(Журнал «Зона», 1994. — № 6. — С. 163–180. Отсканировал и вычитал 11.01.2009 г. Василий Овсиенко. Харьковская правозащитная группа).
В позапрошлом году в г. Инте, Коми автономия, в бытовом корпусе шахты № 11–12 («Западная») ремонтники случайно наткнулись на замурованную в стене бутылку с записками заключённых-строителей, которые построили и это здание, и эту шахту, и сам город Инту, и под принуждением «обустроили» весь холодный Север. (См.: Синюк Николай. Волынский след в холодищах Севера // Волынь. Электронное издание, № 894, 29.01.2009. http://www.volyn.com.ua. — Ред.). Письма в будущее на случайных клочках бумаги датированы 8.VII.1953 г. Как один из авторов решился и я в конце концов подать свой аутентичный голос — не о бутылке, конечно, с бутылкой всё понятно, — о том, что было за пределами бутылки.
В звёздный час тоталитаризма по обе стороны невольничьей железной дороги Котлас — Воркута хищно ежились колючей проволокой и вышками бесчисленные концентрационные лагеря: ухтинские, печорские, интинские, воркутинские — места безмерных человеческих страданий. Через эти лагеря пронесли в основном свой смертный крест миллионы невинных людей, чьи косточки до сих пор тлеют в вечной мерзлоте.
У людей, знакомых с историей освоения Севера и Сибири, а тем более у вынужденных участников этого освоения, такие города, как Тайшет, Комсомольск-на-Амуре, Магадан, Норильск, неизменно ассоциируются с теми безвинно замученными миллионами. А ещё эти города пробуждают воображение отчаянными, на грани самоотречения вспышками сопротивления гулаговскому геноциду.
Год 1938. В лагерях Воркуты состоялась одна из первых политических забастовок, окрещённая энкавэдэшниками «троцкистской». После подавления забастовки 1300 участников, среди которых не менее половины составляли украинцы, были казнены.
Протестный характер имело восстание 1948 года на Хановейской лагерной трассе вблизи Воркуты: доведённые до отчаяния нечеловеческими издевательствами заключённые с голыми руками идут на конвой, захватывают лагерь, а потом каждый второй становится под расстрел (событие описано в повести И. Гришина-Грищука «Дни и ночи под Воркутой». — Дзвін, 1991, № 9).
Безысходностью, неумолимой перспективой голодной смерти в угольном забое обусловлено возникновение «Северного Сияния» — подпольной организации политзаключённых в «Минлаге», г. Инта. «Северное Сияние» в 1948–1950 гг. готовилось к восстанию, было раскрыто, организаторы и активисты расстреляны (П. Восылевский. Рабы коммунистического Гулага не покорились. — Ратуша, Л-в, 1992, 14.V).
Массовые политические забастовки в начале 50-х гг. в лагерях Караганды, Норильска и Воркуты по своему значению для судьбы заключённых, да и самого Гулага, считаются этапными. Забастовки перекидываются из лагеря в лагерь по всей империи, и хотя их преимущественно топят в крови бастующих-заключённых, организованные выступления встряхнули человекоубийственную систему Гулага и в значительной мере поспособствовали решению хрущёвской администрации срочно разгрузить лагеря путём освобождения заключённых, не склонных впредь терпеть произвол.
Начиная с 1952 г., в трёх главных зонах «Минерального лагеря» в г. Инте — на первом, на третьем и на шестом лагерных пунктах, всё ещё ошеломлённых расстрельным делом «Северного Сияния», среди разношёрстных группировок украинского землячества начинает завязываться новая группа из единомышленников-ровесников, бывших до осуждения подпольщиков, военнослужащих, студентов и учащихся средних школ. Участников группы, к которой имел честь принадлежать и автор этих воспоминаний, умудрившийся попасть в Гулаг прямо со школьной скамьи, за молодой возраст — 18–25 лет — полушутя, полусерьёзно называли студенческим братством. Кроме возраста, положения, лагерной солидарности, нашу молодую общину сдруживала прежде всего искренняя и постоянная настроенность на Украину, её права, интересы и историю и, разумеется, на её будущее. Несмотря на неутешительные вести из дома, несмотря на грубый режим в зонах и сорокаградусный мороз на улице, в наш образ мыслей ни на миг не закрадывалось пораженческое сомнение в главном — в правильности идеи независимости. Более того, мы неустанно размышляли над тем, как бы ускорить приход этой независимости.
Студенческое братство свою общественную акцию в лагерях начало с затяжных баталий с администрацией за такой, на первый взгляд, бессмысленный пустяк, как право получать и читать украинскую книгу и прессу. Перед этим украинское печатное слово в лагере официально считалось криминалом, немедленно конфисковывалось. Наряду с нами такую же кампанию вели литовцы, латыши и эстонцы. В лагерном быту, кстати, украинцы всегда чувствовали горячий и надёжный локоть прибалтов, особенно же локоть литовский. Отвоёванные книжные поступления вскоре становятся своеобразной национальной библиотекой на руках, чтобы основательно поспособствовать духовному окрылению многих заключённых, поражённых застарелой депрессией. Некоторые из наших «студентов» — я знаю десятки примеров — в свободное от работы время, после всех режимных процедур вечером, в индивидуальном порядке преподавали отдельные учебные предметы по программе средней школы жаждущим знаний землякам, чьё образование из-за военного лихолетья и раннего ареста остановилось на начальном уровне. Лагерная молодёжь тянулась к знаниям.
