В ночь с 3 на 4 сентября 1985 года в карцере «учреждения ВС-389/36» в селе Кучино Чусовского района Пермской области погиб поэт и правозащитник Василий Стус.
Я в то время находился в 20-й камере этого «учреждения», поэтому считаю своим гражданским и человеческим долгом свидетельствовать об обстоятельствах и причинах его гибели.
Прежде всего, что это за стыдливое такое название — «учреждение ВС-389/36»?
Советская власть вообще стыдилась некоторых терминов, поэтому, например, называла своих противников не политическими заключёнными, а «врагами народа», «особо опасными государственными преступниками», «жалкими отщепенцами». В тюремном быту моего времени «гражданин осуждённый» должен был обращаться к надзирателю «гражданин контролёр».
История этого последнего заповедника ГУЛАГа коротка. С 1 марта 1980 до 8 декабря 1987 года через него прошло всего 56 заключённых. В среднем здесь одновременно содержалось до 30 человек. Это «учреждение» скоро стало известно в мире как «лагерь смерти», потому что 8 его узников погибли, в том числе члены Украинской Хельсинкской группы Олекса Тихий (27.01.1927–5.05.1984), Юрий Литвин (26.11.1934–5.09.1984), Валерий Марченко (16.09.1947–7.10.1984), Василий Стус (7.01.1938–4.09.1985). Собственно, только Стус погиб непосредственно в Кучино, а первые трое — в тюремных больницах.
В начале 70-х годов в лагерях, тюрьмах, психиатрических больницах и в ссылке находилось не так много заключённых — всего несколько тысяч. Политические лагеря были сосредоточены в управлении «Дубравлаг», что в Мордовии. Но из этих лагерей стало выходить в «большую зону», как называли тогда СССР, и за границу слишком много информации. Поэтому КГБ решил разрушить каналы её выхода радикальным образом: перевезти самых активных политзаключённых подальше от центра. Выбрали Скальнинское управление лагерей, что в Пермской области, на среднем Урале. Там лагеря встречались чаще, чем сёла.
13 июля 1972 года в условиях сверхсекретности (даже конвоиры были одеты в спортивные костюмы) на станцию Чусовская прибыл первый эшелон с несколькими сотнями мордовских заключённых строгого режима. В пути он был трое суток. Двигался по ночам. Днём заключённые изнемогали в раскалённых «столыпинских» вагонах (тем жарким летом горели леса и торфяники). Теряли сознание. Один 25-летник, Григорий Никитюк с Ровенщины, умер в вагоне. Многие, когда их выгружали, не держались на ногах. Их разместили в освобождённых от уголовных заключённых зонах ВС-389/35 (ст. Всехсвятская, пос. Центральный), 36 (с. Кучино) и 37 (с. Половинка).
Ещё один большой этап мордовских заключённых строгого режима прибыл на Урал летом 1976 года.
Наконец, незадолго до Московской Олимпиады, 1 марта 1980 года, в Кучино были перевезены из Сосновки, что в Мордовии, 32 заключённых особого режима. Снова один в дороге умер. Среди этапированных были члены Украинской Хельсинкской группы Левко Лукьяненко, Олекса Тихий, Богдан Ребрик, Даниил Шумук. Под новое «учреждение особого режима ВС-389/36-1» приспособили деревянное помещение бывшей лесопилки (пилорамы), в нескольких сотнях метров от зоны строгого режима.
В разное время и в разных камерах здесь отбывали наказание, кроме уже упомянутых, члены УХГ Олесь Бердник, Иван Кандыба, Виталий Калиниченко, Василий Овсиенко, Юрий Литвин, Михаил Горынь, Валерий Марченко, Иван Сокульский, Пётр Рубан, Николай Горбаль, иностранные её члены эстонец Март Никлус и литовец Викторас Пяткус, вступившие в УХГ в самый тяжёлый час — в 1982 году. Здесь прошли и мои 6 лет жизни. Рядом, на строгом режиме, сидели Председатель Группы Николай Руденко, Мирослав Маринович, Николай Матусевич. Всего 19 человек. Нигде и никогда не собирались мы в таком количестве (хоть и в разных камерах), разве что на торжественных собраниях по случаю 20-летия, 25-летия, 30-летия Группы.
