Книга Ивана Геля «Грани Культуры», изданная в Лондоне в 1984 году под псевдонимом Степан Говерля, имеет интересную историю. Созданная в одиночной камере Мордовского концлагеря, она, несмотря на рогатки надзирателей, нашла путь в свободный мир и была напечатана. Тогда же украинская секция «Голоса Америки» транслировала содержание книги в Украину. О лучшей судьбе для самиздата в те мрачные времена нечего было и мечтать, хотя сам автор не имел об этом ни малейшего понятия.
В течение восьми лет, с 1982 по 1990 г., кроме основной работы в должности библиотекаря в Виннипеге (Канада), я работала внештатным корреспондентом «Голоса Америки» в Вашингтоне. Согласно контракту, я следила за новыми публикациями, освещавшими проблемы тогдашнего Советского Союза и особенно Украины. Я читала книги на доступных мне языках и кратко пересказывала их в своих репортажах. Меня особенно интересовали научные исследования, которые затрагивали самый болезненный для нас национальный вопрос. Однако именно его академические издания освещали очень осторожно. Некоторые авторы, например, сомневались, является ли Украина колонией в классическом смысле, потому что, мол, многие украинцы находятся в Москве в высших эшелонах советской власти.
В конце концов, не только академические издания, но и произведения самиздата как-то обходили слишком острые обобщения относительно национальной политики Москвы.
Однако в 1984 году в библиотеку, где я работала, из Великобритании поступило новое издание: Степан Говерля. Грани культуры. Фамилия автора — псевдоним. Неизвестный автор, узник советских концлагерей, освещая национальный вопрос империи на примере Украины, к моему большому удовольствию, наконец расставил все точки над «і»: политику Москвы в отношении Украины назвал этноцидом, обескровливанием украинской нации, попыткой перемешать и уничтожить ее во всепоглощающем имперском котле; он подчеркивал желание всех покоренных народов сбросить колониальное иго. Не стоит в этой короткой статье пересказывать содержание. Это не моя цель сегодня.
А тогда, в 1984 году, получив книгу, я принялась пересказывать ее для Украины через «Голос Америки». Стоит упомянуть, что перед этим похвасталась своей подруге Наде Светличной, которая, как оказалось, также получила и прочитала книгу. К моему удивлению, у Нади было другое мнение, и она совсем не разделяла моего энтузиазма. Она считала, что это какая-то подделка украинцев в эмиграции, и что так остро и откровенно никто из наших заключенных, тем более из заключения, не мог написать. В разгар спора я сказала: это мог легко написать Иван Гель или Степан Хмара. Ивана я знала лично и примерно знала направление его мыслей. Степана Хмару я не знала совсем, только слышала о нем. Вероятнее всего, в его случае сработала ассоциация с именем, да и фамилия Хмара как-то ассоциируется с Говерлой — от нашей Говерлы уже недалеко до хмар (облаков)...
Мы с Надей не пришли к согласию — каждая осталась при своем мнении.
А я тщательно пересказала книгу Степана Говерли в украинской секции «Голоса Америки» и впоследствии забыла и о книге, и о Степане Говерле.
...Прошло более двадцати лет. Много воды и событий утекло за это время. Приезжаю в очередной раз в Украину, во Львов. Сидим с Марийкой Гель в их доме на кухне и вспоминаем, делимся воспоминаниями о прошлых временах, о наших перипетиях с кагэбэшниками, о «вояжах» в концлагеря с маленькими детьми и пудовыми продуктовыми сумками, о «шмонах» и унизительных раздеваниях женщин догола надзирателями в поисках антисоветских документов перед и после таких редких личных свиданий — было что вспомнить! А Марийка между делом мне говорит: «Я капсулу с произведением Ивана «Грани культуры» все равно вывезла, несмотря на эти раздевания и шмоны, я ее проглотила и, пока не вернулась во Львов, ничего не ела!» — ««Грани культуры», — переспрашиваю, — так это все-таки вещь Ивана? Значит, я случайно, недолго думая, угадала имя автора еще двадцать лет назад! Может, из меня получился бы неплохой Шерлок Холмс?»
И я была удивлена не столько своей догадливостью, сколько тем, как мог Иван написать такую сравнительно большую вещь, да еще и в условиях заключения. Оставляю Марийку и спешу расспросить Ивана обо всем этом. Что рассказал Иван, цитирую почти дословно:
«Если говорить о том, возможно ли написать в лагере особого режима какую-то большую вещь, то ответом будет: нет. Большую работу в лагере особого режима написать невозможно. Но когда Леонид Плющ говорил, что написать такую вещь — это подвиг, то это также не соответствует действительности. Это может быть подвиг, а может быть случай. А также зависит от человека, насколько он предан делу, за которое сидит.
В лагере особого режима надзиратель ходит в войлочных тапочках, чтобы застать заключенного врасплох и отобрать запрещенное. Поэтому трудно что-то спрятать. У меня ситуация была совсем другая. Я голодал сто суток, требуя статуса политзаключенного. Параллельно ставил еще требование, потому что мне не пропускали письма к семье. В конце концов, продержался сто суток и дольше держать не мог, потому что был почти парализован. Кто долго голодает, у того отнимаются ноги. Кроме того, мне пошли на уступки: вернули и отправили задержанные письма. А после голодовки я был так истощен, что не мог ходить — меня вели два санитара под руки. Из-за этого меня не хотели показывать людям: кожа да кости. Поэтому поместили в одиночку, в качестве наказания за голодовку, хотя я ее и прекратил».
