Русин Иван Иванович. Второе путешествие

Иван РУСИН

ВТОРОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ

Фрагменты воспоминаний о фальсификации уголовного дела и втором заключении

Не собирался я касаться того муторного «дела», того отрезка жизни за решёткой, куда бросили меня кагэбэшные опричники агонизирующей брежневской коммунистической системы. И сделали это коварно, с помощью аж республиканской прокуратуры. Этот приём, как потом мне стало известно, назывался «подвесить сопли». Другими словами — обляпали меня. Обо всём этом дальше.

Время очень быстро летит. И уже некуда откладывать и заставлять себя просить. Имею в виду всё-таки выполнить обещание людям и жене Жанне, которая была наиболее пострадавшей во всём том действе. Пообещал попробовать воссоздать кое-что из того второго заключения, в 1976 году. Может, его мало кто и читать будет. Но ведь... И просил меня не забывать об этом, и обещал всяческую поддержку в довершении замысла уважаемый мастер этого жанра Василий Овсиенко. Говорил когда-то, что я хорошо написал воспоминание о 1965–1966 годах в застенках КГБ на Владимирской, 33, и об интересном этапном путешествии в концлагерь ЖХ-385/11 в мордовском Явасе. Да и об экскурсионном пребывании в лагере, о тех славных лагерных академиках, том моём настоящем университете. (См.: https://museum.khpg.org/1186246408). Не знаю, удастся ли мне что-то из этого замысла. Прошло уже таки много времени, да и «срок» был длинный в тех зарешёченных местах. Если бы тогда можно было записывать все приключения и впечатления... А тогда было не до того. Задача была как-то выдержать, сохранить человеческое достоинство или хотя бы подобие его в том гадюшнике. В той самой криминальной, жестокой зоне, среди убийц, разбойников, насильников. В той самой строгой из строгих в Украине зоне № 93, в Николаевской области, в Новоданиловке Казанковского района.

Надеюсь, что поможет мне в этом «свободном творчестве» сохранившаяся переписка с родными. Побудили меня обратиться к той эпистолярии дельные замечания Богдана Горыня, где он советует обязательно подтверждать воспоминания какими-то фактами. Хотя в тех письмах описаны отрывочные впечатления, но они обостряют память и дают возможность вспомнить некоторые важные детали и хотя бы придерживаться последовательности. Перечитывать те письма, должен вам сказать, — это нелёгкое дело. Как-то переносишься в тот другой мир. Снова переживания, эмоции. Особенно письма детей, мамы, жены. Ой, как это непросто…

***

Была какая-то тревожная осень. А может, и не только осень. То было тревожное время, когда реакционный коммунистический режим нагло, по-иезуитски глушил и выкорчёвывал ростки свободы. Подписав Хельсинкское соглашение, тоталитарная клика во главе с Брежневым дурачила демократический мир. И принялась проводить массовые «зачистки». Демократическая интеллигенция Москвы сорганизовалась 12 мая 1976 года в Московскую общественную группу содействия выполнению хельсинкских соглашений, тех пунктов о свободе. Украинская творческая интеллигенция была в постоянном контакте с российскими правозащитниками. 9 ноября в Киеве была основана Украинская общественная группа содействия выполнению Хельсинкских соглашений (сокращённо — УОГ). Членами-основателями стали: Николай Руденко, Олесь Бердник, Пётр Григоренко, Иван Кандыба, Левко Лукьяненко, Мирослав Маринович, Николай Матусевич, Оксана Мешко, Нина Строкатая, Алексей Тихий. Впоследствии к Группе присоединялись и становились её членами многие известные люди и, что особенно примечательно, правозащитники, которые были тогда в заключении или в ссылке. Это Святослав Караванский, Оксана Попович, Богдан Ребрик, Василий Романюк, Ирина Сенык, Стефания Шабатура, Даниил Шумук, Юрий Шухевич, Вячеслав Чорновил.

Украинская Хельсинкская Группа не ограничивалась лишь защитой человеческих прав и украинских политзаключённых. Группа защищала национальные, религиозные и, в первую очередь, политические права нашего народа, то есть выполняла те задачи, которые определены в Заключительном Акте Хельсинкского совещания. Коммунистическая власть ещё больше усилила репрессии. Направила все свои репрессивные органы на «выполнение» того соглашения. И довела Московскую группу до самороспуска. А для Украинской выбор пал самый жестокий и брутальный: пришить членам Группы уголовные преступления, чтобы скомпрометировать их, очернить в глазах народа, породить сомнения в их добродетелях. Так, были сфабрикованы дела о попытке изнасилования Николаю Горбалю в Киеве и Вячеславу Чорновилу в ссылке в Якутии. Многим кагэбисты вместе с прокуратурой фабриковали уголовные дела о хулиганстве, сопротивлении милиции, хранении наркотиков и оружия, о финансово-хозяйственных действиях. То есть всех подозреваемых решили изолировать. А потом трубить на весь мир, что в «Советском Союзе» никто не протестует, потому что благоденствует. И это тогда, когда ещё с 1972 года сидели известнейшие политические фигуры, как Иван Свитлычный, Евген Сверстюк, Василь Стус и другие. Мучили в психиатрических тюрьмах Леонида Плюща, Николая Плахотнюка, Василия Рубана… Кагэбэрия свирепствовала. «Профилактические» покосы стали периодическими. На упрёки Запада о политических репрессиях власть отвечала: «Не вмешивайтесь в наши внутренние дела!». И вдруг — надо же так вляпаться, подписав тот Хельсинкский акт! Совсем замучили свою карательно-пропагандистскую машину, убеждая Запад, что в Союзе нет политических заключённых. Есть отдельные «жалкие отщепенцы»… Если бы Провидение Господне не вмешалось и не изменило тот «благоденствующий» ход истории, то Брежнев мог бы претендовать на Нобелевскую премию мира…

Об одном из таких эпизодов «зачистки» я попробую кое-что рассказать. Это, конечно, будет довольно приблизительный рассказ. Может, даже свободное творчество. Но это не беда.

Работал я тогда в проектном институте «Укрграждансельстрой» геодезистом. Очень часто приходилось ездить по командировкам. В том, что КГБ «пасло» меня все годы после «первой ходки» в тот их заповедник, я не сомневался. Часто их агенты приходили на работу. Всю «гласную» информацию о моих поездках брали в «первом отделе». Мне говорили об этом. О «негласном» надзоре я тоже знал. И уже как-то привык к той опеке. Явной, активной «крамолой» не занимался и не ждал чего-то плохого. За теми командировками как-то даже пропустил начало той очередной «облавы». Это время с сентября по ноябрь 1976 года.

Едва ли не 10 октября 1976 года начальник отдела выписывает мне и одному геологу командировку в Каменец-Подольский и Хотин. Наш институт проектировал тогда новые сёла для переселения в них семей из зоны возможного затопления будущего водохранилища Днестровской ГЭС. Послали нас выбирать места под новые кладбища для тех сёл. Это такой мистический штрих в том моём предгрозье.

В Каменце-Подольском нас очень заботливо встретили работники райисполкома, быстро организовали нам завтрак, потом транспорт. Два молодца спортивного телосложения сопровождали нас в те сёла, хотя в этом не было никакой необходимости. В одном из тех сёл после работы они организовали «круглый стол» и ужин с хорошей выпивкой. Но никакой крамольной беседы не получилось, потому что мой напарник был далёк от политических тем. Ужин сопровождался анекдотами. Переночевали мы в гостинице. Утром на той же их машине снова поехали по сёлам. К вечеру довезли нас до Хотина и передали в другие руки. Эти тоже очень вежливо и заинтересованно взяли нас под опеку. Для начала поселили нас в райкомовский номер гостиницы и устроили ужин. Тоже на халяву. Мы думали, что это местная власть очень заинтересована нашей работой, поэтому не отказывались от такой опеки. Утром мы принялись за свою работу. Вечером ещё раз встретились, но интересных для них разговоров не вышло. Настроение у опекунов было невесёлое. Забрали свою машину и, не попрощавшись, покинули нас. Были явно разочарованы. Мы этим не заморачивались. Переночевали ещё одну ночь. Позавтракали, согласовали в местном управлении архитектуры наши бумаги. Затем осмотрели город, посетили крепость. Там активно проводились реставрационные работы к какой-то годовщине Хотинской битвы. Потом автобусом добрались мы до Каменца-Подольского. Там тоже побродили по городу. Красивые там есть памятники архитектуры и истории. Вечером поездом выбрались в Киев. Приехали где-то в полшестого утра. Коллега мой на такси поехал домой. Я же подождал до шести и поехал в метро. Пешком с «Левобережной» побрёл на Русановку. Это минут 20. Моросило. Приближаюсь к своему подъезду. Остановился протереть очки — и увидел группу мужчин у входной двери. Один из них спрашивает, я ли Иван Иванович. Говорю: «Я. А что?». Он даёт мне какую-то «бамагу». От неожиданности немного нервничаю, да и очки запотели. Он ласково так: «Да вы немного успокойтесь, это ордер прокуратуры на обыск». Перечитываю. Так оно и есть. Поднимаю голову и вижу их немало, может, человек семь. Успокаиваюсь, потому что знаю, что никакой «крамолы» в доме нет. Думаю, что это одна из операций КГБ. Они ведь следили за мной. Пусть работают, это их дела. Проживал я на восьмом этаже. Со мной поехали в лифте двое, а остальные побежали вверх. Тренированные ребята, потому что быстрее лифта добрались до восьмого этажа.

Ну, а дальше как, очевидно, и планировалось. По инструкции. Разделились они на две группы. Одни начали звонить нашей соседке напротив, а остальные со мной ждали, пока откроется наша дверь. Перепугали жену, маму и детей, потому что ещё и семи не было. Хозяйственно разошлись по комнатам. Старший группы, он же был и основным следователем, Паньков Дмитрий Александрович, объявил, что Прокуратура УССР подозревает меня в совершении финансово-хозяйственных преступлений. Ну, что ж, пусть себе подозревает. Но нет, он мне говорит, чтобы я добровольно выложил все деньги и ценности. Тут уж я был абсолютно спокоен, потому что ничего этого у нас не было. Хотя, как оказалось, не совсем так, потому что вывернули все карманы, даже у детей. И нагребли 250 руб., вместе с маминой пенсией. Причём из карманов выгребали и по рублю. Особенно старался тот гад Паньков, приговаривая: «Вы у государства по рублику — и мы у вас по рублику». Эту фразу он потом не раз повторял. Об этом будет ниже.

Начали тотальный шмон по всем закоулкам и книжным полкам. Буквально перелистывали все книги. Старые издания или что-то подозрительное откладывали отдельно. Тут уже я сообразил, что это серьёзное дело, ведь не зря республиканская прокуратура занимается. Но что поделаешь. Сидим все на расстоянии, чтобы не переговаривались. Дети начали плакать, потому что голодные. Смилостивились, разрешили Жанне и бабушке накормить их. А ищейки всё шныряют, переворачивают постели, залезают под кровати. Ведь не было у них фонарика освещать тёмные места. Недосмотрели в подготовке. И вдруг один кричит: «Нашёл!». Я мгновенно среагировал — наверняка что-то подсунули и наигранно радуются. Оказалось, что это он нашёл на бабушкиной кровати, под подушкой, Библию. Явно надеялся, что это какая-то крамола, ведь тогда это были редкие находки. А в ней он нашёл ещё и деньги. Тут наступило оживление. Стали уже при «понятых» вынимать те купюры. И насчитали аж 75 руб. Запротоколировали. Но долго не хотели записывать заявление мамы, что это её пенсия. Приобщили те деньги к остальным. Даже вытряхнули детские копилки. Забрали всё. Пришлось жене потом одалживать у соседей, чтобы купить какой-то еды и хлеба. Так что хорошая школа коммунизма, усвоили уроки 30-х годов.

Длилось это действо где-то до обеда. Может, шныряли бы ещё дольше, но уже были, очевидно, голодны, поэтому стали будто спешить. Тот, что писал протокол, всё поощрял остальных призывом: «Что ещё?». А тем «ещё» оказались: Библия, три экземпляра «Собора» Гончара, «История Русов», машинописный текст «В круге первом» Солженицына, а также небольшая книжечка Анатолия Марченко, название которой уже забыл. Это московский уголовный заключённый, сидел несколько раз с малолетства. Где-то на этапах или в тюрьме познакомился с Юлием Даниэлем. После освобождения сошёлся с Ларисой Богораз, женой Даниэля. Она надоумила его написать, а может сама и записала его рассказы об ужасах тюремных будней. Было это всё натуралистично, с матерщиной и описанием эпизодов, о которых можно сказать: «нарочно не придумаешь». Но интересно с познавательной стороны. Я не считал эти вещи крамолой. О них в процессе следствия не упоминалось. Просто конфисковали. Об интересе КГБ — ни слова. Был запланирован компрометирующий уголовный фарс. Может, они и надеялись найти явную крамолу и создать комбинированное преступление. Ведь была явная работа КГБ, когда встречали, сопровождали да и поселяли в люксовый номер гостиницы. Кормили, поили — и всё «на дурняк». Как впоследствии окажется, не совсем так.

Где-то в два часа все присутствующие подписали длинный протокол. И забрали нас с женой с собой. Завезли на улицу Резницкую, в Республиканскую прокуратуру. Там нас разлучили и начали раскручивать дело. О чём и как расспрашивали жену, узнал я только при ознакомлении с материалами следствия. Да и рассказывала она потом на личном свидании. Они пугали её, требовали всё рассказать о моих «преступных действиях», угрожали уголовной ответственностью как соучастнице или, как они выражались, «подельнице». Вот так-то было. Конечно, она ничего не могла сказать, ведь ничего не было. Разве что иногда ездила со мной и носила геодезическую рейку или рулеткой обмеряла здания. Об этом она и рассказала им. Затем взяли у неё подписку о невыезде, ещё немного попугали и отпустили домой, ведь дома двое маленьких деток и старая бабушка. «Гуманные» были, не зря же генсек Брежнев подписал что-то там в Хельсинки.

Со мной была большая морока. Заранее готовились. Взяли в бухгалтерии института все мои авансовые отчёты за пять лет моих командировок. За остальные годы не хранили. А то была бы ещё большая работа. Набралось где-то около 200 командировок или, как они квалифицировали, преступных эпизодов. Так вот, завели меня в небольшую комнату. Было там два стола. Один с горой завален толстенными сшитыми книгами. За вторым столом уселся тот Паньков. Был ещё один, но тот не садился, молча прохаживался по комнате. Мне следователь приказал сесть. И началась долгая, на восемь месяцев, беседа. Были иногда долгие перерывы. Бывало и месяц никто меня не трогал. Говорит мне Паньков, показывая на тот второй стол: «Вы очень обокрали государство. Признавайтесь, как это было, и где храните краденые деньги». Что тут скажешь... Я никак не мог понять, о чём идёт речь. И говорю, что я ничего не понимаю в этой вашей брутальной акции с обыском и нашим задержанием. Он же спокойно говорит мне, чтобы я не очень хорохорился, потому что как аукнется, так и откликнется. Второй кадр отошёл к окну, сел на подоконник и закурил. И дальше молчит. Я уже более толерантно спрашиваю, собираются ли они сказать, в чём это дело и почему не предъявляют обвинение. Он нагло улыбается и говорит, что у них есть трое суток на содержание меня под стражей без предъявления обвинения.

Поскольку это надругательство началось в пятницу, то у них было время до понедельника. Такой закон. То есть их задача за трое суток добиться «раскола». Как они добиваются этого, много уже описано. Наконец сказал он мне, что я обокрал государство, а именно институт «Укрграждансельстрой», на большую сумму, завышая себе сроки командировок. Сказал это так, будто между прочим, без протокола. И говорит, что встретимся в понедельник. А тот второй всё молчал, присматривался. Будто изучал меня психологически. Очевидно, что это был всё-таки кагэбэшник.

Звонок. Появились двое и предложили пойти с ними. Вдогонку следователь ещё бросил мне, чтобы хорошо подумал, всё вспомнил и желательно описал за эти субботу и воскресенье. А бумагу и ручку там дадут. Где это должно было быть, не сказал. Итак, вывели меня во двор. Посадили в машину, ещё не в воронок и ещё без команды «руки назад». Уже наступили сумерки. Проехали через площадь Октябрьской революции. Подумал, везут на Владимирскую, 33. Потому что так уже возили меня три раза в ту тюрьму, что во дворе кагэбэшного квартала. Но нет, по Владимирской свернули вправо и завезли во двор здания бывших «присутственных мест», на бывшей улице Короленко, 15. Оказывается, там до сих пор в подвалах есть камеры предварительного задержания. Те самые известные из литературных, и не только, рассказов КПЗ. Сдали меня под расписку дежурному офицеру внутренних войск. Без промедления отвёл меня какой-то старшина в камеру. Там уже был какой-то человек. Поздоровались. Камера небольшая. Половина занята приподнятым настилом из досок для лежания. Было маленькое окошко, зарешеченное и затемнённое. Эти окошки можно видеть с улицы Владимирской и с Михайловской площади. Они на уровне тротуара. Параши в камере не было.