Здесь отбывали наказание также украинцы Иван Гель, Василий Курило, Семён Скалич (Покутник), Григорий Приходько, Николай Евграфов. Таким образом, как и в каждом политическом лагере, украинцы составляли большинство его «контингента». В этом настоящем «интернационале» провели много лет литовцы Балис Гаяускас и Викторас Пяткус, эстонцы Энн Тарто и Март Никлус, латыш Гунар Астра, армяне Азат Аршакян и Ашот Навасардян, русские Юрий Фёдоров, Леонид Бородин. Большинство из этих людей были известными правозащитниками и деятелями национально-освободительных движений, а освободившись, они стали политиками и общественными деятелями. У советской же власти они были ООР — «особо опасными рецидивистами». Было там несколько «особо опасных преступников», которым смертная казнь была заменена 15 годами заключения (обвиняемые в сотрудничестве с немецкими оккупантами, один — в шпионаже).
Фактически это был не лагерь, а тюрьма со сверхжестоким режимом содержания. Если в уголовных лагерях рецидивистов выводили в цеха рабочей зоны, то мы и работали в камерах через коридор. Прогулки нам давалось час в сутки в обитом жестью дворике 2 на 3 метра, затянутом сверху колючей проволокой, а на помосте — надзиратель. Из наших камер была видна только ограда в 5 метрах от окна и узенькая полоска неба. Ограждений разного типа семь, в том числе провода под напряжением. В периметре запретная зона составляла 21 метр. Питание наше стоило 24–25 рублей в месяц, вода ржавая и вонючая. Мы стрижены, как египетские рабы, вся наша одежда из полосатой ткани. Свидание нам полагалось одно в год, посылка до 5 кг — одна в год после половины срока, да и тех старались лишить. Кое-кто из нас годами не видел никого, кроме сокамерников и надзирателей. Работа — прикручивать к шнуру утюга панельку, в которую вкручивается лампочка. Работа не тяжёлая, но её много: невыполнение нормы, как и любое нарушение режима, наказывалось карцером, лишением свидания, посылки, ларька (ежемесячно разрешалось дополнительно купить продуктов на 4–6 рублей). «Злостных нарушителей режима» наказывали заключением в одиночке на год, переводом в тюрьму на три года. При Генеральном жандарме Андропове, в 1983 году, в Уголовный кодекс была введена статья 183-3, по которой систематические нарушения режима наказывались дополнительными пятью годами заключения — уже в уголовном лагере. Так что открывалась перспектива пожизненного заключения, а тем более — быстрой расправы руками уголовников.
Однако тяжелее всего было выдерживать психологическое давление. Если в сталинские времена, когда истреблялись целые категории населения, непригодные для строительства коммунизма, брошенным на превращение в лагерную пыль человеком власть больше не интересовалась, то в наше время вынесенный судом приговор не был окончательным. В наше время уже редко кто попадал в политические лагеря «ни за что». Это были активные люди, которые, освободившись, могли восстать снова. Поэтому власть пристально следила за каждым, определяла значимость личности, её потенциальные возможности — и в соответствии с ней относилась. Это была своего рода экспертиза: изучали тенденцию развития (или упадка) той или иной личности и принимали превентивные меры, чтобы из неё не выросло большей для государства опасности. С этой точки зрения украинский поэт и правозащитник Василий Стус действительно представлял особую опасность для российской империи, которая маскировалась названием СССР. Стус, вместе с другими правозащитниками, действительно подрывал российский коммунистический тоталитарный режим, который лицемерно назывался советской властью. И она всё-таки пала — исчерпав свои экономические возможности, не выдержав военного противостояния с Западом, потерпев идеологический крах. Мы боролись на этом фронте — идеологическом. И мы победили. В 1991 году российская империя потерпела крах.
