Севрук Галина

Галина СЕВРУК. ВОСПОМИНАНИЯ

Авторская правка от 15 января 2016 года.

ВОСПОМИНАНИЕ №1. 1933 год

Почти все мое детство прошло в хмуром городе Харькове. С ним меня связывают самые тяжелые воспоминания. Помню 1933 год: я после завтрака выбежала во двор и прикипела к забору. Сквозь штакетник я увидела, как посреди улицы, напротив меня, остановилась телега. На телеге лежал мертвый крестьянин, руки свисали до земли. Кляча была так истощена, что ребра выпирали из-под кожи – она еле дышала, опустив голову к земле. Я испугалась и побежала к Маме, в дом. Было мне 4 года.

ВОСПОМИНАНИЕ №2. 1937–38 годы

Я с сестрой Олей каждый вечер выходила на улицу. Там собирались такие же дети, как и мы (соседи), и играли в разные игры. Улица Подлесная тихая, на окраине Харькова, транспорта фактически не было. Но, несмотря на это, почти каждый вечер появлялся большой черный закрытый фургон. Когда он появлялся, то обязательно останавливался возле какого-нибудь дома и забирал то мужчину, то женщину. Было так, что забирали обоих. Жила моя семья тогда на Холодной Горе, по улице Подлесной. Родители мои также ждали каждый вечер, что за ними приедут, и готовились заранее. Окна были зашторены. И хотя нам, деткам, об этом никто не рассказывал, но мы все знали. Улица была «беспроводным телефоном». Куда и для чего забирали людей, мы не знали, но образ черного, большого, без окон фургона был окутан жутким страхом и вместе с тем возбуждал наше любопытство.

Харьков был действительно мрачным городом, особенно в те времена. К тому же резко континентальный климат добавлял неприятностей. Расположен он на равнине, без теплых и уютных уголков. Зато ветры гуляли, как хотели. Особенно неприятно было зимой. Куда бы ты ни шел, куда бы ни поворачивал, но ветер, резкий и сильный, всегда тебе в лицо.

В детстве я любила рисовать и читать. В школу ходила вместе с сестрой Олей. Она старшая, умнее и строже, следила за моим поведением, чтобы я не нарушала запреты Родителей. Я же была трудным ребенком, сорванцом и любила делать то, что, собственно, и запрещали Родители. Так, к примеру, я спровоцировала Олю нарушить Мамино табу и, отыскав ключ, открыла шкаф, где Мама прятала заветную реликвию – Библию, которую она унаследовала от своего Отца. Мамин Отец, а мой дед Григорович-Барский Дмитрий Николаевич, был адвокатом. Так вот, когда возникло «дело Бейлиса», от киевской общины выбрали и назначили адвокатом моего деда. Дело в то время приобрело огласку по всему миру. Аналогичное «дело Дрейфуса» слушалось немного раньше во Франции, в Париже. Адвокатура выиграла дело Бейлиса, а благодарные евреи подарили деду Библию в роскошном футляре из красного дерева. Для меня эта Библия была чудом из чудес, потому что за каждой страницей текста следовала фантастическая гравюра Доре. Ничего лучшего в своей короткой жизни я не видела. Это была сказка. И мы с Олей завороженно рассматривали это чудо, растворялись в сказке, забывая о запрете, рискуя попасть впросак.

Усадьба и полдома, что родители снимали по улице Подлесной, граничила с двумя другими усадьбами. В одной усадьбе жили «Цыгане» (название уличное), а во второй «Бублики» (также уличное прозвище). Настоящих фамилий я не помню. Напротив жил владелец маленького магазинчика, но для нас, детей, это был большой пан. Сын владельца, «Шмындрик», наш ровесник, всегда присоединялся к уличной компании. И наконец, Борис Горобец, сын владельца нашего дома. Он был на 2-3 года старше и держался немного особняком. В праздничные дни Отец устраивал нам прогулки в лес в окрестностях Харькова, и Боря часто присоединялся к нам. Почему-то всегда приходилось переходить реку Лопань. Переходили босиком – она была очень мелкая, небольшая. А летом полностью пересыхала. Леса были разные. Вспоминаю, как однажды мы проходили мимо стада быков. Один бугай оторвался и бросился к нам. Я была в ярком красном платье. Я немного отошла от Отца, но когда увидела страшного черного зверя, летевшего на меня, испугалась, бросилась в лес, где уже были Оля и Папа. Они тоже испугались, а Отец, повесив сумку с едой на дерево, побежал за нами. Бугай далеко в лес не пошел. Найдя сумку с едой, он успокоился, съел все, что там было, и вернулся к своим.

Почти каждое воскресенье Отец нас и Маму забирал в путешествие по окрестностям Харькова. Это одно из положительных воспоминаний детства.

В школу принимали тогда с восьми лет. Оля в свои 8 лет пошла в 126-ю школу в первый класс. Я оставалась дома одна еще на целый год – это было невыносимо. Я плакала и протестовала, пока наконец сердобольная Мама не согласилась поговорить с директором школы. Переговоры состоялись, меня проэкзаменовали успешно (надо было читать и считать), и я оказалась в школе в одном классе на одной парте с сестрой. Радость была безгранична. Правда, потом меня пересадили на первую парту – была близорукой. 5 лет мы ходили в эту школу и до начала войны закончили 5 классов. Подружки запомнились в основном Олины. Это Ира Кочкалда, Лена Дундич и Леся Скуридина. Самой интересной была Леся Скуридина из какой-то знатной польской семьи. Леся жила со старшей сестрой. А от родителей у них остались сундуки с интересными книгами и прекрасными платьями и аксессуарами (шляпки с полями, перчатки и др.). Когда не было сестры, Леся приглашала меня и Олю к себе (это по дороге в школу), и здесь мы устраивали настоящие театральные действа. Спорили только за роли. Отрицательные персонажи никто не хотел играть. Там, у Леси, мы прочитали и Мережковского, и Сенкевича. Много было польской литературы, которую мы могли лишь созерцать. Но все это было в 4-5 классах, как раз перед войной.

22 июня 1941 года пришла война. Надо сказать, что до войны мы с сестрой прочитали всего Жюля Верна, Фенимора Купера, Майн Рида, Кервуда, Киплинга и еще много авторов романтического направления. Это те книги, которые Мама привозила из Киева – все, что осталось от ее библиотеки и хранилось у Марии Васильевны Липской, у ее родной тети. В 1918 году, когда случилась революция и мой дед Дмитрий Николаевич эмигрировал во Францию с сыном Глебом, Мама, как старший ребенок, должна была с ним также ехать в Европу, но отказалась. Вместо этого со своими друзьями и единомышленниками поехала в Узбекистан, где остановились в Караколе и там создали свой союз-коммуну, спасаясь от революции, которую не принимали. Но надежды оказались напрасными. Революция, репрессии, преследования – всего этого они испытали в полной мере. Из Университета Маму уволили, на работу не принимали, с Отцом переписку запретили. Когда все возможности устроиться на любую работу были исчерпаны, а друзей начали арестовывать, оставался последний шанс выжить: Мама в 1927 году вышла замуж за моего Отца, потому что давно дружила с ним и любила его.

В 1928 году родилась Оля – моя сестра; в 1929 году, 18 мая, родилась я в Самарканде, куда родители переехали. А впоследствии, в 1930 году, Мама, Папа, Оля и я переехали в Харьков, куда Отца пригласили в Гидроград. В Харькове мы жили все эти годы до самой войны. Когда проводили мобилизацию, Папу забрали на окопы. А Мама с нами осталась на Холодной Горе без какой-либо помощи. Пыталась найти работу: то шила рукавицы, то работала бухгалтером (счетоводом). У нее был один курс юридического образования.

Помню, как однажды мы с Мамой пошли на какие-то колхозные поля под Харьковом и там собирали недособранную картошку. В общем, год 1941-й был очень тяжелый. Морозы стояли -40º; сугробы на улицах были до одного метра. Кто мог, прокладывал траншеи, чтобы как-то можно было пройти. Мама держалась героически. Когда разбивали и грабили магазины, сама не ходила и нас не пускала. Но надо было жить. Где-то достала «буржуйку», но дров не было. Вода в ведрах стояла льдом. Чтобы сварить мерзлую картофельную шелуху, жгли книги, стулья.

Каждый день Мама ходила на базар и что-то там меняла на кусок жмыха. Где брала она силы, не знаю, но мы ничем не могли помочь. Сидели под зимними одеялами на кровати и читали книги.

Где-то среди зимы пришел из окружения Отец. Я не помню ни одного советского солдата. Никто не защищал Харьков. Где-то далеко раздавались выстрелы, но настоящей обороны не было. Зато видела немцев на мотоциклах, как они занимали город со стороны Холодной Горы. Только собаки их яростно облаивали. Чувствовали врага. Немцы перестреляли всех собак в городе, убили и нашего любимца Турсика, который не прятался от них, а прямо-таки заходился от ярости, когда видел немца. В этом страшном году я видела трупы под открытым небом на улице, видела на балконах повешенных и расстрелянных возле своих усадеб людей. Харьков замерз и замер – люди умирали от холода и от голода.

***

Отец долго выходил из окружения, и когда наконец добрался до дома, сразу взял санки, положил на них домашние сокровища и отправился в село. Через какое-то время вернулся и привез немного еды. Мама еле стояла на ногах. Отец избегал немцев, не шел к ним на работу, но где искал спасения – не знаю.

Весной Мама опухла от голода, мы еле двигались. Тогда Отец решился ехать в Германию.

Харьков умирал, а вокруг Харькова в радиусе 100 км были опустошенные мертвые села. Надо было бежать. Немцы помогали тем, кто соглашался ехать в Германию.

Не помню, как мы добрались до вокзала, не помню того вагона, в котором ехали. Помню Валки – это была перевалочная база. Нас высадили и поселили в общежитие, откуда должны были посадить уже на прямой поезд в Германию. Но у Отца был свой план. Где он взял две тележки, за какие вещи выменял их – не знаю. Помню, что ночью, перед рассветом, Отец забрал меня на тележку. Вторая тележка была у Мамы и Оли. И вот оттуда мы разбежались в разные стороны, чтобы немцы не смогли нас поймать. Я с Отцом пошла в направлении Полтавы. Шли селами, останавливались в хатах. Отец был хорошим мастером: мог сложить печь, сшить сапоги или нарисовать портрет. А я пасла корову. Лишь однажды пришлось нам ночевать в скирде. Но все было в порядке. Огорчала лишь мысль, как там Оля и Мама, не поймали ли их немцы, и как нам встретиться. По дороге на Полтаву Отец заглянул в Чугуев. Там жил его друг, архитектор Шумилин. Мы отдохнули два дня и двинулись дальше. Шумилин просил Отца оставить меня у него, но Отец категорически отклонил это предложение. Так и пошли мы дальше странствовать.

Перешли Полтаву и наконец добрались до большого, очень красивого села Шишаки, расположенного в долине реки Псёл. Там и остановились. Отец пошел работать инженером к немцам. Ему дали дом, и он начал строить мост через Псёл. Мне было грустно. Во время путешествия мы уже не голодали, набрались сил и энергии, и надо было что-то делать.

Я умоляла Отца отпустить меня на поиски Мамы. Но меня не поняли. Вместо этого Отец пообещал меня закрывать в доме на замок.

Я долго колебалась, и все-таки решилась бежать самостоятельно, потому что Папа все равно не отпустит.

***

В одно погожее утро, когда рабочий человек (Папа) ушел на работу, я заперла дом, положила ключ в условное место и пошла к той бабушке, у которой в последний раз пасла черную корову. Бабушка радостно встретила меня, но когда узнала о моем замысле, рассердилась и стала отговаривать. Весь день я ее убеждала, что выхода нет, а Маму и Олю надо найти. Заночевала я у бабушки, а утром она благословила меня, дала каравай хлеба и проводила до дороги, ведущей на Полтаву. 50 км до Полтавы шла босиком, в легком платьице. Впереди тоже в Полтаву шли три женщины. Я бежала за ними, стараясь не отставать далеко. Думала уже не столько о Маме, сколько об Отце, которого покинула так коварно, одного, среди чужих людей. И горько было, и грустно.

Женщины, шедшие впереди, заметили, что какая-то девочка бежит за ними, и немного замедлили ход. Этот марафон длился с утра до позднего вечера, и когда мы добрались до Полтавы, я была совершенно обессилена и упала у первого забора. Но сердобольные женщины не покинули меня. Они вернулись, отыскали меня под забором, а поскольку я уже не могла стоять на ногах, то взяли на руки и отнесли в дом, где остановились. Расспросили меня, куда иду и чего хочу. Рассказала им, что сбежала от Отца, ищу Маму. Иду в Валки, где в последний раз видела Маму. Где в Валках я буду искать Маму, никто не знал. Но утром эти святые женщины посадили меня в немецкий фургон, направлявшийся в Харьков, и приказали шоферу высадить меня в Валках. Так я снова возвращалась в Харьков. Целый день в фургоне. И только под вечер остановились в Валках. Но я не вышла, а поехала дальше в Харьков, потому что там жила тетя Влада – сестра моего Папы. Она могла знать о Маме больше. И там, в центре города, на улице Пушкинской, я попрощалась с фургоном и симпатичными женщинами.

Я все-таки нашла свою тетушку Владу. Сейчас не помню, где она жила, а тогда точно знала, куда идти, и когда постучала в дверь, а тетя открыла мне, узнала меня, то и обрадовалась, и испугалась. В то время единственный способ общения был через беженцев, которые сновали между селами и городами (передавали ими письма, никто не отказывался). Отец не писал, не передавал писем родственникам, а Мама, как каждая умная женщина, писала и передавала в Харьков, собственно к тете Владе, много писем. Тетя не знала, где я и Отец, но хорошо знала, где остановились Мама с Олей.

Теперь я уже точно знала, где мне искать свою Маму. Была счастлива, а тем временем отдыхала у тетушки и лечила свои лапки: на подошве был сплошной волдырь. Энергия бурлила во мне после голодной зимней спячки на Холодной Горе. Подлечив ноги, решила заглянуть в свой родительский дом и перенести некоторые вещи к тете Владе. Ключи родители оставили у нее, так что проблем открыть дом не было. Три дня я ходила на улицу Подлесную и забирала оттуда теплые вещи и Мамины платья. Дальше мне не разрешили это делать соседи, которые впоследствии и ограбили нашу квартиру.

А я уже собираюсь к Маме. Еще несколько дней отлеживаюсь в доме, отдыхаю. Но нетерпение подгоняет меня кнутом. Тетя Влада написала письма Маме, Папе, я их должна отдать.

Не помню, какой дорогой шла, знаю, что направлялась в 1942 году в Карловку, что под Красноградом находилась. Шла спокойно, уже не было за кем бежать, поэтому после обеда нашла бугорок, где отдохнула и что-то поела. Но вскоре едет немецкая машина. Остановилась, немец за рулем, рядом наш человек. Спрашивает этот мужчина, куда иду. Я говорю: в Карловку. Говорят: садись, подвезем. Где-то уже вечерело, когда меня высадили на дороге в Карловку. Я не успела опомниться от счастья, что так комфортно и так много проехала. Пошла дальше по той дороге, что стелилась передо мной. Но надвигалась ночь, Карловки не видно, и я решила заночевать в степи в сене, в первой скирде, которую увидела недалеко. Скирда была сухая и душистая. Я сделала в ней дыру, залезла и заснула мгновенно. Но среди ночи меня разбудил и напугал страшный храп. Тихонько выглянула из своего гнездышка. Внизу подо мной два больших диких кабана и стая маленьких поросят. Я онемела – очень испугалась. Но все обошлось, меня не тронули, погуляли немного и побежали дальше. Но уже до утра я не спала. Утром довольно быстро добежала до Карловки, она уже рядом была. А оттуда, расспросив людей, как добраться до винокурни, потому что именно там было общежитие для тех, кто хотел работать. Немцы давали работу и кормили. Плохо кормили, но выбора не было.

Я нашла Маму, нашла Олю – это было невыразимое счастье. Оля сразу же согласилась идти к Отцу. От винокурни до Шишак расстояние было 60 км. Я оставалась с Мамой. Работа на винокурне была сезонная. Пололи свеклу, копали, собирали. Все было, как при советах. Немцы использовали систему. Настала осень, пришла зима. От Отца в 1943 году не было весточки, Оля тоже молчала. А тем временем в общежитие заглянул тиф.