Человечек тот представился каким-то бухгалтером, что его уже здесь два дня держат, и он решил написать «повинную». Мне не хотелось болтать на эти темы. А он заходит с другой стороны и снова о том же говорит. Если уж взяли, то не надо усложнять себе отношений, признаваться, потому что всё равно выбьют признание. И всё это твердит, не зная, что там у меня. А может, уже немного и знал. Очевидно, был подсадной уткой.

Как-то я перекемарил ночь на тех настоящих нарах. Щёлкнуло окошко-кормушка, позвали в туалет. Потом дали какой-то юшки и кусок хлеба. Дали бумаги несколько листов и карандаш. На прогулку не водили. Вскоре позвали моего соседа — и больше я его не видел.

И снова мысли и раздумья. Больше всего о своих. Как они, бедные, там убиваются? И к чему это всё приведёт? Старался вспоминать свои командировки. Где, сколько был и были ли какие-то злоупотребления, какие-то завышения сроков. Я же работал уже пятнадцать лет в том институте и ничем не выделялся. Поездки, работа почти одинаковая. Разве что более качественно выполнял задания, ведь к каждому празднику меня хвалили. Мысли всё сводились к тому, что это какое-то недоразумение. Не знал я того, что это началась новая облава или «зачистка». Но брутальная, с компрометацией уголовными делами. И всё же понемногу начал приходить в себя. Начал, как говорят, раскладывать всё по полочкам. Пришёл в голову распространённый оборот: «Был бы человек, а дело состряпаем». Смысл этот немного угнетал. Но мысли дальше морочили голову. Как странствия по камере — четыре шага вперёд, потом четыре назад — так и мысли мои сновали то вперёд, то назад. Бумага и карандаш напоминали, что требовали что-то писать. Но о чём писать, когда я уверен, что ничем в своей многолетней работе не отличался от заведённых в институте правил отчётности о командировках. Да и командировки я сам себе не выписывал, их выдавал начальник отдела, согласовывая с главным инженером института. И всё больше я убеждался, что это что-то сложнее, чем моя геодезическая работа. То есть тут явно вмешалась рука КГБ. Как впоследствии выяснилось, именно в то время все те коммунистические опричники из всех силовых структур объединились в одну мафиозную группу и проводили «зачистку», фальсифицируя уголовные дела инакомыслящим, как-то хулиганство, тунеядство, хозяйственные действия, вплоть до изнасилования.

За теми тяжёлыми размышлениями и времени не замечал. Вдруг щёлкнул замок и открылась «кормушка». Снова дали кусок хлеба и какой-то мутной юшки. Потом дали чайник кипятка без сахара и кружку. После такого обеда мысли мои снова перекинулись домой. Как там они, бедные, убиваются? Как переносят этот удар? Было мне их очень жаль. Надо же иметь такую судьбу... Уже в третий раз забирают меня от них эти прихвостни. Но это так, будто отступление. Не лирическое. Потихоньку начал успокаиваться. Вспомнились прежние мои похождения по застенкам КГБ. Да и ничего, выжил и оставался оптимистом. Так что как-то оно будет. Антисоветской крамолы не нашли. На работе ничего не украл. Настроился ждать до понедельника. Там всё прояснится.

И вдруг с грохотом открываются двери и в камеру буквально вбрасывают человека с разбитым лицом и в испачканной кровью одежде. Я даже испугался, как-то остолбенел. Он медленно сел, потом поднялся с пола и сделал три шага к тем нарам. И лёг, закрывшись руками. Я осторожно спросил, что случилось. Он попросил воды. Налил я ему в ту единственную алюминиевую кружку воды. Опорожнил он ту кружку, рукавом обтёрся и снова улёгся. Больше я ничего не спрашивал. Хожу вперёд-назад. И снова вспомнил не раз слышанное, да и вычитанное. То самое: «допрос с пристрастием». Но видеть такое не приходилось. В КГБ не били, когда я там бывал.

Когда вечер перешёл в ночь, я и не заметил. Небольшая, ржавого цвета лампочка под потолком над дверью горит день и ночь. Команды «отбой» почему-то не давали. За окошком жизнь понемногу угасала. Перестал быть слышен цокот каблуков по тротуару, а потом и движение автомобилей. Походил ещё немного в состоянии какой-то прострации и полез на нары. Умостился, прислушался, спит ли мой сосед, и провалился в небытие. Сколько это длилось, трудно определить. Разбудил меня сосед своим стоном с матерщиной. Поднялся я и спрашиваю, нужно ли что-нибудь. Покачал он головой и замолчал. Окошко засерело. Скоро утро. Что же это будет дальше? Что они хотят от меня? Что это проделки КГБ, я уже не сомневался.

Вспомнилось мне, как в 1972 году во время новогодней (по старому стилю) облавы схватили было и меня. Именно схватили на улице, вечером 13 января. А было это так. Работал я тогда в Борисполе. По телефону узнал я, что проводятся аресты. Приехал автобусом до остановки «Левобережная» и иду пешком домой. По дороге решил зайти к Евгену Сверстюку. Поднимаюсь в квартиру. Дверь не заперта. Захожу — в квартире полный кавардак. Разбросаны книги, тетради. Во второй комнате в постели лежит Евген. Больной, с высокой температурой. Спрашиваю, что случилось, где Лиля. С трудом говорит, что был обыск, что-то позабирали, но он не мог следить за теми ищейками. Очевидно, что-то подсунули. Упоминалась в протоколе какая-то «Программа...». С собой его не забрали, потому что было у него под 40 градусов температуры. Сказали, что завтра приедут. Я не задержался и пошёл через мостик на Русановку. Близко жил Лёня Плющ. Думаю, что надо ему сообщить, может, не знает об обысках. Захожу, рассказываю об увиденном у Сверстюка. Но он спокойно отреагировал, сказал: «У меня ничего крамольного нет». Ну и хорошо. Утром я снова поехал в Борисполь. После работы возвращаюсь в Киев. Иду тем же путём, мимо дома Сверстюка, и вижу, как двое выводят из подъезда Евгена. Я всё понял, поздоровался и пошёл дальше. Церберы моё приветствие оставили без внимания. Они посадили Евгена в авто и уехали. Быстрым шагом иду к Плющу. Решил позвонить из автомата возле подъезда. Звоню. Отвечает какой-то дядька. Прошу Лёню. А оно: «Кто говорит?». Звоню ещё раз, а оно снова то же самое. Всё ясно. Отошёл, оглядываюсь. Квартира Плюща вся освещена. На балконе шныряют. Почти у подъезда стоят две машины. На душе как-то горько. Иду в направлении своего дома. Собираюсь позвонить домой. Там на углу ул. Энтузиастов и бульвара Давыдова, во дворе гастронома, и есть наш дом. И вдруг у автомата двое хватают меня сзади за руки и тащат к машине, которая подъехала. Я вырываюсь, хочу кого-то звать на помощь, но уже стемнело, никого поблизости. Какая-то девчонка у автомата. Я кричу ей, чтобы сообщила по адресу Давыдова 20/1, кв. 48, что меня схватили. Девчонка испугалась и побежала прочь. Тут подбегает мужчина и, возмущаясь, расталкивает их и спрашивает, что передать. Я и говорю, что меня схватили какие-то мафиозники. А он дальше: «Что ещё передать?». В конце концов они как-то скрутили меня и силой втолкнули в машину и завезли в КГБ. Со стороны улицы Ирининской завели в какой-то кабинет. В коридоре была явная суета, бегали. Начали обычный допрос. Я, правда, заявил, что не буду отвечать, пока не сообщу жене, что со мной. Посоветовались и говорят мне, чтобы я сказал, что всё в порядке. Итак, набирает номер, даёт мне трубку, а палец держит на рычаге. Я и говорю: «Жанна, меня схватили». Он нажал на рычаг и упрекнул меня. А дальше вопросы: какие отношения имел с арестованными тогда Иваном Свитлычным, Евгеном Сверстюком, Даниилом Шумуком и другими. На поставленные вопросы ответы были почти одинаковые, апробированные ещё с 1965 года. То есть ни у кого ничего не брал, никому ничего не давал, никаких антисоветских разговоров не вёл. Тот кагэбэшник всё позаписывал в протокол и ушёл. Оставили со мной какого-то клерка, чтобы стерёг меня. Через какое-то время зашёл бывший мой следователь, с 1966 года, Колпак, из Харькова. Тогда тех провинциалов «натаскивали» на «антисоветской агитации» в Киеве и Львове. Я упоминал о нём в своих воспоминаниях «На Владимирской, 33». Тогда он был «хороший парень». Закрыл дело с некоторыми невыясненными вопросами и уехал домой. Но его постановление отменили и мой первый следователь, некий Берестовский Лёнька Павлович, пытался довыяснить. Но ничего ему не удалось. Я же не мог подвести Колпака. Как пришёл Берестовский с тем постановлением, что следствие продолжается, так сразу и заявил: «Ты делал Колпака, как хотел». И вот тот Борис Антонович Колпак, поинтересовался или просто пришёл посмотреть на меня. Кажется, радостно поздоровались. Он так бодро хвастается, что «раскручивает» Шумука. Говорит, что с ним легко работать. Думаю, вот повезло Даниилу. А оказалось, что он раскрутил Даниила на всю катушку по 62-й статье.

Сидим дальше. Попросил я что-то перекусить и воды, потому что была у меня проблема с желудком. Принесли бутерброд и бутылку воды. Пауза затягивалась. Уже около 11 часов, уже дремать начал. Я был убеждён, что задержусь здесь надолго. И вдруг осенила меня дерзкая мысль. Захотелось мне ещё раз увидеться с маленькими детишками (8 и 1 год), старенькой мамой и посмотреть в глаза любимой жене. Не осуждает ли. Да и заодно переодеться бы в тёплую зимнюю рабочую одёжку. Ведь зима. Вот и говорю тому моему охраннику: «Это ж, наверное, делают у меня сейчас обыск. Но они ничего без меня не найдут. Есть у меня кое-что, но в надёжном тайнике». Он клюнул на это и спрашивает: «Так вы покажете?». — «Покажу». Звонит он кому-то и говорит, что у меня есть тайник и что я решил добровольно выдать там спрятанное. Через несколько минут вбегают трое их: «Ну что, поехали?». И поехали тем же путём, что и приезжали. Двое по бокам, третий впереди. Где-то уже у Днепра говорю им: «Если бы попался ещё кто-то с тем дядькой, то они отбили бы меня от вас». Тот, что сидел впереди, поворачивает голову и говорит: «Да это ж я был». Присматриваюсь, потому что очки потерялись при захвате. Действительно, та же пыжиковая шапка, та же круглая рожа. Так разбил он мои иллюзии. Обидно стало. Но что поделаешь. Приехали. Я и тот мордатый «пыжик», который был у них старшим, поехали на восьмой этаж лифтом. А те двое бегом наверх. Остались они на переходной площадке между этажами, а я пошёл домой. Захожу. Мама и жена на радостях бросились обнимать меня. А я же специально громко, чётко говорю: «Жанна, пожалуйста, открой тайничок и дай мне всё то, потому что меня привезли за этим». И тут же переодеваюсь, обуваю сапоги, надеваю полушубок. Жанна, молодец, поняла игру, и тоже громко говорит, что она сожгла всё, когда я сообщил, что меня схватили. Всё выходило будто логично. Потому что от моего сообщения до приезда за крамолой из тайника прошло уже часа четыре. Дала мне Жанна какой-то машинописный текст Гумилёва. Она почему-то хранила это ещё со студенческих времён. Что ж, это тоже «самиздат». Беру эту папку и пробую прощаться. Мама заголосила, дети проснулись. Не пускают из дома. Тяжело это вспоминать и сейчас. Отрываю их руки и ручонки, ведь должен идти, ведь меня ждут. Подхожу к ним и говорю: «Извините, ребята, жена как узнала, так и уничтожила всё». И даю ту папку. Пересмотрел тот «старшой» и, улыбаясь, спрашивает, что же там было. Я их уже не боялся. Мечту свою осуществил, увиделся, попрощался и переоделся. И говорю ему: «Какое это уже имеет значение? Всё уничтожено. Поехали». Небольшая пауза. И он говорит мне с каким-то таким «снисхождением»: «Оставайтесь на ночь дома. Завтра в 10 часов жду вас в своём кабинете, на Владимирской». Я не возражал и не сопротивлялся. Что-то буркнул и быстренько пошёл к своим, а то, чего доброго, ещё и передумают.

В дальнейшем дня три или четыре потратили на беседы обо всём и ни о чём. Я и говорю ему, чтобы дал мне за эти дни какие-то «повестки», потому что я на сдельной оплате. А на его вопросы отвечал очень коротко или вообще ничего. Разозлился он, но всё-таки дал мне те повестки с указанными часами. И пригрозил мне, что я ещё об этом пожалею, что я всё-таки попадусь с «поличным». Я промолчал, взял пропуск на выход и ушёл. Был это на то время ещё майор Рубан. И опекал он меня до самой смерти, потому что стал полковником, начальником Дарницкого КГБ. Будто бы и умер на работе в 1989 или 1990 году. Это так, для справки. И, наверное, в 1976 году он и отомстил с «поличным». Кстати, тогда там, в КГБ, было много таких как я. Посещали тот «дневной профилакторий» Галя Севрук, Люда Семыкина, Михайлина Коцюбинская, Леонида Свитлычная. Это те знакомые, которых я видел в коридорах, они ждали своей очереди на обработку. Это тоже отступление, но историческое.

Так в раздумьях и воспоминаниях дождался я утренней команды в туалет. Впоследствии даже дали кусок селёдки и сладкого чая. Это уже был понедельник. Надеялся, что сегодня всё выяснится. Как-то оно будет. А будет, как Бог даст. Так любила говорить моя бабушка. Вскоре позвали меня, называя через кормушку: «На букву Р». Очевидно, у моего соседа была другая начальная буква фамилии, потому что он не среагировал и остался лежать. Вывели меня во двор, усадили в какую-то машину и в сопровождении двух «цивилов» привезли снова на улицу Резницкую, в прокуратуру. Провели какими-то извилистыми коридорами и сдали тому молодому, но бойкому церберу, Диме Панькову. Так называли его мои охранники. Он поблагодарил их, что целым и невредимым привезли. Может, и имели какие-то намерения попугать меня, как того моего соседа. Но Бог милостивый уберёг меня.

Прежде всего он провёл психологическую атаку. Нагло, прищурившись, разглядывал меня. Я выдержал его натиск. Это что-то вроде дуэли взглядов боксёров перед началом боя. Потом так степенно расселся, так самоуверенно откинулся на спинку стула. «Ну так что? — спрашивает. — Будем работать?». Я молчу. «Как будем вести следствие?». Я же, думая усложнить ему работу, говорю, что вести разговор буду по-украински. Сознательно не говорю, что буду отвечать на вопросы. Оказалось, что он, стервец, в совершенстве владеет и украинским. Не зря окончил университет Шевченко.

Начали долго и нудно выяснять суть моих преступных командировок. Очевидно, он уже изрядно проштудировал те бухгалтерские книги, что лежали на столе, потому что легко оперировал датами и названиями населённых пунктов. Я же, разумеется, многое позабыл о тех пяти- или четырёхлетней давности поездках. Ездить приходилось почти каждую неделю по Украине. Но есть, наверное, определённая технология проведения допросов. Итак, зачитывает он мне вопрос, предварительно записав его в протокол допроса. Был ли я там-то, сколько дней там был. Я говорю, что это было очень давно и я уже давно забыл о той поездке. Не отрицает, что я мог забыть. Показывает какую-то командировку пятилетней давности. Спрашивает, что я там делал и сколько дней был. Ну что я мог ответить? Иногда вспоминалось, что там делал. Да и в конце концов на тех командировочных писалось задание и за сколько дней надо его выполнить. Но бывало, что объём работы увеличивали, тогда приходилось по рапорту главного инженера института задерживаться на дольше. Так вот я и говорю ему: «Не балуйтесь этими вопросами. Я всё равно чёткого ответа не дам». Улыбается, гад. «Ничего, — говорит. — Это моя работа, и я с вашей помощью всё выясню». Ну, думаю, это уже надолго. Так и случилось. Целый день вёлся тот разговор. Был и обеденный перерыв. Учитывая, что я уже три дня по-человечески не ел, это была почти праздничная трапеза. Был борщ и котлета с гречневой кашей. Ещё и компот довольно вкусный. Наверное, из их прокурорской столовой. Но это так, между прочим.

