешанным, который ужасно кричал и днём, и ночью...), мне вводили неизвестные какие-то инъекции (а кололи меня дважды в день в течение трёх месяцев). Я их, наверное, лет семь (да и сейчас дрожь при упоминании) выдыхал. Когда я тогда покидал Житомир, то ответственный работник Житомирского КГБ Борис Васильевич Завальный на мой вопрос, зачем они так жестоко надо мной поиздевались, ответил: «Это было сделано из гуманных целей!!». А другой кагэбист предупреждал: «Благодари, что живёшь... А то сделаем и по-другому: под заборами с прутиком будешь ходить... гусей пасти». Комментировать тут излишне.
Однако я не сдавался. И в Киеве, куда я приехал, уже немного оправившись, задумал совершить какую-то мстительную политическую акцию, однако стукачи, которые меня всё время плотно опекали, следили за каждым моим шагом, а впоследствии снова насильно отвезли меня в больницу им. Павлова, позвонив родной сестре Анне на её квартиру (я тогда работал чернорабочим на стройке), что это я сам вызвал скорую помощь, что я, мол, свихнулся, потому что ходил по общежитию голый и т.п. Правда, в Киеве меня уже не так пытали, как в Житомире, а врач Брандус Даниил Абрамович (сейчас он, как мне рассказали, живёт в США) обещал даже снять с меня все обвинения как с психически больного: «Я Вам всё сделаю, Вы мне всю жизнь благодарны будете!» Но на большее у него духу не хватило. Он подумал, что я антисемит, хотя это был просто навет на меня, ведь перед насильственным заключением сюда я даже начал обзаводиться еврейской литературой и словарями, чтобы изучать идиш, да и друзья у меня были среди евреев. Как бы там ни было, но интеллигентный Брандус доставил меня однажды в буйную палату, запиравшуюся на ключ, а окна имели двойные решётки, где наградил несколькими сильнодействующими инъекциями-нейролептиками (раньше «для лечения» назначал какие-то таблетки, которые я просто выбрасывал в раковину или канализацию). В этой палате надо было смотреть, как там ведут себя буйные, по сути, сумасшедшие люди: это – ужас! Такие кары в нашем цивилизованном двадцатом веке в стране социализма. Итак, Брандус подтвердил, что я действительно ходил голым, записал это в историю болезни: писал подлую ложь, писал то, что приказывали. Да и диагноз подтвердил: «шизофреник».
Когда я обратился впоследствии за помощью к Дмитрию Павлычко, главному редактору «Всесвита», который знал обо мне ещё с 1970 г. и очень благосклонно ко мне относился («Я вижу талант!» Даже обещал напечатать мои стихи), то он ответил так: «Вас довели... Я не врач Вам... Идите вон – через стенку находится лауреат Государственной премии СССР Борис Олийнык – пусть он Вам поможет...» Подобный разговор состоялся и в редакции журнала «Вітчизна», где отделом поэзии заведовал Б. Олийнык, который отослал меня соответственно к Ивану Драчу, а тот – дальше. Никто из них мне не помог даже добрым словом, а я, будучи влюблённым в их поэзию, где они клялись в любви к Украине, считал их настоящими и добрыми украинскими интеллигентами-шестидесятниками, знал множество их стихов наизусть, зачитывался ими, обожал их.
Отшатнулись от меня все. Куда мне было деваться с клеймом «шизофреника»? Я был одинок, как перст. Бывшие однокурсники, дружившие в студенческие годы со мной, обходили меня десятой дорогой, известный учёный по классической филологии А. А. Белецкий вместе со своей женой Т. Н. Чернышовой (студии новогреческого языка я проходил у неё), которых я очень уважал и считал светочами среди украинской интеллигенции столичного Киева, просили меня больше не посещать их гостеприимный и необычный дом, в котором витал светлый дух древней Эллады из уникальных фолиантов, просили больше не звонить им...
Недаром Василий Стус (как вспоминает его товарищ и сокамерник Василий Овсиенко), вернувшись на волю в Киев в 1979 году, ощутил здесь полную изоляцию от многих бывших «друзей», которые обходили его за версту. Эту удушливую атмосферу среди украинской интеллигенции В. Стус назвал «мертвечиной» и предпочёл дальше бороться за свободу Украины, получив новое страшное наказание в лагере особого режима, нежели быть этой «мертвечиной».
