Иосиф ЗИСЕЛЬС, 72 года, общественный деятель, правозащитник, диссидент. Родился 2 декабря 1946-го в Ташкенте. Годовалым с родителями переехал в Черновцы. Там отец был руководителем отдела снабжения на обувной фабрике. Мать занималась домашним хозяйством. Окончил факультет физики Черновицкого национального университета. Работал учителем, инженером в телецентре. В 1978-м вступил в Украинскую Хельсинкскую группу. 8 декабря того же года арестован и приговорён к трём годам в колонии усиленного режима за ”клеветнические измышления, порочащие советский государственный и общественный строй”. После освобождения работал электриком в автобусном парке. 19 октября 1984 года арестован во второй раз. Три года колонии строгого режима отбывал в Нижнем Тагиле. Не согласился на амнистию, потому что не хотел подписывать обязательство об отказе от политической деятельности. В 1988-м создал в Черновцах первую в Украине еврейскую организацию. Впоследствии стал председателем Ассоциации еврейских общественных организаций и общин. Любимое блюдо — овсяная каша. Увлечение — катание на горных лыжах. Нравятся произведения братьев Стругацких. Любит фильмы Андрея Тарковского, Ларса фон Триера, Михаэля Ханеке. Женат в третий раз. Имеет пятерых детей. 48-летний Александр занимается народной медициной, 36-летняя София — восточными танцами, Том, 30 лет, — менеджер, 27-летняя Вероника — режиссёр телевидения, Аглая, 7 лет, — школьница. Имеет двух внуков.
Мои родители были родом из Бессарабии. Папа — из Кишинёва, мама — из Каушан. Какое-то время жили в Бухаресте. Отец служил в музыкальном взводе румынской армии — ездил на коне и играл на скрипке. До женитьбы на маме имел семью. Его первая жена и сын Иосиф погибли во время Холокоста. Их могилы мы не смогли найти.
До войны родители имели румынское гражданство. Хотели уехать в Румынию, а потом — в Израиль. Но моё рождение помешало. Я появился на свет в Ташкенте, где служил отец. В мае 1946-го соглашение между СССР и Румынией об обмене гражданами перестало действовать. Мы поселились в Черновцах, у мамы там были родственники.
Украинского языка родители не знали. Общались на русском. Знали идиш, отец — ещё и иврит. Когда хотели от нас, детей, что-то скрыть, говорили на еврейском.
Мама болела, умерла, когда мне было 6 лет. Меня с младшим братом воспитывала няня — румынка Мария. Отец отдал Семёна в круглосуточный садик, потому что часто ездил в командировки. Забирал домой на воскресенье, когда у него был выходной. В садике была врач, которая полюбила моего брата, уделяла ему много внимания. Отец это заметил. Женился на ней через четыре года после смерти мамы. Так на свет появилась моя сестра Жанна.
В первый класс меня отвела няня Мария. Первый год мальчики и девочки учились отдельно. Во втором классе нас объединили. Когда меня спрашивают, не скучаю ли я, отвечаю: «Нет, в последний раз это было в первом классе, когда с девочками учились порознь».
В школе гуманитарными предметами не интересовался. Имел способности к математике, физике. С учителями украинского и русского языков было мирное соглашение. Не писал сочинений по классическим рассказам, потому что не знал их, а только на свободные темы — о космосе, ракетах, синхрофазотронах.
Черновцы — очень еврейский город. В классе из 28 учеников были 24 еврея. Большинство одноклассников живут в Израиле, каждые пять лет собираемся там. Несколько раз на эти встречи возил нашу классную руководительницу Зою Яковлевну. Она замечательная учительница, хотя у нас были разные взгляды — ещё со школы я был антикоммунистом.
Отец слушал запрещённые радиостанции, в частности «Голос Израиля». Предупреждал: «В школе или на улице никому не говори. Говорить об этом можно только дома, только своим можно доверять». В те времена воспитывалась такая социально-политическая шизофрения — когда человек живёт двумя, а то и тремя жизнями. Но это было не про меня. Если у меня было мнение, я его высказывал. Из-за этого были проблемы.
Первая книга самиздата ко мне попала в 1961 году, когда учился в девятом классе. «Доктор Живаго» Бориса Пастернака. Это была альтернатива истории, которую мы изучали в школе. Сразу почувствовал, что это — правда, а то ложь.