Через год самое молодое поколение заключённых, объединённое, активное, не подвластное пока коррозии равнодушия и общественной усталости, постепенно берёт на себя немилую, щедрую на обиды и досадные недоразумения обязанность сбора среди украинской общины ежемесячных, разумеется, добровольных взносов в фонд помощи больным заключённым в сангородке на пятом. Собрать удавалось до нескольких сотен рублей, ведь шахтёрский месячный заработок в неволе выражался лишь нищенским двузначным числом. Поэтому при распределении в санчасти на больного брата приходилось по 5–10 символических рублей — на табак и на бумагу для писем. Тем не менее скромная помощь из рабочих зон имела огромный моральный эффект в условиях тотальной изоляции, когда подавляющая часть больных ниоткуда не получала ни помощи, ни сочувствия. Лагерный КГБ, конечно же, постоянно пытался очернить и саму идею взаимопомощи, и добровольцев-сборщиков, и работяг-«спонсоров». В конце концов финансовые операции в концлагерях переводятся на безналичный расчёт, денежная взаимопомощь между заключёнными таким образом становится невозможной, но взаимопомощь тем не менее продолжалась в других формах.
И ещё одну важную и едва ли не самую неприятную общественную функцию на добровольных, конечно же, началах вынуждено было взять на себя наше молодецкое объединение — самооборонную.
Во все времена политические зоны, как известно, планово наводнялись различным уголовным элементом, чтобы терроризировать политзаключённых изнутри, морально разложить их. Подвохам, грабежам, отвратительному мародёрству не было ни конца, ни края. Правда, в конце 40-х гг. объединёнными усилиями политзаключённые повыгоняли уголовников, так называемых «воров» и «сук», из зон, одновременно приструнили слишком анархичных политических авантюристов, и наперекор понятному сопротивлению гулаговской администрации, восстановили в зонах действие человеческой морали. Но при значительной концентрации в переполненных бараках находились «сильные личности», не склонные считаться с присутствием и интересами других людей, которые не так себя ведут, не так разговаривают, вообще не такие. Не обходилось, конечно, без прямых провокаций оперчасти, особенно в сфере межнациональных отношений. Бытовые же конфликты в состоянии постоянного нервного перенапряжения вспыхивали сплошь и рядом. В таких случаях всегда актуальной была готовность заступиться за слабого, обиженного. Пригождались такие элементарные человеческие качества, как сочувствие, солидарность, объективность, а затем твёрдые нервы и, к сожалению, очень часто не менее твёрдые и умелые кулаки. Этот вид навязанной обстоятельствами самодеятельности отнимал особенно много сил и времени, мешал непрерывным самообразовательным усилиям, подготовке к чему-то более важному и нужному.
Летом 1955 г. на втором отделении в зоне конвоир с вышки в классических традициях Гулага автоматной очередью ранил двух заключённых — Гузаревича и Левданского. По инициативе «студенчества» в знак протеста второй лагерь забастовал. Управление «Минлага», стягивая в зону дополнительную военную охрану, пошло одновременно на удовлетворение главных требований бастующих и даже дальше — пол-лагеря вывело на вольное поселение.
Вызванная кончиной вождя мирового пролетариата оттепель породила у заключённых надежды на дальнейшие положительные изменения как в Большой Зоне, так и в малых зонах. Участились единичные и групповые освобождения прежде всего заключённых ещё в 30-е годы — мы застали в лагерях немногочисленных довоенных заключённых, украинскую часть которых называли скрыпниковцами. Но только после бурных и драматических забастовочных волн 1952–56 гг. в зонах появляются так называемые выездные комиссии Президиума Верховного Совета СССР, которые и принялись освобождать политзаключённых уже тысячами, реабилитируя, отменяя сфабрикованные судимости или сокращая сроки до отбытого. Перед каждым из нас возник вопрос: как нам действовать в случае освобождения?
Большая часть заключённых, утомлённая многолетним прозябанием на грани физического и морального истощения, ностальгически, со всех точек зрения правильно и понятно, мечтала о заслуженном отдыхе в кругу родных и близких людей, подальше от мест своих нечеловеческих мук. Больные мечтали, в частности, об исцелении на родной земле. Старики — чтобы по крайней мере упокоиться на родных кладбищах рядом с могилами предков. Молодые пылко мечтали о продолжении образования, но чаще всего, безусловно, пламеннее всего — о продолжении рода. Несмотря на все уместные предостережения в этой неординарной ситуации, прозрачно просматривалась в каждом конкретном случае мера гражданской ангажированности. Среди лагерного многолюдья хватало также активистов чистой воды, благородных Дон-Кихотов украинской идеи, способных до конца идти по зову совести, наперекор усталости и даже здравому смыслу.
В зонах северного Урала, где мы были тщательно изолированы от внешнего мира колючей проволокой, тундрой и расстоянием, чрезвычайно чутко воспринималась ситуация к югу от Хутора Михайловского. Понятно было, что Москва со смертью кремлёвского циклопа отнюдь не отреклась от великодержавных интересов — в Украине продолжался тот же угнетательский курс, которому всё живое и сознательное должно было как-то противодействовать и в определённой мере, часто бессознательно, таки противодействовало.