***

1943 год. Немцы боялись эпидемий, боялись тифа. Люди начали умирать, а тех, что не умерли, вывозили в Карловку в больницу. Заболели и я с Мамой. Не помню, сколько болела, но, когда нас выписали, была уже теплая весна. Мы стояли у больницы, на окраине Карловки, а перед нами простирался путь к винокурне всего в 5 км. Но мы эти 5 км преодолели за целый день – такие слабые были и изможденные. Но были живы. Вещи наши сожгли, всех клопов вытравили, постель обновили.

Вскоре, кажется, через месяц, приехал за нами Отец. Приехал на телеге, забрал меня и Маму в Шишаки. Никогда мы с Отцом не затрагивали тему побега, но я знала, что он тяжело переживал и простил мне тот поступок. И в Шишаках, и в Киеве при разных коллизиях отношения с Отцом были у меня самые лучшие, и вся моя любовь к Отцу была самой теплой. Мы хорошо понимали друг друга. Всю мою жизнь Папа поддерживал все мои идеи и порывы. Зато от Мамы я отошла, она меня не понимала. Но это будет потом. А пока что мы живем в селе Шишаки, на Подоле, у реки Псёл, через которую Папа строит мост. Живем в отдельном доме, держим одну курицу, поросенка и несколько кроликов. Кролики – это моя парафия. Осенью начали ходить в школу в босоножках, писали на газетной бумаге. Но было хорошо, было радостно, потому что все мы были вместе.

Так прошел 1943 год, наступал год 1944. Немцы сожгли роскошное село Шишаки. Людей выгнали за реку Псёл, но не все ушли, некоторые прятались по кустам. Прятались и мы, поэтому и видели, как два испуганных немецких солдата подходили к очередному дому, выбивали двери и поджигали крышу. Их было всего двое, а где наши «славные» партизаны – никто не знал. И эти два вооруженных убийцы уничтожили целое село, оно горело как свеча, как факел весь день и всю ночь. Утром немцы исчезли, а мы вернулись к своим погоревшим домам. Прихода Красной Армии не заметили. Не было освобождения, цветов, радости. Крестьяне прикипели к своим погоревшим домам и горько плакали.

Позже мы переехали в с. Чорнухи, где когда-то родился и жил Г. С. Сковорода, там снова начали ходить в школу. Ходили я и Оля и в колхоз на разные полевые работы. Мама хозяйничала в доме. Прошел еще один год. Наконец Отец получил из Киева вызов, его восстановили на работе в Гипрограде. Папа поехал в Киев и остановился у тети Мамы, Марии Васильевны Липской.

ВОСПОМИНАНИЕ №3

Мой Отец, Севрук Сильвестр Мартынович, – архитектор. Окончил реальное училище и художественный техникум, три курса Петербургской Академии Архитектуры. Но не успел закончить – нагрянула революция. Так и остался с неполным высшим образованием. В Узбекистане строил мосты, в Харькове – стадион и жилые дома. Во время войны строил мост через реку Псёл в селе Шишаки. В Киеве, после войны, восстановился в Гипрограде и работал с архитектором Тацием. Проектировал и строил Ксаверовку, когда уже был в Гипросельхозпроекте. Рассказывал Отец об интересных встречах с Никитой Хрущевым. Я уже забыла суть тех рассказов, одно помню, что отношения с Н. Хрущевым были у Отца хорошие. Не было высокомерия, а все недоразумения решались в дружеской беседе.

С детства я боялась Отца. Был он суровый, всегда в работе, твердый и неумолимый. Лишь на природе, когда мы всей семьей выбирались в лес или на речку, могла заметить его теплую улыбку. Родился Отец в городе Ромны, в семье польского беженца после революции 1830 года. Дед мой Мартын со своим братом был выслан из Польши, в 12 лет оказался в Петербурге, где сумел все-таки получить образование машиниста. Когда переехал в Ромны, работал машинистом на поездах, ездил по Украине, а брат его работал машинистом на Сибирской магистрали. Отец был 13-м в семье, последним ребенком. Он хорошо рисовал и все мог сделать своими руками.

За всю свою жизнь Отец имел одного друга, это был Светлицкий Михаил Петрович, брат известного художника Григория Петровича Светлицкого, который жил в Киеве. Дружба была давняя, еще с Каракола, куда судьба занесла и Папу с Мамой.

В 1930 г. Папа с Мамой переехали в Харьков, в Харьков переехала и семья Светлицких. Жили они в центре города, но на все праздники и часто по воскресеньям приезжали к нам на Холодную Гору. У нас был сад, чудесный песик Турсик, близко лес, поле, река. Жена Михаила Петровича, Екатерина Ксенофонтовна, то есть тетя Кэт, и их сыночек Евгений, были всегда желанными и любимыми в нашей семье. Евгений – Женя был для нас братом, так и остался на всю жизнь. Симпатичный, добрый, благородный – никогда не ссорился. Уже после войны сбежал из Киева, от родителей, в Баку, где поступил в морское училище – это была его давняя мечта. А когда приезжал на каникулы, то играл на гитаре и пел весь морской репертуар. Ему удавалось удерживать наше внимание довольно долго. Дальше была Высшая военно-морская Академия. Потом служба на Соловецких островах, водка, безысходность, разочарование, попытка бунта и наконец женитьба, как средство спастись от «вышки». Помню Женю в те времена эпизодически. Мы грустили, что он выбрал военную карьеру, потому что то, о чем мечтал, не получил. Потому что отсиживался на секретно расположенных базах, в основном на подводных лодках. Дальше водка, списание на гражданскую службу, развод, еще одна женитьба, такая же неудачная, как и первая.

ВОСПОМИНАНИЕ №4

Однажды (мне было 10-11 лет) в чудесный мартовский день мы после школы не пошли домой, а решили погулять. Дом наш стоял на углу улицы Подлесной и улицы Нижняя Гиёвка, которая прямо переходила в поле. На горизонте маячил кирпичный завод. Вот к этому кирпичному заводу мы и направились. В ту зиму было много снега, снег таял, а лед крепчал. Мы, то есть я, Оля и Лена Дундич, присоединившаяся к нам, шли по сплошному льду, пока наш путь не пересек большой, глубокий ручей. Мы пошли вдоль ручья. Впереди стоял гул от водопада. Светило солнышко, было радостно, тепло. Но вдруг мне захотелось перебраться на противоположную сторону ручья. Оля и Лена протестовали, как могли, но я их не слушала. Разогнавшись, прыгнула на ту сторону. Я допрыгнула, но калоша упала в ручей, а затем и я за ней. Вода легко подхватила меня и понесла к пропасти. Течение было бешеное. Девочки бежали вдоль ручья и что-то мне кричали, но за ревом водопада я их не слышала. Уже теряла надежду и силы, хватаясь за ледяные выступы, но они ломались, а меня несло дальше. У самого водопада задержалась большая льдина. Она меня и спасла. С трудом я вскарабкалась на ту льдину, а потом уже Оля и Лена вытащили меня на берег. Теперь надо было как-то оправдаться перед Родителями, потому что ходить в овраг нам строго запрещалось. Потеряла уже не одну калошу, а две. Насквозь мокрое зимнее пальтишко нельзя было снять. Мы быстренько побежали домой. Так я испортила всем и настроение, и чудесный день. Трудный ребенок.

Не помню реакции Мамы. Она бросилась спасать меня от простуды: растирала, согревала, сушила, лечила. За этот поступок наказали нас обеих: Олю – потому что старшая, не досмотрела, а меня за глупость и безрассудство.

Когда случалось какое-то событие, не запланированное Родителями, наказывали нас обеих. Таким образом Мама достигала двойного результата. Мы не доносили друг на друга, нас не допрашивали, кто первый нарушил табу. Обе наказанные сидели тихонько по углам и думали о своей вине. А в доме наступали покой и тишина.

Не могу забыть, как горели Шишаки. Это было зажиточное, красивое село. Мы сидели в кустах на Подоле у реки Псёл, а на горе факелом горели дома.

Немцы ушли, отступили, а Отец собрал наше оставшееся имущество и переехал в с. Чорнухи. Чорнухи – довольно бесцветное, равнинное село. Мы ходили в школу уже в 7-й класс. Война откатилась далеко на Запад. Я мечтала о Киеве, интуитивно чувствуя, что моя жизнь будет именно в Киеве. Отец поехал в Киев устраиваться на работу. Столицей Украины снова был Киев.

Наконец от Отца пришла весточка, что уже работает, но жить ему негде, и он большие надежды возлагает на Маму, что она сумеет убедить руководство, чтобы дали любое помещение. Мама начала собираться в дорогу. Пассажирский транспорт еще не ходил. Надо ехать товарняком. И вот, прибыв на станцию (не помню какую), мы каким-то образом залезли на платформу из-под угля и поехали. Как ехали, не помню. Опомнилась, когда были уже в Киеве. Где-то между Киев-товарный и Киев-пассажирский нас высадили с платформы. Чемодан, узлы, сумки и пустота. Очевидно, никто нас здесь не ждал. Мама решила, что самостоятельно мы до города не доберемся. Надо было искать Отца. Было утро, было уже светло. Мама ушла, а мы сели на свои узлы и ждали. Неожиданно кто-то выдернул из-под меня чемодан. Я вцепилась в него и не пускала, но сильные руки оттолкнули меня, и двое воров потащили наши вещи. Я бежала за ними, плакала и кричала, пока не увидела острый нож прямо перед самыми глазами. Оля была спокойна, а я очень убивалась. Под вечер пришли Отец с Мамой, и мы все пошли в город.

Встретила нас на улице Стрелецкой, 7/6, Мария Васильевна Липская. Какое-то время мы жили у нее. Она была одинока, только заботилась о котах. Три штатных кота-любимца и целый сарай приблудных котов, которых она кормила. Мария Васильевна окончила консерваторию в Санкт-Петербурге, была хорошей учительницей и зарабатывала на жизнь до самой смерти тем, что давала уроки музыки деткам.

Мама оббивала пороги всех государственных учреждений, пока наконец не получила монастырскую келью в заповеднике София Киевская. Это был большой успех. Мы сразу переселились в келью, в которой прожили более 10 лет. Отец получал зарплату и один продуктовый «паек». Мама носила тот паек на «Евбаз» и обменивала там булочки, пирожки, конфеты, консервы и тому подобное на более существенные вещи, как то мука, масло, картофель. Так мы жили в Киеве.

В школу я и Оля пошли уже в 8-й класс 13-й школы. Но я хотела рисовать. Вот тогда тетя Маня (Мария Васильевна) и познакомила меня с Григорием Петровичем Светлицким – известным художником.

ВОСПОМИНАНИЕ №5. 1946–47 годы

Григорий Петрович пригласил меня к себе и предложил подготовить меня в Художественную школу. С тех пор я начала ходить на улицу Дегтярную, 30, где жил тогда Г. П. Светлицкий. Он дал мне основы художественной школы: видение, чувство, понимание. Григорий Петрович – интеллигентный, благородный человек, и художник, и музыкант. Прекрасно играл на скрипочке и сочинял свои мелодии.

Вспоминаю эти занятия с большой теплотой, благодарностью и радостью. Это было вхождение в мир искусства, красоты и духовности. Светлая аура этого симпатичного и утонченного художника завораживала меня, утверждала непоколебимое решение стать настоящим художником, углубляла любовь к природе. Вижу и сейчас Григория Петровича белого, седого среди яблонь и яблок, которые в этой усадьбе были везде: на деревьях, на земле, в корытах, в корзинах, на веранде и в доме. Яблоки были сувенирами, которые щедрой рукой хозяев давались всем, кто заглядывал в это жилище.

Через год, в 1947-м, я поступила в Художественную школу и уже не так часто бывала в усадьбе Г. П. Светлицкого. Но еще много лет и после смерти Г. П., которая неожиданно в 1948 г. наступила из-за инфаркта, я приходила в это жилище. Оставались жена Елизавета Васильевна и ее сестра Нила Васильевна, с которыми я была в добрых отношениях и часто навещала их.

Тем временем я уже заканчивала Художественную школу и готовилась к институту. Художественная школа на то время имела 11 классов. Я поступила в школу по общим дисциплинам в 9-й класс, а по специальности – в 8-й класс. Учителем рисунка и живописи был Денисов. Из учеников помню: Ира Кононенко, Елена Годованюк, Левко Призант, Тамара Холщевникова, Галина Зубченко, Галина Савченко, Антон Тетера, Золотов, Виктор Гребеник, Гречаник, Павел Скорупский, Мая и Галя Григорьевы, Наталка Юзефович, Саша Коровай, Витя Силаев, Вильен Чеканюк, Евгений Мирный, Гога Малаков, Тихонов, Сеня-Семен Каплан. Дружила с Тамарой Холщевниковой. Красивая, симпатичная девушка из Житомира. Тоже непростая. Видела все в красках. Я же видела все в цветах. У меня была постоянная проблема, как перевести свое видение в краски, то есть практически осмыслить интуицию.

Тамара влюбилась в Евгения Светлицкого и впоследствии вышла за него замуж, уже после окончания института. Поступала в Ленинградский Художественный институт на скульптурный факультет. Вернувшись в Киев после учебы, занималась игрушкой и работала на фабрике игрушки в Киеве. В то время я мало общалась с Тамарой. У меня была куча проблем и другие друзья. Тамара меня не понимала. Я искала единомышленников и находила их в Клубе Творческой Молодежи.

ВОСПОМИНАНИЕ № 6. КТМ (Клуб творческой молодежи)

В то время КТМ стал и долгое время был Академией духовности, познания и практической деятельности среди общей атмосферы удушья сталинского режима. Предшествовала возникновению Клуба «хрущевская оттепель». Только это событие создало условия, когда стало возможным говорить то, о чем мы привыкли молчать. И хотя это тоже был обман, но все же он имел форму либерализма. Возвращались заключенные, началась реабилитация. Мне вдруг открылись глаза: как можно быть художником Украины и не знать украинского языка, литературы, истории, искусства. Я знала, что эти дисциплины в высших учебных заведениях и в школах не преподавались. Шоковое состояние овладело обществом. Большая часть не хотела переучиваться, легче было оставаться на привычных позициях. А я уже не могла и не хотела, я уже бежала вперед, спотыкаясь и падая чуть ли не на каждом шагу. Постоянные баталии дома, на работе и на улице. Я перешла на ужасный суржик. Надо мной смеялись, но я упорно не отступала.

Иван Светличный (по-настоящему светлый человек), все время поддерживал меня и как человека, и как художника. КТМ нас объединил, но и вне Клуба мы общались, советовались, учились. 60-е годы считаю самыми прекрасными, самыми волшебными и наиболее творческими годами всей жизни. Была тогда постоянно счастлива, будто купалась в солнечном луче. Я не ходила, а летала, окрыленная мощной высокой духовностью Ивана Светличного. Он открыл для меня новую жизнь, новые дороги в искусстве. И не только для меня. Возле Ивана постоянно роились поэты, писатели, художники. Мы оглянулись вокруг и увидели трезвыми глазами то болото и грязь, в которых бездумно и безынициативно пребывали все время после войны. Повседневно было живое общение, творческая мысль бурлила.

Мы устраивали вечера политзаключенных (вечер Курбаса, Кулиша), мы создали «Вертеп» и с колядками ходили на Рождество к нашим единомышленникам, друзьям, и не только к ним.

Вечер Ивана Франко, который мы организовали в одной из университетских аудиторий, особенно запомнился, потому что после окончания вечера кто-то организовал факелы, которые зажгли, и, распевая украинские песни, двинулись всей гурьбой к памятнику Ивану Франко. Улицы были уже темные, и только наша живая и светлая колонна пугала прохожих, которые как крысы убегали от нас. Дух сталинизма еще долго дымовой завесой будет застилать глаза рядового гражданина.

А мы тем временем добрались до памятника И. Франко и уже там устроили настоящий концерт. Тогда еще нас не разгоняли – не было указания.

Вечера Василия Симоненко, Леси Украинки, Тараса Шевченко – всеми этими мероприятиями умело оперировал, устраивал их и руководил ими Лесь Танюк. Он же и подал идею создать КТМ на базе комсомольской организации: Тамара Главак (секретарь ЦК комсомола Украины) его поддержала. Октябрьский дворец, комната №13 и пять черных телефонов – все, что осталось в памяти с того времени и из той комнаты.