Итак, ставит вопрос конкретный, ведь листает те книги с закладками. А мои ответы почти одинаковые: «За давностью времени не помню». Он не беспокоился об этом и продолжал. Так до позднего вечера мы прошли 1971 год. Много времени ушло на мои воспоминания, точнее, игру в воспоминания о тех поездках. Потому что что я мог вспомнить? Много времени также ушло на перелистывание тех подшивок бухгалтерских документов. Он старался скрупулёзно выписывать все те командировки. Доказывал мне, что они его действительно беспокоят. Может, и так, ведь ему надо доказать «хищение» и надолго «упечь» меня. Так оно и случилось. Но до этого ещё дойдёт. А тогда я всё думал, что это какое-то недоразумение. Кое-что начал вспоминать. Что-то объяснял ему о специфике геодезических работ. Он будто внимательно слушал. И снова спрашивал о количестве дней моего пребывания там или сям. Я стал отвечать, что столько, сколько указано в командировочном удостоверении. Он не спорил и записывал мои почти одинаковые ответы. Так и закончилась первая беседа. Дал подписать мне тот длинный протокол. Пока я читал его рукопись, зашёл какой-то человек. Очевидно, его начальник, потому что Дима вытянулся перед ним. Дал он следователю какие-то бумаги и ушёл. Когда я дочитал и на каждом листе подписался, взял он тот протокол и говорит: «Ну что ж, Иван Иванович, поскольку вы подозреваетесь в совершении преступления, присвоении государственных средств, мы постановили оставить вас под стражей на два месяца». И объявил мне санкцию прокурора об этом. А дальше звонит куда-то и говорит забрать меня и поместить в следственный изолятор.

У деда Лукьяна

Через некоторое время пришли двое сержантов, и уже с командой «руки назад» вывели меня во двор. Посадили в «воронок», в бокс. Эта спецмашина похожа на хлебовозку. Имеет в кузове большое помещение и два или три «бокса» только для тесного сидения одного человека. И поехали. Приехали во двор большого здания. Впоследствии я узнал, что это Лукьяновская тюрьма с большой, ещё с екатерининских времён, историей. Приняли меня, очевидно, как и всех уголовников. Раздели, позаглядывали во все дыры. Приказали трижды присесть. Прощупали одежду, отобрали пояс и проткнули большим шилом обувь. Когда-то, десять лет назад, в кагэбэшной тюрьме, такое большое шило немного напугало меня. Так же случилось и теперь, когда меня принимали на содержание. Представляете, стою голый — и вдруг такой здоровый старшина берёт со стола такую швайку и направляется молча ко мне. А оказалось, он тоже собирался протыкать мою обувь. Но это так, чтобы вам немного веселее было читать. Дальше что-то зачитали о правилах поведения в том «профилактории» и взяли на содержание. На втором этаже запустили в камеру. Была это камера на четверых. Имела две двухъярусные металлические кровати. Почему-то называли такие камеры «тройниками». Как впоследствии я узнал, были ещё одиночки и большие общие камеры, куда впихивали заключённых столько, сколько хотели. Площадь того «тройника», наверное, 3х4 метра. Был там и туалетный уголок, немного отгороженный, с «парашей» и умывальником. Маленькое с кованой решёткой окошко. Под ним тумбочка и две табуретки, наглухо прикреплённые к полу. Над дверью, как и во всех таких помещениях, закрытая сеткой лампочка с бледно-жёлтым светом. Пол бетонный. Была там и батарея отопления, по которой постоянно перестукивались. Такая себе своеобразная «морзянка».

Там уже был какой-то постоялец. Поздоровались. Спросил, какая статья и давно ли с воли. Говорю, что ст. 84, уже четыре дня. А здесь впервые и первый день. Было уже, очевидно, поздно, потому что он уже спал. Раскинул я принесённый «тюфяк» и тоже улёгся. И провалился... Проснулся от какого-то ужасного сна, от стука в дверь и крика «падъём». Встали мы. Я немного освежил лицо, вытерся полой рубашки. А дальше мы расселись на кроватях и стали ждать дальнейших команд. Рассказал он, что сидит уже больше месяца за разбойное ограбление. Эпизод этот будто бы уже выяснен. Но следствие продлили, подкидывают ему другие, ещё не раскрытые эпизоды. Так следователи под угрозами и насилием уменьшают количество нераскрытых преступлений. Вскоре послышалось бряцание посудой и щёлканье дверец, тех самых «кормушек».

Подали нам чайник с водой для питья. Потом полбуханки на двоих и по куску гнилой селёдки. Это типичный завтрак. Полакомились мы и дальше ждём. Сосед говорит, что теперь будут брать на следствие, а если нет, то поведут на прогулку. Ориентация во времени потеряна. Ходить по камере вдвоём неудобно, потому что узкий проход. Один должен сидеть на табуретке. Так по очереди прогуливаемся и заодно вместе ждём своей судьбы. Сосед оказался неразговорчивым, а это уже немалый плюс. Вроде и выспался, но самочувствие вялое. Очевидно, нервное переутомление. Какая-то апатия, безразличие к тому сфальсифицированному обвинению. А мысли снова и снова идут домой. Что же там? Сообщили ли им, где я? Бедная моя Жанночка. Вспомнилось, как когда-то давно называл её «Терпелихой». Ох и натерпелась она уже со мной. И неизвестно, что там дальше будет. Воспоминания как-то отодвинули меня от реального моего состояния.

От бряцания откинутой «кормушки» я аж вздрогнул. И слышу: «На букву „Р“». Назвался я. «На выход». Ничего у меня не было, так что я сразу и двинулся к уже открытым дверям. Провели по лестнице в подвал, дальше туннельным переходом вывели во двор. Там такая пристройка с множеством дверец. Впихнули меня и велели ждать. Слышно было, как ещё щёлкали дверцы. Сколько это длилось, не знаю. Подъехала машина, погрузили нас. Восьмерых нас поместили в большой отсек, троих впихнули в боксы. Кто-то кого-то о чём-то расспрашивал. Я молчал. По дороге куда-то заезжали и кого-то высаживали поодиночке. Я был четвёртым. Был это двор той же республиканской прокуратуры. Под расписку сдали меня и поехали дальше. В кабинете уже ждал тот Дима, что Паньковым писался. Немного насупленный, но поздоровался и приказал садиться. Я уже не говорю о приглашении, потому что уже пятый день подневольный и должен был выполнять приказы. Спросил, сволочь, как спалось. Я промолчал. «Ну что, продолжим?». Я молчу. И начал он снова задавать такие же вопросы. Был ли я где-то там, или где-то ещё, сколько дней, что делал? Я и правда всё позабывал. Снова зачитывал мне тексты из командировочных. Я отвечал ему, что там, в командировочном, всё написано, ничего добавить не могу. Было это довольно скучно. Обедать тоже принесли на «рабочее место». Тоже была сравнительно хорошая еда. Немного пообщался с охранником, который был со мной, потому что Дима ходил обедать. Спрашивал я о своих. Говорит, что дома всё в порядке, Жанна Павловна ходит на работу. Зашёл Дима и сообщил, что сегодня он разрешил мне передачу. Ну что ж, и на том спасибо. И пошли дальше «работать». Это же его работа, должен он как-то зарабатывать на хлеб с икрой. Снова до вечера, до шести (я спросил о времени) поработали и разъехались по домам. Немного долго ждал в каком-то боксе. Но не забыли обо мне и забрали домой, к деду Лукьяну. Было уже темно. Церемония передачи меня из рук в руки прошла довольно быстро. Завели в ту же камеру. Через какое-то время принесли кусок хлеба и какой-то варёной рыбы. Чай сохранился ещё с утра. Так что поужинал, как книга пишет, то есть согласно калькуляции расходов на содержание зэка. Соседа моего не было. И стал я, сидя на кровати, ждать «отбоя».

Как проводилось дальнейшее следствие, того описывать подробно не буду, потому что будет скучно читать. Буду останавливаться только на характерных эпизодах. Где-то, может, три недели, а может и больше длилась та предварительная стадия следствия. То есть по всем тем, около двухсот, эпизодам ставились одинаковые вопросы. Я давал почти одинаковые ответы. Следователь будто и не спешил. А мне становилось всё более безразлично к той беседе. Понимал уже, что ловушка заказная, что это полный фальсификат и ничем я не помогу. Объяснять ли детали, или коротко отвечать — во внимание не примут. Но если бы знать тогда, то можно было вообще молчать. Всё равно дали максимум по статье. Так в собеседовании дошли до конца, или, иначе говоря, до того эпизода, с которого собственно и начался весь тот процесс. С того весёлого путешествия в Каменец-Подольский и Хотин. Почему-то вспомнился мне сон в последнюю командировочную ночь, в Хотине, в том райкомовском гостиничном номере. Приснилось мне, что я ехал в большой открытой машине. И вдруг порыв ветра сорвал с моей головы берет и понёс высоко вверх. Спрашиваю своего коллегу, что бы это могло значить. Он говорит, что будет хорошо. Такие-то сны бывают. Может, что-то и предвещают. У меня вышло, как в том известном в народе анекдоте, резюме которого, что сон один раз правду скажет, а второй — соврёт. Что я ехал куда-то, не такая уж и трагичность. Но та потеря берета — это очевидно был намёк на конфискацию имущества. И это при максимальном сроке заключения — 7 лет строгого режима. Такие были сфальсифицированные надругательства. Но это так, отступление.

В памяти будто встают строки из какой-то давно прочитанной старой приключенческой книги. Уже сгладились те тревожные волны. Время всё сглаживает. Вот если бы были тогдашние записи, то был бы гротеск. Но пойдём дальше. Вдруг перестали меня вызывать. Сижу неделю, сижу две, уже приближается срок в два месяца, на которые меня взяли на содержание. А Димы всё нет. Наступило 15 декабря, пятница. Мои соседи, а было их тогда уже двое, науськивают меня поднимать «хипиш» за незаконное содержание под стражей. Вот в субботу утром колочу я в дверь. Заглядывает в кормушку надзиратель. Я и кричу: «Начальника позовите. Меня без санкции держат. Не имеете права». Закрылась кормушка. Мы смеёмся над той сценой. Но минут через 20 приходит старший дежурный офицер и говорит, чтобы я не шумел, что через час-другой всё выяснится. Сработало. После обеда вызывают меня из камеры. Прощаемся, потому что неизвестно, куда зовут и вернусь ли в ту же камеру. Уже за дверью говорю надзирателю, что там остались мои вещи и харчи. Смеётся, паразит, и говорит, что скоро вернусь. И действительно, на встрече с каким-то кадром получил я постановление прокурора о продлении ареста ещё на два месяца. Вернули меня в хату. Все были рады, и я немного. Так что юмористические ситуации бывают и в тюрьмах. Я уже где-то упоминал, что самый тяжёлый — первый день. Потом те три непредсказуемых дня без санкции. А когда уже пройдёт неделя, две, то уже втягиваешься в тот ритм зэковского бытия. Хуже всего в том действе — издевательство над родными. Это даже нельзя сравнивать. Зэку что: есть дают, на прогулку водят, да ещё из дома передачи приносят. Следствие переходит в рабочую стадию. Ходишь как на работу. Даже как-то может скучно, когда не зовут на собеседование. Зэку может доставлять определённые проблемы только окружающая среда. Это уж как кому повезёт на соседей. Или какие-то худшие условия содержания. Часто-густо карательные службы провоцируют экстремальные ситуации, поощряя «отпетых» преступников. Их подселяют, и они издеваются, что приводит даже к летальным исходам. Обо всём таком буду вспоминать по ходу дела. Кстати, все те следственные (или ментовские) издевательства, пытки применяют в те трое бессанкционных суток. А когда передают тебя в изолятор, то есть в тюрьму, то уже нельзя пытать или калечить человека. За него уже отвечает тюремное начальство. Есть даже прокурорский надзор за условиями содержания зэков. Понятно, что это так должно было бы быть по закону. Я за время пребывания под следствием у «деда Лукьяна» не видел такого, как того человека, избитого до крови, брошенного в камеру КПЗ. Потом уже, после суда, когда бросили меня в общую камеру, то насмотрелся всякого. Но то были взаимные разборки зэков.

Как потом оказалось, следователь Дима Паньков ездил по командировкам. По всем тем моим «эпизодам преступления». Надо же было той камарилье так играться, так тратить средства, мёрзнуть, ведь зима. Но оказалось, что ездил он за мои деньги, потому что суд все расходы присудил мне. Так доказывали мои «преступления». На местах брали показания заказчиков, а на суде выставляли их свидетелями обвинения. Когда я вернулся в Киев, то пробовал выяснить причины таких их показаний. Встречался с некоторыми из них. С теми директорами или председателями, которые заказывали работу, вместе со мной уточняли объём работы на местности и отмечали количество дней моего пребывания, а потом говорили следователю, что был я там день или два. В суде потом они отрицали это. Но суд не принял этого во внимание. Допрос свидетелей проводился так. Приезжает следователь Дима, а может, и другой, к тому руководителю (заказчику). Представляется, показывая своё прокурорское удостоверение. У каждого того руководителя, очевидно, рыльце в пушку. И соответственно «жим-жим» и испуг. Дальше показывает мою фотографию и спрашивает, знает ли такого. Подавляющее большинство действительно не могло утвердительно ответить, то есть не узнавали меня, ведь прошло немало лет. Тогда показывает командировочное и спрашивает, его ли это подписи. Он дрожа утверждает. На дальнейший вопрос, он ли записывал дату прибытия и убытия, отрицает. А дальше буря и натиск. Кто писал, когда писалось и как это так, что он за руководитель, если подписывает пустые бланки. Может, и по-другому вёлся диалог. Потом немного мягче: «Так сколько дней тот, что на фотографии, был здесь в командировке?». Подписант, конечно, не может вспомнить. И на вопрос, день или два, отвечает: «Может, день, а может, два». Пишут протокол, где указывается тот день или два. Такая технология прослеживалась по всем моим командировкам. На этих показаниях и было выстроено обвинение в завышении сроков командировок. При этом не принимались во внимание мои проездные билеты с датами и даже квитанции из гостиниц.

Должен заметить, что многие из тех заказчиков работ, особенно за 1975 и 1976 годы, которые ещё помнили меня, не поддались на такую атаку и подтвердили количество дней моего пребывания в командировках так, как было указано в командировочных удостоверениях. Но эти показания следователь Дима проигнорировал.

После тех его поездок, того долгого перерыва, Паньков снова возобновил наши беседы. На этот раз он был увереннее. Потому что имел уже письменные заявления-свидетельства о моих «преступлениях». И пошли-поехали мы снова по всем тем командировкам. Только вопросы ставились по-другому. Начинались они с зачитывания тех заявлений-свидетельств. Заканчивались вопросом: «Что вы на это скажете?». Ответы мои снова были почти одинаковые: что прослушанные заявления являются выдумками. А по поводу конкретной командировки я уже давал пояснения. Что я делал там и сколько дней, есть в рапорте о завершении работы, который проверил и принял начальник отдела изысканий. Он не спорит, всё записывает. Идём дальше. Так продолжалось снова, может, с месяц. Были, правда, иногда и отклонения от мирных бесед. Вдруг я, прослушав какое-то такое заявление, с возмущением говорю, что это явная ложь и я требую «очной ставки». Даже говорю ему, что он фальсифицирует, что тот заказчик не мог так врать. Он спокойно уверяет меня, что будут очные встречи. Не был он агрессивным. Очевидно, был уверен, что при любых раскладах максимум по той второй части 84 статьи — семь лет — мне накрутят, потому что эпизодов было много. Вот те подлые кагэбэшники решили дать мне возможность досидеть полный срок, предусмотренный ст. 62, то есть семь лет. А то действительно в 1966 году была какая-то игра либералов П. Шелеста и Никитченко, когда присуждали сроки, начиная с полугода. То есть с минимума. Впоследствии, с 1972 г., давали с первого раза 7 лет строгого режима и 5 лет ссылки в «удалённые» места. Но до моего приговора ещё далеко.