На наших, так сказать, глазах подходила к героическому концу беспримерная вооружённая эпопея УПА. Всех нас она, собственно, и разбудила и призвала к общественной активности. Своими глазами каждый из нас, молодых и самых молодых, видел, как боролись до последней пули и как умирали украинские повстанцы. Нас, учеников средней школы в Янове на Берестейщине, регулярно водили всей школой на помпезные похороны функционеров МВД и КГБ, погибших в боях с украинскими повстанцами. Уже по собственной воле ходили ученики смотреть на изувеченные тела повстанцев, выставленные для устрашения и сожаления гражданскому населению на открытом дворе районного КГБ. Эти зрелища в молодых душах порождали не столько панику, сколько желание как-то продолжать дело павших патриотов.
Понимая историческое значение подвига УПА, склоняясь перед памятью сотен тысяч повстанцев, мы вместе с тем не могли не осознавать, что в современных условиях, в условиях победной вакханалии КГБ, с одной стороны, и общественной депрессии, с другой, борьба за идею независимости должна осуществляться уже другими методами. Однако мы продолжали находиться под влиянием оуновской идеологии, нас продолжала очаровывать романтика УПА.
Из наших непрестанных калькуляций относительно будущих действий на Родине в случае освобождения постепенно осознавалась неизбежная потребность в определённой организованности или, как в нашем кругу говорилось, объединения. Без объединения, без соответственно отработанных правил игры, без разделения труда и обязанностей нечего было и думать о результативной деятельности под чужим и враждебным, отнюдь не склонным к шуткам, имперским режимом.
Деморализованное непрерывным государственным террором наше украинское общество именно тогда, в 1956–60-х годах, несмотря на оттепель, на официальное, насквозь, конечно, фальшивое осуждение сталинской тирании, переживало в связи с поражением вооружённой борьбы УПА болезненный, кризисный период, отмеченный дезорганизацией, разочарованием, нигилизмом, откровенным политическим и национальным отступничеством. Расправившись с УПА, великодержавный режим КПСС планомерно, шаг за шагом додавливал украинское общество, выжигал «калёным железом» оуновскую гордыню, безжалостно выкорчёвывал тенденции к свободе и независимости. Украина была доведена до такого состояния, что не смогла воспользоваться ситуацией оттепели середины 50-х гг. Оуновское подполье всё ещё существовало, но уже в виде отдельных локальных групп, озабоченных в первую очередь собственным существованием и уже неспособных влиять на ход событий. Рассчитывать, следовательно, приходилось исключительно на собственные скромные силы, на собственный духовный заряд, сообразительность и выдержку. Другого пути у нашего Объединения не было. Очень соблазняла ставка на открытые, легальные методы деятельности, на демонстративные выступления с открытым забралом. Но здравый смысл подсказывал: пока что преждевременно — силовые органы тоталитарной сверхдержавы, способной нагонять страх на всю планету, такой дерзости с нашей стороны не потерпят. В конечном счёте, акция нашего Объединения в своей основе имела, безусловно, характер полностью конституционный: право нашего народа на выход из империи провозглашалось, пусть и на словах, даже сталинской конституцией, а мы выступали за воплощение этого права в жизнь.
Составляя практическую программу действий, мы исходили из того, что часть членов объединения сразу же после освобождения разъедется по Украине, по возможности в восточной, где, преодолев негостеприимство колониальных властей и неизбежные бытовые трудности, зацепится и акклиматизируется на месте. Наши люди не искали тёплых мест, не чурались никакой работы, лишь бы только жить и работать на родной земле.
Другая часть Объединения будет так или иначе вынуждена остаться в Инте, на северном Урале: либо из-за режима принудительного комендантского спецпоселения, либо по мотивам заработка. Эта вторая, интинская часть Объединения, наша организационная диаспора, должна была служить базой, резервом, нашим глубоким тылом, откуда и планировалось осуществлять предусмотренные теоретически действия. В намерении использовать людские и материальные ресурсы ссылки на нужды края мы не были пионерами, такие попытки уже предпринимались: в 1952 г. за аналогичную попытку поплатился свободой, уже в который раз, ветеран нашего освободительного движения и ветеран Гулага светлой памяти Михаил Сорока. На Воркуте подобные намерения имела группа (Александра. — Ред.) Водинюка.
Освобождали нас в основном с отменой судимостей, ведь уголовные дела «студенчества» с юридической точки зрения представляли собой беззастенчивую фабрикацию без намёка на противозаконные действия. В вину ставилось слово или мысль, которые расходились с режимными догмами, особенно когда речь шла о национальных или человеческих правах. Под комиссию попало и было вместе с нами освобождено большинство украинских повстанцев — обвинение в бандитизме всерьёз не трактовалось самими коммунистами, но ради пропаганды мусолилось до самого позорного конца Совдепии.
Один за другим оказываемся за колючей проволокой — свобода! Однако оснований и времени для эйфории было мало: нас ждало дело, которое мы сами себе придумали всерьёз и надолго. Настроение новоиспечённых «вольняшек» соответственно схвачено в случайном стихотворении нашего объединенского поэта Ярослава Гасюка:
Не такою тебе я чекав,
Пишнокрила, розкішна Свободо, –
Наче Мавка була серед трав,
А прийшла, мов горбань Квазімодо.