Еще помню, как в этой комнате устроили выставку опального художника Сергея Отрощенко. Прекрасный художник, прекрасная выставка. Сам Отрощенко очень любил нашу компанию и стал постоянным, почетным членом КТМ. Всегда ходил с нами на колядки, был мехоношей.

Таким же почетным и уважаемым катеэмовцем стал Михаил Брайчевский, известный археолог и историк.

1963–65 годы. М. Ю. Брайчевский начал в Союзе художников читать лекции по истории Украины для свободной аудитории (пока что 2-3 лекции). Читал на украинском языке. Помещение не могло вместить всех желающих. Позже Союз запретил эти лекции. Постепенно на нас начали давить высшие инстанции, забирали помещения, запрещали вечера. Мы отступали медленно. Переходили в основном на частный способ общения. «Хрущевская оттепель» заканчивалась.

Нами заинтересовался КГБ. Вызывали, допрашивали. Особенно их нервировала Алла Горская. Дочь директора киностудии имени Александра Довженко должна была бы быть лояльной к КГБ, но вместо этого она вела себя с ними дерзко и независимо. Также русскоязычная, как и я, Алла была жертвенно безрассудна. Чтобы научиться украинскому языку, я устроила в своей мастерской уроки языка. Преподавала Надежда Светличная – прекрасная учительница, добрая и верная подруга. Алла, я и Люда Семыкина ходили вечерами на уроки и как школьницы писали диктанты. В общем, это трио – Алла, Люда и я – проявило себя довольно громко несколько раз. Были соавторами витража, по которому знаменитый ректор Киевского университета академик Швец (так он себя называл) топтался собственными ногами – в злобе и испуге. Топтался по уже разбитому, разбросанному и уничтоженному витражу.

Вместе мы подписали несколько писем против репрессий интеллигенции. Подписали и последнее письмо, где стояло 139 подписей. За это письмо меня, Аллу Горскую и Люду Семыкину исключили из Союза художников, как преступниц. Все остальные художники, подписавшие письмо (было их 12 человек), покаялись, и их не наказали. И только три женщины – упрямые, высокомерные и беззащитные – были наказаны. На 20 лет Союз закрыл перед нами двери. На выставки также не допускали. Только в 1989 г., накануне Независимости, двери открылись и нас восстановили в Союзе художников.

Аллы уже не было – она трагически погибла при невыясненных обстоятельствах. Скорее всего, это была месть КГБ, который все время охотился на непокорного, смелого человека. Действовал коварно, в темноте, применяя все свои безграничные возможности.

1971 год – год гибели Аллы Горской. Виктор Зарецкий – муж Аллы, тяжело переживал, впадал в отчаяние и чуть не сошел с ума. В тот же день так же трагически погиб отец Виктора. А КГБ взваливал всю вину именно на Зарецкого. Эти события угнетали бывших членов КТМ, сеяли отчаяние и скорбь.

В начале 1972 года поднялась новая волна репрессий: забрали Ивана Светличного, Вячеслава Черновола, Василия Стуса, Ивана Дзюбу и многих других. Опанас Заливаха, Богдан и Михаил Горынь, Иван Русин были заключены еще в 1965 году.

Я сидела в керамической мастерской и работала, работала, работала. Тяжело болел Отец. На работе запретили казацкую тематику. Я на некоторое время увлеклась живописью. Сделала триптих: «Отец в саду» («Руки», 1971), «Отец уходит» (1971), «Отец один и Вселенная» («По ту сторону», 1971), «Трембиты» (Алла Горская, 1971), «Подснежник» (Надежда Светличная, 1972), «Сломанные крылья» (1967), «Призрак» (1967), «На кладбище расстрелянных иллюзий» (1973), «Белая Русь» (1971), «Казацкие могилы» (второе название «1938 год», 1967), «Страдание» (1967) и много других.

Рисовать начинала спонтанно, под влиянием обстоятельств или настроения. Так же спонтанно прекратила рисовать и вернулась к глине.

ВОСПОМИНАНИЕ №7.

Хочу вспомнить, как поступала в Художественный институт. В первый год получила 23 балла из 25 возможных. Не приняли. Тогда проходили фронтовики (хоть бы и имели 17 баллов) и парни, потому что Шаронов, директор Института, не видел перспективы в девушках. Но я не упала духом и начала искать студию, где бы смогла повысить свою квалификацию. Такую студию в 1950 году нашла. Это был Дом Народного Творчества. Вел студию Юрий Васильевич Киянченко, в прошлом ученик Федора Кричевского. Ходила в студию два года. Эта студия была знаменита тем, что никого не лишала возможности работать. Контингент был разнообразный. Были там те, кто не поступил, как я, или работали на других работах, но хотели научиться рисовать. Помню Севу Иванова – прекрасный физик, математик, непревзойденный шахматист. После Университета не захотел работать по специальности, вместо этого нашел студию Киянченко и два года ходил рисовать. Рисовал хорошо, особенно пейзажи. Но когда возникла угроза, что диплом аннулируют, потому что не работает по специальности, бросил студию и пошел на «Арсенал».

Помню Виктора Беликова, Петра Грачева, Севастьянова – футболиста, Юрия Бирюкова, Михаила Машкевича, Икки Трипольского. Это были постоянные посетители студии. Позже всех пришел Икки Трипольский, который мне понравился, но имел очень негативный взгляд на жизнь и мир. Я – наивная оптимистка, хотела его развлечь и выслушивала долгие истории о жизни и пребывании в армии. Забрали Икки на фронт в Ленинграде прямо из Художественной школы. Но на фронт не отправили, а оставили в обороне. В свободное время он продолжал рисовать. Об этом узнало руководство. Икки вызвали к генералу со всеми этюдами. Генерал просмотрел работы, а потом прямо на глазах у автора порвал их на куски. Солдат разозлился, не сдержался, подхватил стул, который был под рукой, и бросил им в генерала. Конечно, такой поступок не мог пройти безнаказанно. Икки приговорили к штрафному батальону, который находился на одном из островов на побережье. Была лютая зима, жили в бараках без отопления, а днем переносили камни с одного места на другое без всякой надобности. Такое издевательство над молодыми парнями имело свои фатальные последствия. Один парень сошел с ума, другой повесился, а Икки заболел туберкулезом. Его списали как безнадежного.

В таком состоянии, не надеясь на выздоровление (вердикт врачей), он возвращается на Украину, в Киев, потому что здесь была его семья. Мать, Отец, брат и дом, где можно было жить. Моей целью было убедить смертельно больного, что можно выздороветь. А главное — надо учиться. У меня был опыт с больным Отцом, у которого было две каверны в лёгких, и Мама поставила его на ноги. Об этом я и говорила Икки. Но он не очень-то меня слушал. А парень был талантливый, хорошо рисовал, обладал хорошей музыкальной памятью, но не имел воли начать жизнь сначала. Легче было пить и жаловаться всем на свою беду, на свою жизнь.

Тем временем я в 1952 году поступала в Киевский художественный институт. Это была уже третья попытка. В то время сменилось и руководство. Директором стал С. Григорьев. У него было две девочки-близняшки, которых он и принял в Институт в первый же год (Майя — на живопись, Галина — на графику). На этой волне приняли и меня. И хорошо сделали, потому что иначе я бы вышла замуж, и Институт мне бы не светил.

Училась я в Институте без энтузиазма. Предыдущие годы развеяли все мои иллюзии. Учёба была неинтересной. Приходил Пузырьков, ставил натуру и на месяц исчезал. Мы учились друг у друга. Так прошло три года, а на четвёртый год я пошла в пейзажную мастерскую. Надо сказать, что первые два курса мы проходили практику в Каневе, где находилась база Института. Там был земной рай. Кормили в столовой, а целый день рисуй, пиши, делай что хочешь в таком роскошном уголке Украины над Днепром. Осенью отчитывались. У меня есть несколько снимков первокурсников, которые ставили спектакли и живые картины. Фантазия била ключом. С большой радостью вспоминаю и по сей день тот месяц земного счастья, что пролетел в Каневе.

На 4-м курсе я неожиданно встретила Икки. Он не изменился. Всё та же злоба на мир и жалобы на чахотку. Мы начали дружить, встречаться. Я убедила Икки поступать в художественное училище. Он согласился, а я начала готовить его по некоторым дисциплинам, которые он совсем забыл. Весной Икки поехал в Одессу поступать, но поссорился с руководством и вынужден был ехать в Днепропетровск, где и поступил в училище. Мы поженились и снова разбежались: я в Киев, он в Днепропетровск. Через год появился Андрейка (в 1957-м), а я взяла отпуск на год. Диплом писала, используя живую натуру — маленького Андрейку. Икки учился в Днепропетровске, приезжал только на каникулы. Прошло несколько лет. В 1959 году я окончила институт, Икки — художественное училище. И всё было бы хорошо, если бы он не пил. Снова повторяю: у него не было силы воли, чтобы изменить образ жизни, то есть отказаться от водки. А я не хотела с этим мириться. Поэтому через 5 лет мы развелись.

После института я получила свободный диплом, а значит, осталась в Киеве. Работала в Художественном фонде. Работа не удовлетворяла. Либо портреты членов Политбюро, либо Ленин — то в кабинете, то в Разливе. Лучшее, что могло случиться, — заказ на сказочку. Но это было очень редко.

Грусть была на сердце и в душе. Началась «хрущёвская оттепель» — 60-е годы. Я искала свою тропинку и нигде не видела просвета. Нужно было вступать в Союз художников. А в Союзе художников как раз родилась новая секция — монументальная.

Кириченко Степан Андреевич, мозаичист, возглавивший секцию, посмотрел мои эскизы и пригласил в мастерскую, чтобы я имела возможность сделать там мозаику. Я согласилась и была счастлива целый год работать в мастерской С. А. Кириченко. Он раскрыл мне все секреты этого вида искусства. Дал мне камушки и раствор и показал, как это делать. В мастерской стояла его законченная мозаика, и я имела возможность изучать её всё время. Сам Кириченко в мастерской не появлялся, потому что работал на объекте и оставлял её в полное моё владение. Работала как одержимая, в Фонд не ходила, зарплату не получала. По окончании С. А. одобрил мою работу и порекомендовал на выставку. На удивление, эта первая моя работа имела успех и была закуплена, что дало мне возможность начать вторую мозаику, но уже не в мастерской, а в подвале. Там я заболела ангиной и попала в больницу с диагнозом «острая форма суставного ревматизма». Всё это происходило на фоне активной деятельности в Клубе творческой молодёжи и разбитого витража.

КТМ был основан Лесем Танюком в системе районной комсомольской организации. Рассказала мне о нём и привела меня в КТМ Галина Зубченко. Моё первое впечатление: светлый, улыбчивый, доброжелательный Иван Светличный. В Клубе в тот вечер было много людей, но запомнила я только Ивана. Таким он и остался в моей памяти на всю жизнь. Человек-учитель. Все свои знания он отдавал нам, неофитам — художникам, поэтам, писателям, философам — всем, кто нуждался в его слове. Мы его любили, и он любил нас, опекал нас, как своих деток. Своих детей у него не было. Но была умная, добрая, бережливая и приветливая жена Леонида Павловна, просто Лёля, как мы все её называли. Она была Ивану надёжным другом и соратником на всю жизнь. Иван знакомил меня с литературой Украины (Подмогильный, Хвылевой, Зеров и многие другие), с историей Украины и с художественными течениями современной мысли.

В Клубе я подружилась с Аллой Горской, Людмилой Семыкиной, с Вениамином Кушниром, Афанасием Заливахой — это художники. Узнала поэтов, писателей Ивана Драча, Мыколу Винграновского, Василя Симоненко, Василя Стуса, Юрия Бадзё, Славка Черновола, Евгения Сверстюка, Ивана Дзюбу и многих других. Мощная интеллектуальная аура КТМ держала нас на высоком уровне. К нам тянулась молодёжь.

Иван знакомил меня с бывшими политзаключёнными, теперь уже реабилитированными, такими как Борис Антоненко-Давыдович, Даниил Шумук. Я познавала жизнь глубже. Мой ужасный суржик стал понемногу выравниваться.

В то время Галина Зубченко привела меня в керамическую мастерскую, где хозяйкой была Нина Ивановна Фёдорова, мудрая женщина и прекрасный художник.

ВОСПОМИНАНИЕ № 8

Н. И. Фёдорова училась после революции в Межигорском высшем художественном училище. Преподавал бойчукист Василий Седляр. Учили не просто рисовать с натуры, а построению объекта, что бы то ни было. Учили философскому отношению к искусству, к жизни, к окружению. Учился там и Мусиенко — в будущем муж Нины Ивановны. Училась там и Оксана Павленко, и многие другие. Нина Ивановна с восторгом вспоминала свои годы учёбы.

Вскоре после войны Мусиенко при Академии Архитектуры организовывает керамическую мастерскую во дворе Софии Киевской: были сделаны печи (обжигали газом) и всё оборудование для изготовления шамотной массы. Когда я пришла в мастерскую, там руководила уже Нина Ивановна.

Работали: О. Зализняк, А. Масехина, Г. Шарай, О. Грудзинская. Само направление мастерской я не совсем понимала. Народное искусство в интерпретации мастерской воспринимала без энтузиазма. Но коллектив мне понравился. Начала с того, что нарисовала два больших натюрморта из керамических изделий мастерской. Один в тёплых тонах, другой — в голубовато-синих. Нина Ивановна никому ничего не навязывала и не запрещала. Каждый проявлял свои способности как умел. Я тоже начала искать свой путь и поняла, что одними лишь глазурями свою мысль выразить не могу. Добавила к этому ещё и технику граффито, то есть упрощённый рельеф.

Первая работа, «Плач Ярославны», имела успех. В дальнейшем увлеклась образами явлений природы. На меня большое влияние оказало язычество, но не как религия, а как образ мышления народа. Сделала Ладу, Морену, Перуна, Велеса, Криницу-Берегиню, Лесовика, Водяного и ещё много других образов. Искала эти образы в мифологии древних славян. Помогали мне Михаил Брайчевский и Владимир Нероденко.

В. Нероденко преподавал в Университете им. Т. Шевченко, создал танцевально-хоровой ансамбль «Веснянка» и руководил им. Он полюбил наведываться в керамическую мастерскую и рассказывал древние легенды, которые ему его старенькая бабушка рассказывала. Брайчевский М. Ю. знакомил меня с летописями, где я узнавала образы природы. Постепенно поняла и полюбила народное искусство.

В это время в Киев приехал Иван Марчук, выпускник Львовского художественного института, керамического отделения. Он нашёл меня, и мы подружились. Мне очень нравилась графика и керамика Марчука. Народное искусство он тогда отвергал, хотя сам был выходцем из села. От него исходила мощная художественная (творческая) волна, и это меня очень убеждало. Я училась у него и была благодарна, что он появился в моей жизни. Потом мы разошлись надолго. Но это будет потом, а пока мы начали большую совместную работу — оформление магазина одежды на Майдане, который сейчас носит название «Независимости». Иван делал основное панно «Ярослав Мудрый», я рисовала декоративные боковые. Такую работу я выполняла впервые, а Иван был хорошим учителем. Работа нас захватила. Но когда уже было сделано почти всё, появилась комиссия из Союза художников и запретила нам продолжать. Было непонятно. Панно не претендовало ни на какое политическое прочтение — чисто декоративное решение. Панно уничтожили, а я впала в отчаяние, чувствуя большую несправедливость власти. Больше с Марчуком не работала. Дальше началось отчуждение. Он любил славу и деньги, я была равнодушна к этим факторам. Сосредоточилась на работе в мастерской, и было над чем. У меня была большая информация по истории Украины от Брайчевского и Ивана Светличного. От идолов, которые меня уже не удовлетворяли как проявление народной образности, я перешла к глубинной истории: легенда о Лыбеди, о Свароге, который гоняет по небу чёрных коров, а они проливаются плодородными дождями на землю. О княгине Ольге. Создавала образ Святослава, который бьёт половцев; образ Ярослава Мудрого, Владимира Крестителя. Но и это меня уже не удовлетворяло, и я погрузилась в самую интересную, самую динамичную эпоху — эпоху казачества.

Это был неисчерпаемый колодец вдохновения. И я радовалась этому, пока мне не мешали. Нина Ивановна понимала меня и поощряла. Но в мастерской были сексоты, которые доносили в КГБ, кто ко мне приходит, с кем я общаюсь, что делаю, какие мысли высказываю. Для гостиницы «Чёрное море», что в Одессе, я сделала 12 Знаков Звёздного Неба: водяной — скульптура, которая была запланирована для установки в нише. Потом была гостиница «Киев» и 16 панно на каждую область Украины.