Отбыв 5 лет заключения в Мордовии и 3 года ссылки на Колыме, во второй раз Василий Стус был арестован 14 мая 1980 года во время «олимпийского набора»: Москву и Киев, где должна была состояться часть игр, очищали от нежелательных элементов, в том числе от оставшихся диссидентов, которые группировались в Хельсинкских группах. (Тогда шутили, что диссиденты бывают трёх видов: до-сиденты, сиденты и от-сиденты — они же снова до-сиденты.) Стус после первого заключения продержался в Киеве всего 8 месяцев.
О своей готовности вступить в Группу, несмотря на несколько критическое к ней отношение, Стус неоднократно писал из ссылки, начиная с октября 1977 года. Однако его фамилию киевляне осмотрительно не ставили под документами Группы. Но когда Стус в августе 1979 года вернулся в Киев, то удержать его уже не мог никто: даже 75-летняя уцелевшая пока что Оксана Яковлевна Мешко посматривала на его величественную фигуру снизу вверх.
«В Киеве я узнал, что людей, близких к Хельсинкской группе, репрессируют самым брутальным образом. Так, по крайней мере, судили Овсиенко, Горбаля, Литвина, так потом расправились с Черноволом и Разумным. Такого Киева я не хотел. Видя, что Группа фактически осталась на произвол судьбы, я вступил в неё, потому что просто не мог иначе. Когда жизнь отнята — крох я не требую… Психологически я понимал, что тюремные ворота уже открылись для меня, что на днях они закроются за мной — и закроются надолго. Но что я должен был делать? За границу украинцев не выпускают, да и не очень-то хотелось — за ту границу: ибо кто же здесь, на Большой Украине, станет горлом возмущения и протеста? Это уже судьба, а судьбу не выбирают. Поэтому её принимают — какая она уж ни есть. А когда не принимают, тогда она насильно выбирает нас…» («Из лагерной тетради», запись 6. // В. Стус. Сочинения в 6 т. 9 кн. – Том 4. – Львов: Просвита, 1994. – С. 493).
«Но головы гнуть я не собирался, что бы там ни было. За мной стояла Украина, мой угнетённый народ, за честь которого я должен стоять до самой гибели». (Там же, запись 4, с. 491).
(Странно теперь слышать от некоторых вроде бы серьёзных людей, что Оксана Мешко «втянула» Стуса в УХГ и он по её вине погиб. Это когда уже обнародованы письма В. Стуса с осени 1977 г., в которых он из колымской ссылки настаивает, чтобы его имя ставили под документами Группы, что он готов «подставить и свою голову под увесистую колотушку». – Том 6, книга первая. – Львов: Просвита, 1997. – С. 295 и др.).
Со стандартным приговором 10 лет лагерей особого режима, 5 лет ссылки и с «почётным» титулом «особо опасный рецидивист» Василий Стус прибыл в Кучино в ноябре 1980 года. Здесь за ним следили особенно. Большинство написанного на строгом режиме в Мордовии Стус как-то сумел переслать на волю, в том числе кое-что в письмах, иногда записывая стихи сплошной строкой и заменяя неприятные для цензуры слова (тюрма — юрма, колючий дріт — болючий світ, Україна — батьківщина). С Урала же ему удалось отослать в письмах жене всего 6 стихотворений. На особом же режиме разрешалось писать одно письмо в месяц. Так уж его вылизываешь — а всё равно найдут «недозволенную информацию», «условности в тексте», или просто — письмо «подозрительное по содержанию». И конфискуют. Или посылают это письмо на перевод в Киев, а потом решают, отсылать ли его адресату. Предлагали: «Пишите по-русски — быстрее дойдёт». А как это жене, родной матери или ребёнку писать на чужом языке?
Получать письма можно было от кого угодно, однако на самом деле нам отдавали только некоторые письма от родных. В последние недели жизни Василию пришла телеграмма от жены о рождении внука Ярослава. Майор Снядовский вызвал Стуса в кабинет, поздравил и зачитал часть телеграммы, но в руки не дал: недозволенная информация. Это очень возмутило Стуса.