Некоторым из нас специальной записью в паспорте свобода ограничивалась городом Интой.
На родных землях вернувшихся с гулаговского «того света» встречала осторожная и недоверчивая радость родных. Прежде всего же встречали персональные оперативники и наглые стаи стукачей всех профилей и специализаций. Не заставили себя ждать дискриминационные санкции, травля, повторные заключения. Даже некоторые наши свояки, двоюродные и троюродные, наши бывшие одноклассники и однокурсники, из весьма осмотрительных и правильных, во время случайных встреч переходили на другую сторону улицы. В целом однако украинское общество, в этом не было никакого сомнения, имело объективную потребность именно в нашем ферменте, в ферменте таких групп, как наше Объединение. Такие группы, оказывается, были почти в каждой области, они кое-что таки делали, но из-за самоизоляции и неумелости очень скоро попадали на крючок КГБ и в конце концов в Гулаг. Наша концепция борьбы за независимость предусматривала прежде всего разъяснительную работу, распространение крайне необходимой информации, от нехватки которой общество просто задыхалось. Поэтому с первых же своих подпольных шагов мы приняли меры к приобретению множительной техники, в конечном итоге — типографии. В этом плане нам вскоре повезло: к Объединению прибился человек, которого нам очень не хватало, — Василий Бучковский.
Жизненный путь этого гражданина в значительной степени типичен для активистов движения 50-х гг. Крестьянский сын Бучковский успешно учился во Львовском политехническом институте, всеми своими помыслами находясь среди последних повстанцев. За принадлежность к патриотической студенческой группировке, за изготовление и распространение во Львове болезненных для режима листовок Бучковского в 1952 году арестовывают и осуждают на 25 лет заключения. Четыре с лишним года Бучковский пробыл в лагерях Тайшета, сполна постигнув все глубины социалистической законности и гуманизма. Как и все мы, Бучковский в 1956 году был досрочно освобождён из заключения. Поселяется в Тернополе, работает, женится. Но через год стражи безопасности административно, без объяснения причины, выпихивают его за пределы Украины — действовал тайный верховный указик, который давал КГБ право без церемоний за 24 часа высылать за пределы республики граждан из числа ранее судимых, «известных националистических главарей», под категорию которых можно было подвести кого угодно. Бучковский вынужден был переехать в Инту, где с головой окунулся в наши объединенские дела.
Планы и мечты о типографии, скромной поначалу, примитивной, с приездом в Инту В. Бучковского перешли в стадию воплощения. От поисков готовых шрифтов пришлось из конспиративных соображений отказаться. Задача заключалась в том, чтобы и шрифты, и другое типографское оборудование сделать собственноручно. За основу нашего первого шрифта пришлось взять буквы с пишущей машинки — с помощью матрицирования было отлито около двух килограммов шрифта, потом больше. Заглавные буквы вырезаны вручную на баббитовых заготовках. Одновременно с выпуском нескольких тиражей небольших воззваний машинописным шрифтом продолжалась работа над изготовлением стандартных академического образца — с помощью освоенной к тому времени цинкографии. Несмотря на инвалидность, заработанную на предварительном следствии, на усталость от работы на хлеб, В. Бучковский вдохновенно трудился, демонстрируя умение и изобретательность высококвалифицированного инженера и самоотверженного гражданина-патриота. Академическим шрифтом напечатаны «Декалог» и «Карпаты обвиняют». Вскоре начинаются аресты, слежки, перемещения типографии с квартиры на квартиру.
Первая бандероль с печатными воззваниями из Инты поехала на юг осенью 1957 г. Вскоре воззвания были распространены в отдельных населённых пунктах Кировоградской, Полтавской и Ровенской областей — разбросаны воззвания на улицах, в человеческих усадьбах, приклеены на столбах и заборах. Дело было сделано — мы перешли свой Рубикон. Что касается наших соображений провести опрос читателей, то на это мы не решались: по правилам безопасности не рекомендовалось. Наши следователи потом божились: были, мол, случаи, когда люди, прочитав антисоветские бумажки, сами приносили их в органы. Возможно. Неприятие в отдельных случаях могло диктоваться также идейными побуждениями. Но прежде всего доносы стимулировались, я в этом убеждён, беспросветным страхом нашего родного украинского обывателя. Тот внушаемый известными методами из поколения в поколение страх даёт о себе знать даже сейчас, как это ни парадоксально, в эпоху независимости.
Сами до крайности жаждущие слова правды об Украине мы, без сомнения, по-мальчишески преувеличивали значение этого слова в общественном процессе. Ибо и без наших воззваний народ знал своё прошлое и хорошо ориентировался в текущих событиях. Была у нашего народа заветная мысль и о своём будущем, только «старшие братья» лишали его законной возможности эту мысль без оговорок высказать. Но он её таки высказал решительно и единодушно — первого декабря 1991 года.
Свобода народам! Свобода человеку!
ГРАЖДАНИН!
Сделал ли Ты вывод, что дал украинскому народу октябрьский переворот 1917 г.?