Работала с архитектором Ежовым, которого в национализме никак нельзя было заподозрить. У меня было с ним полное взаимопонимание. Но когда почти все панно были сделаны, обожжены и даже смонтированы на трёх этажах гостиницы «Киев», началась сокрушительная критика моей работы. Как и в чём они везде находили национализм, я до сих пор не могу понять. «Скифская баба» на Донбассе (Дикое Поле); Университет в Киеве; «Лесная песня» — Волынь. Работы сняли и уничтожили, а я снова вернулась к своим частным композициям.

На Нину Ивановну начали давить, и она вынуждена была запретить мне казацкую тематику. Моя казацкая эпоха завершилась казацкими песнями.

Чтобы не подставлять мастерскую, я снова вернулась к истории. Шли семидесятые годы, у меня уже был большой опыт. Образы Бояна, Святослава, княгини Ольги, Ярослава Мудрого и многих других я переосмысливала. Это была новая ступень, более глубокое видение, более мудрое понимание той эпохи, совершенство художественной трактовки.

Полюбив историю Украины от далёких глубин до сегодняшнего дня, я постоянно возвращалась к своим любимым образам, всякий раз совершенствуя их. В то время, хотя и горько было ощущать суету сексотов и свою неадекватность среде, всё равно было и радостно, потому что все свои казацкие творения я могла забрать домой — в мастерской им уже не было места. Забрала всё, что мне позволили.

ВОСПОМИНАНИЕ № 9

Возвращаясь к 1967–78 годам, должна вспомнить следующее.

Я уже была кандидатом в Союз художников и работала над стелой, которая уже стояла на границе Белоруссии и Польши, — посвящение Брестской трагедии. Архитектурную часть проектировала Людмила Мешкова. Образы — моё решение. Когда мы поехали в Брест работать, я взяла в качестве исполнителей Надежду Светличную и Михаила Осадчего. Все мы были свидетелями, как советские «победоносные войска» возвращались из Чехословакии на Украину. Особенно тогда было заметно присутствие сексотов. Следили за каждым шагом. Но нам было всё равно, потому что мы ни с кем не общались.

В эти же годы Иван Светличный познакомил меня с химиками Генрихом и Гелей Дворко, которые пригласили меня поехать с ними на реку Припять на лодках. Собралась тёплая компания: Иван и Лёля, Михайлина Коцюбинская, я и Андрейка, Генрих и Геля, Оксана, Коля Дворко, Владимир Тельнюк, Виктор Иванисенко, Рита и Борис Довгани с дочкой Катрусей, Иван Калиниченко, Леонид Селезненко, Василь Стус и ещё кто-то (не помню).

Ехали поездом до Давид-городка (с палатками и рюкзаками). Там покупали лодки за спирт (который организовали химики), продукты на месяц. Садились в лодки и вниз по течению реки Горынь аж до Припяти. Этот месяц отдыха был невероятно сказочным. Там я научилась ловить маленькую рыбку. И там же бросила этот способ развлечения, когда поняла всю позорность издевательства над живым существом.

Там, в Белоруссии, я впервые на далёких заросших озёрах увидела на старых ивах чёрные кадубы-борти, которые прилаживают на деревьях для диких пчёл. Там впервые я почувствовала, как хорошо лежать больной в палатке. А вокруг Божья Благодать: птички, солнышко, ароматы, дети, играющие возле меня в шахматы и шашки. И не хочется вставать. Да и не надо, так бы болеть вволю. Но насморк быстро проходит, а Благодать остаётся. Такого единения с Природой я нигде и никогда не чувствовала так пронзительно, как в Белоруссии на реке Припять.

1969 год. Киев. Я вместе с Бориспольским — инженером — монтируем «Древо Жизни» на углу улиц Владимирской и Левка Грубого (Льва Толстого). Это районный архитектор г. Киева Дора Викторовна Пилипенко (заместитель главного архитектора г. Киева) заказала мне это «Древо». Ей очень понравились эскизы, а Художественный совет утвердил.

В своей мастерской я сделала все 12 листочков: 6 листочков — творчество природы; 6 листочков — творчество человека. Деньги были небольшие, но радость от того, что сделала, была велика. В то время я уже была исключена из Союза художников. Была простужена, очень больна. Давал о себе знать суставной ревматизм, который я получила ещё в подвале, когда делала мозаику «Лилея». Должна отметить, что Бориспольский — прекрасный инженер. Всю тяжелейшую работу по сооружению и монтажу стелы он взял на себя. Поставил каркас — основу дерева, а потом с каждого вылепленного мной листа (а их было 12) снимал форму. Из формы уже отливал эти вещи в бетоне, а потом их ещё нужно было поставить на каркас дерева и закрепить. Я этого не видела, потому что лежала больная. И только тёплой весной, когда мне полегчало, полезла на леса, чтобы устранить все погрешности, которые в таком большом сооружении были неизбежны. Древо было 5,5 м в высоту и 4 м в ширину. Только старые большевики не понимали целесообразности «Древа жизни» (там должен был стоять Ленин или Сталин). Я пыталась элементарно им объяснить, но они всё равно говорили, что уничтожат это сооружение. И это им удалось через 6 лет. И всё же оно простояло до 1976 года, и влюблённые встречались возле него, и было оно путеводной звездой для студентов Университета, возле которого стояло.

Я люблю это дерево как символ моей способности довести до конца произведение, мысль, замысел. Хотя до конца я всё-таки не доглядела за своим творением. Постамент, то есть цветник, в границах, отведённых архитектором, так и не зацвёл. Не привезли землю, а я была слаба и больна, чтобы в одиночку всё это сделать. Не сумела отстоять его, спасти от государственных воров, которые не пожалели трамвай, который ночью, в безлюдном месте, направили на стелу, разрушив и трамвай, и стелу. А чтобы не было слухов, в то же время собрали обломки дерева, загрузили на мощные машины, которые были подогнаны заранее, и куда-то вывезли.

Но свидетели всё же были, потому что они и рассказали мне позже, как всё случилось. Это была система жестокая, тупая и невозмутимая.

А я продолжала работать в керамической мастерской. Творила мир Киевской Руси, который для меня представал не только в образах князей и княгинь, но, прежде всего, в образах тех, кто собственно и творил славу Киева — Украины. Создавала образы учёных, художников, музыкантов, поэтов. И это спасало меня от депрессии. Сделала «Бояна» («Слово о полку Игореве»); «Митрополита Илариона», чей трактат «Слово о Законе и Благодати» и сейчас считается написанным на уровне современных академиков; сделала «Архитектора Милонига» (который строил Собор в Овруче); «Агапита» — врача, оставившего после себя бесчисленное множество рецептов и построившего первую больницу на территории Лавры; «Алимпия» — иконописца от Бога, ибо лучшего образа Матери Божьей никто не мог написать. Я увлеклась образом Ярослава Мудрого — мудрого правителя и его дочерьми: Анной Ярославной, Елизаветой Ярославной и Анастасией Ярославной. Все три девушки впоследствии стали королевами Франции, Норвегии и Венгрии. Во всяком случае, из мастерской меня не уволили, хотя проверки довольно неприятные были.

Я подала на выставку «Женщины Украины» небольшую работу «Маруся Чурай». Дело в том, что почти к каждой своей композиции я добавляла тексты. Таким образом дополняла содержанием композицию, объясняла и использовала как декоративный элемент. В «Марусе Чурай» был текст из её песни «Ой як болить моє серце, а сльози не ллються». Работу отклонил ЗНИИЭП (Зональный научно-исследовательский институт экспериментального проектирования) — этой организации подчинялась керамическая мастерская (после того, как институцию Академии Архитектуры упразднили). Руководство ЗНИИЭП направило в мастерскую комиссию, чтобы проверить лояльность к власти Галины Севрук. Комиссия состояла из партийных представителей: Синкевич — архитектор и Падалка Яков Иванович — гончар из керамической мастерской. Меня упрекали в том, что я подпольный враг, потому что пыталась запустить антисоветские лозунги через выставку, и только бдительность художественного совета выявила мои коварные намерения. А я и не знала, что Маруся Чурай — антисоветский элемент. Комиссия настаивала, чтобы я сделала портрет Ленина. И хотя я их убеждала, что не портретист и портрет в глине никогда не делала, пришлось-таки попробовать. Из этой попытки ничего не вышло, как я и предвидела. Но настроение мне попортили хорошо.

ВОСПОМИНАНИЕ № 10

В 1971 году умирал Отец. Этот могучий, сильный и умный человек сыграл в моей жизни активно-положительную роль. Я любила Отца и глубоко уважала его за мудрую позицию в своей жизни. Он никогда никого не осуждал, вместо этого сам себя постоянно совершенствовал.

Молчаливый, добрый, приветливый ко всем, постоянно для кого-то что-то мастерил, не ждал благодарности. В последние годы у меня был с Отцом очень тёплый и крепкий контакт. Мою украинизацию Отец единственный в семье не осуждал, наоборот, поддерживал, разговаривая со мной на украинском языке. Мы любили и понимали друг друга.

Я начала рисовать и сделала серию живописных работ: «Отец в саду» («Руки»), «Отец уходит», портрет Отца; «Отец один во Вселенной». Ещё несколько работ написала: «Смерть Аллы Горской» («Трембиты»), «Страдание» и «Казацкие могилы» (второе название «1938 год»). Рисовать начинала спонтанно, под влиянием обстоятельств или настроения. Так же спонтанно прекращала рисовать и возвращалась к глине.

Глина — это чрезвычайно благородный материал. Он требует от автора большой собранности, я бы сказала, аскезы, когда ты и днём, и ночью грезишь только образами, которые требуют сдержанности и напряжения, чтобы в небольшом формате собрать воедино свои знания, мысли и концентрированно сосредоточиться на образе, отбросив всё лишнее, несущественное, оставив лишь основное и самое важное, и акцентировать на этом внимание средствами художественного языка. Это и называется искусством композиции, к которому я иду всю свою жизнь. И по сей день эта концепция для меня превыше всего, когда я прибегаю к творчеству в любой технике, будь то живопись, керамика, графика. Композиция — это основа мышления, основа рисунка, основа видения. Здесь начинается личность, когда ты творишь не так, как другие. Хотя учились мы вроде бы в одной мастерской, но наступает время, когда ты уже не хочешь рисовать так, как все, и начинаешь искать свои пути-дороги. Композиция здесь играет основную роль, роль путеводной звезды. Собственно композиция, лежащая в основе произведения, отличает твою работу от других. Это как почерк, как стиль в архитектуре. А поскольку почерк у меня нестабильный, соответственно и композиции не всегда удовлетворяли меня сразу. Поэтому и возвращалась к старым любимым темам. Новые интерпретации делала более дотошно, взвешенно, образно. Образы князей и идолов у меня есть в нескольких вариантах; казаки-характерники, Маруся Чурай, казак в дозоре — несколько вариантов. Много делала сувениров. Однажды из Москвы прибыл посланник, чтобы для руководства московского КГБ отобрать (заказать) всю серию моих киевских князей.

Надо сказать, что сувениры в мастерской очень ценились — это был золотой фонд, валюта, которой Нина Ивановна рассчитывалась как с поклонниками, так и с недоброжелателями. В разные годы разные инстанции постоянно пытались закрыть нашу мастерскую. Это были и уважаемые организации, такие как Госстрой; и соседи, которым приглянулось помещение; санэпидемстанция, и газ, и многие другие. Приходили к нам писатели, поэты, артисты, учёные и разное руководство. Со всеми ними наша мудрая Нина Ивановна находила взаимопонимание и спасение. Как красиво Нина Ивановна могла развлекать гостя, часами рассказывая у моих работ об истории Украины, убеждая в целесообразности и темы, и образа. Я не умела так рассказать, тогда как Нина Ивановна точно знала, что и как надо говорить.

Я много экспериментировала, использовала разные техники и технологии, бросалась в разные крайности, но Нина Ивановна терпеливо прощала. Это также понимал Иван Светличный, поэтому и поощрял всяческие мои новации. Это хорошо понимал и Михаил Брайчевский, мой учитель и друг, человек феноменальной памяти. Он мог цитировать летописи по памяти, он давал мне столько материала, такое количество исторических фигур, с которыми трудно было справиться. И сейчас я удивляюсь, как много Михаил работал, как много создал. Страдаю от того, что наследие Брайчевского мало кому известно, что государство не использует то достояние, которое имеет. Ни в школах, ни в вузах нет его программ, хотя он сделал прекрасные учебники для студентов.

ВОСПОМИНАНИЕ без номера (см. его продолжение: ВОСПОМИНАНИЕ № 22)

Его жена Ирина Мельник — умный, интересный, талантливый человек, архитектор по профессии. Они оба умерли, а мне не хватает общения с этой Семьёй. Грущу и часто вспоминаю Ирочку и Михаила. Никто не может их заменить. В этом мире мы все как острова в океане, такие же неповторимые и так же отделённые друг от друга. Лишь любовь к Украине нас объединяет, но и размежёвывает своим многообразием.

Галина Шарай, всегда приветливая, тёплая и доброжелательная к людям. Первый человек в мастерской после Нины Ивановны, Галина была неизменным последователем и помощником Нины Ивановны, исполнителем её замыслов. Никогда не видела, чтобы Галина Шарай сердилась или повышала на кого-то голос. Ровная, выдержанная, спокойно помогала всем, как могла. У неё была своя личная непростая история, но она никому никогда не жаловалась. Её подруга, Неля Гаркуша, часто работала в мастерской и была знаменита тем, что не обходила ни котов, ни собак бездомных, всегда кормила их или брала в дом на лечение.

Работала в мастерской Раиса Павловна Батечко — жена художника-графика Ивана Батечко. Сначала работала как исполнитель. Хорошо чувствовала цвет и добросовестно выполняла свою работу. Позже начала и сама делать обереги и расписывать тарелки. У неё был сын Саша, который и по сей день работает в керамике.

Приходил в мастерскую Иван Батечко — рассказывал разные истории. Приходил писатель Михаил Стельмах, композитор Платон Майборода, Иван Драч, Мыкола Винграновский, Василь Симоненко, Леонид Плющ, Надежда и Иван Светличные, приходили работники Софии Киевской. Особым гостем была Валентина Очкасова (директор заповедника), которой Нина Ивановна дарила тарелки, вазы, мою керамику. Приходили изредка и мои заграничные друзья, это в первую очередь Геврики, София и Тит.

Познакомил меня с Гевриками Иван Светличный ещё в 1965 году. В том же году мы все ездили в Чернигов с Григорием Никоновичем Логвином, и я впервые увидела это чудо древности, шедевры зодчества, в которые влюблена и по сей день.

Людмила Семыкина — это мощная фигура в мире искусства. Одесситка, за словом в карман не лезла. Позже, во времена Независимости, на всех вечерах не сходила с трибуны. Дар слова — это Божий Дар. Я с восторгом её слушала. Но надо было её и останавливать, потому что «що занадто, то не здраво». А тогда, в 1965–68 гг., мы устраивали вечера, часто собирались в Людмилиной мастерской и творили себе праздник. Советовались, пели, колядовали, устраивали лотереи, слушали молодых поэтов. Людмила была гостеприимна, поддерживала всяческие акции. Даже моя мозаика «Лилея» после того, как побывала на выставке монументального искусства, перекочевала к Людмиле в мастерскую, потому что у меня не было ни мастерской, ни помещения, где я могла бы её хранить. Со временем «Лилею» забрал Евгений Светлицкий, она (мозаика) простояла у него на балконе под плёнкой 20 лет. Позже переехала в мою керамическую студию (детскую) по улице Юрия Коцюбинского, а затем в офис «Славия» — «Рокада», где руководил тогда Петущак Валерий Дисанович. В 2003 году Иван Гель перевозит «Лилею» во Львов в Университет, для Шевченковского зала. И вот уже 4 года моя бедная неприкаянная «Лилея»-странница запакована в ящике до тех пор, пока не сделают ремонт в этом зале. А я уже планирую её дальнейшее передвижение в музей Шептицкого. Я люблю свою «Лилею», она такая нежная, беззащитная и такая красивая. Люблю почти все свои работы, как деток, и страдаю, когда не способна найти для них подходящего приюта. Тем более, что далеко не все любят или просто не понимают то, что я делаю.