Эта вторая серия следственных «прогулок» по тем эпизодам тоже стала скучной. Так что не стану утомлять вас их пересказом. Перейду лучше к быту. Содержали меня и дальше в «тройнике». Соседи по камере менялись, а я оставался. В основном, подселяли одного. Было, правда, время, что было нас четверо. Это после нового года тюрьма была переполнена. Где-то через неделю осталось нас двое. Был это весёлый кадр. Звали его Александр Луценко, из Барышевки Киевской области. Такой себе немного философ, довольно хорошо знал историю и главное — был поэтом. Ему было лет больше тридцати. Сидел он уже четвёртый раз. И всё за драки. Очевидно, поэзией занялся, будучи в заключении. Имел несколько мелко исписанных тетрадей. Писать и хранить их ему не запрещалось. Обладал хорошей памятью. Часто читал отрывки из своей последней поэмы о казацких временах. Что с ним стало и какова его творческая судьба — не знаю. Может, дали ему большой срок, потому что драка была с оружием. Где-то сцепился с каким-то уже пожилым соседом. Тот выхватил пистолет, а он будто как-то отобрал тот пистолет и в процессе борьбы два выстрела попали в того противника. Но он выжил. Следствие инкриминирует ему покушение на убийство, утверждая, что это было его оружие.

Рассказываю о нём так много, потому что долго вместе находились в одной камере. Любил он много рассказывать и умел это. За это время, почти три месяца, редко брали его на допрос. Говорил он, что потерпевший в тяжёлом состоянии в больнице. И следствие ждало, когда он сможет дать показания. Так ли это было или нет, кто его знает. Но в тех условиях один другого выслушивает. В спор вступать не стоит, ведь неизвестно, каково его психическое состояние. Всякое может случиться. О таком будет немного дальше.

Чтобы немного смягчить это чтиво, хотя, может, это и не к месту, перескажу один смешной его рассказ, такой жизненный эпизод. Итак, был он женат. Жену имел из Белой Церкви, она там жила у матери. Он же, тоже с матерью, жил в Барышевке. Поскольку часто имел дела с милицией и постоянно не работал, то и катался туда-сюда. Тёща всё время ругала его. Не имея постоянного занятия и не желая выслушивать тёщу, ходил он по соседям. А соседи добрые были и угощали его. Вот он и жалуется соседке, что тёща такая проклятая. Соседка говорит ему, что она такая злая, потому что у неё нет мужика. Было ей лет 50, вдова. Что там советовала дальше та соседка, он не рассказывал. Но каждый раз угощала его водкой. И одним вечером, когда жена была на второй смене, Сашко, хорошо выпив, пошёл спать. Проходя мимо лежанки, где уже лежала тёща, Сашко вдруг запустил руку под её одеяло. А она: «Тю, дурак». Он быстренько шмыгнул в спальню. На следующий вечер Сашко немного больше хлебнул, для храбрости. Тёща будто уже спала на той же лежанке. Сашко останавливается, хватает тёщу на руки и понёс в спальню. Она вместо крика — просьбы, говорит, не громко ли кричит: «Ой, ты меня поломаешь». Сашко её не поломал, а своё дело сделал. И с глазами Сирка полез спать в сено над сараем. Оно, как подвыпивший, то и быстро заснул. Утром вспомнил он то приключение и говорил, что было ему очень стыдно. Но что ж, случилось. Вот лежит он, «трубы горят», но нечем затушить. Когда слышит, кто-то карабкается по лестнице. Думает, наверное, жена. Но нет. Слышится ласковый голосок тёщи: «Саша, вставай завтракать»... Забрал он жену и поехал в Барышевку, потому что как раз были выходные. Нас в камере тогда было трое. Хохот стоял, аж надзиратель стуком в дверь должен был нас к порядку призывать. Бывает и такое.

Некоторое время был сокамерником, правда недолго, такой себе типичный русский. Тоже любил рассказывать легенды своей жизни за решёткой. Первый раз сел давно, подростком. Украл у кого-то из соседей кроликов. Там набрался опыта и, вскоре после освобождения, снова «загремел» за «гоп-стоп». Это грабёж с разбоем. Дали ему 10 лет. Отсидел их до звонка. В лагерях получил среднее образование. Самостоятельно изучал философию и разбирался в литературе. Впоследствии в лагере я знал таких мудрецов-самоучек. Был он, очевидно, немного блатным. Говорил, что был уважаемым человеком в лагере. И вот после освобождения поехал к сестре, в какую-то «глубинку», хоть и недалеко от Москвы. Обо всех тех жизненных приключениях повествовал он степенно. А однажды, когда дошёл до воспоминаний о пребывании у родственницы под Москвой, ну буквально сорвался. Итак, укладывали его спать на лавку в кухне. Условия, с его слов, были ужасные. Светили керосиновой лампой. То ли электричества не было, то ли редко его подавали, я уже не помню. И в доме держали телёнка. Вот какой-то ночью тот телёнок присосался к нему. Трудно представить, что было с ним тогда, когда он после длительного времени так эмоционально реагировал. Как он поносил ту советскую лживую реальность. Это сломало все его добрые намерения относительно той жизни «на свободе с чистой совестью». Говорит: «Не хочу я такой свободы». Очевидно, эти последние подневольные десять лет жил он в информации лживого радио и газеты «Правда». Итак, он покинул своих родственников и подался к своим «корешам» на Украину. Говорил, что хохлы богаче и там будет легче. Что легче, я не уточнял. Имели они с «корешем» пару удачных эпизодов. Недавно «бомбанули» какой-то «сельмаг». И «спалились». Уже два месяца под следствием. Впоследствии ушёл он «с вещами» в более привычный для него мир. Место его не пустовало, потому что у деда Лукьяна всегда завоз.

Всякие приходили пассажиры в то моё купе, но каких-то особенно характерных не припоминаю. Разве что такой случай. Попался пассажир, который любил играть в шахматы. Я тоже когда-то баловался. Попросили мы у надзирателя шахматную доску и начали укорачивать тот камерный досуг. Проигрывал я несколько дней подряд. Уже ему и неинтересно стало. Был какой-то перерыв, но дни в тюрьме длинные. И возобновили мы игру. Начались ничьи, потому что я уже запомнил его ходы. А дальше начал я иногда выигрывать. Он нервничал и ещё больше ошибался. И предложил он играть на интерес. Что это такое, я уже знал. В лагерных или тюремных условиях часто игры проводятся «на интерес». Особенно это опасно в зонах. Причём всякие игры. И у тех, кто проигрывается, возникают ужасные проблемы. Ведь наличных денег нет и никак рассчитаться. Но о тех последствиях проигрышей расскажу позже, когда буду описывать лагерную жизнь. Итак, договорились мы играть на приседания. Это вроде и полезно разминаться. Двадцать пять раз за проигрыш. Сначала это было весело. Проигрыши чередовались с ничьими. Но когда перестаёт везти и приходится проигрывать несколько раз, то уже и не весело. Бывало всякое.

В частности, случилось такое. Мой сосед проигрывает подряд четыре партии. Честно приседает. Берёт он тайм-аут. Потом была прогулка. Потом обед. И снова игра. И снова он проигрывает и приседает, но уже с трудом. Когда партнёр приседает, то целесообразно тоже как-то размяться. И вот где-то на втором или третьем его приседании я подошёл к окну и начал подтягиваться на решётке... Очнулся я на нарах. Меня рвота выворачивает. Вижу двух санитаров и надзирателей. Кладут меня на носилки и несут в лазарет. Пришёл фельдшер, осмотрел. Травмы открытой нет. Голова болит, тошнит, позывы на рвоту и качается кровать. Дали каких-то таблеток и холодный на голову компресс. Таблетки усыпили меня. Когда приспичило, пробовал подняться. Но еле не упал. Спасибо, двое ребят довели до нужника и вернули на нары. Ночь проспал с таблетками. Утром врач определил сотрясение мозга. Приходил какой-то старший лейтенант, расспросил. Как это случилось, я и до сих пор не знаю. Что объяснил мой сосед, мне не говорили. Соседи по палате, когда я рассказывал об игре и приседаниях, уверяли меня, что он шарахнул меня чем-то по башке. Может и так, а может я потерял сознание при подтягивании и грохнулся черепком о бетонный пол. Пролежал я в том лазарете почти месяц, потому что не мог сам ходить. Когда выводили на прогулку, то держался за стены. Впоследствии сам начал ходить всё ровнее. И как следствие той «игры на интерес» до сих пор имею полную потерю слуха на правое ухо и походку, как у подвыпившего дядьки. Несколько раз милиционеры не хотели меня пропустить в метро.

Пока я был «на больничном», следователь Паньков закончил составлять обвинительное заключение. Очевидно, меня уже ждали, потому что как только я вышел из лазарета, меня тут же повели к следователю, где то заключение мне торжественно и вручили. Было их снова двое. При этом дали мне подписать протокол об окончании следствия и о начале ознакомления со всеми томами уголовного дела. Сколько времени я знакомился с теми материалами, уже, конечно, не помню.

Наиболее примечательным из того обвинения было следующее: «Русин Иван Иванович о б в и н я е т с я в том, что он, будучи ранее судим, 25 марта 1966 года, за антисоветскую агитацию и пропаганду Киевским областным судом по ст. 62 ч. І УК УССР и отбыв срок наказания, должных выводов для себя не сделал, на путь исправления не стал и вновь совершил ряд преступлений...». Этот абзац был изображён красной полосой по диагонали на всех моих судебных делах и сопроводительных письмах все с е м ь лет как особая примета.

Но, несмотря на это, тюремное содержание продолжается. Ознакомление с материалами следствия затянулось, потому что я тщательно изучал то полугодовое «творчество». Вроде и понимал уже, что к чему, но наивно надеялся развеять все те следственные выдумки. Итак, о каждой командировке записываю объяснения. Думаю, что на суде мне удастся с помощью свидетелей доказать, что это всё фальсификация. Проходит уже вторая неделя, следователь Дима начал нервничать. Говорит: «Вы думаете, что сможете на судебном заседании прочитать все те ваши записи?». Я промолчал и дальше продолжал читать и писать. Приходил ещё какой-то дядька, очевидно «старшой», и тоже убеждал меня не портить бумагу. Прочитывая те тома, я всё больше убеждался, что там нет никакого преступления, что это была общепринятая технология выездов в командировки и их отметок у заказчиков работ. И самое главное во всём этом то, что не я выписывал себе задания-командировки, а начальник отдела определял количество необходимых дней и согласовывал все задания с главным инженером. В довольно хорошем настроении закончил я знакомство с материалами обвинения. Под конец нашего «сотрудничества» следователь даже обнадёжил меня, что, мол, там, на суде, половина эпизодов отпадёт. Я же успел спросить его: «Так для чего было их вписывать?». В ответ: «Так мне надо было показать свою работу». На таком диалоге мы разошлись. Хотел я увидеть его после возвращения в Киев, но ни адреса, ни телефона в справках мне не дали. Все они, падлюки, засекречены.

Через некоторое время принесли в камеру протокол, что я уже числюсь за судом. Ну что ж. Режим содержания не изменился. Жду суда. Жена наняла адвоката. Какая-то Нина Ивановна Пушкина. Приходила она несколько раз. Расспрашивала о некоторых эпизодах, потому что тоже знакомилась с делом. Я дал ей свои записи варианта защиты, и она, в основном, воспользовалась ими на судебных заседаниях. Длилось то судебное действо довольно долго, потому что было много свидетелей обвинения. Все свидетели, которые под давлением следователя писали заявления об одном или двух днях моего пребывания у них, на мои вопросы утверждали, что на самом деле был я у них столько, как указано в командировочных удостоверениях. То есть отрицали свои предыдущие показания. На вопросы судьи говорили, что работа выполнялась много дней. Но видели они меня в начале и после окончания работы, когда подписывали командировочное. Начальник отдела изысканий, Пустынский, убеждал судей, что невозможно выполнить работы за такое время, как написал следователь, что это абсурд, что только доехать и организовать работу нужен день и день на окончание работы. Так он объяснял по каждой командировке. Мы с адвокатом довольны. Судьи будто внимательно выслушивают. Секретарь якобы записывает, или стенографирует. Ну, настоящее представление. Главные актёры: прокурор, адвокат и я. Судьи как судьи, слушают, иногда что-то переспрашивают. И должны вынести решение. Адвокатша подбадривает меня. Судебное представление подошло к концу. Прокурор с пафосом, начав с моего кагэбэшного заключения и неисправления, прошёлся по всем эпизодам и закончил обвинительный монолог требованием присудить мне максимум по той 84-й статье, часть вторая, 7 лет лагерей строгого режима с конфискацией имущества. Адвокат, Нина Ивановна Пушкина, пламенно, тоже может быть с пафосом, доказывала судьям, что во всём этом действе уголовного преступления нет. После адвоката мне уже не приходилось что-то добавлять в свою защиту по тем «преступным эпизодам», потому что адвокат сказала всё, что мы с ней согласовали. Я лишь попросил суд с вниманием отнестись к изменённым свидетелями в судебном заседании своим предыдущим утверждениям о количестве дней моих командировок. И особенно к объяснению свидетеля Пустынского, начальника отдела геодезии того института, которому якобы я нанёс ущерб. Он фактически был экспертом от того института. Он разъяснял технологию работ и необходимое количество дней для их выполнения, чем фактически опроверг выводы обвинения. То есть и уголовное дело, как таковое, не имеет оснований. Выглядело полной фальсификацией.

Но это такое, что не стоило бы и вспоминать. Судьи взяли перерыв на три дня. Очевидно, для согласования решения. И согласовали, и объявили решение. В приговоре дословно был повторён прокурорский текст обвинения и семь лет лагерей строгого режима с конфискацией всего имущества. А от себя добавили: возместить институту 1002 руб., сумму, которую следователь накрутил за пять лет моих командировок. Также возместить все судебные издержки. Это всяческие экспертизы и расходы следователей и свидетелей на приезд на судебные заседания. Все те средства я должен был отрабатывать в зоне много лет. Проводил эту расправу надо мной председатель Московского районного суда города Киева. Кстати, Бог шельму метит, потому что вскоре попался он на взятке и загремел на десять лет.

Все мои близкие и друзья были ошеломлены. Особенно той конфискацией имущества. Вот уж кагэбэшная банда отыгралась! Семь лет — это не было что-то особенное. К такому сроку с 1972 года уже привыкли, меньше кагэбэшные бандюки не давали. Но чтобы издеваться над женщиной с двумя малолетними детьми и старой немощной бабушкой... Это уже настоящие фашистские издевательства кагэбэ. Ну, какое там имущество у советских инженеров? Две кровати, два шкафа, две детские кроватки, стол, стулья, какой-то диван и телевизор «Рекорд». Всё это было вписано в протокол при аресте. Была вписана ещё и какая-то одежда. В процессе следствия оказалось, что у меня есть ещё «дача». Это был деревянный домик на 20 кв. м на участке 4 сотки в садовом кооперативе того нашего института. И это вписали. Самое обидное в том действе, что той бедной жене пришлось бегать по судам с исками о разделе того имущества. Самый гуманный, справедливый советский суд всё поделил поровну, детей и бабушку не учитывал. И пришлось ей выкупать ту мою долю у тех судебных исполнителей. Слава Богу, родственники и друзья помогли.

Адвокат тоже была растеряна, такого решения не ожидала. Пробовала успокоить нас, мол, мы обжалуем и всё будет изменено. И прибегла к обжалованию того произвольного приговора в Киевском городском суде. Вышла она там на какого-то из руководителей суда, вроде как бывшего однокурсника, или даже приятеля. Фамилия у него была Мацко. Когда принесли ему для изучения то моё «дело», он срочно позвал её к себе, показал красную полосу по диагонали заглавного листа, развёл руками и глубоко извинился. Так она рассказывала Жанне, а потом и мне. И было ли оно так, кто его знает. Единственное, это правда, что был такой судья по фамилии Мацко. Тот самый Мацко судил нас в 1966 году в Киевском облсуде. То есть кассационная инстанция оставила приговор без изменений.

А тем временем, меня сразу после суда перевели в общую камеру. Я уже был достаточно наслышан о тех камерах и тамошних условиях. Даже когда-то, в 1966 году, побывал в больших камерах, в этапном путешествии. Но здесь было ужасное впечатление. Это настоящий «обезьянник». Вместо 12 человек напихивают 20. Бывало меньше, но в основном, ещё больше. Ютились на тех нарах как сельди, да и на бетонном полу валялись. Хорошо, что был уже июнь, хоть не мёрзли.