«Доктора Живаго» удалось купить позже. Это уже был там-издат — книгу издали за границей и нелегально завезли в Советский Союз. Позже во время одного из обысков я спас её от следователя. Он сидел у меня дома за столом. Просматривал бумаги и книги, которые помощники ему подносили. Увидел, что «Доктор Живаго» издан в Париже, и положил в кучу на изъятие. Я инстинктивно поставил на полку с уже проверенными книгами. Следователь не понял, что произошло. Книга до сих пор у меня.
Не мог поступить в университет в Черновцах из-за национальности — тогда был государственный антисемитизм. Пошёл на физический факультет в Кишинёвский университет. Отец уже болел. Через год перевёлся в Черновицкий университет. Папа умер и оставил жену с детьми, надо было им помогать. Учился и занимался репетиторством, присматривал за братом и сестрой.
На первой сессии было четыре экзамена — матанализ, алгебра, физика и история КПСС. Историю учили с товарищами, читали по кругу. Мне это в голову не лезло. На экзамене вытянул билет и понял, что ничего не знаю. Что-то лепетал. Профессорша посмотрела в зачётку, где одни пятёрки, и сорвалась: «Думаете, я тоже поставлю пять?» Влепила тройку. До конца учёбы у меня были проблемы с историей партии и историческим материализмом. Это была ложь, я не мог её повторить.
Меня хотели оставить на кафедре в университете, потому что немного занимался наукой. Но партбюро решило иначе. Хотя диссидентской деятельности не вёл, но был подозрительным. За мной следили. Первая запись в моём деле в КГБ датирована декабрём 1965 года. Выступал на семинаре по психологии. Мы провели диспут по запрещённому Зигмунду Фрейду. Кто-то донёс. Знал, что в группе из 17 студентов трое были стукачами. Но, наверное, их было больше.
Меня начали активно «таскать» с 1976-го. Распространял самиздат, перепечатывал, давал читать. Не был суперосторожным. Но для кагэбэшников оставался загадкой. Не был сионистом и ещё не стал украинским националистом.
Мою квартиру обыскивали пять или шесть раз. Во время каждого «труса» книги, бумаги, статьи выносили мешками. Власть не устраивали Солженицын, Сахаров, Набоков. У меня была переписка и автографы Пауля Целана. Запрещённый в Советском Союзе немецкоязычный поэт родом из Черновцов, жил в Париже. Его родители погибли во время Холокоста, а он работал в трудовом лагере в Румынии. Я знал его друзей. Когда они уезжали в Израиль, оставили мне архив Целана. Во время обыска изъяли и его, хотя там не было ничего антисоветского. Архив вернули после того, как моя жена написала жалобу в КГБ.
У меня есть самодельный том произведений Осипа Мандельштама. Когда требовал, чтобы мне его отдали, сказали, что там антисоветские стихи. Показали на две закладки в книге. Я вырвал и отдал им, а остальное забрал.
Никогда не имел желания убежать за границу. Мне здесь хорошо, я себя реализую. КГБ и прокуратура заставляли это сделать — мол, уезжайте или посадим. Я не уехал. И сел.
Летом 1976 года был в Киеве у Игоря Померанцева. Взял «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, диссидентский сборник «Из-под глыб», «Приглашение на казнь» Набокова. Книги должны были отдать через три дня. «Архипелаг» читали сутки вслух по очереди. Сборник дал товарищу. На следующий день он, какой-то хмурый, принёс его. Я спросил, что случилось. «Меня забрали с твоей книгой. Сказали вернуть и ничего тебе не говорить». Утром вышел из дома с кучей пустых конвертов — бросал их в почтовые ящики, чтобы привлечь внимание кагэбэшников. Потом убежал от них дворами — успел спрятать книги и всех предупредить. Но они ждали меня у работы — взяли под руки и посадили в машину. Я был готов к этому.
После задержания нашёл свой modus operandi (с латинского — метод действия. — Країна) — я с ними не буду разговаривать, не буду давать показаний и ничего не буду подписывать. Сразу стало легко. Сначала держали в кабинете, потом повезли спать в гостиницу. Один кагэбэшник был со мной в комнате, второй сидел в коридоре на стуле. Местное КГБ не понимало, что происходит, — им сообщили обо мне из Киева. Отпустили. Сделали лишь предупреждение: не распространять запрещённой литературы.