Не претендую на полное понимание, потому что и сама критически отношусь к своим произведениям. Но я несу ответственность за судьбу работ, потому что для меня они — живые существа, частица моего интеллекта, моего творческого потенциала.

Много керамики я уже подарила в музей «Национальной истории Украины». Там, после большой персональной выставки, которая длилась 7 лет (1991–1999), оставила музею почти всех идолов, «Сковороду», «Святослава» и графические работы. А «Княгиню Ольгу», «Ярослава Мудрого», «Илариона» Музей закупил ещё до выставки. Теперь у них хорошая коллекция.

Далее была персональная выставка в «Музее гетманства», где я оставила 7 работ: «Богдан Хмельницкий с войском», «Казацкая могила», «Сирко», «Казак со знаменем», «Казак на страже», «Кривонос», «Самийло Кишка». «Музей гетманства» — это надёжный приют для моего казацкого рода. Так я думала.

В «Музей Леси Украинки» я отдала свою «Лесную песню» — это триптих: «Лукаш и Мавка», «Перелесник с русалочкой», «Лесовик», отдельно «Леся Украинка с птицей».

Часть работ Музей закупил. Но остаётся у меня ещё много керамических пластов на историческую тему и казацкие песни. Где мне хранить эти работы до лучших времён, чтобы они остались в Киеве, — я не способна решить эту проблему. Несколько работ отдала в «Музей шестидесятничества», но у этого музея ещё нет помещения. (С 24 августа 2012 года действует на ул. Олеся Гончара, 33. — Ред.). Была призрачная надежда на «Мыстецкий Арсенал», но она быстро развеялась. По людям разошлось много работ, но это только малая толика. Настоящего собрания ни у кого нет.

ВОСПОМИНАНИЕ № 11

Алла Горская — очень красивая, монументальная, хорошо очерченная женщина, волевая, целеустремлённая.

Люблю Аллочку! Знала её ещё со времён Художественного института. Но по-настоящему узнала и полюбила уже вне института, когда собрал и сплотил нас КТМ (Клуб Творческой Молодёжи), и Алла стала активным членом КТМ, что очень не понравилось властным структурам. И хотя КТМ был создан по указанию сверху, из ЦК комсомола, чтобы выявить самых активных (а мы это хорошо осознавали), но бурная вспышка деятельности до того пассивно-равнодушных людей смутила и насторожила руководство. В небольшой комнатке Клуба под № 13 шла напряжённая работа: делали выставку Отрощенко Сергея; проводили вечера поэтов и писателей: Мыколы Кулиша, Григория Косынки, Леся Курбаса, Тараса Шевченко, Ивана Франко, Василя Симоненко, Бориса Нечерды, Мыколы Винграновского, Ивана Драча. Алла была самым активным участником и зрителем, и исполнителем-организатором всех этих мероприятий. Она жила идеями Клуба — стала его апологетом. Для власти это было неожиданно. Клуб закрыли. Но дух был неподвластен администрации, и жизнь продолжалась. Собирались в доме Аллы и Виктора Зарецкого, или у Ивана Светличного, или у Людмилы Семыкиной. Встречались на вечерах, на улице, на судебных процессах. Алла вся будто светилась. Она творила своё искусство и одновременно творила себя — она экспериментировала. Работает с Лесем Танюком как сценограф. И очень удачно, хотя руководство этого не оценило. Тогда Алла погружается в монументальное искусство и в новом формате творчества утверждает новое видение монументальности. Переосмысливая народное искусство, пытается создать иной подход, иное видение произведения-образа, собственно для Украины. С группой художников: Виктором Зарецким, Борисом Плаксием, Григорием Пришедько, Галиной Зубченко, Григорием Синицей едет на Донбасс и там делает мозаику в г. Донецке и в г. Краснодоне. Алла переступила порог страха — она уже ничего и никого не боялась. А это очень нежелательно, опасно для тех, кто у власти. Погибла внезапно, трагически, в расцвете таланта и сил. Ей был 41 год.

ВОСПОМИНАНИЕ № 12

Моя Мать Ирина Дмитриевна Григорович-Барская — первый ребёнок в семье адвоката Дмитрия Николаевича Григоровича-Барского. Окончила гимназию Жикулиной, после этого был университет, юридический факультет. Но надвинулась революция, Ирина не захотела эмигрировать вместе с отцом и старшим братом Глебом. Она осталась в Киеве, но ненадолго. Со своими друзьями-единомышленниками, спасаясь от большевиков, уезжает в Узбекистан. Там в Караколе они создают свою коммуну, работают, учатся. Большевистская власть достала Маму и в Узбекистане. Из университета исключили, на работу не принимали. Так прошло 8 лет. В 1927 г. Мама вышла замуж. В 1930 г. родители уже с двумя девочками, Олей и Галиной, переезжают в Харьков. Отец уже в Гипрограде, строит стадион. В детстве я очень любила Маму как символ нежности, добра и красоты. Мама была надёжным убежищем от окружения, от боли, страха и жестокости.

Сейчас, вспоминая те времена, с высоты своих лет, понимаю, что Мама была оплотом дворянских добродетелей, которые получила от своих родителей, и никогда им не изменяла. Была строгим, последовательным, глубоко порядочным, мудрым человеком. Мама хозяйничала в доме, Отец приходил поздно, и мы его редко видели. Он не вмешивался в наше воспитание, полностью доверяя Маме. Мама приучала нас к труду, много читала нам прекрасных книг. К школе мы уже читали, писали, считали. Нас не наказывали, только сажали в угол на 10-15-30 минут, и это было худшим наказанием, по крайней мере, для меня, потому что я была очень непоседливая. Во время войны 1941 г. спасла нас от голодной смерти Мама. Где она брала силы в -40º мороза каждый день ходить на базар, продавать какие-то свои вещи, чтобы принести нам по кусочку макухи. Это невероятно, потому что она была очень слабая и больная (с детства перелом позвоночника). Но всё выдержала силой воли. А весной сама опухла от голода и уже не могла ходить. Тогда именно Отец обратился к немцам, чтобы спасти семью — об этом я уже раньше упоминала, повторять не буду. Уже далеко после войны, когда мы все были вместе и жили в Киеве, между мной, Олей и Мамой начался перманентный конфликт. Ни Оля, ни Мама не воспринимали моих новых идей и украинского языка. А я не умела им доказать правильность своего поведения. Отдалялась от семьи всё больше и больше. Особенно тяжело было разговаривать с сестрой. Её железная логика перечёркивала все мои аргументы.

Ольга Сильвестровна Севрук — моя сестра, старше на 1 год и 3 месяца. Но она всегда выглядела старше на много лет. Была рассудительной и умной, обладала прекрасной памятью. Интересовалась всем, что только может заинтересовать человека. История народов мира, искусство народов мира, языки и кибернетика, мир растений и животных. Но рассказать интересно и остроумно не умела, так же, как и я. Оля окончила Мединститут — педиатрия. Несколько лет работала по распределению в Мироновском районе на Киевщине, а потом её позвали в ординатуру, и она снова переехала в Киев. Была консервативна, идеи мои не разделяла, зато действия мои осуждала и относилась с большим подозрением ко мне и к Клубу. Хотя ходила на все вечера и выставки. Оля любила путешествовать. Она объездила весь Советский Союз, всю Россию, Тянь-Шань, Камчатку и Сахалин, Крым, Кавказ, Армению, Узбекистан, Казахстан, Таджикистан. В последние три республики с Олей ездили я и Тамара. Это случилось скоро после окончания института. Андрейке было уже 4 года. Икки был очень недоволен, что еду без него, но ведь он ещё учился.

Маршрут пролегал через Азербайджан — Баку. Дальше пароходом до Красноводска, а ещё дальше по железной дороге до Хивы, Куня-Ургенча, Бухары, Самарканда, Ташкента. Самолётом добрались до Москвы, где жили и живут мои единственные родственники Лоренцо: тётя Оля, дядя Михаил (уже умерли) и Николай (Ника) — двоюродный брат. Путешествие было прекрасным. Оля разработала лучший маршрут, и мы посмотрели столько памятников, что не могу и по сей день забыть. Оля ездила в Сирию и Ливан, и в Чехословакию, где в Праге жил мамин младший брат дядя Дмитрий.

Дмитрий Дмитриевич Григорович-Барский был солистом пражского балета. Обладал абсолютным слухом. Но вдруг, под конец жизни, потерял слух и вынужден был покинуть сцену. Во время войны попал в Освенцим и психически сломался. Стал подозрительным, избегал людей, оставался затворником. В 1982 году я ездила в Чехословакию к дяде в Прагу и вынесла из этого гнетущие впечатления.

В 1965 году я с Иваном Светличным еду в Москву — декабрь месяц. Едем к московским диссидентам, родственным нашим. В Москву из-за границы книги лучше доходят, чем в Киев. У нас есть два адреса: Синявского и Даниэля. Да ещё у кого-то день рождения. Приехали вовремя, люди как раз к столу садились. Пришёл Высоцкий с гитарой. Весь вечер развлекал нас своими песнями. И уже поздно ночью, когда гости разбежались, хозяин, он же Даниэль, имени не помню, но помню, как он просил свою собаку уступить мне кровать. Пёс большой, то ли дог, то ли сенбернар, всё-таки встал с кровати, и мне застелили чистые простыни. Мгновенно провалилась в сон и проснулась только утром. Поблагодарила собаку, и мы с Иваном отправились дальше, перед тем осмотрев большую кипу книг. Особенно меня интересовали книги по искусству: абстракционизм, Сальвадор Дали, Рене Магритт и другие. Много политической литературы просматривал Иван. Всё это надо было перевезти в Киев. А пока заглянули к Синявскому, а поскольку его не было дома, поехали к жене в мастерскую. Мастерская меня поразила. Огромная комната снизу доверху увешана прялками и разными народными изделиями из дерева. Я так увлеклась прялками, что самой хозяйки и не заметила. Не помню ни её, ни её работ. Следующий наш визит был к художникам: Сидуру, Силису, Лемпорту. Это художники, керамисты, графики и монументалисты, работали вместе в очень хорошей, большой мастерской в самом центре Москвы, где были печи и всё, что нужно для работы. В Киеве это немыслимо, потому что у нас большой дефицит помещений. А в Москве не члены Союза имели такую роскошь — это не укладывалось в мою провинциальную голову.

Через несколько дней мы уже летели самолётом домой. Москва с её соблазнами, сексотами, диссидентами, поэтами Галичем и Окуджавой оставалась позади. Не люблю Москву с её суетой, беспокойством, с её бесчисленным количеством машин и разных звуков, с её толкотнёй, испорченным воздухом и теснотой. Особенно хорошо после тяжёлого мегаполиса оказаться в Киеве и отпустить беспокойство, гвалт небоскрёбов и постоянный поиск человека. Среди этого многолюдья нет человека, есть толпа. В Киеве тихо, собственно, в сравнении, уютно, родное солнышко светит и душу согревает. И удивляюсь, как можно выдержать, как можно жить в этой проклятой Москве!

Очень люблю Киев. Странно, но нигде я не чувствовала себя так надёжно и безопасно, как в Киеве. Помню, что во время войны, когда моя семья покинула Харьков и судьба нас бросала по дорогам и разным сёлам, уже тогда я мечтала только о Киеве. Хотя до этого я Киева не видела, но в моей голове и в моём сердце Киев был уже заветной надеждой, радостью и приютом. Киев был уже заветной надеждой, радостью и приютом. Уже попав в Киев, я перестала слышать гудки поездов, я никуда не рвалась бездумно и неистово. Во снах я перестала видеть дороги. Я остановилась и знала, что буду жить и творить здесь, в Киеве и для Киева. Поэтому почти все мои монументальные работы сосредоточены в Киеве, ни одна из них не повторялась. Поэтому мне так больно, когда шаг за шагом киевские монументальные произведения уничтожались.

Моё дерево «Древо Жизни», которое поставили было у Университета, было и остаётся до сих пор очень дорогим для меня, потому что именно для Киева, для нашей молодёжи я делала его. Творчество природы и творчество человека. Какой лучший символ для будущего можно поставить в центре города? Эта идея очень близка Украине, стране, которая так органично связана с природой, так мудро сочетает Божественное и личное человеческое. Всё здесь дышит древностью, а значит, и духовностью.

Величественный город, он переваривает навалу современного дерьма. Куда денешься. Но наутро снова, уже в который раз, умывшись днепровской чистой водой, предстаёт обновлённым, непревзойдённым, сияющим и величественным, и бесконечно дорогим для тех, кто понимает и любит Киев. Таких людей много — они же и творят облик Киева. Мне горько, что уничтожили в 1990 г. монументальное панно «Весна» в гостинице «Золотой колос». Уничтожили уже во времена независимости, уничтожили руками СБУ, то есть делал это тот орган власти, который призван защищать все сокровища Украины. Уничтожили, потому что работники СБУ люди малоопытные и не могут ценить то, чего они не понимают. Панно было расположено в вестибюле гостиницы. Не было там политики, были птицы и цветы.

Помню, что где-то в 1980 году я монтировала панно с Александром Лобовым, который тогда работал в керамической мастерской как архитектор, как гончар и на то время был уже руководителем мастерской. Во всяком случае, монтировала я это панно с ним. И если бы не птички Лобова на штырях, которые порхают над цветами, я бы не смогла его сделать. Да и самих птичек Лобов вытачивал по деталям на круге. А я эти детали соединяла в цельную фигуру. Очень люблю это панно, потому что столько нежности там было, столько весенней радости — это одно из лучших моих произведений.

В те же 80-е годы монтировала панно в Чернигове в гостинице «Градецкий». И снова помогал монтировать Александр Лобов. Потому что мастерская не имела кого послать в Чернигов, а я, слабая женщина, не умела сама организовать такую сложную работу. В Чернигове сюжет был историко-легендарный. Кроме символических персонажей (грифоны, русалки, львы и т. д.), были ещё чисто декоративные части, где монтировались шары и полусферы — их также вытачивал на круге Лобов. Он был гончар по призванию, от Бога. Он вытачивал вазы от малой до полутораметровой высоты, такие, что редко кто из настоящих гончаров-профессионалов мог это сделать. Очень скромный, умный, чуткий и порядочный человек (по специальности архитектор). Собственно, когда Лобов стал руководителем мастерской, а это случилось в 1978 году, я начала активно делать монументальные произведения: пансионат «Чайка» (Алушта, 1978) — два панно; гостиница «Золотой колос» (1980-81, Киев); гостиница «Русь» (1979-80, Киев); монументальная композиция «Древний Чернигов» в гостинице «Градецкий» (1981-82, Чернигов); декоративное панно в баре в селе Матусов Черкасской обл.; монументальный фриз «Легенды растений» в аптеке № 35 в Киеве (1983-84).

Панно «Город на семи холмах» в гостинице «Турист» (Киев) имело сложную историю. Начала работать над ним в 1980 году. Я уже слепила всё панно и успела обжечь на бисквит в мастерской, после чего мастерскую закрыли — санэпидстанция — каких-то норм мы не придерживались. А панно лежит, и заказчик настаивает — а я больна. Всё же сумели договориться с городом Васильков и отвезли на завод. Я собрала все свои силы и поехала в Васильков. Разложили панно на полу и начали обрабатывать, красить: глазури, эмали, соли, смальта, стекло — использовали всё. Помогал красить Георгий Гура, который работал на то время гончаром в мастерской. Панно вышло из печи с первого раза, второй раз не обжигали. Но монтировала это панно уже где-то в 1985-87 гг., когда уже и Лобова не было, а руководство перебрал на себя архитектор Ахтеров. У меня с новым руководством был постоянный конфликт.

В 1983 году возвращается из ссылки Иван Светличный, парализованный, почти не говорит и совсем не ходит. Лёля — Леонида Павловна — не отходит от Ивана. А все мы, друзья Ивана, только наведываемся — что мы можем сделать!?

Первая моя персональная выставка проходила в музее Григория Петровича Светлицкого в 1985 году. Монтаж выставки делают: я, Юра Легенький, Ирина Мельник, Андрейка. Лёля привозит Ивана Светличного на мою выставку в коляске на такси. Сергей Белоконь в 1988 году делает каталог. Это был первый каталог, довольно подробный. Всё, что можно было вместить, что не потерялось.