«Когда человек голодает двадцать или тридцать дней, — продолжал Иван, — то он еще живой человек, тело еще есть. После тридцати суток в нем живет только дух, и если бы человек не имел силы духа и внутренней силы воли, то голодовки не выдержал бы, иначе наступает уже смерть. В этом состоянии начинаешь чувствовать себя как бы наравне с Богом, может, это звучит как кощунство, но иначе это состояние не объяснить, мысли у тебя только о высоком: о Боге; о вечности; словно проводишь испытание совести о всей своей жизни. Вот в таком состоянии меня бросили в одиночку, и хотя начали понемногу кормить, то состояние все еще продолжалось. В одиночке нечего делать, скучно, и тут кагэбист приносит мне покаянную брошюру Ивана Дзюбы «Грани кристалла», да еще и издевается: «Вот почитайте, Иван Андреевич, что пишет Ваш соратник. Вы же на него молились, теперь Вы сидите, а он живет на свободе и работает...»
Брошюра натолкнула Ивана на мысль написать ответ. Я не собирался его остро критиковать за покаяние, как это делал бы в отношении кого-то другого. Потому что знал, что он болел туберкулезом.
И так начал писать ответ Ивану Дзюбе, не задумывая длинную статью, но возьмусь за тему, а она разрастается в целый раздел...»
На этом месте у меня лопается терпение, я прерываю его, мне интересно, как же удалось ему спрятать и сохранить написанное?
«Прежде всего, писать надо было, — говорит Иван, — на трансформаторной бумаге очень твердым карандашом, заточенным единственным имеющимся в камере «инструментом» — ложкой, заостренной о цементный пол. Карандаш тот надо через три-четыре предложения также точить о пол. Техника... Писать так густо и мелко (напряжение зрения колоссальное!), что потом семья, чтобы расшифровать текст, должна использовать шестикратно увеличивающую лупу».
Писать и прятать написанное в одиночной камере, — подчеркнул Иван, — легче, чем в общей. Хотя и здесь надзиратель может заглядывать в глазок каждые пять минут, но он не может подкрасться тихонько в своих войлочных тапочках. Потому что одиночка тем и одиночка, что очень изолирована от общих камер, а в одиночку ведут еще две железные двери с железными замками, которые невозможно открыть тихонько. Так что, пока надзиратель дойдет до одиночки Ивана, чтобы задать свой привычный вопрос: «Ну, что, Гель, ты еще тут не сдох?», Гель успевает спрятать написанное и принять спокойную невинную позу.
А прятать? На что только не идет заключенный, чтобы спрятать написанное! Иван скручивал несколько написанных страниц в записочку длиной 3-4 сантиметра и толщиной тоньше спички и прятал в стену. Стена была грубо оштукатурена крупными комками. Между комками в выступах Иван ковырял выемки («лупайте ту стіну...» — почти по Франко!), закладывал туда написанное и залепливал собранной цементной пылью, смешанной с клейковиной из разжеванного хлеба. Техника, достойная выдумки богов!
А потом надо было помнить, где прячешь, последовательность написанного, логически вести нить повествования, что за чем идет. Держать все в голове, чтобы не повторяться. Титанический труд! И в конце концов скрутить все эти записочки в одну капсулу и быть наготове вынести за пределы одиночки...
...Капсулу привезла жена Ивана, Марийка, во Львов, как уже упоминалось, проглотив ее. Затем всей семьей расшифровывали, писали, печатали, прячась, оглядываясь на окна, прислушиваясь к каждому шороху за дверью, чтобы, не дай бог, кто-то внезапно не застал. Последнее действие книжной одиссеи выполнил Зиновий Красивский, также многолетний политзаключенный, который именно тогда находился на свободе: спрятавшись под столом, он сфотографировал текст на пленку. Нашелся человек, который отважился вывезти эту вещь за границу. А привез книгу в Украину из Лондона тот же Зиновий Красивский. Вручил ее удивленному Ивану, который ни слухом, ни духом не ведал о судьбе своего произведения, — Ивану, на то время уже депутату областного совета, заместителю его председателя, уже нашей власти...
Написанная в одиночной камере мордовского концлагеря в 1976 году, напечатанная в Лондоне в 1984 году, в том же году транслировавшаяся в Украину моим «вражеским голосом» из Вашингтона, и воочию впервые увиденная ее автором в 1990 году. Странствия длиной более чем в два десятка лет...
Иван за свою жизнь уже при независимой Украине написал еще десятки статей на злободневные темы. Однако сама эта книжечка «Грани культуры», написанная в таких невероятных условиях, как нельзя лучше свидетельствует, как мне кажется, о характере Ивана, о его глубокой вере, несокрушимой воле и безграничной любви к своей земле. Вечная память великому патриоту Украины!
«Майдан», 24.03. 2011, http://maidan.org.ua/static/mai/1300969230.html