Итак, забрали меня из того «тройника». На другом этаже открыли со скрежетом дверь и втолкнули в полумрак. Дверь за мной загремела и заскрежетал засов. Стою я у двери и не знаю, куда дальше ступать. Слышу властный голос: «Проходи, чего стоишь, развязывай свой сидор». В камере сизо от дыма, да и стемнело уже. Еле разглядел длинный стол. По бокам лавки. Вокруг сплошные двухъярусные нары. На них впритык лежат жильцы. На лавках сидят несколько без рубашек, мокрые от пота, очевидно, самые блатные. Играют в домино и нарды. Подошёл я к столу, развязал свой мешок и отступил. Тот же голос: «Ото молодец». И дальше: «Будем тебя, мужик, звать „Очки“». Ну что ж, такую «кликуху» я уже получал на пересылках, при путешествии в Мордовию в 1966 году. И почти так же лишились мы тогда с Сашком Мартыненко своих «сидоров». На первой же пересылке, когда загнали нас в общий «отстойник». Через какое-то время, когда разобрались, что наши «дела» с красными полосами, то отделили нас от тех «весёлых ребят». И поселили отдельно, вдвоём, но уже без «сидоров», то есть без харчей и тёплой одежды. Камера была какая-то странная. Как потом мы узнали, когда подселили к нам старого заключённого, которого этапировали из Мордовии, это была камера смертников. Был это интересный для нас сосед. Интересно рассказывал свои истории. Сидел уже больше двадцати лет. Говорил, что был у Власова полковником. А схватили его в Париже осенью 1945 года. Обедали, или может, пьянствовали в ресторане. И вдруг зовёт его официант к телефону, в холле. Только начал «аллокать», как трое в штатском вплотную приблизились и приказали молча идти к выходу. Втолкнули в авто и завезли в военную комендатуру. Оттуда после определённой обработки переправили в советскую зону оккупации. А дальше «вышак», который впоследствии был переквалифицирован на 25 лет лагерных зон. Назывался Ивановым, и ещё говорил, что какой-то его брат сейчас генерал, начальник военной комендатуры в Москве. Мы, конечно, спрашивали его, почему он не помогает. Говорил, что может и поможет, ведь вот и везут на какую-то встречу в КГБ. Было немало интересных деталей в его легендарных повествованиях. В основном, долголетние зэки стараются использовать свободные уши, потому что их там, между собой, уже никто не слушает. Впоследствии он вернулся в тот же лагерь, где я уже находился. Это в Явасе, ЖХ-385/11. Посоветовали мне наши ребята не общаться с ним, потому что он стукач. И что возили его, очевидно, для отчёта. Извините за отступление. Такие отступления, очевидно, будут повторяться ещё не раз.

Этот мой мешок послужил определённой откупной взяткой. Был я уже будто под их защитой. Приказали они кому-то наверху раздвинуться и дать мне место. Как-то умостился я боком на то место и заснул. Прожил я там, на втором этаже, больше двух недель, пока не пришло сообщение, что мой приговор вступил в законную силу. В тот же день забрали меня из того улья и поселили в другое крыло тюрьмы, в «этапку». В камере было человек десять. Количество ежедневно менялось, потому что забирали на этап. Здесь было сравнительно спокойно. Мест хватало всем внизу. Инцидентов не было. Каждый сосредоточенно ждал вызова, когда и куда забросит его судьба. В камерах содержат с одинаковым режимом, поэтому и я находился среди строгорежимников. И отправляли, в основном, в те же лагеря, где они уже когда-то содержались. Часто было их по несколько из одной зоны. И, конечно, бывали серьёзные «разборки» с групповыми мордобоями. Был я свидетелем, ещё в том улье, таких довольно жёстких стычек. Хорошо, что ножей и заточек не было. Но ножки от лавки были задействованы. Дважды надзиратели вытаскивали из камеры с пробитыми головами. Тех забияк тоже выдёргивали из камеры. Но впоследствии формировались другие ватаги «по интересам». То есть «карманники» против «гопников», или лагерные землячества.

Этапное путешествие

В Киевской области тогда было три лагеря строгого режима. Это в Буче, Белой Церкви и Березани. Так что наслушался о тех лагерях много. Надеялся, что и меня тоже куда-то туда завезут. Расспрашивал о деталях условий содержания. Сравнивал, где бы было лучше. Это как в той поговорке, что рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше. Но не так случилось, как думалось. Без предупреждения выдернули меня из камеры и повели в какое-то длинное большое помещение. Были уже там люди. Узнал, что это этап на Одессу. Ждали часа три. Под вечер воронками доставили к поезду и погрузили в вагон-зак. Вот тут-то уж досталось мне, как и всем. Кому как повезло. Мне удалось как-то «усесться» внизу. Было нас по пятеро на каждой лавке и на верхней полке пять или шесть. Верхние полки соединялись откидным щитом и образовывался сплошной настил. Во время той трамбовки увидел я такое. Ещё не было забито купе, как вбегает уже немолодой человечек, раздвинул чьи-то ноги и шмыг под лавку. Прокемарили мы так на плечах друг у друга ночь. В Днепропетровске, очевидно, перецепили наш вагон-зак к другому поезду. Долго стояли. Кого-то забирали, кого-то подселяли. То есть распределяли по областным зонам. Забрали из моего купе человек, может, десять. Выскочил и тот из-под лавки. Спрашиваю соседа, что это значит. Глянул он на меня, такого невежду, да и говорит, что это «петух». Так я впервые увидел, до какого ужасного состояния докатываются люди. Нескольких добавили в наше купе и поехали дальше. В процессе перетасовок добрался я до уголка. Сижу себе и думаю. Что же это такое? Куда я попал? И куда это меня везут? Вспомнил, в каком привилегированном состоянии были мы с Александром Мартыненко на этапе в 1966 году. Едем вдвоём в целом купе, имеем ещё «сидоры» с домашних последних передач. Рядом Евгения Фёдоровна Кузнецова, одна в купе. А остальные купе натрамбованы так, как нынешнее моё. Жаль немного тех «сидоров», что так быстро отобрали. Приходится лакомиться вонючей селёдкой с хлебом. Хорошо, что хоть не отказываются дать воды. В разговоры с соседями не вступал. Они между собой быстро знакомились, находили земляков по лагерям. Они в таких условиях не впервые. А я-то впервые, хоть и считаюсь «рецидивистом». Мало я за первый раз просидел. Теоретически усовершенствовался, но практически уголовного строгого режима не видел и не почувствовал.

Так «ушки на макушке», настороженно, с тревожными предчувствиями приехал я в Одессу. Воронками перевезли нас в тюрьму. Это уже настоящая пересылка. Как-то повпихивали по камерам. Тесно не было. Сразу же начали водить на прогулку. Рассмотрел я то сооружение. Здание из красного кирпича, очевидно, тоже ещё с екатерининских времён. Было двух- и четырёхэтажное. Там, где нас поселили, был холл высотой в два этажа. Наши пересыльные камеры были на втором этаже. Входы с балкона. Режим был какой-то необычный. Камеры не запирались. Можно было выходить и заходить в другие камеры. Самым пикантным было то, что надзиратели торговали чаем и даже водкой. Может, они и деньги передавали, ведь за деньги покупали эти «деликатесы». И ещё интересным было то, что держали там пассажиров прямого (в зоны) и обратного (из зоны) направлений. И даже тех, условно освобождённых, которых везли на «химию». Короче говоря, как в настоящей Одессе, был либеральный режим содержания. Все что-то меняли или даже и продавали. Выменяли и у меня хорошую гражданскую одежду на зэковскую. Здесь уже не конфисковали, а убеждали, что в ближайшие годы я в зоне не буду ей пользоваться, всё оно пропадёт, то с определённой доплатой меняли. Пробыл я там четыре дня. Кормили относительно хорошо.

Это одесское пересыльное существование как-то положительно повлияло на меня и расслабило меня. Даже, грешным делом, подумывал, что может и впредь так будут содержать. Но как-то под вечер прервали моё «благоденствие»: пришёл какой-то сержант и забрал меня «с вещами» на выход. Во дворе посадили в воронок, в бокс, отдельно от других. Может потому, что было в «деле» та красная полоса. Помните? В вагоне не было переполнено. Довезли до Николаева ночью. Со злыми церберами, бегом, переправили нас в воронки, набили под завязку и привезли в Николаевскую тюрьму. Там посадили в большую камеру. Людей, или точнее зэков, было может с двадцать. Я уже не выделялся одеждой, и «сидора» не имел. Так что никаких проблем. Напился воды, улёгся и заснул сном праведника, ведь грехов на душе вроде не имел. Разбудили нас командой: «Падъём». Вскоре дали кипятку, пайку хлеба и снова ту же фирменную гнилую селёдку. На чьи-то возмущённые замечания говорили: «Мы вас сюда не звали». Бывали и такие надзиратели-мудрецы, что говорили: «Вы сами кузнецы своего счастья». Не знаю, кто там был кузнецом, но мне пришлось быть каменотёсом и долгие годы долбить не символическую скалу, а гранит в Ново-Даниловском карьере.

Продержали меня в той николаевской пересыльной тюрьме почти неделю. Почему — так мне никто и не сказал. Я не очень возмущался, потому что условия сносные. В камере часто менялись жильцы, а я оставался. Увидел там контингент общего и усиленного режимов. Самые мерзкие типы с общего режима, особенно та малолетняя шпана. Однажды вселили с какого-то этапа группу тех молодчиков. И сразу же начались разборки, начались настоящие драки. Хотели даже кого-то изнасиловать. Будто стало известно, что сидит тот за изнасилование или за попытку изнасилования. А в том уголовном мире есть такой ужасный «закон», что за такую статью насилуют, или, как они говорят, «опетушаривают». Это было ужасно. Хорошо, что крик услышали надзиратели. Вскочили четыре сержанта, раскидали их, хорошо отлупили и растащили по разным камерам. О камерной драке я уже упоминал, но эта была ужаснее, потому что было много крови и воплей. Вмешиваться в те разборки посторонним нельзя. Тут же всю камеру развели.

Перевели и меня в другую, меньшую камеру, где было уже двое. Они уже знали, что идут в 93-ю зону, в Новоданиловку. Говорили, если тебя присоединили к нам, то и тебя везут туда же. Уже не помню, в тот ли день, или на следующий посадили нас в воронок и завезли в лагерь № 93.

В уголовной зоне строгого режима

Когда привезли нас в зону, было уже темно. Через шлюз запустили в какое-то помещение. Там лейтенант-конвойный передал меня с сопроводительной папкой на постоянное место жительства внутренней охране. Они раздели меня, осмотрели по инструкции и повели в приёмный карантинный отстойник. Вскоре и тех двоих, что мы вместе ехали. Кто-то из них здесь уже бывал. Что дальше должно быть, я не знал. Расспрашивал у соседей. Кто-то говорит: «Напейся воды и ложись. До утра никто нас беспокоить не будет». Умостился я на те нары, положил руку под голову и заснул. Хорошо, что лето. Не было холодно. А бока уже натренированы. Проснулись мы без команды. Кто ещё валяется, а кто-то разминается. Параша и водяной кран были в углу камеры. Дверь металлическая, с кормушкой. Вдруг щёлкнула кормушка. Всунулась голова и тихо: «Хорошие вещи есть?». Ответили ему, что нет. Спрашиваю, что это означает. Был это один из самых козырных зэков. Старший «нарядчик» — тот, что пересчитывает зэков по бригадам при выходе на работу и после работы, при возвращении в жилую зону. Лагерь поделён на жилую и рабочую зоны. Тот нарядчик и ещё несколько зэков могут свободно ходить по территории лагеря. Бывает и за пределами лагеря. Они «расконвоированные». Им доверяют «кумы», потому что они являются внештатными их работниками. Так вот тот кадр выманивал, а может, иногда и выменивал за чай хорошую одёжку у «новеньких». Потом продавал тем, что освобождались — «стареньким». Так что барыги везде есть.

Из того отстойника забирали в зону после приёмной комиссии. Собиралась она раз или два в неделю. Были это начальник колонии («хозяин») или замполит, врач и руководитель рабочей зоны (директор или главный инженер завода). Заводят каждого к ним, они расспрашивают трудовую биографию и направляют в отряд. То есть где будет жить и где будет работать тот новый зэк. Вроде бы устраивают по профессии или дают новую профессию. Бывают всякие курьёзы. Эти прибывшие уже имеют зэковский опыт, большинство по-настоящему работать не хочет, вот и выдумывают всякие «косяки». Но это им мало помогает, потому что в основном все «придурковские» должности заняты. И их надо покупать. Вроде был такой случай, а может это анекдот. Спрашивают одного: «Профессия?». Он говорит: «Бригадир». — «А работать будешь?». — «А куда они нах... денутся».

Моя трудовая легенда их будто бы заинтересовала. Собственно говоря, каждый зэк рассказывал свою приукрашенную трудовую легенду, комиссия якобы прислушивалась и направляла туда, где их можно было бы использовать. Потом оказывалось, что это ерунда, что они спецы совсем другой профессии. Мною, как сведущим в строительстве человеком, заинтересовались, потому что там начали большое строительство. Строили цех металлоконструкций и цех распиловки гранита на плиты. Кстати, тот гранитный цоколь и первый этаж всего Крещатика, да и не только, построен из гранита «нашего», Новоданиловского карьера. Им очень были нужны зэки, сведущие в строительстве, а ещё больше — в проектах. Вот они сразу предложили мне бригадирство. И были удивлены, что я отказался, ссылаясь на состояние здоровья. Из рассказов я знал, что такое бригадир в зоне. Сказал им, что буду показывать, что делать и как, но с людьми я не справлюсь. Они согласились и послали меня в строительный отряд. Приказали отрядному начальнику обеспечить мне возможность ознакомиться с проектной документацией. И ещё чем они утешились: редко в такие зоны строгого режима попадают «мужики» — трудолюбивые люди. Серьёзные люди редко две «ходки» делают в зону — они по одной ходят. И только в зоны общего или усиленного режима. Это я оказался несерьёзным и вляпался дважды, и оба раза в зоны строгого режима. Первая «ходка» тоже была строгой, потому что кагэбэшные лагеря были только строгого и особого режимов. Тут же добавлю, что мне говорили на этапе о 93-й зоне: она самая строгая из украинских зон. Почти все там с 10–15 годами. Это убийцы, насильники, разбойники и крупные грабители. И все сидели не впервые, то есть фактически рецидивисты, но без этого официального титула. Потому что судом признанных рецидивистами посылают в зоны особого, камерного режима, они там носят полосатую одежду. А мы в чёрной одежде. Тут много «петухов». Такая вот была «компания блатная» в той зоне.

Привёл меня отрядный в «хату». «Хата» та занимала весь второй этаж здания барачного типа. Рассчитана на 120 человек. Было где-то около обеда. В «секции»-хате было пусто. Все были в рабочей зоне. Были только «дневальный» (завхоз), «уборщик» и «каптёрщик». Пишу на понятном зэковском языке. Так вот, «отрядный» (тоже понятнее) представил меня им, приказал разместить и дать ключ от «ленкомнаты». Этих «придурков» это немного смутило. Но он объяснил, что я «инженер-строитель» и буду там знакомиться с проектной документацией наших строек. И ушёл в штаб (лагерную администрацию). Дали мне ключ от той «ленинской комнаты». Показали в шкафу кипы проектных бумаг и оставили меня. Ковырялся я там, перекладывал что-то, систематизировал пообъектно больше часа. Захотелось есть. Но не знал, можно ли выходить, или ждать. Вспомнил пребывание в мордовском лагере. Там, в том колючем заграждении, можно было ходить где хочешь. Наверное, и здесь так должно быть. Выхожу. Подхожу к «дневальному» (он самый козырный в «хате») и говорю, что хочу есть, спрашиваю, где моё место. Провёл меня, показал моё место и тумбочку, приказал своему помощнику принести постель. Думаю себе, что не такая уж и страшная эта зона. Да ещё и сразу нижнее место дали. Сел, попробовал пружины и спрашиваю, а как на предмет поесть. Глянул он на часы и говорит, что скоро пойдём в столовую, потом надо получить лагерную одежду, помыться в бане. Всё это было выполнено. Вернулся к своей кровати, посидел немного и снова пошёл в ту «ленинскую» гостиную. Сижу, никто не мешает. Благодать. Анализирую ход того полдня. Чего они так вежливо приняли меня? Неужели им действительно так припекло с теми стройками? Но это такое... Как-то оно будет. А будет, как Бог даст.

Немного напугались те зэковские «клерки» («придурки»): завхоз, бригадиры. Пришлось долго всех убеждать, что никого не «подсиживаю». Только где-то через неделю успокоились, увидели, особенно бригадиры, что я способствую их работе, показываю, что и как делать. То есть определялся им фронт работ, а соответственно, может, и заработки. Да-да, заработки. Потому что кто хотел работать, мог зарабатывать. Нормы выработки и расценки были такие же, как на воле. Тот же «Сборник норм и цен», как и в «большой зоне». А особенно когда начальство было заинтересовано. Подрядчиками были строительно-монтажные управления из города Казанка. Они осваивали выделенные средства на те стройки в зоне. Каждое управление имело своего закреплённого за объектом прораба. Но появлялся он в зоне раз или два, в конце месяца, когда надо было подписать объёмы выполненных работ, написать и забрать для расчёта наряды. А в тех нарядах указывалось, сколько кубов выложено кирпича или сколько смонтировано панелей и т.п. Одним словом, можно было зарабатывать — при благоприятных условиях и хорошей организации. Больше всего было организационных проблем. То материалов не привезли, то крана нет. Но тем зэкам всё равно. Они в основном говорили, что не пришли сюда зарабатывать деньги. И: «Пахать западло». В рабочую зону их всё равно выгоняли. Так день за днём «перекантовывались» — летом на природе, зимой по «шуршам». Надзиратели гоняют их, как тех бездомных собак. Они переходят в другие укрытия. И так каждый день, так много-много лет. Но подчеркиваю, кто нормально работает, без нарушений режима, может быть даже условно-досрочно освобождён на «химию» (стройки народного хозяйства) или на поселение.