В 1986 году взрыв в Чернобыле. Хочу взять отпуск за свой счёт, чтобы вывезти внучку Лесю в Карпаты, но руководитель (Ахтеров) не пускает. Тогда оформляю пенсию, увольняюсь с работы. Но остаётся моя незаконченная работа — моё дитя. Поэтому через год возвращаюсь и устраиваюсь на работу на 2 месяца — тогда существовала такая практика. За эти 2 месяца успеваю с помощью Жоры Гуры смонтировать панно «Город на 7 холмах» в гостинице «Турист» (архитектор Гричина). Панно очень большое и сложное. И до сих пор удивляюсь терпению и выдержке Георгия, который каждую деталь перемонтировал по несколько раз. Технология была такова: сначала выкладывали панно на полу, а потом, начиная с середины, каждый кусок, имевший по три дырки для шурупов, прикладывали к стене, отмечали дырки, дальше уже работали дрелью, забивали колья и сажали на шурупы керамику, а если не садилась, то снимали предыдущие детали, передвигали и шли дальше. Перестановки каждой детали были по три, четыре, и по пять раз. Работа тяжёлая, а я, как надзиратель, была неумолима и строга. Это была моя последняя монументальная работа. В мастерскую уже не возвращалась.

1987 года, 17 января, отец Михаил окрестил у меня дома внучку Лесю-Олю.

Работаю в кооперативе «Гончары» на заводе, где делаю большую скульптуру «Стрибог», а также макет-эскиз памятника «Маруся Чурай» (скульптура, 1988 года).

Следующая коллизия с Ахтеровым была, когда он не хотел отдать мне мои формы работ, которые я делала в свободное от работы время. Он мечтал поставить на конвейер производство моих работ и продавать за границу (такой бизнес). Надо было спасаться. Обратилась к высшему руководству, и мне разрешили забрать всё, что я хотела, — конфликт был исчерпан. Работала в то время на Андреевском спуске, в мастерских «Гончары» (в 1987–1990 гг. работала на заводе «Керамик»). Дело в том, что когда я в 1986 году уволилась из керамической мастерской, то перешла работать в кооператив «Гончары», который на то время был на Андреевском спуске. Этот кооператив также арендовал место на заводе «Керамик». Члены кооператива могли работать и на заводе. Я иногда использовала эту возможность.

Дома была тяжёлая ситуация — слепая мать, которая вскоре умерла в 1989 г.; больная сестра — умерла в 1988 г.

В 1990 г. меня пригласили вести керамическую детскую студию в Киевском детском центре — я согласилась. У студии была хорошая мастерская и небольшая керамическая печь — меня это устраивало. 10 лет работала в мастерской с детками.

Вторая персональная выставка была в 1987 году в музее на Подоле (или музей Подола). В этом музее оставила «Кармалюка» и «Роксолану» — два больших керамических пласта. Но дальнейшей судьбы этих работ не отслеживаю. Помню, как в 1993 году от дома моего брата Жени Светлицкого (где «Лилея» простояла 20 лет у него на балконе) переносили эту мозаику мои добрые друзья из школы эзотеризма, где я также училась, в мою мастерскую. Переносили на руках от Владимирской горки до улицы Юрия Коцюбинского. Там я её реставрировала по рецептам лучшего реставратора, Инны Пантелеймоновны Дорофиенко. Дети были в восторге от мозаики, и мой престиж полез вверх.

Второй эпизод того времени касается путешествия в Америку. 1994 год. Путешествие организовали для детей спонсоры, а меня пригласили возглавить эту экспедицию. Встречал Марьян Коц. Привёз в Хантер — это пригород Нью-Йорка, где разместил всех детей в разные семьи. Утром, после завтрака, Марьян Коц забирал всех в свой джип и отвозил на озеро в горах, где мы купались, загорали, отдыхали. Я целиком полагалась на Бога, потому что спасать никого не могла — плавать не умею. Ездили на Ниагарские водопады и в Нью-Йорк, где ходили по музеям. Очень интересно и хорошо было, если бы дети были хоть немного воспитаннее. Потому что когда здоровенный парень (2 м) бьёт по лицу маленького мальчика или же плюёт ему в лицо за то, что тот не чистит зубы и у него изо рта плохо пахнет, выдержать невозможно. Пришлось мне выскочить из своей уютной кожи-укрытия (безразличия) и уже высказаться в полную силу. Все замолчали и удивились, но больше такого не повторялось. Ещё однажды я не удержалась, когда одна девушка повела себя очень нагло. Она, не спрашивая хозяина, схватила чужой велосипед и поехала по всему Хантеру. А надо сказать, что Хантер — это большой лесной массив, который и разделяется, и соединяется дорогой, имеющей отроги, усадьбы, магазины и неизвестно (для меня) куда ведущей. Сам хозяин того велосипеда, старенький дедушка, очень разволновался, тем более, что наступала ночь. Он позвонил мне и сказал, что не хочет, чтобы у него эти девушки продолжали жить. Пришлось Марьяну искать для них другое помещение. А я снова вышла из берегов и очень отругала эту девушку. Кроме того, ходили в лес, находили грибы, и я впервые заметила, что там, за границей, лес разделён на участки, которые обведены колючей проволокой.

Больше за границу нас не приглашали.

«Лилею» забрал Петущак Валерий в свой офис «Рокада» временно, как оберег. Она и оберегала этот офис и всех, кто там работал, до 2004 года, когда Иван Гель смог перевезти её во Львов.

С первых дней своего существования КТМ запрограммировал и положил начало путешествиям по Украине. Помог Григорий Никонович Логвин. По нашему запросу он выстраивал маршрут, возглавлял группу, и уже в автобусе мы начинали знакомиться с теми памятниками, к которым направлялись. Григорий Никонович был непревзойдённым гидом. Досконально зная Украину, он создавал для нас удобный и кратчайший маршрут, чтобы показать не только величественные памятники, как-то крепости, стены или церкви, но и небольшие деревянные храмы в таких глубинках, куда бы мы сами никогда не добрались. В то же время неутомимый пропагандист работал. Автобус не спал, все настороженно слушали, что рассказывает Логвин, потому что прочитать тогда было негде. Литературы об Украине было крайне мало. Бодрый и быстрый, он первый добегал до памятника и уже рассказывал, а мы бежали за ним, чтобы не пропустить ни одного слова. Часто рассказы свои Григорий Никонович дополнял интересными эпизодами из истории Украины или из собственного опыта.

Григорий Никонович оставил глубокий след в моей памяти и в жизни. Он нас не жалел, сам никогда не жаловался, был неутомим и по нескольку дней, а то и недель, держал нас в постоянном напряжении. Я воспринимала в основном эмоционально, по настроению и мало запоминала, ввиду слабой памяти — ассоциативной. Уже теперь я начала развивать здоровую и моторную память, а тогда просто жила информацией, которой насыщен был каждый день. На все возможные советские праздники Клуб устраивал такие путешествия. Объездили всю Западную Украину до Карпат. Подолье, Буковину, Гуцульщину. Были и на Восточной Украине, и на Северной. Было и так, что Логвин не мог с нами ехать, тогда обращались к Евгению Тимоновичу. Уникальный человек. Интеллигент, очень скромный и много знающий, работал в Институте теории и истории архитектуры Украины. Тимоновича особенно любила и ценила моя подруга Наталия Анатольевна Дехтярёва — библиотекарь в системе Академии Архитектуры. Умный, добрый, милый, информативный, прекрасный человек.

В Софии Киевской есть Митрополичий дом, в котором тогда (в 1960-е годы) располагалась Академия Архитектуры, которая включала, кроме архитектуры, ещё три художественные лаборатории: монументальную, керамическую и текстильную. Когда Академию упразднили в 1965 году и на этой базе организовали Зональный институт КиевЗНИИЭП, лаборатории-мастерские керамическая и текстильная остались. А в самом здании Академии (митрополичьем) ещё долгое время оставалась бесценная библиотека, в которой и работала Наталка Дехтярёва, которая долгое время остаётся моей подругой. Летом ходили на Днепр, зимой на лыжах на Труханов остров или в Боярку. К нашим прогулкам иногда присоединяется и Наталка Македон с Валерием Петущаком. Мы переживали все невзгоды нашей страны вместе среди природы (единственное, о чём я жалею в этой дружбе и общении, — что так и не сумела научить свою подругу украинскому языку. Это меня очень огорчало и отвращало от неё). Теперь, уже на пенсии, она так увлеклась идеей создать «Библиографический указатель по Киеву», что без всякого поощрения, пробивая глухую стену безразличия чиновников, которые должны были бы этим сами заниматься, она своим усердием уже сделала первый том (Научно-вспомогательный библиографический указатель), хронологический указатель (летопись) г. Киева, том I; книга первая: История г. Киева с древнейших времён до 1861 г. На очереди ещё 13 книг. Продолжает работать как пчёлка. Наталка завершила свою работу над библиографическим указателем Киева в 2009 году.

Моя вторая подруга — Наталка Македон, со своим мужем Валерием Петущаком. С ними меня познакомила Дехтярёва. И с этой троицей, когда уже настали трудные времена брежневского застоя (а Иван Светличный был сослан), мы поездили по Украине там, где Логвин нас не возил. Ездили на джипе, ночевали в машине и в палатке. Джип был у Наталки Македон и Петущака. Постепенно джип сменили легковушка и мерседес. На мерседесе Дисанович Валера повозил нас по всей Болгарии. Но это длинная история. В общем, путешествия имели в моей жизни большое значение. Я много увидела. Многому научилась: и общаться с людьми, и выдерживать всяческие невзгоды, и прощать друзьям, и не только друзьям. Я училась терпению, мудрости, вниманию, я училась любить всех людей и понимать их.

Позже эта чудесная пара, Наталка и Валерий, совершили кругосветное путешествие на маленькой яхте «Лелитка». Это случилось в 1994 г., когда я поехала в Америку с группой деток. А мои героические друзья на маленькой яхте спустились к Чёрному морю, а дальше уже Босфор и Дарданеллы, и Средиземное море, Гибралтар, Канарские острова. От них они стартовали в Атлантику. Их было двое. Молилась за них каждый день. Потом Карибское море, Панамский канал. По дороге изучали английский язык. Надо было общаться с западным миром. После этого Тихий океан, Галапагосские острова, Таити-Полинезия и Новая Зеландия, и Новая Каледония, и Австралия. Сколько было приключений, и как Око циклона их не проглотило — ни пером описать, ни в сказке рассказать. Я восхищаюсь этими героическими, мудрыми и сильными, на удивление отважными сорвиголовами. В детстве восхищалась Жюлем Верном и путешествовала по всем мирам мысленно, но судьба дала мне возможность увидеть живых героев, при том, что это мои друзья. Благодарю Бога, что создаёт людей такого сорта, нам для примера и вдохновения. Благодарю Судьбу, что не обошла меня своей лаской, и вот уже 30 лет я общаюсь с Наталкой и Валерием, пол-Украины объездили с ними, а месяц в Болгарии — незабываем.

Начиная от Черновцов, всю Румынию проехали до Дуная, где, переехав единственный мост, оказались в Болгарии. София и Сливен, Велико-Тырново и Пловдив, Тырговиште и Варна — это то, что запомнилось. Но, глядя на эти сказочные горы с километровыми тоннелями и эстакадами мостов над пропастями, вспоминаю Гоголя и его «Страшную месть», где только и могла развернуться такая драма, глубокая и ужасающая, космическая, нечеловеческая, которую Гоголь почувствовал и изобразил со всей гениальностью своего таланта.

ВОСПОМИНАНИЕ № 13

За окном синичка клюёт сало, и это очень приятно, потому что это единственное живое существо возле меня. Даже хлеба нет, чтобы воробьям насыпать — Андрей не разрешает. Потому что говорит, ты хлеба не ешь, а воробьи подождут, нельзя выходить на балкон. Заболела. Была в музее Лысенко и еле до дома добралась. А уже всю ночь просидела на кровати, подпёршись подушками. И хорошо сделала, потому что ночь не спала, но и пошевелиться не могла — так была слаба. Утром снова сделала промывание носоглотки (вода, соль, йод). Хорошо очищает гайморовы пазухи. Два дня жила на воде — и это тоже хорошее лекарство.

Позвонил Мыкола Плахотнюк и вместе с администрацией Музея Киева пригласил на собрание. Там меняется уже третий директор, и каждый хочет привязать Музей шестидесятничества к Музею Киева, забирая наши экспонаты. Я категорически против. Ни одного экспоната шестидесятников не отдавать.

Прилетел дятел и прогнал синичку, клюёт сало сам. Это я впервые вижу, какая это красивая птица. Подхвостье у него красное. Выглянуло солнышко, а у меня грипп потихоньку отступает. Я всё-таки насыплю птичкам остатков хлеба и повешу сало специально для дятла.

Моя подруга Мария Гончаренко, архитектор-теоретик, работала в Институте теории и истории архитектуры. Часто приходила в керамическую мастерскую. Утончённый, интересный человек, поэтесса (один сборник её стихов я иллюстрировала), умная и часто неожиданная. Поддерживаю связь с ней и по сей день. В 2002 году, когда мне предложили сделать выставку во Львове, я пригласила Марийку поехать со мной. Она согласилась. Богдан Мысюга, который был инициатором создания выставки во Львовском музее, переехал к своим родственникам и оставил квартиру для меня и Марии. Это было благородно со стороны Богдана и удобно для нас. Оставались во Львове несколько дней, пока Б. Мысюга и И. Кожан делали экспозицию. А мы старались не мешать. Я приехала во Львов со своим планом, как построить экспозицию, но быстро отступила, учитывая, что у Богдана это получалось лучше. С этим согласилась и Мария. Состоялось открытие, председательствовал Мирон Откович — директор музея. Выставку сразу продлили ещё на один месяц. Всего действовала два месяца. Познакомилась с очень симпатичными людьми — сотрудниками музея. В общем, рада, что решилась на такую сложную акцию, потому что сейчас даже в Киеве не могу, нет сил организовать последнюю ретроспективную выставку, где бы показала не только керамику, но и графику и живопись в полном объёме.

ВОСПОМИНАНИЕ № 14 (о Гоголе)

Кое-что надо и объяснить. Потому что если «Казака-характерника» понимают, хотя и не так, как бы я хотела, то «Гоголя» воспринимают как ребус. А там всё просто. Я очень люблю Гоголя, и люблю с детства. Я не воспринимаю Н. Гоголя как хохмача, как фокусника, как человека, заигрывающего с «бесовским миром». Для меня Н. В. Гоголь — это светлый, думающий, нравственный и глубоко религиозный человек. Был безгранично влюблён в Украину с её древностью — казачеством, с Днепром, который ни одна птица не может объять. Только Н. В. Гоголь — гений Украины — мог оставить нам, своим потомкам, эти строки бессмертной поэзии: «Чуден Днепр при тихой погоде...». Так безгранично красиво никто не воспевал Днепр. Поэтому для меня Н. Гоголь — прекраснейший человек в мире. А согнутая чёрная старушка — это воплощение всего негативного, что было и есть на Украине и в мире. И это всё видел Н. Гоголь, но не было в нём злобы, лишь лёгкий сарказм. Вот и весь «ребус». А что за ним церковь — это моё убеждение. Церковь и оберегала, и вдохновляла его на бессмертные шедевры.

***

Вчера была на моноспектакле Оксаны Забужко «Полевые исследования украинского секса». Играла Галина Стефанова. Актриса гениальная, очень мне понравилась, но тема не для меня. В общем, когда речь идёт о сексе, мне становится грустно. Пригласила меня София Геврик. Знаю Софийку ещё с 60-х годов, когда в Киев приехала чета Гевриков — Тит и София. Иван Светличный познакомил нас. Люблю эту пару, с ними просто и уютно. Много книг об искусстве они переслали мне из Америки. Довольно часто наведывались в Киев, почти каждый год. И сейчас они в Киеве. Тита пригласили в Украину, чтобы он, как очень хороший архитектор Филадельфийского университета, навёл порядок с Киевским «Мыстецким Арсеналом». Тит очень хотел, но из этого ничего не вышло. Его не поняли, потому что очень сильная коррупция от верха до низа. Поэтому Тит ходит в библиотеку и пишет что-то своё, а Софийка занимается разными делами и Титом.

Вчера снова были на моноспектакле «Палимпсесты». Исполняла та же Галина Стефанова. Эта тема мне ближе. Зацепило, вспомнила Василя Стуса — какая это глубокая и благородная фигура, рыцарь духа, родственный Ивану Светличному.