Пришлось мне написать в 1976 году «покаянное заявление» из-за этой изоляции (никого из будущих членов Хельсинкской группы, кроме Василия Овсиенко, который находился неизвестно где в заключении в Мордовии, я не знал), потому что понял, что убьют, что в следующий раз из психушки живым или хотя бы нормальным человеком не выйду: советские психиатры выполнят любой заказ КГБ. Позже я узнал, что только двое нашлось среди психиатров на весь СССР, которые разоблачили злодеяния и использование советской психиатрии в политических целях, за что были заключены в советские концлагеря и тюрьмы. Среди них – Семён Глузман, для которого было бы позором поступать так со мной, как поступал Даниил Абрамович Брандус, бывший врач-психиатр больницы им. Павлова в г. Киеве... Мне известны такие слова С. Глузмана: «Психиатрическая больница – очень серьёзное наказание, почти на смерть». Такие люди тяжело расплачивались за то, что спасали честь и достоинство человека.
Итак, в 1976 году я написал «покаянное заявление» примерно такого содержания: «Примите меня на заочное отделение филфака, восстановите, я больше не буду национализмом заниматься». Такое заявление требовал от меня и проректор университета Горшков, а перед тем ещё и медицинскую справку из психиатрической больницы, имею ли я право учиться в высшем учебном заведении... Так что в будущем я решил быть «тихим, тихим» (Е. Плужник), потому что уничтожат, это же только в фильмах и лживых соцреалистических писаниях благородство советской системы и их вождя Брежнева как мессию показывают. Позже они с таким же высокопарным, артистичным пылом будут того же Брежнева ругать, потому что ветер подул в другую сторону...
Меня с горем пополам зачислили заочником КГУ, но уже этого было достаточно, чтобы я мог устроиться постоянным внештатным корреспондентом газеты «Київська правда». Но как-то не мог исполнять роль лживого журналиста, поэтому в 1977 году удалось устроиться на мизерную, с низким окладом, должность научного сотрудника в Музей народной архитектуры и быта Украины, где и поныне работаю*. (* 17 сентября 1991 года меня сократили со штата как неугодного для администрации МНАБ Украины. – Примечание автора).
Музей – большая часть моей жизни, пора моей духовной и мужской зрелости. Наверное, те шевченковские хаты и ветряные мельницы помогли мне, как и общение в командировках с честным простым украинским народом, выжить во времена брежневского мракобесия, а также быть очень осторожным с официальными, щедро оплаченными гонорарами, украинскими художниками-патриотами...
Для меня образцом украинцев стали труженики-крестьяне, которые и хранят чистый источник украинской народности. В Музее я фактически окончил академию жизневедения, где многие мои прежние мысли обрели иную форму. Однако я не видел большего тупоумия, чем в таком, казалось бы, святом месте – среди руководителей этого, мирового значения, культурного учреждения, их «узкого круга». Но ведь такие же поддерживают их и выше. Так погибает жемчужина украинской культуры – Киевский скансен, за спасение которого я воюю годами уже с третьей, за время моей здесь работы, администрацией. Потому что музей – это и моё спасение.
Практически 12 лет, как перестал писать стихи. Это как раз совпадает с годом моей женитьбы. Однако не это стало причиной неприязни к стихам. Главная причина – в борьбе за Музей. И хотя я взял себе на заметку ещё в 1977 году афоризм немецкого философа XVIII века Лихтенберга: «Единственный способ уберечься мухе от хлопушки – это находиться самой на хлопушке», – однако той осторожной мухой так и не смог стать... Что касается стихов, то меня включали в особый список, чтобы не печатать, о чём сообщил мне один поэт. Другой поэт написал мне в начале 1981 г., что мои стихи – «тематически устарели». Но разве могут устареть стихи о любви к Украине? Теперь, наверное, устарела тематика о прославлении партии Ленина, Сталина, социализма, об «убийцах»-бандеровцах с дерманскими колодцами, о чём тогда писали придворные поэты-лауреаты. А теперь у них новая тематика – Самостоятельная Украина. И слава Богу, что так вышло. Славьте Украину, только искренне. Так, как прославил её славный поэт-страдалец Василий Стус, заодно и спасши честь украинского поэта в чёрную, невиданную в истории, эпоху советского тоталитаризма, заплатив за это самым дорогим – собственной жизнью. И сделал это не для того, чтобы появились новые «приСТУСованцы», а ради свободы талантливого и многострадального украинского народа, который ныне мирным, правовым путём завоевал Самостоятельное Украинское Государство, за что во времена «социалистической счастливой действительности», только за желание осуществить это, бросали в тюрьмы или в психушки.