Обыски. Их проводили два-три раза в месяц, но были периоды, что обыскать заключённого могли несколько раз в день — чтобы поиздеваться. В камере можно было держать 5 книг, брошюр и журналов, вместе взятых. Остальное — выноси в каптёрку. А каждый подписывается на журналы, газеты, пытается над чем-то работать, хотя бы изучать иностранный язык. Это уже надо держать словарь и учебник. Но режим неумолим: сверхнормативные книги выбрасывают в коридор.
Мы брали на работу бумажки с иноязычными словами, чтобы изучать их (Стус владел немецким, английским, изучал французский). Их отбирали. Выводя на работу, заведут в свою «дежурку» — и раздевайся догола. Прощупают каждый рубчик, заглянут в каждую складку тела. Как сейчас слышу изболевшийся голос Василия: «Лáпают тебя, как курицу…» Такой реплики было достаточно, чтобы загреметь в карцер.
Стуса особенно начали «прессовать» с 1983 года. На его день рождения, то есть на Рождество Христово, устроили шмон. Забрали рукописи. Стус зовёт дежурного, майора Галедина, чтобы вернули рукописи или составили акт об изъятии.
— А кто взял?
— Вот тот новый майор, не знаю его фамилии. Вон тот татарин.
Составлен рапорт, что Стус оскорбил национальное достоинство майора Гатина. Хотя он действительно ярко выраженный татарин, но, видимо, уже записался в высшую расу — «великий русский народ». Стуса бросают в карцер. Одновременно бросили в карцер и эстонца Марта Никлуса:
— Василь, где ты?
— У якійсь душогубці імені Леніна-Сталіна! І Ґатіна-татарина!
В коридоре включают громкоговоритель.
Позже Василий на работе, энергично закручивая механической отвёрткой винтики, импровизирует: «За Ленина, за Сталина! За Ґатіна-татарина! За Юрия Андропова! За Ваньку Давиклопова! И зовсім помаленьку за Костю, за Черненку. Бо як ти його в риму вбгаєш?»
Однажды я случайно услышал, как Стус разговаривал с кагэбистом Ченцовым Владимиром Ивановичем:
— Говорите, что положили мои рукописи на склад за зоной. Да я знаю, что вы хотите, чтобы от меня ничего не осталось, когда я погибну… Я уже не пишу своего, только перевожу. Так дайте мне возможность хоть что-то завершить…
Кто мог в неволе не писать — тому было легче. Художник же, говорил мой сокамерник Юрий Литвин, похож на женщину: если у него есть творческий замысел, он должен разродиться произведением. И как матери невыносимо видеть, что уничтожают её только что рождённого ребёнка, так и художнику, когда уничтожают его произведение. А ещё когда вырывают того ребёнка из утробы недоношенным и топчут грязными надзирательскими сапогами…
В феврале 1983 года Стуса упрятали в одиночку на год. Когда он вышел оттуда, нас с ним свели в 18-й камере где-то на полтора месяца. Я перечитал его самодельную толстую тетрадь в голубой обложке (без названия) с несколькими десятками стихотворений, написанных верлибром, и тетрадь в клетку с переводами 11 элегий Рильке. Тогда я был в тяжёлом физическом состоянии (сердце болело) и не смог выучить ни одного стихотворения. Да и не ожидал, что нас так быстро разведут. В письмах от 12.09.1983 и от декабря 1983 года Стус называет тот сборник «Птах душі» и пишет, что в нём около 40 стихотворений (Том 6, кн. 1, с. 444 и 449), а в письме от 1.02.1985 пишет о 100 стихотворениях. «А 50 ещё вызревают в черновиках» (с. 483). А ещё пишет: «…горит мне в душе такой сборник „Страсті по Вітчизні“» (с. 479, письмо от ноября-декабря 1984). «Перевёл „Элегии“ Рильке — это около 900 строк поэтического чрезвычайно тяжёлого текста» (с. 444, письмо от 12.09.1983).