Это, может, немного и занудное писание. Но извините. И ещё добавлю о распределении того заработка. 50% заработка могут забрать на погашение долгов, судебных издержек, как иски на алименты. Из остального половину забирает «хозяин», дальше вычитают за еду и одёжку. Из остатка можно на определённую сумму пользоваться ларьком и пересылать близким родственникам. Это всё при выполнении 100% нормы выработки. А за невыполнение нормы — то же самое, но запрещали покупать продукты в ларьке. Был тогда и поощрительный вариант. Из заработка выше 100% «хозяин» забирал у зэка только 25%. Были случаи, что выполняли нормы до 600%. Это обтёсчики гранита. И это уже был большой заработок. Так «вкалывали» в основном те, кто проигрался, и над ними висела угроза переселения «в петушатню», если не рассчитаются вовремя. «Петушатня» была в каждой секции. Это был отделённый угол для 10–15 человек, завешенный простынями. Он имел ещё и карантинную границу из двух нар. Это были люди будто какого-то другого сорта. С ними нельзя было здороваться за руку, рядом сидеть. В столовой у них были отдельные покрашенные бачки и миски, отдельный стол. Когда-то они содержались в отдельном бараке. Но новый начальник зоны разогнал их по всем баракам (отрядам), мотивируя: «Вы с ними целуетесь — так и живите в одной хате». Такая вот логика. Обо всём этом я узнал позже. А тогда, в первый день и в первую неделю, я ко всему присматривался и «держал ушки на макушке». Некоторые объяснения, очевидно, буду давать, описывая ту мою жизнь.

Дальше был ужин, потом вечерняя перекличка, в десять всем «отбой». Ночью дважды проверяли, все ли на месте. На второй день я уже числился в бригаде. Завтрак, развод в рабочую зону, всё остальное дальше — побригадно. Была суббота. Хоть субботы в зонах рабочие, но практически мы проваляли дурака, потому что у руководителей выходной день. Если хотят работать, то выходят в промзону и в воскресенье. Повторю: хорошо, что ещё тепло. Была там подъездная железнодорожная колея по насыпи. И служила она такой себе дорогой для прогулок. Можно походить, потом на склоне полежать, а там и обеденное время. Там и знакомятся, там и получают нужные советы, как надо держаться в той малой зоне. После обеда послонялся по территории. Рассмотрел те стройки. Вскоре сирена позвала всех трудяг строиться на перекличку-пересчёт и возвращение в жилую зону, тоже побригадно и поотрядно. Количество заведённых в рабочую зону и выведенных должно точно совпадать. Так что отряд и бригада не могут «не заметить потерю бойца». О «потерях» будет дальше. Проверяют и внешний вид. У кого длинные волосы — тут же, на вахте, ему насильно выстригают часть волос. У кого давно не бритые усы — силой выстригают половину. А дальше: в семь ужин, личное время на общение, в десять перекличка и отход к сновидениям. Ночью снова светят фонарями в глаза — убеждаются, ты ли это и жив ли. Бывало всякое: сводили счёты, закалывали швайками (заточенным электродом).

Воскресенье. Нерабочий день. Все зэки лагеря содержатся поотрядно, в закрытых на замки локальных зонах. Эти локалки — это сетчатые ограждения высотой три метра на всю длину двухэтажного барака, шириной 8-10 метров. Как я уже упоминал, отряд размещается на одном этаже, в секции с отдельным выходом. То есть каждый отряд — около сотни зэков — имеет свою микрозону, где должен проводить досуг после работы и в воскресенье. В столовую водят побригадно, по расписанию. Вечером показали какой-то кинофильм. Может, про Чапаева. Вечер и ночь так же — по инструкции. Понедельник начался, как и каждый день. Завтрак, пересчёт и вывод в рабочую зону. Там бригадиры разводят по объектам. Я не высовываюсь. В бригаде человек около двадцати. Поделены по пятёркам — звеньям. Итак, бригадир расставил их по местам и за меня взялся. Познакомились мы с ним ещё в субботу. Такой, как я и представлял себе из рассказов. Провёл меня в строительный вагончик, так называемое прорабское помещение. Там тоже было полно строительных чертежей. Рассказал, что бригада делает, и про тот цех распиловки гранита. Попросил подобрать чертежи фундаментов, потому что уже надо было давно начать. И было бы хорошо, если бы мы начали до сезона дождей. Ну что ж, если так очень хотят, то будем строить. Вскоре пришёл молодой человек, представился инженером-строителем из конторы завода, заказчиком тех строек. Назвался Сергеем. Расспросил о моих работах, касающихся строительства. Был доволен, что я и геодезист, и что разбираюсь в монтаже. Увлёкся возможностью начать закладку фундаментов, чтобы вылезти из земли до дождей. Я — только «за». Как говорил вождь: «Чертовски хочется работать». Уже десять месяцев ничего не делаю. Можно так разлениться, что тоже работать будет «западло». Как-то быстро и день прошёл. И снова всё согласно расписанию режимного содержания. После ужина взял ключ от «ленкомнаты» и снова начал изучать тот проект. Надо серьёзно подготовиться, знать, с чего начинать и что для этого нужно. Да и уединиться, не наблюдать за соседями.

И снова ночь. На ночные проверки уже не реагировал. Вроде выспался. Следующие дни тоже провёл в познании реальности. Бригадиру не мешал «колотить понты». Оказалось, что из тех 18–20 человек в бригаде немного что-то делают, может, 5–6. Остальные будто и заняты, если начальство где-то будет проходить, но практически ничего не делают. Ежедневного учёта выполненных работ нет. Перекантовываются как-то день до вечера. Говорят, что «срок большой — надо себя сохранять». Может и так. Я тоже всю неделю «сохранял» себя. Тот Сергей (строитель) тоже, наверное, не берёт дурного в голову и тяжёлого в руки, тоже день до вечера. Сказал, что созвонился с подрядчиком, что обещали приехать и составить план работ. Ждём. Что-то им вроде и не горит. Выходит, что и мне надо начинать «понты колотить», потому что «срок большой». Сообразил я, что главное — не попадаться на глаза.

Наблюдая как-то, что я без дела слоняюсь, позвал меня в свою «шуршу» цыган Николай, он же и Николаеком был. Отсидел уже половину из своих девяти лет. Зарезал по пьяни брата жены. Здесь уже давно. Устроился выдавать строительные инструменты. Сидел в тепле, ел сало и прочее, что привозила жена. А приезжала она на свидания часто. Очевидно, очень его любила, да и, наверное, не бедной была, потому что внеочередные свидания дорого обходятся. Так вот, тот хитрый цыган захотел выведать у меня, что же я за кадр такой. В долгой беседе за крепким чаем (не чифиром, потому что он его не употреблял) и салом рассказал я ему, что у меня семь лет по 84-й статье. Спрашивает хитро: «А иск большой?». Говорю, что 1002 рубля. Больше минуты хохотал цыган. И говорит: «Врёшь, Иван. Такой срок за такую кражу не дают». Я тоже улыбнулся, но не стал убеждать его. Впоследствии мы с ним подружились, если можно так сказать. Когда он употребил слово «кража», я вспомнил и рассказал ему о цыгане, который просил заменить ему статью 62-ю на кражу лошадей.

Прошла и эта неделя. В воскресенье принялся писать письмо. Какая-то неопределённость. С дороги я уже посылал письма всем родным. Там была констатация, описание впечатлений. А здесь — неизвестность на долгие годы. Но письмо не дописал, потому что не о чем. Понедельник прошёл, как и предыдущий. На душе немного тревожно. Те, кто так хотел строить, молчат. Куда-то попрятались. А я печалюсь. Вот, наверное, смеялось бы моё нынешнее окружение, если бы услышало мою печаль.

Так прошла и ещё одна неделя. Может, это здесь такой нормальный темп. Стараюсь быть незаметным. Но всё-таки приехали подрядчики, запустили их в зону. Что-то там с лагерным начальством обсуждали в той «прорабской». Потом позвали меня и двух бригадиров. Спрашивают, хотим ли мы взяться за такое строительство и справимся ли. Бригадиры дружно: «Хотим». Спрашивают меня. Говорю: «Если будут бульдозер, экскаватор, кран, ваше желание и помощь». Переглянулись и пообещали завезти те механизмы. Директор завода обязал того инженера Сергея взять под личный контроль организацию работы. И ещё говорю им, что нужен нивелир для планировочных работ, теодолит для монтажных работ и длинная рулетка. Пообещали. Нас, зэков, отпустили. Сами ещё немного походили по стройкам и разошлись. Стройки во множественном числе, потому что уже заканчивали двухэтажное административное здание тех перспективных цехов. Легко говорить и обещать. Прошло, может, дней десять, пока как-то началось то строительство. Мы с тем Сергеем каждый день суетились, что-то планировали. Куда-то он звонил, матерился. Наконец-то закрутилось. В каком я был состоянии, процитирую отрывок из письма от 27 октября 1977 года к брату.

«Я, как тот дурак, что любил работу, постоянно ищу себе дела и всегда не хватает времени. Так вот, уже давненько, как получил письмо от Тебя, а всё вот так степенно сесть и сотворить письмо до сих пор не выкроил времени. Здесь какая-то постоянная суматоха. Это трудно описать, а видеть не надо. Со временем оно, может, утрясётся, а пока всё организуюсь и ищу себе место в этой среде. Работа как работа. Везде нужны строители. Строительство довольно серьёзное, а знающий есть только один человек — тот Сергей. Но у него много других забот за пределами зоны. Так что приходится быть мне таким подневольным, будто зэковским мастером на той стройке. Может, как Бог даст, за добросовестное отношение к работе в какой-то мере изменится то, как Ты красиво назвал, „вырокование“. При оформлении меня, то есть принимая, руководство даже обрадовалось, что наконец-то попался им специалист. Но руководство за зоной, а жить надо среди этих людей. Поверь, дорогой мой, жизнь здесь сложная штука. Это целый комплекс непредвиденных ловушек. Всё время надо ухо держать востро. Это как в той детской сказке про зайца, который всего боялся. И ёжик надоумил его напугать стадо, выскочив из ржи. Хоть и напугал он стадо, но снова проблема: от смеха треснула губа. Так вот и мне приходится быть будто среди стада, хотя нужно другое слово, потому что все они несравненно агрессивнее и ждать можно всего неожиданного. Ты не думай, что это какой-то заповедник. Это просто определённые отношения людей, среди которых полно нелюдей. А я, считай, в таких условиях и среди таких людей впервые. Тогда, в Мордовии, было совсем другое, да и сколько того срока было. Там была романтика. А здесь — натурализм. Но ничего, я помню, Братец, твои наставления: самое важное — сохранить себя. Всё время помню об этом. Иногда молюсь за это.

Живу фактически в одиночестве, то есть не схожусь ни с кем близко, хотя и были попытки. Но всё здесь неискренне. Тратить время мне не надо. Есть довольно приличная литература. Но и читать неохота. Наверное, пресытился чтением за тот дармоедский почти годичный период. Надо же так: здоровых лбов на халяву кормить без работы годами. Так вот и отрабатываю. Бегаю, меряю, что-то кому-то рассказываю, что делать и как, сам что-то делаю и так далее. То есть при деле. И не грустно, и не скучно. Но чувствую, что это будет откорректировано, потому что это в определённой мере нарушает заведённые порядки и привычки. Так что всё как в той песне, что всё вроде просто, а заканчивается „всё так сложно“. Так „выискиваю“ продолжение своей судьбы...».

А это отрывки из письма от 1 ноября 1977 года к жене Жанне с детишками: «Мои дорогие цапки-лапки! Как вы там без меня? Вот уже и полмесяца прошло, как мы виделись, а я всё думаю, было ли это на самом деле, или был это сон. Хожу и вспоминаю, вспоминаю всё до мелочей. И почти всегда вижу вас, машущих мне ручками. Как оно было тогда всем нам, трудно сказать. Радостно ли, грустно ли, даже, возможно, и плачевно... Сейчас вот все ждут чего-то (вроде юбилейной амнистии). Очевидно, после „ничего“ прикрутят немного гайки. Но я не очень этим заморачиваюсь. Дело у меня есть, я им живу и немного как-то забываю о своём состоянии. Но бывают периоды спада. Это самое обидное, что из-за каких-то мелочей портится настроение, овладевает тобой апатия. Но несмотря на это, как Тебе гадалка гадала, жить буду. И надеюсь быть с вами как можно скорее. Как писал Мирон: «Скорее предписанного времени». Скорее выбраться из этой ямы можно только на „химию“ или на поселение, через суд при хорошей рабочей характеристике и не имея правонарушений. Есть такой закон. ...Наверное, вам одно «расстройство» читать письма из другого мира. А мир этот действительно не такой, как можно себе представить. Главное, что даже внешний вид, типаж какой-то свой, характерный. И собраны все они вместе. И каждый считает себя чем-то. Воспитатели-менты уже привыкли к ним и, если немного копнуть, то и сами от них не очень отличаются. Джунгли, да и только. И вот попадает туда иногда Маугли и должен, бедолага, как-то приспосабливаться. Должен искать для защиты какую-нибудь Багиру или Большого Слона». «...Работаю на совесть, стараюсь воссоздать проект так, как надо, хотя здесь лепят, кто как хочет, и говорят, что пойдёт и так. Я потихоньку уговариваю, что это стройка серьёзная и т.п. Они насмехаются и говорят, что я „гонимый“. Может и так, может, надо уменьшить проявление инициативы. Может, все они уже устали...»

Наверное, и вправду я им уже начал надоедать. Вроде и смешно, но уловил раза два, что и начальство как-то убегало от меня. К ним у меня были только требования, что нет кирпича или крана, что надо завозить блоки и панели. И так каждый раз, как кого-то встречу. А тем бригадирам тоже часто напоминаю, что скоро пойдут дожди, а если такими темпами будем работать, то потонем в грязи. Словом, наверное, я уже немного «перепонтовался». Оказывается, что здесь всякая инициатива расценивается как «колочение понтов». А какое на самом деле было состояние и настроение — приведу отрывки из письма от 24 декабря 1977 года. «...Я здоров и всё у меня в порядке; только времени мало. Буквально не хватает. Может, это и хорошо, чтобы глупости всякие не мучили». «...Мирону тоже нечего ехать сюда, потому что здесь радости мало. А поддержки мне не надо. Я уже, можно сказать, уравновешен и знаю, куда еду. Это в отличие от того бедного Абрама с двумя абрамятами в поезде. Не мог он справиться с ними, да и Сара где-то делась с проводником. А с верхней полки пугает его какой-то мурлыка. Но не испугался он его и говорит, что они вообще едут не в ту сторону». «...Никто ни во что не верит, а говорят, что это все „понты колотят“. Так что я сейчас, если спрашивают, что делаю, говорю — „понты колочу“. В результате все довольны и все смеёмся. Так что смех в здешних условиях тоже большая сила. Так, мои дорогие, прошу всех вас относительно моего настроения успокоиться. Я всё больше и больше становлюсь оптимистом. Внешне это удаётся, потому что говорят уже: „Ты будешь до ста лет жить, всё тебе нипочём, всё шутишь да улыбаешься“. Вот так. Значит, такие мои дела...»

В то время жена Жанна очень переживала из-за всяких апелляционных жалоб и в каждом письме настаивала, чтобы и я писал. Я всячески медлил, потому что не верил той банде. Вот отрывок из письма: «...Всегда мне памятен тот анекдот про светофоры со старым Абрамом, когда он и зелёному свету не верил. Конечно, опускать совсем руки я не говорю, но не мучайся сверхусилиями. Тяни, выруливай как-то там в бытовизме, береги себя, не изнашивайся, лелей деток. Красиво написала Лина: «Ковтала сльози і брела додому чучикати свого Девкаліона. Тужити, падати і жити як в пустелі. Чекать, що хтось у спину засміється: це та, що в неї чоловік на скелі. Він, кажуть, злодій. Щось украв, здається». Вот так, моя милая, нянчи детишек, а я уже всё от меня зависящее буду делать, чтобы сохранить себя для вас и как можно скорее выбраться из „не скалы“, из того опутанного многорядными колючками степного гранитного острова... А если удастся Тебе добиться до кого-то, то иди и говори всё, что сможешь. Главное, убедить его, чтобы он прочитал судебные материалы и объективно рассудил. Но где же такого найти, чтобы не боялся... Не планируй каких-то определённых сроков, потому что всё это катится независимо от нашего хотения. Быстро только катятся дни и недели. Действительно так. Представляешь, если в тюрьме времени не хватает, то что уж говорить… Плохи наши дела. Вот дождаться бы хоть в здоровье нянчить внуков...».