Он ликвидировал завоёванную народами в результате свержения царизма свободу, подавил молодую Украинскую Народную Республику, принеся Твоему народу ещё худшее рабство, чем было царское; он стал причиной гибели лучших Твоих братьев и друзей, упадка украинской культуры и уничтожения Твоего благосостояния.
Согласен ли Ты и дальше терпеть большевистское ярмо?
Украинские революционеры.
1957 г.
Прочти и незаметно подбрось другому.
Свобода народам! Свобода человеку!
КОЛХОЗНИК!
Чтобы и впредь содержать многочисленные стаи внутренних и заграничных дармоедов, Твои эксплуататоры-коммунисты поставили перед Тобой ещё одно требование — догнать США по производству мяса, молока и масла.
П о м н и:
производимое Тобой мясо, молоко и масло идёт не для украинского народа, не для улучшения Твоего благосостояния, а для укрепления московско-большевистской тюрьмы народов;
Украина используется как сырьевая база, из которой колонизаторы вывозят всё, оставляя народ на полуголодное существование;
ни Ты, ни Твоя семья, ни Твои потомки не в состоянии залить глотку ненасытному врагу;
только в собственном, экономически и политически независимом государстве украинский народ будет полностью пользоваться богатствами родной земли и плодами своего труда.
Поэтому становись под знамя борьбы за свободу Украины и за справедливый социальный строй.
Хватит терпеть кремлёвское ярмо! Хватит быть рабами! Украинский народ, как и все народы, имеет право на независимость.
Пора сказать московско-большевистским захватчикам:
Прочь с У к р а и н ы!
Да здравствует Украинская Самостийная Соборная Держава — единственный залог крестьянской воли!
Украинские революционеры.
1957 г.
Прочти и незаметно подбрось другому.
Как и следовало ожидать, режим, крепкий в то время, как никогда, немного омоложённый хрущёвскими полуреформами, не мог позволить, чтобы у него под боком безнаказанно действовала нелегальная группа и донимала разговорами о советском колониализме и украинской независимости. В республиканском комитете по безопасности в Киеве должным образом оценили дебют Объединения, попытку нашего, так сказать, телёнка боднуть их дуб — безотлагательно начато дело, мобилизованы лучшие кадры для обезвреживания неумелых «революционеров» с их самодельной типографией. Мы самоуверенно считали, что выдержим и первую, и вторую атаку КГБ, а там что будет. На практике оказалось несколько иначе.
Взялись за Объединение гэбисты, хорошо известные в Украине, обременённые солидным стажем, причастные едва ли не ко всем репрессивным оргиям, начиная с 1944 года. Учитывая своё уникальное положение и необычную практику, полученную в перманентной войне против украинского народа, киевские гэбисты снисходительно, как салагами, считали своих московских и особенно минских коллег по ведомству, также не ангелов.
Комитет безопасности УССР возглавлял тогда генерал Никитченко, такой вежливый, такой гуманный: теперь, мол, не те времена, теперь нет социальной почвы для правонарушений, ваше Объединение — исключение. Конечно, неправда: параллельно с нашим Объединением возглавляемый Никитченко комитет вёл десятки дел пятидесятников, а на очереди уже стояли шестидесятники. Не он ли случайно, этот фальшивый поборник законности, как председатель судебной тройки в 1938 году, выносил приговор генералу Горбатову? В воспоминаниях последнего упоминается язвительный молодой судья в форме морского офицера по фамилии именно Никитченко.
Майор Калико. Типичный янычар. По-украински не свяжет и двух предложений, чем откровенно с вызовом гордится, считая своё грязное янычарство образцом интернационализма. Просто удивительно, какое из качеств майора на службе в КГБ считалось козырным — готовность идти под пули, грубость, украинофобия?
Подполковник Гузеев. Главная специализация — украинское освободительное движение. Параллельно занимался Румынией, бывал там в командировках, хвастался знанием румынского языка — в киевском КГБ были также специалисты по делам Венгрии, Чехо-Словакии, Польши, но республиканский комитет в Киеве имел постоянную антиукраинскую нацеленность. Гузеев причастен к делам Р. Шухевича, Ю. Шухевича, Д. Гусяк, Г. Дидык. Одни знали Гузеева садистом, способным к рукоприкладству, другие, тот же Ю. Шухевич, выделяли его на фоне общей гэбистской грубости как более-менее корректного, если можно говорить о корректности кагэбиста. На самом деле Гузеев одновременно мог быть и «корректным», и «некорректным», в зависимости от обстоятельств и личности жертвы.
Другие подвижники республиканского КГБ, которые занимались также Объединением: полковник Пивоварец, полковник Защитин, подполковник Шевцов, подполковник Ионов. Перед арестованными украинцами эти товарищи из тактических соображений, разумеется, аттестовали себя также украинцами, хорошо знали прежде всего недостатки украинского характера, неплохо говорили по-нашему, для большего впечатления пересыпали свою речь обильными галицкими диалектизмами. При этом именно носители русских фамилий среди киевских гэбистов лучше всех и говорили по-украински. Лицемерно подчёркивая свою принадлежность к украинскому народу, они на самом деле чувствовали себя законченными русскими. Их философия в отношении украинства полностью укладывалась в известный постулат Валуева: «Не было, нет и быть не может». В живучести украинской идеи винили прежде всего интеллигенцию и люто её ненавидели. Киевские кагэбисты самым большим и влиятельным националистом в Инте считали, например, Григория Кочура, того самого — блестящего переводчика-полиглота и поэта, гордость нашей литературы, бывшего безвинного политзаключённого, который как раз тогда работал над составлением антологии словацкой поэзии. А в Киеве махровые националисты группировались тогда, оказывается, вокруг Максима Тадеевича Рыльского, большего, по мнению кагэбистов, бандеровца, чем сам Бандера. Вот так. А мы, безголовые болваны, не знали, где искать единомышленников и сообщников.