ВОСПОМИНАНИЕ № 15

Василь Стус — красивый, статный, худощавый мужчина, обладал особой харизмой (талантом). Однажды в доме Ивана Светличного собралось общество, шла оживлённая полемика. Вдруг Иван переходит в другую комнату. Я ещё не успела сообразить, как и себе пойти в другую комнату, чтобы никого не беспокоить, как Василь, который был рядом, подхватывает стул, на котором я сидела, и вместе со стулом переносит меня в другую комнату. Это было так естественно и благородно сделано, что не нарушило разговора, дискурс продолжался.

Василь Стус духовно красивый человек, деликатный и очень симпатичный. Сожалею о том, что редко видела его, редко общалась. Вчера, 4 февраля 2008 года, состоялся вечер, посвящённый 70-летию Василя Стуса. Пели сёстры Галя и Леся Тельнюк на слова Стуса, читали «Зламана віть». Музыка Бетховена. Речи Евгения Сверстюка, Мыколы Горбаля и Василия Овсиенко. А я всё время видела Стуса в день похорон Аллы Горской. Тогда Василь упал на колени в снег у Креста и долго так стоял, пока произносили речи. Потом поднялся и прочитал своё стихотворение, посвящённое Горской. И его опечаленная, скорбная и очень выразительная фигура всё время передо мной. Василя я чувствую живым и сейчас, он не сходит с моего экрана, наоборот, активно вмешивается в различные события современности, только что не даёт советов, так как и при жизни никого не поучал.

Как не хватает Ивана Светличного и Василя Стуса в настоящем — этого лакмуса общественного мнения и совести. Как много потеряла Украина, похоронив своих лучших сыновей.

ВОСПОМИНАНИЕ № 16

Иванко — это всегда радость общения, доброжелательный и толерантный, смотрел на человека всегда с позитивной точки зрения. Иван долго не доверял негативным слухам или прямым наветам. Лишь когда лично убеждался в злонамеренных действиях того человека, когда для позитива не находил места, лишь тогда отворачивался, и то, видимо, не навсегда. Ждал, когда тот человек опомнится и найдёт свою позитивную тропу. Совесть Ивана, как болезненная рана, лежала на поверхности и не давала уснуть ни ему, ни тем, кто был рядом с ним. Иван Алексеевич был центральной фигурой диссидентского движения. Жил в Киеве по улице Уманской, 21.

Узнала Ивана в КТМ. Это был 1963 год. Он с радостью и пониманием встречал всех, кто приходил в клуб. Был широко образованным человеком, журналист, поэт, переводчик. Молодёжь тянулась к нему. Поэты Иван Драч, Василь Симоненко, Борис Мамайсур, Мыкола Винграновский, Борис Нечерда (из Одессы), Славко Черновол, Лесь Танюк, Василь Стус и мы, молодые художники В. Зарецкий, А. Горская, Л. Семыкина, Г. Зубченко, В. Кушнир, Б. Довгань, В. Луцак и многие другие. Все мы мало знали свою Родину (не по нашей вине), но горячо стремились познать её. Иван давал информацию, распространял, печатал стихи молодых поэтов. В дом Ивана собиралась самая активная молодёжь из Киева, Львова, Харькова, Одессы, Черкасс и других городов, чтобы прикоснуться к информации, которой нигде больше нельзя было достать. Это жилище, в котором, кроме Ивана, жила ещё жена Лёля (Леонида Павловна), а со временем и сестра Надежда Алексеевна Светличная, было аккумулятором свежей мысли, инициативы к действию и центром движения. Иван — щедрый и искренний человек — отдавал всё, что имел, делился последним, и люди, особенно творческая молодёжь, любили его и платили преданностью, искренностью, дружбой. Иван благороден без исключения ко всем. В его маленькую квартиру приезжали и оставались на несколько дней те, кому негде было остановиться. Непритязательный, очень скромный, порядочный и нравственный. Как часто сейчас вспоминаю бескомпромиссного Ивана, глядя на политические войны в Верховной Раде! Как не хватает светлой, взвешенной, благородной мысли Светличного! Весь «самиздат» проходил через квартиру Светличных и дальше расходился по всей стране. Так было сразу, а потом инициативу подхватил Славко Черновол, который создал во Львове свой центр.

ВОСПОМИНАНИЕ № 17

Галина Зубченко — моя давняя, неизменная подруга, ещё со времён Художественной школы. Мы с ней как-то быстро подружились и уже дружили до конца, то есть до самой смерти Галины, которая так неожиданно настигла. Как раз всё уже состоялось: и дом, и Союз художников, и замужество, и дочь (приёмная). Галина добрая, терпеливая, мудрая женщина. Долгое время ездила в Карпаты и там создала лучшие свои работы — портреты гуцулок и пейзажи. Она же первая нашла Клуб творческой молодёжи и меня привела в КТМ.

Галина нашла керамическую мастерскую в Академии архитектуры и привела меня в эту мастерскую. Сама работала там всего один год, а потом ушла в живопись. Когда ей дали мастерскую на территории Лавры, то она предоставила возможность молодым художникам — её ученикам — работать в те дни, когда сама не приходила. Галина поддерживала Григория Синицу с его концепцией цветового понимания украинского искусства. Об этом надо сказать отдельно. Г. Синица стоял на принципах народного мышления в искусстве. То есть цвет надо использовать в полную силу, и то без оттенков или полутонов. Я не признала эту теорию, хотя несколько раз слушала лекции Синицы, где он опирался на Ганну Шостак-Собачко и Марию Примаченко. Галина Зубченко и Алла Горская увлеклись этой теорией и уже, вооружённые ею, работали в Краснодоне в технике мозаики. Они создали целую бригаду, которая выполнила несколько хороших декоративных мозаик (на стенах школы № 5 в Донецке — 8 малых и одна большая мозаика «Прометей»). Позже Г. Зубченко и Г. Пришедько сделали ещё несколько мозаик уже в Киеве.

1969 год. Путешествие на Кавказ. Иван, я, Андрей, Лёля, Черновол, Атена, Инна Дорофиенко — все с палатками. Сначала остановились у моря, недалеко от Батуми. Отдохнули неделю и отправились в Батуми и Тбилиси. В Тбилиси нас встретили друзья Ивана. Согласились на гостиницу. Грузины гостеприимны, но много пьют вина. Были на кладбище, были в монастыре, что стоит на пересечении двух рек — Арагвы и Куры — в городе Мцхета. Монастырь, скорее остатки монастыря, врезались в память своей романтически-одинокой красотой. Были и в музеях, а также прочувствовали и оценили грузинскую кухню.

А дальше наша дорога лежала в Армению. В Ереване жил побратим Ивана — Рафаэл Арамян. Он только что вернулся из ссылки, но встретил наше сообщество очень приветливо, всех разместил в своём небольшом жилище. Армяне очень бережливы, и Рафаэл не позволил нам даже обращаться в гостиницу (кто-то даже ночевал в ванной). Завтрак в национальной чайхане, как и в Грузии, только чай другой. А мясо тоже жареное, только разных трав ещё больше. В Армении мы увидели древние прекрасные храмы. Кафедральный собор в Эчмиадзине. Армянский орнамент по камню — это то, что особенно запечатлелось в памяти. И ещё архитектура. Кажется, иначе и нельзя сделать, как только так, как делают это армяне, и как мудро они сочетают свою аскетическую архитектуру с изысканным скупым орнаментом. Дальше был Гегард XII–XIII вв. Комплекс Гегард был выдолблен из целой скалы, а уже потом достраивался. Роскошные хачкары, и в большом количестве. Армения — страна высокой культуры. Один пример. Когда турки захватили Матенадаран — библиотеку древнейших летописей, — то армяне на вес золота выкупили свои реликвии. Так, как этот небольшой народ бережёт свою культуру, — нет ему равных. И нам надо учиться у них, чтобы не потерять свои национальные ценности.

Позже я снова была в Армении, уже с другой группой, тогда мы проехали Нагорный Карабах и Нахичевань, после чего пересекли границу Азербайджана. Баку поразил меня большим количеством памятников литературным героям и ещё большим количеством неработающих азербайджанцев, которые не давали нам прохода.

ВОСПОМИНАНИЕ № 18

Андрейка — мой неизменный друг с первых дней своего рождения. Некрисливый, не плакал, не дрался с ребятами во дворе, был добрым, ласковым. В 10 лет я отпустила его в путешествие с Жозефом Линёвым, художником, которого знала по КТМ. Жозеф тогда работал во Дворце пионеров и собирал группу детей, которые хотели путешествовать. Маршрут был такой: поездом через Харьков до Изюма, а дальше на плотах и пешком с рюкзаками и палатками до Святогорска. Впоследствии Жозеф рассказывал мне, как они шли к реке Северский Донец, растянувшись на несколько километров (детей было 10-12), и он лишь тогда осознал, какую большую ответственность взял на себя, учитывая то, что был абсолютно неспособен заботиться о ком-либо. Каким-то чудом добрались до реки. А тут возникла проблема: сделать плоты. Не знаю, как Жозефу это удалось, но один плот всё-таки сделали. Жозеф проверил всех мальчиков и девочек, кто умеет плавать. Оказалось, что только Андрей и ещё один парень, а остальные не умеют совсем.

Тогда Жозеф сложил все рюкзаки на плот, кроме своего. Посадил на него Андрея и Колю (который умел плавать) и пустил плот по реке вниз. Остальные с Жозефом пошли по берегу. Плот недолго продержался и на каком-то крутом повороте рассыпался. Но ребята не растерялись, зацепились за какую-то корягу и перетащили все вещи на берег. Конечно, оказались одни на берегу. Группа ушла уже где-то далеко вперёд. До турбазы их подвёз на телеге какой-то сердобольный дядя. А уже вечером, когда разложили мокрую палатку и мокрые спальники, были очень голодны, тогда пошли ловить раков на фонарик. И лишь утром неожиданно встретили Жозефа с ребятами (дети 8-9 лет), который так обрадовался, что сразу повёл их в столовую. Радости не было предела. Цель путешествия — это выдолбленная в меловых скалах церковь, единственная в Украине. Они её хорошо осмотрели. Возвращались уже не пешком, а государственным транспортом. Больше Жозеф не организовывал такие путешествия.

Когда позже случалась такая возможность, я брала с собой Андрея. Он спасал меня от депрессий и даже от КГБ.

ВОСПОМИНАНИЕ № 19

12 января 1972 года поздно вечером в мою мастерскую заехала Людмила Семыкина. Надо было поехать к Светличным. Время было тревожное: Иван арестован. Андрей был со мной. Поехали на улицу Уманскую. Не доезжая до дома, остановили машину, и я вперёд послала Андрея в разведку. Андрея долго не было, я уже собиралась и сама идти спасать ребёнка, когда появился Андрейка, очень взволнованный. В квартире Ивана западня. Кагэбэшники допрашивали Андрея, где я. Но Андрей сказал, что я в мастерской и послала его к тёте Лёле что-то взять. Ему не поверили и оставили как заложника. Но через какое-то время Лёля уговорила их отпустить парня, потому что уже поздно и темно. Так Андрейка спас и меня, и Люду.

Учился Андрей хорошо, не очень часто болел, конфликтовал только с бабушкой, которая любила сажать его в угол (на стул), пока я не вмешалась в это дело, потому что большого парня уже не стоит воспитывать таким способом.

В 4-м классе, когда начались сложные задачи по математике, я была бессильна объяснить, как решать ту или иную задачу. За это взялась Оля, которая меня отстранила и начала шаг за шагом логически объяснять и подводить к решению. Понадобилось всего 1-2 раза с ним поработать, а потом Андрейка решал любую задачку безупречно.

Андрейка был со мной на Кавказе. (Когда был ещё совсем маленький, возила его в Крым, лечила тонзиллит. Там он учился плавать). С 1969 года, когда я ехала на Припять с химиками Дворко и целой группой диссидентов, Андрей был со мной. Он ловил рыбу и дежурил вместе со мной, то есть мы варили на всю компанию завтрак, обед и ужин. Он греб за меня (была слаба), он подставлял своё плечо, где было нужно.

Не буду очень хвалить Андрея, он и сам знает свои позитивы и негативы. Главное, что он самокритичен и не злой. Сейчас Андрей уже солидный мужчина, имеет двоих детей. Одна старшая, Леся-Оля, от первой жены Виты Шевченко, а вторая — Оксана, от Марины Мирной. Я воздерживаюсь от критики, потому что в жизни складывается так, как надо, а не так, как мы хотим. Андрей кандидат химических наук, работает в Институте физической химии. Работает над докторской диссертацией, ведёт практическую деятельность (ищет, отрабатывает какие-то химические процессы на комбинатах, заводах по Украине).

ВОСПОМИНАНИЕ № 20

Андрей очень помог мне, когда возникла необходимость ехать в Канаду по вызову Дарины Даревич. Нужно было доставить груз, и немалый, в Москву. Везла выставку керамики и сама справиться с этим никак не могла. В то время, в 1990 году, самолёты за границу летали только из Москвы. Андрейка поехал со мной в Москву. Там было невероятно сложно доехать до аэропорта, оставить в камере свой неподъёмный груз, снова вернуться в Москву, чтобы переночевать у моей подруги Беллы Яковлевны Казначей, с тем, чтобы утром быть в аэропорту. Андрейка и встречал меня из Канады через два месяца. Выставку моей керамики организовали в доме св. Владимира — это культурный центр диаспоры в Торонто. Собралось много людей. Госпожа Дарина познакомила меня с очень милой госпожой Янишевской Милей, которая в последующие дни показала мне всё Торонто, музеи, офисы и магазины. А Данило Даревич — сын Дарки — возил по всему пригороду Торонто — Миссиссоге и в библиотеку — многоэтажную, оборудованную современной техникой. Каждый день кто-то из диаспоры обо мне заботился. Это было очень благородно с их стороны. Был октябрь — стояла золотая осень. А весь ноябрь я жила в Оттаве у Болотенко Леси. Осмотрела этот чудесный город с посольствами всех стран, которые имеют отношение к Канаде; где в центре находится резиденция парламента. Это роскошный дворец, в который можно зайти и осмотреть все помещения, как музей. В Оттаве находится единственный в мире «Музей Цивилизации», который проектировал индеец. Такая современная, оригинальная, впечатляющая архитектура, аналога которой я нигде не видела. Когда была в музее, там экспонировалась выставка искусства северных индейцев, а в диорамах — весь цикл порабощения аборигенов, их быт, культура. Оттава очень понравилась.

Возвращаюсь в Киев и успеваю ещё стать в «Цепь Единения» (21 января 1990 года), которая проходила как раз под моим мостом, на Брест-Литовском шоссе (сейчас это проспект Победы).

С Даркой Даревич я познакомилась на одной из выставок. Собственно, эта выставка проходила в бывшей трапезной Михайловского собора. Помещение только что отреставрировали (1987-88 гг.) и ещё не решили его судьбы, как уже молодые художники устроили там свою выставку. Было много разной керамики, но всё пространство у алтаря было отдано моим работам. Тогда, увидев мои работы, Даревич и пригласила меня в Канаду. Но до того, как я поехала в Канаду, ещё успела на три недели поехать в Польшу. На одной из моих персональных выставок, которые проходили тогда довольно часто на Подоле, свадебная пара — Аня Чорная и Ярослав Леськив, которые жили и учились в Варшаве, увидели меня и пригласили в Польшу. Это случилось в 1989 году. В Варшаве я видела дворец Вавель — загородная резиденция королей; парк Шопена и прекрасную скульптуру в том парке. В Варшаве я впервые увидела молодых людей, больных СПИДом. Они были изолированы и просили милостыню. В Кракове мы были недолго, и я просто ни за что не зацепилась, чтобы вспомнить. Зато Гданьск и Гдыня запомнились лебедиными стаями, которые плавали на взморье и у берега. Лебеди очень большие и сильные птицы, так красиво танцевали на волнах, что мы долго не могли их покинуть. Были в селе Ждыня, где собирались лемки со всего мира на свои фестивали-концерты, которые проходили под открытым небом, а зрители сидели на холме на земле. Ночевали в палатках. Были в селе Новицы, где родился поэт Богдан-Игорь Антонич. Там он и похоронен в своей усадьбе. Возможно, это был памятный камень. Были в городе Перемышль — очень интересный город, в котором поляки и украинцы поделили церковь. Служат по очереди католики и греко-католики. По-настоящему Польшу не почувствовала и не увидела. Возможно потому, что показывали не поляки, а украинцы, которые учились и жили в Варшаве. И очень спешили. Но тем не менее, Польша прекрасна.