Я хотел бы сейчас взглянуть в глаза (если она жива-здорова) «психиатру» Жанне Аркадьевне Корецкой, которая «за такие мысли» поставила мне, любознательному подростку и школьнику-отличнику (в 15-летнем возрасте), диагноз «шизофрения, простая форма», фактически перечеркнув всю мою последующую жизнь. Я хотел бы, чтобы на себе попробовал галоперидол «психиатр» П. В. Кузнецов – по два раза в день в течение трёх месяцев, как он экспериментировал надо мной, а также чтобы попробовали, прошли и ощутили это на своей собственной шкуре те кагэбисты, которые приказывали делать такие «эксперименты» – «из гуманных целей». Не знаю, жив-здоров ли в США киевский психиатр Д. А. Брандус, но не дай Бог, чтобы на него или на его детей и внуков писали такие «истории болезни» и «проучивали» «буйной палатой» с «серой» в ягодицу. Не знаю, жива-здорова ли сейчас «детский» психиатр Галина Ивановна Лащук (как я запомнил), которая не без консультации коллеги-«психиатра» Бондаренко из г. Сквиры Киевской области, «за прочитанные книги» («Собор» Олеся Гончара – М. Я.) дала указание осенью 1968 г. без ведома моей семьи и без всяких на то оснований, отправить меня, как скот (хотя я никому, как и себе, не угрожал отнять жизнь), грязной и отвратительной машиной-«воронком» Белоцерковского психдиспансера, вместе с сумасшедшей женщиной, кричавшей всю дорогу, в знаменитую Глеваху, в объятия уже упомянутого «психиатра» Ж. Л. Корецкой, которая и выдала мне «путёвку в жизнь» – после многомесячных пыток и издевательств и «медицинских экспериментов» медперсонала и их подручных, чтобы запугать, довести до шокового состояния «юного националиста», а нашпиговав нейролептиками, говорить родным: «Видите, у него галлюцинации»…
Жив-здоров ли комсорг Николай Задорожный, который, конечно, не без указания соответствующих органов вызвал на меня 21 октября 1975 года в помещении СМУ-15 Строительно-монтажного треста № 1 комбината «Киевпромстрой» (я об этом даже не ведал, мирно разговаривая с коллегами по работе, где работал плиточником-облицовщиком) «скорую помощь»: медбратья в белых халатах внезапно, неожиданно вышли мне навстречу, чтобы, «обняв» меня, отвезти в больницу им. Павлова... Вообще, тот день начинался для меня счастливо: профессор А. О. Белецкий одолжил мне на некоторое время свой плащ поносить, потому что мой «доброжелатели» одолжили навсегда. В тот же день за какой-то получасовой отрезок времени до заключения в психушку, имел неожиданную встречу, а точнее – первое и пока что последнее знакомство с молодым тогда и не скомпрометированным ещё Виталием Коротичем... Так опекал меня комсорг Николай Задорожный (!), который, наверное, и звонил моей родной сестре, будто «скорую помощь» я вызвал к себе сам. Что ж, этот Николай служил в армии на подводной лодке: был подводных дел мастер... Сейчас, наверное, тоже «самостийник».
А меня, к счастью или к горю, эта мысль осенила ещё в 5 классе Вербовской школы, когда я тайно от одноклассников (был первый на школу отличник) отделял на карте в учебнике по географии с помощью простого карандаша родную Украину от постылого СССР.
Я очень счастлив, что мои, ещё с детских лет, мечты осуществились, как и мечты многих миллионов украинцев, которые сложили за эту светлую мечту свои головы – Украина 1 декабря 1991 года де-юре и де-факто стала Самостоятельным Государством!!!
Дорого заплатил за эту мечту и я в своей жизни: одиннадцать месяцев в психушках, более 500 сильнодействующих инъекций-нейролептиков... Как память – шрамы на венах обеих рук от игл медицинских палачей.
Столько горестей пришлось изведать за свои вот уже скоро 40 лет жизни! Не дай такое, Боже, никому! Такая вот «школа коммунизма».
Хочу закончить словами гениальной Лины Костенко:
І сум, і жаль, і висновки повчальні,
I слово, непосильне для пера.
Душа пройшла всі стадії печалі –
Тепер уже сміятися пора!
Л. Костенко
15 апреля 1992 г., г. Киев.
Журнал «Зона», № 3, 1992. – С. 191 – 201.
Знаков 25.380.
Снимки: М.Якубовский в апреле 1974 и в январе 2005 гг.
Отсканировал и разместил на сайте ХПГ В.Овсиенко 27.02. 2008.