Наши воззвания республиканское управление КГБ получало из всех мест их распространения. Поэтому сразу в недрах комитета была создана оперативно-следственная группа, которая и заработала на ускоренных оборотах. Было выдвинуто несколько рабочих версий. Привлечены к сотрудничеству эксперты из числа известных специалистов. Не хватало пока хотя бы одного «языка».
Эксперты в частности утверждали, что ни во время немецкой оккупации, ни после неё, ни вообще со времён Швайпольта Фиоля и Ивана Фёдорова по обеим сторонам Днепра типографий с подобными шрифтами не зафиксировано. Что содержание, идейное направление, даже языковые особенности текстов соответствуют одному из современных направлений украинского движения, главным рассадником которого являются западные области, следовательно, распространителями злонамеренных вражеских воззваний в Кировоградской и Полтавской областях могут в первую очередь быть именно выходцы из упомянутых областей. Среди этих выходцев особое внимание обращали на бывших политзаключённых, вернувшихся «оттуда», обильными гроздьями рассыпанных по всем восточным областям.
Поэтому на Полтавщине и в Кировоградщине взяли под пристальное наблюдение едва ли не всех граждан, кто имел неосторожность родиться в воссоединённых и освобождённых в 1939 г. областях. Проведён ряд опросов, обысков, разгромных антиукраинских митингов и собраний. До крайних пределов раздута бандерофобия. Кураторами дела выступали ответственные представители ЦК КПУ во главе с тов. Шелестом. Воображение у республиканского руководства, надо сказать, разошлось не на шутку: как же, выявилось новое подполье, и это тогда, когда со старым до конца ещё не справились. Так прошло два года.
В этой ситуации республиканское управление КГБ с благословения ЦК КПУ и прокуратуры идёт на очередное беззаконие — без суда, с возвращением старых приговоров или с шутовским судом заключает под стражу несколько десятков более-менее известных в прошлом политзаключённых.
Называю по памяти только мне известных: М. Волощак, Ст. Сорока, Е. Горошко, Мурошко, Р. Писарчук, В. Сорокалит, Р. Дужинский. В киевский изолятор КГБ на всякий случай с мест заключения доставлены В. Горбовой, М. Сорока, К. Зарицкая, М. Степаняк.
В ходе следствия КГБ не раз переступал через свои собственные законы, ведь врагам советской власти, как известно, законы не писаны. Так, следствие могло длиться годами — прокуратура не ставила хронологических рамок, хотя процессуальным законодательством они предусмотрены. С нарушением этого законодательства проведено несколько арестов — лишь по подозрению или на основании показаний одного лица. Разошлись с законом предвзятые и произвольные переквалификации статей обвинения, хотя содержание тех статей Уголовного кодекса УССР, прежде всего ст. 56 и 62, по заказу КГБ сформулировано так, чтобы дать последнему полную свободу.
Как и ожидалось, под тщательное наблюдение попали также наши люди, члены Объединения. В частности и Иосиф Слабина, житель села Пантаевка в Александрийском районе на Кировоградщине, один из активных распространителей. В слежке не было ничего сверхъестественного: КГБ всегда за кем-то следит. Но наши люди в экстремальных обстоятельствах часто теряют способность логически мыслить и действовать. Более того, форсируют не всегда оправданную, иногда безответственную инициативу. И Слабине, например, было мало Кировоградской области — ему захотелось своими воззваниями осчастливить ещё и другие области. Безопасно садится себе на станции Знаменке в поезд и едет, везя несколько сотен воззваний, не подозревая, что вслед за ним в тот же вагон садится бригада граждан, очень самоуверенных и решительных. Они блокировали вагон и на ходу начали обыск, объясняя недовольным пассажирам, будто ищут деньги из только что ограбленного банка. Таким банальным образом КГБ удалось идентифицировать человека, вне всякого сомнения, причастного к воззваниям, одним словом, наткнуться на «языка».
Это было начало нашего провала. Место нахождения типографии теперь можно было локализовать в городе Инте Коми АССР, откуда задержанный И. Слабина два года назад приехал в Кировоградскую область. Радиус наблюдения и поисков можно было сузить до Инты и интинцев. В самой Инте один за другим проводятся тотальные обыски и допросы людей на основании ещё лагерных характеристик. Как шутили гэбисты, Инта, а заодно и Воркута, временно были переданы под юрисдикцию Киева. Но поиски вслепую могли длиться ещё не один год. Типография тем временем работала на всю свою самодельную мощь. Совершенствовалась техника печати, готовились новые тексты.