В такой суете и хлопотах вылезли мы из грязи. Внезапное похолодание застало нас немного врасплох. Попримерзали нам в некоторых местах хвосты. Было аж около 20 градусов. Все строительные работы были остановлены. Да и греться было негде, потому что мороз везде доставал. Держалось так дня три, а потом была оттепель. Мороз отступил, но началась снежная метель. Людей в промзону выгоняют, но работы нет. Начальство свирепствует. Менты тоже. Должны, бедолаги, мёрзнуть, заставляя зэков прочищать от снега дороги и вообще территорию. Да ещё и ко всему, случилось чрезвычайное происшествие. Может, просто, один из случаев, потому что за время моего пребывания в той зоне, было их немало. Итак, на вечерней проверке одного «бойца» не досчитались. Три раза перекликали. Выяснили, из какого отряда и бригады. Объявлена тревога. Отряд тот из металлообрабатывающего цеха. Все лагерные надзиратели вместе с зэками того отряда пошли искать. А где искать, когда всё в сугробах. Почти час держали нас, остальных, на холоде с метелью. Появилось лагерное руководство и разрешило запустить нас в жилую зону. Дальше привели внешнюю охрану с собаками, которые и нашли под снегом того несчастного. Говорили, что был подколот швайкой трижды со спины. Через день двух подозреваемых забрали из зоны. Да и забылось, ведь такое не впервые. Всё это вместе отразилось на жильцах, отменили все поощрения. Не дали лишнего ларька и, соответственно, чая. Так что грустно встретили и провели Новый год. Режимники стали ежедневно «шнырять» по шуршам и на рабочих местах. Но это же не оружие. Обычный сварочный электрод, заточенный на точиле и загнутый для удобства. Это такой основной прибор при «разборке». Но это такое... Нам своё делать.

За Новым годом быстро прошла и рождественская неделя. На Cочельник немного попили чаю и даже разговелись, потому что один из моих, уже вроде как приятелей, получил бандероль с салом. Кое-что радостное вспомнили, а дальше каждый ушёл в своё личное. Долго не мог уснуть, блуждал в лабиринтах прошлого. Ищу отраду в прошлом. Как писал один поэт в стихотворении о Наливайко: «Живу — назад». Жаль, что не помню его всего наизусть. Слышал я его, как чудесно читал автор, ведь он был артистом. (Это Николай Винграновский, «Последняя исповедь Северина Наливайко». — В. О.). Представляешь, живёт человек назад. Странно, но оказывается — возможно…

Дальше началась гонка. Начали навёрстывать, потому что, очевидно, подписали «процентовки» невыполненных работ под конец года. Наверное, боялись проверок, потому что прорабы даже жили в гостинице и мёрзли с нами, даже чаем из-под полы поощряли двигаться быстрее. Мне это импонировало. Попросили меня оставаться во вторую смену. Я согласился, ведь это не землю копать и не гранит долбить. Погода хорошая. Догнали мы тот прошлогодний план. Прорабы разъехались. Отменили вторую смену. Стало больше времени, дни удлинились. Но темп работы явно замедлился. Да ещё и руководство как-то не так стало ко мне относиться, как-то обходило меня стороной. Как-то вечером подходит ко мне завхоз и спрашивает меня, не писатель ли я. Я опешил. У нас вроде были хорошие отношения, поэтому я и спрашиваю: «Откуда такая информация?». А он: «Слыхал в кумчасти». Разговор как-то замялся.

В последующие дни я убедился, что всё становится на свои места. Уже тот инженер, Сергей, спросил меня, что там у меня с Комитетом (КГБ). Я не стал выкручиваться и рассказал, что десять лет назад сидел в кагэбэшном лагере в Мордовии. В детали мы не вдавались. Шуткой закончил я тот разговор, что давно, мол, завязал с «позорным прошлым». Прошла ещё неделя вроде бы нормальной работы. И вдруг приходит на стройплощадку тот наш отрядный начальник и говорит, что там зовёт тебя в штаб какой-то полковник, лётчик. Надо идти. Зашёл я к начальнику оперчасти. Сидят: «кум», полковник в синих погонах, только не лётчик, а представитель Николаевского областного КГБ Брык, и третий в штатском — представитель из Киева, Ганчук. Так любезно они представились. И любезно расспрашивали о моём житье-бытье. Говорю, что наказание отбываю без нарушений режима. Спрашивают, что читаю, слежу ли за новостями. Были ещё какие-то там вопросы. Я и говорю, что нет у меня времени на чтение, потому что много работы, бывает, по две смены приходится работать. Переглянулись. Главный «кум» вышел. Были ещё какие-то дурацкие вопросы. Я спрашиваю их, отчего это их интересует моё бытие. И говорю, что я давно завязал с вашим ведомством, я уголовный преступник, искупаю здесь грех и буду исправляться. Засияли улыбки на их мордах. Тот киевский говорит: «Я вот привёз вам несколько газет. Вы внимательно прочитайте, найдёте там в авторах и ваших знакомых, бывших друзей. Может, и вы что-нибудь написали бы. Хорошо подумайте. Мы через неделю приедем». Очень вежливо попрощались со мной. Ну и пошёл я в зону, на «свою» стройку. Настроение паршивое. Сижу в той прорабской. Просматриваю те газеты. Были это: «Літературна Україна», «Вечірній Київ», полтавская и львовская «Правды». Может, и ещё что-то — уже забыл. Зашёл бригадир, может, что-то хотел спросить, но, увидев, что я не проявил к нему интереса, ушёл. Наверное, какой-то информацией тоже владеет, потому что он часто чифирит с завхозом, да и все они приближены к «куму».

Ищу авторов — ага: Александр Мартыненко, его старший брат Леонид, которого освободили из гулаговского лагеря в конце 50-х. Какой-то Захарченко — его я не знал. Олесь Бердник — тоже лично не знаком. Были ещё какие-то две отмеченные статьи. Что ж, когда-то в Мордовии мы это уже проходили. Там каждого «землячки-кумы» хотели завербовать, или чтобы хоть что-то написал. Но среди нас двадцати из «покоса» 1965 года никто не согласился на приманку досрочного освобождения. Что там было в тех писаниях, я не помню, потому что не старался вникать. Но обобщить можно одним предложением: «Спасибо партии за заботу о нас, как хорошо жить в стране советской». Чего те ребята добились теми «расколами» — не знаю. А. Мартыненко как работал на далёком Севере геофизиком, так и остался там. Что заставило написать его брата, жившего в селе на Полтавщине, — Бог его знает. Бердника и Захарченко вроде бы досрочно освободили. (Смещение во времени: «покаянная» Олеся Бердника появилась 17 мая 1984 года, а Василия Захарченко — в 1977 году. — В. О.). Последний со временем даже дослужился до Шевченковской премии, будто бы за творческие достижения. Те мои опекуны просили, чтобы я через кума передал им свои впечатления от прочитанного. Но я никому не собирался докладывать. Каждый день хожу на работу, вроде бы продолжаю помогать тем строителям, но чувствую напряжение. Бригадир уже меня не спрашивает, а ищет того Сергея. Спрашиваю и я уже того Сергея, что мне делать, потому что здесь уже какая-то конфликтная ситуация. Страшно мерзкие типы — эти зэки. Как только заметили, что меня прессуют, так и сами готовы свою лопату земли бросить. Говорит Сергей, что не знает, и советует пойти к директору завода Арнацкому. Нашёл я его, попросил полчаса времени и рассказал всё, что накипело, что в последнее время переживаю и чем обеспокоен. Внимательно выслушал, кое-что переспросил. Уточнил про КГБ. Говорю ему, что это было 10 лет назад. Да и расшифровал ему эту мою нынешнюю «делюгу». Пообещал перевести меня на другой строительный участок. Действительно, на следующий день перевели меня в другую бригаду и на строительство цеха металлообработки. Нет вопросов — мы подневольные.

Так прошёл январь. Где-то, может, через неделю после встречи с теми синепогонными полковниками (потому что тот беспогонный Ганчук тоже оказался полковником) приехал в зону какой-то плюгавый тип без погон. Снова меня вызвали в штаб. Такой плюгавый, но назвался майором. Видно, что злой. Но мне всё равно, я тоже начал заводиться. Так вот, он сразу и спрашивает: «Так вы написали что-нибудь?». Говорю, что нет, потому что не ведаю, о чём писать. И дальше спрашиваю: «Что описать: мою лагерную жизнь или как накрутили мне семь лет с конфискацией?». Молчит. Меня охватила такая злость, что я уже почти кричу: «Я десять лет назад завязал с вашим кагэбэшным ведомством. Я уголовник, вор — и оставьте меня в покое. Писать ничего не буду, потому что я не писатель». Забрал он те газеты и говорит спокойно: «Напрасно вы так. Полковник Брык хотел вам помочь. Вы пожалеете». Да и отпустил меня. Надзиратель провёл меня снова в промзону. Уже вечерело. На душе муторно. Пошёл в общую переодевалку. Там, когда холодно, можно было тем, кто не хочет работать, прогуливаться туда-сюда, длина её метров двадцать. Такой длинный барак. Можно там поговорить самому с собой. Правда, иногда менты гоняют. Вскоре гудок возвестил о «съёме». Повылезали из шурфов «ударники труда» и поплелись к вахте. Дальше всё по распорядку, точнее, по указанию. Утром на разводе перевели меня из строительного отряда в другой, где жили те, кто огнемётами ровняет гранитные заготовки. Заботливые мои опекуны. Решили предоставить мне возможность зарабатывать большие деньги. Помните, я упоминал о тех, кто зарабатывал до 600 руб.. Это именно здесь на «тёске». Но и здесь мне не повезло. Помните, что в тюрьме я был травмирован, у меня было сотрясение мозга, лежал в лазарете, до сих пор пошатываюсь, и оглох на правое ухо. Всё это было записано в истории болезни. Оказывается, и зэков сопровождает история болячек. В зоне была «санчасть», в ней был довольно человечный врач-женщина. Вот я и пошёл к ней, рассказал, что не могу выдерживать того свиста на «тёске», потому что подслеповат и глух. Прочитала она все те врачебные заключения из Киевской тюрьмы и дала мне «ксиву», что я не могу быть задействован там, где хотели мои опекуны. В тот же день переселился я в другой отряд, в другой барак. В новой «хате» пришлось мне залезать спать на второй ярус нар. Может, с неделю я так скакал, а потом прикупил себе за чай нижнее место. В промзону исправно выходил каждый день. Уже меня менты не гоняли, потому что у меня была «ксива». Все они не знали, что со мной делать. Начальники, средние и малые, даже здоровались и говорили подождать немного, как-то должно решиться. Бывший мой начальник отряда рассказал по секрету, как тот плюгавый кагэбэшник орал «куму»: «В траншею, в котлован его. Гноить суку». Хорошо, что мы уже вылезли из котлована и построили «нулевой» уровень. И, соответственно, траншеи и котлован были уже засыпаны. Директор завода Арнацкий и тот Сергей были явно недовольны потерей толкового помощника на тех стройках, но все боялись. Боялся и начальник колонии — «хозяин», полковник Самойленко. Он даже обиделся, что я не рассказал ему о себе. Это ведь он принимал меня в зону и потом искренне радовался процессу строительства. И вот кричит мне: «Ты подвёл меня». Говорю ему: «Чем подвёл?». Хоть и полковник, но, как и все, боялся того мафиозного коммуняцкого спрута. Что я делал и как себя чувствовал тогда, приведу несколько отрывков из писем к родным. Это чтобы мой рассказ не казался вольным творчеством.

Итак, письмо от 15 февраля 1978 года брату, отправленное без цензуры: «Когда будешь писать, свой адрес не пиши. Я уже не знаю, до чего это дойдёт. Какая-то напасть, становится всё туже. Уже не скрывают, что я под особым надзором тех моих давних и, получается, постоянных опекунов. Такая цепкая хватка. Казалось бы, что ещё может быть хуже. Уже всё потеряно, всё отобрано, всё разрушено. А выходит, и этого мало. Сейчас я какая-то загадочная личность — „притча во языцех“. Никто ничего конкретного не знает, но говорят, выдумывают, бывает, меня расспрашивают. Но и я ничего не знаю. Достаточно было приехать какому-то подлому человечку в определённом чине и звании. Он нагнал страху на всю администрацию. Сразу же перевели меня в другой отряд для работы на „тёске“. Это работа — с огнемётами, обтёсывать гранитные глыбы до определённой формы. Там нужно надевать специальные очки и глушители, потому что это очень шумит и свистит. По состоянию здоровья (у меня есть справка), я не могу там не только работать, но и близко находиться. Вот начальство того цеха и не знает, что со мной делать. Хотели поставить строителем на своём участке, но получили запрет. „Только тесать камень“. Так что как оно случится — и „ума не приложу“. Главное, что действительно никто из тех средних руководителей не знает, что же делать. И вот я как „неприкаянный маюсь“ уже больше недели… Тем средним руководителям высокое начальство говорит, что есть такое указание, обсуждению оно не подлежит. Представляешь, какой страх перед теми ребятами! Всё становится понятным и в предыдущих их действиях. Имею в виду следствие, суд и рассмотрение моих жалоб. А отсюда вообще не хотят брать и отсылать жалобы. Прямо какой-то заколдованный круг… И всё это — так и не знаю, за что. Так что заставить меня тесать тот гранит не могут. Пока меня не трогают. Я сам в себе. Сам себя ем, поедаю. Но всё-таки нахожу себе утешение, зная, что было да и есть, очевидно, и сейчас, кому-то где-то хуже. Часто вспоминаю свою последнюю поездку на Соловки, к тем памятным местам. Конечно, моё нынешнее положение несравненно лучше, чем было у соловчан. Это единственное, что держит меня. Это сравнение, которое даёт человеку определённый люфт, определённую нишу для бегства от того мерзкого окружения… Так что извини уж. Я знаю, что Ты ничем не поможешь мне. И никто не поможет. Но уверен, что поймёшь. Значит, такая судьба… У меня единственная и постоянная просьба к Тебе — помоги моим детям стать настоящими людьми. Конечно, по мере возможности». «Буквально потерял я равновесие пока что. Как оно уравновесится, Бог его знает. Это, наверное, всё от души и сердца… Не буду больше тревожить Тебя нытьём. Чёрт с ними. Наверное, ударю горем оземь и пойду в народ, пойду туда, где каменотёсы. Стану, пока ещё силы немного есть, каменотёсом. Буду долбить эту скалу, невзирая на холод, и, может, дождусь и жары…».

Так и февраль прошёл. Немного слонялся по закоулкам, по чьим-то шурфам. Немного подрабатывал консультациями на тех стройках, ведь должен был иметь 100% выработки. Но враг не дремлет. Надзор должен быть надзором. Если на тёске нельзя его придавить теми ужасными условиями, то «в карьер его, суку». Так и случилось. Я не очень мучился этим. Людей там тоже много. Разные там были профессии. Мне приказали быть в бригаде грузчиков бута. Иногда надо было раскалывать молотом слишком большие камни. Где-то через неделю втянулся. Главное — не было там суеты и гонки. Говорили мне, что приезжал опекун, расспрашивал, силён ли я ещё, не прошусь ли. Оно вроде и ничего, если бы не но… Вот приведу отрывки из письма от 5 марта 1978 года: «Пишешь, что заболел наш малыш. Что ж поделаешь. Детей растить, что камень долбить. Так что Ты расти их, а я буду здесь долбить, пока силёнок хватит. Интересно, пробовал ли поэт долбить, когда призывал долбить, невзирая на жар и холод. Я бы, конечно, долбил и не останавливался, но то падение привело к резкой реакции на удары. Да ещё и пошатываюсь и без молота…». Нас, каменотёсов, выводили на работу первыми, а заводили последними, потому что далеко надо было идти. И пока разбирались с куфайками и рукавицами, немного побросали снега и, может, нагрузили один или два самосвала, как и пора обедать. Обеды строго по расписанию привозили. После обеда снова набрасывали камень. Может, что-то немного и менялось, но для нас главное — скорее бы сирена. Бывало, что почему-то не было машин, так мы по шурфам тратили время. Для меня эта работа вроде бы и терпимой показалась. По сравнению со строительством — ни о чём не горевал. Перечитывал письма. Так прошёл и март, значительно потеплело. Находили мы укромные места между камнями и отогревались на солнышке.