Меня допрашивали 50 раз, но ни в одном протоколе не было моей подписи и показаний. Врать не хотел, правды не мог сказать, потому что это означало кого-то подставить. Шёл на конфликт спокойно и без крика, поэтому следователи терпели. Как-то допрашивал меня один — старой закалки. Ходил вокруг — я чувствовал, что хочет ударить. Но он сдержался, потому что времена уже были не те — не 1936 год.
Прослушивали домашний телефон, следом за мной ездили машины. Я запомнил их номера.
Первое наказание отбывал в колонии в Сокирянах Черновицкой области, второе — на Урале. Статью за «клевету, порочащую государственный советский строй» ввели специально в 1967 году, чтобы не показывать большого количества политических заключённых. По ней разрешалось сажать таких в криминальные зоны. Люди по статье «антисоветская агитация и пропаганда» шли в специальные лагеря в Мордовии, а позже — на Урал.
Моя деятельность создавала много проблем родственникам и знакомым. Жена разделяла мои взгляды. Но должна была думать не только о себе — у нас был ребёнок. А я остановиться не мог.
Когда меня во второй раз арестовали, сыну было 13 лет. Тогда шла война в Афганистане. Жена переживала, что его отправят туда. В 1987-м ей удалось выехать в Израиль. Должна была развестись со мной — ей поставили такое требование. Мне тяжело было это пережить. Когда вышел на волю, не хотел уезжать, а она — возвращаться.
На второй срок из харьковской тюрьмы везли этапом на Урал. Попал в пересыльную тюрьму в Свердловске — самую большую в Советском Союзе. За день через неё проходили 10 тысяч человек. Это был ужас. В рассчитанной на 20 человек камере было человек 60. Спали по очереди, обед могли получить в три ночи. Провёл там почти неделю. В камере были козырные ребята — воры в законе. Сказал, что политический, имею уже вторую ходку. Выделили хорошее место, где мог лечь. Учил их играть в преферанс, потому что знали только какие-то дурацкие игры. Надзиратель как-то застукал нас. Вывели всех в коридор. Воры дали шапку, запихнули во второй ряд, чтобы меня не узнали. Так спасли от карцера.
В колонии в Нижнем Тагиле работал электриком, потом ремонтировал швейные машины. Раньше с этим не сталкивался, но научился.
Попал в больницу с язвой желудка. Узнал, что там недавно был Олекса Тихий (языковед, член-основатель Украинской Хельсинкской группы умер в заключении в 1984-м. — Ред.), его привезли из Пермской зоны.
С Вячеславом Черноволом познакомил Михаил Горынь. Мы с ним ходили по улицам и разговаривали. Дома общаться не могли — нас прослушивали. Но, если всё же надо было, имели специальные блокнотики.
Я искал диссидентов, кого преследовали с помощью психиатрии. Надежда Светличная давала адреса людей, от которых мог получить информацию. Так познакомился с Зиновием Красивским. Его после сфабрикованного дела содержали в спецпсихбольнице. Заставляли пить лекарства, от которых случились два инфаркта. Диссидента Михаила Луцика в 1974-м признали психически больным и направили в днепропетровскую психбольницу. Отсидел в общей сложности 32 года. В моей картотеке были 84 политзаключённых. Советские психиатры придумали диагноз «вялотекущая шизофрения». За это их критиковали на Западе и даже исключили из всемирной психиатрической ассоциации.
Черновицкие кагэбэшники, которые меня задерживали, сделали на этом карьеру – стали генералами. Работали и в независимой Украине. Один из них, Николай Кушнир, реабилитировал меня в 1991 году. Извинялся: «Мы же солдаты, нам приказывали». Я ответил: «Лучше отдайте мое оперативное дело». Он сказал, что уничтожили. Только в 2008 году я получил от СБУ часть архива.
Никогда не занимался политикой. Из «Народного Руха» вышел, как только он начал превращаться в партию. Не представляю, чтобы я мог подчиняться корпоративной морали: надо голосовать так, потому что фракция решила. Меня звали в парламент в 1990 году. Я отказался, потому что туда шли бывшие прокуроры и кагэбэшники.