Евгений СВЕРСТЮК об Иване ПОКРОВСКОМ
(Из интервью И. Покровского 25.07.2002).
Меня всегда интересовал феномен Покровского. Ведь было много людей, которые сидели с ним и досиживали такой же срок, и вряд ли мне пришло бы в голову ехать к ним или встречаться. Они сами по себе, и у каждого своя судьба. А судьба Ивана как-то близка сердцу многих и всегда была близка, что очень интересно. Он человек неприметный, человек молчаливый, ужасно терпеливый и скромный. Но его замечают — его замечает начальство, никогда не забывает о нём, его замечают зэки, и он присутствует во всех важных моментах жизни лагеря, потому что он носит в себе эту искру сопротивления, искру, которая не гаснет. И хотя я его знаю всего пару лет, то есть с лета 1973 года до 1974 года, даже не пару лет, но он мне запомнился как такой крепкий, коренастый, нелукавый, настоящий и верный до конца. Человек, на которого можно положиться, человек, который всё, за что берётся, сделает хорошо. И как-то мне немного прояснилось, кто он, когда он сказал, что он из рода священников и по отцовской, и по материнской линии. Это мне прояснилось. Потом, когда он сказал, что закончил или почти закончил гимназию. Это, конечно, значило очень много. И то, что он никогда в своём деле ничего не находил такого, о чём стоило бы рассказывать, а просто он нёс с собой судьбу своей родины — она была репрессирована, и он с ней был репрессирован. Она жила неприметной жизнью и невзрачной — и он жил неприметной и невзрачной жизнью. Никогда ему ничего не нужно было для себя и никогда он ничего не просил ни у кого. Это тот человек, который может дать то, что он может дать, но он не просит. Я бы сказал, что о гордости и каких-то таких вещах относительно Ивана Покровского говорить нет никакого смысла — он очень далёк от этого, но достоинство всегда с ним. И если бы спросить тех людей, которые были с ним: «О, Покровский!». А, может, они больше бы ничего не добавили к этому. «О, Покровский — это человек!»
Случай освобождения Покровского после полугодового пребывания в ПКТ и в карцерах не является ординарным. Как правило, перед тем, как выпускать человека истощённого, ему давали какой-то отдых в больнице на какую-то неделю или переводили его на норму питания, которая называлась в лагере «5Б». Но дать человеку, у которого есть, я не знаю, закрытая или не совсем закрытая форма туберкулёза, и это известно, и это значится в его деле, дать ему перед концом полгода ПКТ, а потом ещё давать карцеры — это вполне сознательная политика, политика решительного решения, решительной установки администрации в отношении этого человека, и политика бесцеремонная. Я уже забыл сейчас, как это было, но я помню, когда вся зона писала и вся зона переживала и очень волновалась за то, как он выйдет из этого ПКТ и как он доковыляет куда-нибудь после того, как его выпустят, — это факт, который надо осмыслить, он имеет разные измерения, этот факт. Я думаю, мы не случайно так волновались — речь шла и о его судьбе, и о его личности, и о том, что тот человек способен был пойти на такую безоглядность без видимой необходимости. Ведь речь шла не о какой-то решающей битве, где можно рисковать жизнью, а речь шла просто о солидарности с другими зэками. И каждый из них мог идти на какую-то голодовку и на какой-то карцер, потому что ещё были силы и был моложе. Но когда тот человек идёт, то это уже человек необычный, об этом человеке уже начинают думать — он отличается от других: то ли у него ослаблен инстинкт самосохранения, то ли он просто является человеком большой веры, который уверен в том, что кто бережёт себя, тот потеряет себя, а кто отдаёт себя, тот сохранит себя. Те, что шли до конца срока, особенно после 25 лет, в последние полгода были уже абсолютно пассивными: «Я уже не в зоне. Ребята, меня уже не считайте, я уже не принимаю никакого участия ни в чём».
25 июля 2002 года.
Подготовил Василий Овсиенко 22.12.2008 г.
PokrovskyjSvOvs–2098, к.35А, 25.07.2002. В г. Городне на Черниговщине 25-летника Ивана Покровского посетили Евгений Сверстюк и Василий Овсиенко. Снял Александр Сугоняко. Снимок В. Овсиенко