И снова письма. Отрывки из письма от 28 марта: «Получил все ваши последние письма в один день. Вот уж было радости целая охапка! Вот уж отвёл душу, порадовал сердце и вообще ожил. Ты молодец, моя милая жёнушка. Прямо и не знаю, как бы я выдерживал всё то, всю ту мерзость существования без твоих таких оптимистичных и искренних бесед. Конечно, вы все молодцы, что пишете мне так много и обо всём…». «Я верю, что всё-таки ещё будет праздник и на нашей, может, не улице, то хоть тропинке, одной тропинке к родной моей семеюшке. Так что обо мне не печальтесь и считайте, что я теперь более-менее, как и должно быть в зоне строгого режима… А вообще немного тяжеловато, потому что никак не уясню себе, где я, и что мне нужно и как „рулить“ в этом „обчестве“. Это всё-таки почти дурдом. Но жизнь научит и „рулить“, и „выруливать“. Это я подстраиваюсь под оптимизм. Но это не сравнить с Твоими, такими радостными для меня письмами…»

Уже не говорю, что дни быстро проходят, вон и недели мелькают. Это всё так, если нет перед собой календаря. Было бы всё терпимо, если бы не те падлючие опекуны. В начале апреля снова заявились. И снова одно и то же. Снова привезли какие-то газеты. Будто забыли, что я уже отказывал им. И тот иезуит Ганчук так ласково советует мне переоценить своё прошлое. Я уже не выпендривался. В истерический спор не вступал. И пообещал им подумать. Тут же пришла мысль добавить им, что мне нужно было бы посоветоваться с женой. А посоветоваться можно, только получив дополнительное личное свидание. То есть, мужик себе на уме. Это я в тот миг вспомнил 1972 год, 13 января, когда меня схватили и насильно завезли в КГБ. Тогда я пообещал показать им свой тайник, они клюнули и отвезли меня домой, где я смог переодеться в зимнюю одежду и ещё раз увидеться со своими. Они пустили меня одного в дом. И вот я громко потребовал от жены, чтобы она дала всё, что спрятано. Она, молодец, сориентировалась и громко сказала, что она всё сожгла. Так и здесь захотелось мне перехитрить тех опекунов. Мы мирно попрощались. Из-за этой встречи у меня был свободный день, ведь в карьер никто уже меня одного не повёл. Тут же написал жене письмо в приемлемом тоне. Вот отрывки из письма от 10 апреля 1978 года: «Беседа была в общем плане, но всё об одном и том же. О том, чего я и ожидал. Дали прочитать несколько газет. И предложили мне, на полном серьёзе, сделать оценку, или переоценку с определённым анализом своей прошлой жизни, или, правильнее, определённых моментов жизни. Я попросил дать мне возможность увидеться с Тобой и посоветоваться… Так что спланируй себе время и приезжай, моя советчица, когда Тебе разрешат и договоришься. Я пока что действительно жив и действительно склонен к юмору. Относительно здоровья, то описывать нечего. Ты сама знаешь: здесь оно не поправляется. Здесь главное, чтобы не стало хуже. Всё осталось без изменений, везде перекрыто. Все очень боятся, даже врачи». «Я до сих пор таскаю, бью и гружу гранитные камни. Так что скоро буду силачом. Бицепсы явно растут. Вот что значит физический труд. Не зря кто-то писал, что песня и труд — великие две силы…»

А между тем и апрель проходит. Человек ко всему привыкает и находит себе какие-то маленькие радости. Вот отрывок из письма: «Весна всё больше и больше берёт верх. Бывает довольно тепло, идут весенние дождики. Так что есть всего — и грязи, и ветра, и солнышка. Так что скоро и лето, а там и осень, и уже два года, и снова законная встреча… Потому что, наверное, раскусили меня, внеочередной встречи не дают… Скворцы наши усиленно строят гнёзда, носят всякие ветки и мусор в свои домики. Утром красиво поют. Смешно воюют с воробьями — лапками. А ещё было смешно, как птица принесла довольно длинную щепку и не могла с ней влезть в дырку. Бедная, долго тыкалась туда, а она не гнётся и не пускает. Мы уже ей кричали, чтобы бросила, и всякие другие советы. А она возьми и поверни голову к нам. И в тот момент ветка боком влезла в дырку, и она её тогда впихнула. Вот так развлекаемся. Скоро зацветут яблони. Будет, наверное, радостно и грустно…» Наступил и май, и скоро пройдёт. А будто недавно была осень. Время бежит, как у того цыгана: «сентяп, тяп-тяп и май». Изменений никаких, никто пока не трогает. Одна радость — это переписка. Я имею право посылать два в месяц. То меня жена успокаивала, а теперь уже я должен, потому что много тревоги от неё.

Я уже, кажется, писал, что семье в той большой зоне тяжелее, чем зэкам в малой. Вот кое-что из письма от 1 мая: «Не стоит глубоко подпускать тревогу. Ничего, Любушка, будет и у нас ещё много радости. Не может быть, чтобы не было. Оно, это счастье, эта радость, очевидно, по-разному проявляется в разные времена или годы жизни. Вычитал я вот недавно в „Молоді України“, в одной из статей, высказывание Марка Аврелия: „Не забывайте впредь при любом событии, повергающем вас в печаль, пользоваться основоположением. Не событие это есть несчастье, а способность достойно переносить его — счастье“. …Отдохни немного. Никуда не ходи, не проси. Общими заботами или тревогами тоже не проникайся. Это ничего не помогает. Ничего не изменится от того, тревожимся мы или нет. Всё идёт своим путём, катится мимо нас и часто через нас. Так что больше оптимизма, мои дорогие».

Говорят, что жизнь человеческая, те жизненные испытания в основном не зависят от носителя той жизни. И объясняют это судьбой. Кстати, у Даля есть такое интересное толкование смысла слова «доля». Это суд, судилище, расправа и т.д. Что-то здесь немного не согласуется. Ведь не могут такие страшные категории сопровождать всю человеческую жизнь. Очевидно, эти Далевы толкования имеют определённый временной промежуток. Привожу эти философствования, чтобы как-то разъяснить свою жизнь. Наверное, та судьба цепляется ко мне в определённые, ею присуждённые, промежутки жизни. Если бы знать, сколько она захочет ещё расправляться со мной. Но это такое… Промежутки времени имеют начало и когда-нибудь будут иметь конец. Я так и тешу свою милую жёнушку, что и у нас будет ещё радость и счастье. А пока, как отписывал на жалобы Сидор Артемьевич Ковпак: «Наказание невелико — должен отбывать». Так вот и я караюсь, мучаюсь, но не каюсь. В этой тяжёлой подневольной работе стараюсь остаться человеком, хоть и с маленькой буквы. Как, может, уже упоминалось выше, в этом мерзостном полудурдоме очень помогают мне переписка и бегство в себя, в воспоминания.

Из письма от 5 июня 1978 года: «Единственная радость — это воспоминания. И чем дальше отдаляешься, тем чётче вырисовываются прошлые картины. Вот так, моя голубушка. А помимо того, жизнь идёт, жизнь проходит. Одни уходят, другие приходят. Идут всё-таки многие на химию (на стройки) и т.п.. Многие и возвращаются назад… Значит, жив я и здоров. И как прежде, склонен к юмору. Стараюсь в каждой проблемной ситуации найти себе утешение. Как здесь говорят, „гоню“ по-своему. Поскольку все здесь „гонят“, то и я стараюсь не выделяться. Делаю всё, что приказывают, не спорю, и вообще… Ем всё, что дают, не привередничаю. Так что смирился, и не хочу больше жаловаться или писать кому-то, куда-то, доказывать, что у меня нет горба или двух. Так что трудом, причём добросовестным, буду исправляться, очищать свою совесть, потому что выходить отсюда надо с чистой совестью — так гласят воззвания». Это, конечно, подцензурные строки. «Кумчасть» постоянно следит за мной, хотя кагэбэшники как-то несистемно напоминают о себе, будто забыли. А время бежит, уже и июль проходит: «Скоро уже и год, как я здесь крушу гранит и набираюсь силы, накачиваю культуристические бицепсы…».

В августе случились внезапные перемены. Перевели меня снова в строительный отряд. А было так. Приехал с проверкой областной начальник исправительных колоний. И отругал местное руководство, в том числе за медленные строительные работы. Говорили, что буквально матерился прилюдно. Досталось и среднему звену за то, что мало задействовано людей. Вроде бы насчёт меня приказал «хозяину» срочно задействовать меня, потому что помнил, как начиналось строительство. Всё это рассказал мне начальник отряда, тот, что когда-то передавал мне указания кагэбэшников загонять меня в траншею и «гноить суку». Но это такое… А нам всё равно, где работать. Главное, чтобы была возможность очищать совесть. Так снова началась общая гонка. «Как и обещал Тебе, от нарядов отошёл полностью, и вообще прошусь дать мне покой. Очень хочу быть никем, ничем. Хочу быть маленьким человечком. Но и тут напряжение. Улыбаются, а некоторые говорят: „Ну и гнилой, ну и рыбина“. Так что дивны дела Господни. А хозяин всё ругает и упрекает, будто я могу заставить зэков работать. Вот недавно говорит: „Ты своё получил, так и ещё получишь“. И что я мог сказать? Говорю: „Хорошо, всё будет как надо“. Во всяком случае, скучать некогда. Занят до усталости. Когда возвращаюсь с работы, то еле волочусь…»

За ночь каждый человек отдыхает, если хорошо спится. Так вот и я каждое утро был снова готов на подвиги. Но если работа почти однообразная, то подвижничество и не замечают. Приходится напоминать и просить о дополнительных «ларьках» и пачках чая для тех, кто всё-таки «пашет». Так и лето прошло. Не оглянулся, как и сентябрь проходит. Отрывки из письма от 21 сентября: «Интересно всё-таки жить. Здесь одни и те же действия, дела. Оттого и голова не очень забивается, и приходит на память много всякого прошлого, причём в деталях. Тут же закончу о личном состоянии. Что можно сказать? Жизнь, как в тюрьме, и всё с этим связанное. И здоровье, и быт, и настроение, и т.п.. Но поскольку всё относительно — то во всём посредственное состояние…». «Вот и год прошёл, как я здесь отдыхаю от мирских забот. 8-го привезли, немного подержали в карантине, а 10-го был уже на воле. Это действительно было такое чувство, после почти годового „скитания“ по тюрьмам… Это описать трудно, когда-нибудь расскажу все нюансы. Сейчас всё это прошлое. Уже привык я, вжился в этот мир и всё больше и больше ориентируюсь, хотя и дальше постоянно „начеку“. Потому что это, как я не раз говорил уже, — не полудурдом, а настоящий дурдом или дуртаб. Так что чёрт с ними со всеми. Дай Бог только силы выдержать и ума для сдержанности… Где-то в середине октября у меня будет законное личное свидание. Точную дату сообщу».

А это уже от 13 октября: «Вот уже и неделя, как мы виделись, как обнялись и снова с болью разошлись. Обидно всё-таки расставаться, хоть знаешь, что иначе всё равно не будет. А помимо того, жизнь идёт, годы проходят. Вот уже и два года, как покинул я дом. „И в дальний путь, на долгие года…“. Такой вот тот октябрь: когда-то принёс горе, а теперь вот уже дважды дарит нам ту зарешёченную радость, радость ощущения вашей близости и вообще… А человеку не так уж и много надо…»

Так и октябрь прошёл. «Настала настоящая поздняя осень. А работы столько, сколько и было. Почти ничего не меняется. Работать не хотят, а начальство требует. Так что кручусь, верчусь, бегаю и мешу грязь. А помимо всего того, „срок идёт“, мы стареем, дети растут и всё проходит…». «В свободные минуты, когда остаюсь сам с собой, то скучаю по вам, вспоминается всё лучшее, что было. А было его немало, хотя мы и не замечали, а просто жили или проживали годы или дни. И всё некогда было оглянуться. Но ничего, Любушка, всё ещё впереди. Главное: верить в себя, в нас и в наше будущее. Я очень понимаю Тебя, что Тебе тяжело и обидно. Что ж поделаешь…».

Последние страницы построены на отрывках из моих писем. Их, может, уже немного и многовато, но именно такой была та жизнь. Спасибо, что жена сохранила их. Я, собственно, все их письма тоже сохранил. Если бы Бог дал возможность отсканировать их, последовательно скомпоновать, то было бы значительно более интересное чтиво. Потому что есть очень содержательные детские письма, да и мои к ним. И написаны они довольно читабельно. Но это такие мечты…

Здесь расскажу несколько эпизодов лагерной жизни. Это так, для общего представления. Вот после личного свидания разрешили мне вынести какие-то продукты. Был у меня в то время приятель, прибывший с Тернопольщины. Имел техническое строительное образование. Уговорил я его быть бригадиром на строительстве жилого барака в жилой зоне. Была у него там уже готовая комната — прорабская. Был там и железный шкаф, где мы и держали свои припасы. И вот одной ночью «бомбанули» нас: взломали дверь и утащили всё. Больше всего жаль было чая, сигарет, кофе и сала. Всё это было у нас «стратегическим запасом». Особенно чай. За три-пять пачек чая «петухи» соглашались разгружать вагон цемента. Был случай ещё прошлой осенью, когда сам хозяин приносил чай, чтобы организовать разгрузку вагона в выходные, потому что большой штраф платить за простой. Вот мы и наняли «знатоков-следопытов», тоже за чай. На второй день вычислили тех «крыс». В тюрьме и зоне кража личного считается большим преступлением, называется «крысятничеством» и очень жестоко карается, вплоть до отправки на «петушатню». Сначала бьют. Находится несколько любителей с чешущимися кулаками, берут того несчастного в круг и каждый бьёт, пока виновный не падает. Потом ногами, сколько кто хочет. И эту жестокость никто не может остановить, даже обокраденные, то есть потерпевшие. Так поступили и со вторым. А так как он не признавался сразу, решили ещё и «опидорасить». И тоже было много желающих исполнить это решение. Спасло того несчастного любителя чужого то, что кто-то всё-таки сообщил в штаб, примчались надзиратели. Этот самосуд не расследовали, потому что так заведено наказывать «крыс». А всё-таки мало человеческого в тех людях.

Проходит и ноябрь, и зима подступает. А я, как тот дурак, всё кручусь, чтобы на месте не сидеть, всё ищу возможности преодолеть трудности в строительном процессе. Вот ещё отрывок: «Стараюсь где просьбой, где уговорами, а когда туго, то приходится и раскошеливаться на заварочку (это треть пачки, или полная спичечная коробка) чая, потому что иначе и не подумают замесить мешалкой раствор или бетон. Так вот кручусь, „понты колочу“, а может и „гоню“. Это одно из самых распространённых здесь выражений — мол, каждый „гонит“ по-своему и своё. Может, за те „гонки“ и дадут дополнительное свидание. Обещают. Они давно бы уже дали, но всё-таки боятся. Был вот, может, с месяц назад местный опекун. Какой-то новый. Любезно интересовался работой, не обижают ли и т. п.. Потом снова правил за рыбу деньги. Но в деталях он не смыслит, так что только в общем. Разошлись мы мирно. Я сказал: пусть шлют конкретные вопросы, и если буду знать, то буду отвечать. А чего не буду знать, то извиняйте. Он согласен».

А это из письма от 28 ноября 1978 года: «Вот прочитал снова все твои четыре письма за последний период и наконец выкроил время. Бедный зэк не имеет времени и письма написать любимой жене. Представляешь, как бы смеялись, если бы довелось слушать такую смешную байку? А я, как вот Ты писала, чем бы ни баловался, а всё себе дела найду. Всё меня касается, как в той сказочке: всё моё. Но в этом есть и определённое преимущество, потому что добросовестным трудом исправляю себя. К тому же, снова всё загорелось, потому что приближается конец года». «Кстати, Ты в двух письмах вот пишешь, что мне перевалило на пятый десяток. Любушка, мне уже год назад перевалило. Что-то Ты очень молодым меня считаешь или хочешь считать. А? Или ты эти два года, за которые дали лишь одно свидание, считаешь за один? Спасибо за большую, может даже жертвенную любовь. Почему-то на лирику меня потянуло. Вот такие вспомнились строки: „Тебя я услышу за тысячу вёрст. И мне до тебя, где бы ты ни была, дотронуться сердцем не трудно. И даже в краю наползающей тьмы, за гранью смертельного круга я знаю, с тобой не расстанемся мы. Мы память друг друга…»

На такой ноте закончу первую часть повествования о втором путешествии за колючую проволоку.

[Март 2011 года. Редактирование В. Овсиенко 30.03 – 18.04 2011]