ВОСПОМИНАНИЕ № 21

1990 год. Получила приглашение от Дарины Даревич и начала собираться в Канаду. Готовила выставку, поэтому повезла большой ящик-сундук своих работ. Помогал Андрей.

За окном мои серобокие друзья-воробушки. Как они скрашивают однообразное пространство, как хозяйничают у кормушки! А вот прилетела стремительная синичка и неистово бросилась на кусок сала. Она его долбит, как скалу, упрямо и настойчиво. Хорошо, что Господь создал птиц. Активно и весомо ощущаю третье измерение — глубину. И уже вижу не нарисованный мир, но лепной, и тогда он понятно садится на Землю, углубляется метастазами в Неё и погружается в Пространство, и проливается дождём. А уже сны — это по ту сторону, это иное измерение, там нет весомой Земли, там нет никаких Законов. Там полная Свобода. Там много Миров и много возможностей для творения. Некоторые композиции моих работ мне приснились. Сейчас очень хочу вернуть себе творческие сны, но их нет. Преобладает хаос и полное забвение того, что приснилось.

ВОСПОМИНАНИЕ № 22 (смотри воспоминание № 10).

Снова возвращаюсь к Михаилу Брайчевскому, к Ирине, к дому, куда я так любила заходить. Небольшая усадьба, где груши и яблони все очень преклонного возраста, но всё ещё давали щедрый урожай. А перед крыльцом несколько огромных лип, которые создавали особую ауру этому дому. И как часто на этом крыльце седой человек благородной внешности Михаил Юлианович встречал гостей. Всегда приветливый, тактичный и справедливый, требовательный лишь к себе, мудрый Михась, рассказывал мне дивные истории из летописей, по-своему оценивая каждую персону. Для лучшей характеристики делал рисунки персонажей летописи, будто упрощённо, а на самом деле очень характерно, что и без подписи догадываешься, где княгиня Ольга, где Святослав Окаянный или Книжник Тимофей, а или Клим Смолятич. Рисунки такие выразительные и понятные, что часто обращаюсь к ним, когда вспоминаю Михаила Юлиановича. Его книга «Исторические портреты», где он даёт исчерпывающую характеристику 30 личностей летописной Украины, уникальных, потому что нет им аналогов в украинской литературе. Глубина видения древности, умение увидеть личность в историческом контексте и как живого человека — это исключительный дар провидца, философа и мудреца.

Где-то в семидесятых годах прошлого века в библиотеке Академии архитектуры мы сделали выставку рисунков Брайчевского. Но чтобы было понятно, М. Ю. Б. к каждому рисунку сделал аннотацию. И это было положено в основу книги «Исторические портреты».

Михаил Брайчевский один из первых оценил моё искусство и очень поощрял мои старания, пытаясь заполнить пробелы моего исторического представления об Украине повседневной. Он опубликовал прекрасные очерки в журнале «Киев» о моих творениях. Это он первый назвал мои рельефы картинами в глине. С уважением и вниманием относился к моей работе. И я бесконечно благодарна Брайчевскому за такое отношение, потому что это была существенная поддержка моего настроения и душевного состояния, когда и Союз художников, и государство враждебно относились ко мне лично. На выставки не допускали, мастерской не предоставляли, заказов также не давали. И жила я с сыном на очень маленькую зарплату (97 рублей). Но это было едва ли не самое плодотворное время моей творческой жизни. И я ни о чём не жалею. Друзей-единомышленников было много, и это меня поддерживало, окрыляло на новые работы. Это были 60-70-е годы прошлого века. Закончилась «хрущёвская оттепель», надвигался период «брежневской стагнации». Начались аресты интеллигенции. Особенно много забрали в 1972 году.

ВОСПОМИНАНИЕ № 23

Ещё в 1965 году забрали Ивана Светличного, Ивана Русина в Киеве. Во Львове братьев Горыней — Богдана и Михаила, Ивана Геля, Мирославу Зварычевскую. В Ивано-Франковске Афанасия Заливаху, Валентина Мороза. В 1967 году — Славка Черновола. В 1972 году — Евгения Сверстюка, снова Славка Черновола и Ивана Светличного, Василя Стуса, Ирину и Игоря Калинцов, Стефу Шабатуру, Ивана Дзюбу, Евгения Пронюка и Василия Лисового. Потом Юрия Бадзё и многих других, кого не могу всех вспомнить, или и не знала. Время было жуткое. В 1970 убили Аллу Горскую. В 1971 г. умирает мой Отец. Ещё в 1969 г. я закончила делать свою стелу «Древо жизни». В мастерской запретили делать казачество. Все замерли. Надвигалась апатия, депрессия. Я снова погрузилась в работу — это уже новый виток моей давней темы «Киевская Русь». Андрей поступает в Политехнический институт. А у меня в тот же день делают обыск.

ВОСПОМИНАНИЕ № 24

Они пришли утром 1976 года. Первым обыскали Андрея. Ему надо было идти в институт. Обыскали сумку Андрея, но поскольку ничего интересного для себя не нашли, то отпустили. Дальше взялись за мою комнату. Перебрали все книги, все документы, но никакого компромата не обнаружили. Их очень беспокоила моя Мать, которая ходила за ними и всё допытывалась, что они ищут. Я не спрашивала, а Маме они не могли элементарно объяснить, чего ищут. Потому что формально искали какие-то деньги, которые я якобы получала от Ивана Русина (полная чушь), а на самом деле искали плёнки и запрещённую или подпольную литературу (самиздат). Они ничего не нашли. Тогда, посоветовавшись по телефону с руководством и чтобы создать иллюзию, взялись за обычное: начали изымать книги Грушевского, Костомарова, стихи Лины Костенко, Драча и Симоненко. Это был единственный легальный обыск. На том моё общение с КГБ закончилось.

Но было приключение ещё в 1965 году. Однажды Иван Светличный вызвал меня на встречу. Он дал мне закупоренную бутылку, в которой был отлит типографский шрифт. Нужно было это спрятать и сохранить. Но поскольку это была лишь половина шрифта, Иван просил меня встретиться со Славком Черноволом, чтобы тот передал мне вторую часть. Конечно, я согласилась. Место и день встречи со Славком и с Иваном я согласовала. Но не так случилось, как предполагалось. Начала думать, где бы спрятать тот шрифт. Дома нельзя — всё просматривается. На даче тоже всё открыто. И я решилась спрятать тот шрифт где-то в пределах Лавры (в то время я работала в мастерской Степана Кириченко). Но подводить Кириченко не хотела, поэтому в мастерской шрифт оставлять было нельзя. От безысходности я решилась доверить эту бутылку Саратовскому Игорю. Он давно работал в Лавре на офортном или линогравюрном станке. Он часто заходил ко мне и вроде бы очень хорошо относился, помогал. Он разделял мои взгляды, хотел попасть в КТМ, чтобы познакомиться со всеми диссидентами. Поэтому, как только я появилась в мастерской, Саратовский будто ждал меня. Я просила Игоря спрятать эту бутылку где-то на территории Лавры. Он согласился, забрал бутылку. А тем временем я на следующий день должна была ехать на встречу со Славком Черноволом, который как раз возвращался из Львова. Утром я села в троллейбус. Он был почти пустой, только возле меня и напротив сели двое молодых людей, которые пытались втянуть меня в их разговор. Я почувствовала подозрение и беспокойство. Моя интуиция говорила: будь осторожна. Ехали долго. Наконец пришло время выходить, но я не вышла. Парни возле меня тоже поехали дальше, хотя должны были выходить. Я убедилась, что они выслеживают меня. Не хотела подводить Славка, не хотела подставлять себя или Ивана. Снова встретилась с Саратовским на территории Лавры. Он ждал от меня новую бутылку, а когда я хотела забрать ту, что раньше дала, то под каким-то предлогом он так и не вернул её мне. Ещё один день беспокойства. А дальше, по дороге на работу, подъехала ко мне машина. Пригласили меня поехать с ними в КГБ. С 9 утра до 19 вечера я пробыла в стенах знаменитой организации. Кто меня допрашивал, я не помню. Их было несколько. Тот, что сидел за столом, вежливо, сочувственно, но настойчиво предлагал мне всё рассказать. Главное, сказать, кто дал этот шрифт и для чего он мне был нужен. Был спокойный, мягкий, вежливый, доброжелательный. Второй, который резко открывал дверь за моей спиной, — грубый, крикливый, угрожал, что получу 7 лет заключения. Я молчала, поняла, что влипла и должна решать вот сейчас, каяться ли, на что я была неспособна, или молчать до конца. И я молчала. Наконец им надоело моё молчание, и они решили устроить мне очную ставку с Саратовским. Привели его, и он честно рассказал, как этот шрифт оказался у него. Я ничего не отрицала, а Саратовскому не промолвила и слова. А следователю сказала, что действительно дала на хранение Саратовскому эту бутылку со шрифтом. На том очная ставка закончилась. Помню, они хотели покормить меня, но я отказалась. Так бились со мной целый день. А под конец измученный следователь говорит мне: «Мы не можем Вас отпустить, пока не дадите нам правдивую версию, как шрифт оказался у Вас». Вот тут я и начала писать свою версию, и довольно правдивую. Потому что в том здании, где была мастерская, в подвале, когда-то находилась типография. А я, работая над мозаикой, по всей территории Лавры искала нужные камушки. По той же причине однажды полезла в подвал. Взяла фонарик, но нужных камушков тогда не нашла, а увидела рассыпанный шрифт. Сама собрала его в бутылку — так что никто мне его не давал. Был вечер, следователи устали, и моя версия их удовлетворила на какое-то время. Меня отпустили.

Я шла домой пешком. Солнце садилось, и так хорошо было вокруг, что не хотела садиться в транспорт. Шла по бульвару между тополями, измученная, уставшая, но довольная, что вырвалась из тех железных тисков, и наслаждалась воздухом, чистым, свежим после той духоты. С радостью присматривалась к молодожёнам, которые на лавочках обнимались и целовались.

Этот день — день выбора. Я преодолела страх и потому нашла выход. Следователи не поверили моей версии. Она их устраивала на тот день, для отчёта. Они пообещали мне, что ещё долго будут искать и узнают, кто мне передал этот шрифт. Потому что шрифт был из Львова. А мне было всё равно, страха не было, была радость, что никого не подставила и сама вышла сухая из воды. Как хорошо, легко и красиво жить на свете, как хорошо. Дома никто об этом не знал. Никто не допрашивал. Дома я уже поужинала. Вспомнила Андрея. Ему я тоже ничего не рассказала. Дома был «жучок», который всё слушал. Надо с ним тоже считаться.

ВОСПОМИНАНИЕ № 25

Славко Ступак, мой любимый, дорогой друг, где ты сейчас, почему не отзываешься, почему забыл Киев и своих друзей? А я не могу забыть тебя. А было так. В прессе появился рассказ «Белая как молоко голубка» — чудесный язык, гуцульский, непревзойдённый колорит. Какой-то студент из Львова. Больше ничего не знаю. Когда через год в «Отчизне» появляется повесть «Гордыня» того же Ступака — все в восторге. Так хорошо никто не пишет. Вскоре появляется в Киеве и сам Ступак: его выгнали из Львовского университета. В «Гордыне» он прибег к несколько рискованной аллегории. Думал, что проскочит. И Славко подался в Киев с тем, чтобы на время спрятаться. Меня с ним познакомили. Я была в восторге. Такой блестящей импровизации, такой фантазии и такого прекрасного языка я до тех пор не знала, не видела и не слышала. Я готова была часами слушать этого парня, а уж, когда он нуждался в моей помощи, то бросилась помогать, как могла. Я устроила его в моей мастерской, где он мог какое-то время ночевать, пока его искали. А тем временем познакомила его со всем обществом, в первую очередь с Иваном Светличным. Иван сразу его по достоинству оценил и так же влюбился в него, как и я. Мы любили Славка как незаурядного, талантливого человека, который появился на горизонте будущей Украины. Но, к сожалению, ошиблись. Я до сих пор не могу понять, почему, имея такие возможности, такой дар, талант, он, как тот библейский персонаж, закопал его в землю и до сих пор не может найти то место, где спрятал своё сокровище. У меня осталась его неоконченная повесть «Отель „Заворотных“» и несколько стихотворений, которые ни с кем, ни с чем нельзя сравнить. Я всё ещё верю, что вдруг Славко проснётся, что вдруг я услышу его слово. Жду, что Славко приедет в Киев, что мы увидимся. Я могу сравнить его стиль, то есть способ выражения мысли, только с одним современным писателем, а именно с Андруховичем (и то не всё, а кое-что с большой натяжкой). Что-то у них есть общее. Но Андрухович — известный писатель, и на том всё. А Славко только начинал и в своих полётах был ближе к Кафке, к безнадёжности и отчаянию.

Наполягання

Настигаємо / почасти / себе /нездатного / на жертву /у тому спокоєві / що не сповідує / більше / нічого /крім лагідного / Янгола / що нерішуче / зіходить / а чи втікає / з недомальованого / образу / Але це годі якось / дібрати / продавши себе / за скупий / шеляг / ще задовго / до ярмаркового / розвою.

Відсутність

І сотворив / і зісукує / петлю / на моє / занапащення / під заверуху / молитов… / У церковній / забудові / катафалку / справляють / гучну / літургію / три / німі /дзвони. / Те ж / моторошна зваба / часу – / уникнути / себе /живого / так ні разу / й не впавши / опісля тих / почварних / трьох / ратиць / жалю / і суму.

Вістування

А не потребую / А не хочу / Світ за очі / Волію / втекти / рікою / водою плисти – / а ти кладка / мені / не мости / каганця / не неси / у череві / сонях / давно вже / став / деревом. / На мені / зачумленому / дроти / виснуть / це моя / електрика / моя / Україна / зникла / А ті три / смішні / пташки / геть / поникли / до чужого / Отче наш / ніяк / не звикнуть

Після уживання морфію

Спішився / й спалив / на вогні / довірливу / кішку / Оте лакоме / звірятко / що заповідало /оскомину / на великого / і малого / Бога / й геть зрепетувалося / так і не знайшовши / себе / додому.

Не гнівайтеся

панно / що я так / необережно / відчинив / у Ваше / серце / дверцята/

Я і в гадці / не мав / що там / суму / повна / хата.

Я вже зачиняю / я зараз / ще мить / і в зеленому / дощеві / зникну...

Ой / невже / хтось / окликнув? / Вертаюся / стою / перед Вами / наче з хреста / знятий...

А Ви мені / тихо: / Ви пішли / а за Вами / чомусь / не зачиняються / дверцята.

Славко Ступак был яркой личностью, одарённым ребёнком. Ему не было недостатка в благородстве, юморе, красноречии, остроумии. Не было недостатка и в ловкости. Как случилось, что он, который так любил Украину, покинул её? Это была самая большая ошибка. Он не видел перспективы, не верил в Бога, не верил себе. Поэтому и подался в Москву, и там на Ветряных горах, в том международном «Вавилоне» затерялся и исчез. Окончил учёбу, женился да и уехал в Швецию. Я больше не знаю ничего точно, но слухи говорят, что писать перестал совсем. А я не верю. Не хочу верить.

Вскоре появился ещё один гуцул, Владимир Иванишин — поэт. Он вышел из какой-то крыивки, из глубинной Гуцульщины, молчаливый, погружённый в себя, какой-то отрешённый. Славко его привёл в мастерскую, и вместе они там хозяйничали. Я не вмешивалась. Через какое-то время Славко подался в Москву, а Владимир в Гуцульщину. Там его где-то поймали кагэбэшники и убили.

Помню путешествие в Космач. Пригласил отец Василий Романюк на Рождество 1970 года. Нас было немного: Владимир Иванишин, Валентин Мороз, я и Кушнир. Колядники перехватывали наш автобус, пытались заскочить внутрь или кого-то вытащить из автобуса. Но мы крепко держались, преодолевали препятствия и очень радовались такой возможности. В Космаче к тому времени построили новую церковь, в которой уже служил о. Василий. Сам Василий Романюк построил в Космаче себе дом. У него была жена и сын Тарас. А какие группы колядников приходили в его дом! Я впервые видела этот обычай, этот чудесный Праздник Рождества Христова в глубинном украинском селе. Я была в восторге. Была счастлива. Тогда же я и пригласила Романюков в Киев, на смотрины самого Киева. Что и случилось в следующем году.