В это время КГБ удалось однако наткнуться в той же Кировоградской области на другого нашего товарища, идейная переориентация которого, ввиду опасности ареста, достигла апогея и толкнула его на первом же превентивном допросе на полный раскол. (Это Анатолий Булавский. — См.: Христинич Богдан. На шляхах до волі. Підпільна організація «Об’єднання» (1956–1959). — Львов, 2004. — С. 57, 112–113). Дорогой товарищ на допросах рассказал обо всём, что знал, и о чём догадывался, дал подробные характеристики известных ему инициаторов. Так в Кировограде узнали о существовании Объединения, его цели, о вероятном месте нахождения типографии. Кого самолётом, кого «столыпиным» — начали засвеченных членов Объединения свозить в «матерь городов русских». И каждый из арестованных мог при этом случае подумать, как подумал, например, я: «Так принимай, Киев, несчастного своего пасынка, который замыслил превратить тебя из „смердячей ямы“ (Леся Украинка) в столицу свободного независимого государства». Вскоре арестованных членов Объединения на льготной основе прописали в центре города Киева, в престижном квартале по адресу: улица Владимирская, 33. Было лето 1959.
Фактически на этом деятельность Объединения прекращается. Типография ещё кое-что печатала, но никто из уцелевших не решался распространять напечатанное.
Не буду пересказывать ход следствия: для истории общественной мысли оно имеет производное, вторичное, по моему мнению, значение.
Получив сведения о количественном и качественном составе Объединения, следственный отдел в значительной степени успокоился: версию о большом, хорошо организованном по образцу оуновского подполье можно было с повестки дня снять. Теперь без спешки можно было перед высшими инстанциями набивать себе цену.
Остановлюсь на нескольких характерных ситуациях.
Семнадцатого или восемнадцатого октября 1959 года у меня была второстепенная по значению очная ставка с одним свидетелем. Как и положено, запутавшийся в своём малодушии свидетель до глубины души был перепуган и устыжён одновременно. Даже не верилось, что этот человек, бывший политзаключённый, где-то в 1954 году с другими четырьмя побратимами отважился пойти «на рывок», то есть под конвоирскими пулями бежать в тайгу, дойти пешком с Кожима до Печоры, чтобы аж там наткнуться на спецзасаду и вернуться под конвоем в родной «Минлаг» с громкой славой беглеца. Очевидно, пули, адресованные человеку, — не являются решающим аргументом для его самочувствия. (Речь идёт о побеге в ночь с 4 на 5 октября 1954 года семерых политзаключённых из рабочей зоны шахты № 11 через 40-метровый подкоп из вентиляционного штрека. Его копали 6 месяцев. Шестерых беглецов поймали, а Семён Сорока добрался до ст. Инта и поездом Воркута — Москва выехал в Украину. В январе 1956 г. арестован, сидел дальше на Воркуте. — По книге: Христинич Богдан. На шляхах до волі. Підпільна організація «Об’єднання» (1956–1959). — Львов, 2004. — С. 25–26).
Ведущие очной ставки, Гузеев, и, кажется, Калико, чувствовали себя именинниками, были в приподнятом, праздничном настроении, которое нисколько не соответствовало значению этого события в деле. Такими я их ещё никогда не видел. А впрочем, они большие мастера блефа, просто профессионалы. Но нет, на этот раз радость неподдельная — искренняя и буйная.
— Так в чём дело? — осторожно спросил я Гузеева, когда очная ставка закончилась и измученного вконец свидетеля вывели наконец из следственного кабинета.
Подполковник Гузеев приблизился ко мне почти вплотную. Я сидел на отведённом мне стуле в углу кабинета напротив окна, «по форме». Гузеев любил такие приближения, это была одна из форм давления на допрашиваемого.
— Нет больше вашего верховного проводника! — почти в лицо выдохнул мне свою радость злорадно подполковник, да так отчётливо, что я сразу всё понял.
— Умер?!
— Такие не умирают!!!
— Что с ним случилось?
— Вчера нашли мёртвым. Теперь, конечно, будете говорить, что это наша работа...
— Конечно, только ваша, из других некому!
— Э, нет, простите, есть две версии: или убил Оберлендер, или убийство — это результат грызни за корыто. Вы неправильно о нас думаете, и это ошибка всех антисоветчиков. Если бы нам нужно было его устранить, не было ничего легче. Но мы, в отличие от вас, против любого террора, индивидуального или массового...
В течение той недели мои арестантские неприятности на фоне той свежей всеукраинской раны, нанесённой неожиданно и подло, казались мне ничтожной забавой. Не умеем мы, к сожалению, оберегать своих вождей, и настоящую цену им постигаем лишь после бессмысленной гибели, которой можно было бы избежать.
Время от времени следователи пытались унизить моё достоинство выпадами в связи с моим полесским происхождением, упрекая меня, между прочим, в измене Беларуси: ты, мол, белорус, так и боролся бы за независимость своей Беларуси и не лез бы в наши украинские дела — здесь без тебя как-нибудь разберёмся, что к чему. Некоторое время я отмалчивался, а потом объяснил им, что я не белорус, а украинец, и что моя Берестейщина тоже не Беларусь, а часть Украины, по воле Сталина в 1939 г. отданная белорусам на пастбище. На вопрос, почему отданная, я объяснил: чтобы компенсировать Беларуси потерю Смоленщины, и таким образом усложнить отношения между украинцами и белорусами.
Последний разговор на эту тему состоялся после долгого изнурительного допроса. Допрос был о типографии, конечно же. Главное требование на тех допросах одно и то же: отдайте типографию — и делу конец. Моя, небезупречная, разумеется, тактика на следствии заключалась наоборот в полном отрицании всего, что имело какое-либо отношение к настоящим фактам. Кое-что я вынужден был позже подтверждать, когда на столе перед моим носом торжественно и победоносно был поставлен хорошо мне знакомый чемоданчик со шрифтами, и возникла внезапная потребность некоторые вещи приписать себе для выгораживания других, которые ещё были на свободе. Но случилось это на втором году следствия, летом 1960 года.
Я и мои следователи после допроса чувствовали себя уставшими. И тут Гузеев, мой тогдашний друг, брат, товарищ и брянский волк, добродушно заявил коллегам-гэбистам, постоянным ассистентам на важнейших допросах и очных ставках, Защитину и Калико:
— А я знаю, как пана Володю заставить говорить, — положить вот перед ним на столе указ Президиума Верховного Совета СССР о присоединении Берестейщины к УССР — дело тогда пойдёт, как по маслу: пан Володя тогда отдаёт типографию, идейно разоружается, и дело закрывается. Ведь так, Владимир?
Следственное «звено» уставилось в большую на всю стену карту УССР с обильными пометками цветными карандашами на территории западного региона. Берестейщины, безусловно же, в составе УССР не было. Берестейщина вообще была за рамкой карты.
— Рано или поздно, — говорю, — а придётся Берестейщину перевоссоединять: под БССР она незаконно и несправедливо!
— Умный вы человек, кажется, а мелете чушь, — затараторил Защитин.
— Советская власть своих решений никогда не отменяет, поэтому выбросьте из головы фантазии о Берестейщине и не морочьте людям головы!
— Э нет, господа-товарищи, морока с Берестейщиной неизбежна, пока она не обретёт себе надлежащего согласно своим правам статуса!
Подытоживая дело нашего Объединения, полковник Защитин по окончании следствия должен был сказать:
— Вы хорошо поработали, даже не верится, а замахивались на ещё большее. Если бы Объединение действовало во имя советской власти, оно заслуживало бы величайшей благодарности. Но вы действовали против советской власти. Поэтому получите согласно содеянному. Народ преступлений не прощает.
История наша приблизилась к финишу. Объединение прекратило своё существование из-за ареста большинства членов. Типография также подверглась аресту и с соблюдением надлежащих формальностей пошла на металлолом.
Судили нас за измену родине. Измена заключалась в том, по мнению следователей, прокуроров и судей, что как члены Объединения, организации контрреволюционной, националистической, антисоветской, мы пытались отторгнуть Украину от СССР и вдобавок реставрировать капиталистические, буржуазные порядки. Ну, что касается Украины, то святая правда: мы за Украинскую Самостийную Соборную Державу. А вот насчёт реставрации капиталистических порядков, то, ей-богу, мы до такого не додумались, нашим идеалом была свобода, то есть в данном случае имеем дело с обычной большевистской обвинительной демагогией.
Судья Верховного Суда УССР Збаражченко — в украинской вышиванке, с украинским языком. Прокурор Янковский — без вышиванки, от имени УССР.
Первая группа осуждённых по делу Объединения в Киеве в 1960 году: Банацкий Кирилл осуждён на 15 лет лишения свободы, Слабина Иосиф — на 7 лет, Булавский Анатолий — на 10 лет, затем помилован до трёх отбытых лет, Оленич Степан — на 3 года, Рябчун Николай — на 3 года.
Вторая группа осуждённых по делу Объединения в 1960 г. в Киеве: Гасюк Ярослав осуждён на 12 лет неволи, Леонюк Владимир — на 12 лет, Христинич Богдан — на 10 лет, Затварский Владимир — на 8 лет, Кобылецкий Ярослав — на 5 лет неволи.
Примерно такое же количество членов Объединения осталось не судимым: в 1960 году после разгрома Объединения КГБ почему-то не был заинтересован в раздувании нашего дела.
Процессом Объединения, кажется, и закончилась хрущёвская оттепель, во всяком случае во внутренних делах — уже через год за дело, подобное нашему, Левко Лукьяненко осуждён к смертной казни, а Б. Грицина и Коваля таки казнены.
Напоследок ещё одно воспоминание. Как-то подполковник Гузеев подвёл автора этих строк к зарешёченному окну следственного кабинета и обратил внимание на большой красный флаг, гордо реявший на одной из крыш в районе Софийской площади. Бас Гузеева до сих пор звучит в ушах:
— Даю голову на отрез — никогда над Киевом не будет реять ваш жёлто-голубой!
Комментарии, как говорится, излишни.
Снимки: Леонюк Владимир.
Objednannia56. Стоят: Христинич Богдан, Кушка Андрей, Кулик Богдан, Будзанивский Ярослав; сидят: Леонюк Владимир, Стефанюк Богдан, Иванченко Ярослав, Инта, 19 марта 1956 г., архив В. Леонюка.
ObjednKhr-Has-Zat-Vol1: Христинич Богдан, Гасюк Ярослав, Затварский Владимир, Леонюк Владимир над свежей могилой Гали Гасюк (1999), архив В. Леонюка.