Тот «Птах душі» не вылетел из-за решётки. И не будем тешить себя сладкой сказочкой, что рукописи не горят. Михайлина Коцюбинская говорит: «…дерево поэзии Стуса — с обрубленной у верхушки кроной…» (Т. 1, с. 28). Это ещё одно преступление российского империализма против украинской культуры. Из пяти его кучинских лет осталось 45 писем, 6 стихотворений и текст, названный в изданиях «Из лагерной тетради».
…В октябре 2000 года я в очередной раз ездил в Кучино на научную конференцию по вопросам тоталитаризма. А также как живой экспонат Мемориального музея истории политических репрессий и тоталитаризма «Пермь-36», который с 1995 до 2014 года действовал в нашем до боли родном концлагере и соседнем строгом. И встретился я там со своим сокамерником литовцем Балисом Гаяускасом и его женой Иреной Гаяускене.
Я показал Балису и Ирене ксерокопию рукописи Василия Стуса «Из лагерной тетради». Пани Ирена сказала:
— Так это же я вынесла…
Балис добавил:
— В Мордовии было легче. Оттуда многие выносили информацию. Но они нас и вывезли из Мордовии потому, что там были каналы. В 1980 году, когда нас вывозили из Мордовии на Урал, кто-то спросил начальника лагеря Некрасова, куда нас вывозят. Он ответил: «Вас везут туда, где вы не будете писать».
Следовательно, Стус писал и там, где писать уже было преступлением. Тем более такие вещи, как «Из лагерной тетради». Эти 16 лоскутов конденсаторной бумаги занимают в книге 12 страниц, но их взрывная сила была настолько мощной, что поразила и самого Василия. Я считаю, что одной из причин его уничтожения было появление на Западе этого текста.
Вторая причина — ходатайство о выдвижении его творчества на соискание Нобелевской премии. Стихи Василия Стуса уже публиковались на иностранных языках. Мир видел уровень таланта украинского поэта не через призму диссидентства, а как выдающееся художественное явление.
В моих публикациях 90-х годов сказано, что будто бы выдвигал творчество Стуса на соискание Нобелевской премии Генрих Бёлль, лауреат Нобелевской премии 1972 года и президент Международного ПЕН-клуба (1971–1976; он умер 16 июля 1985 года). Г. Бёлль действительно знал цену творчества Василия Стуса, ведь его стихи публиковались и на немецком языке. Он по меньшей мере дважды выступал в защиту Стуса. Так, 24 декабря 1984 года он вместе с немецкими писателями Зигфридом Ленцем и Гансом Вернером Рихтером направил телеграмму тогдашнему Генеральному секретарю ЦК КПСС Константину Черненко об угрожающем состоянии здоровья В. Стуса. Ответа не было. 10 января 1985 года Г. Бёлль дал интервью немецкому радио о В. Стусе. Оно было перепечатано в прессе. Но документа о выдвижении на Нобелевскую премию не существует, нигде упоминания о нём не обнаружено.
Историк и журналист Вахтанг Кипиани в публикации «Стус и Нобель. Демистификация мифа» (от 22.07.2006), также: Молодая нация (альманах, № 1 /38/, 2006. – 355–369) пишет: «В газете „Америка“ за 17 декабря 1985 года (обратите внимание — это уже три месяца, как Стуса нет в живых) находим информацию, что в конце 84-го в Торонто был создан „Международный комитет по содействию присуждению литературной премии Нобеля Василию Стусу в 1986 году“».
В состав Комитета вошли выдающиеся учёные и деятели украинской диаспоры, авторитетные люди из многих стран мира. Председателем комитета был доктор Ярослав Рудницкий. Комитет распространил более ста писем с просьбой послать рекомендательные письма в Нобелевский комитет, организовывал переводы произведений Стуса. Но он рассчитывал на 1986 год.
У кремлёвской же банды было тогда довольно хлопот с нобелиантами Александром Солженицыным, которого пришлось выдворять за границу, и Андреем Сахаровым, которого с началом Афганской войны депортировали в Горький и держали там под домашним арестом. В Кремле знали, что Нобелевская премия, согласно её уставу, присуждается только живым, посмертно она не присуждается. Кремль не мог допустить, чтобы нобелевский лауреат, да ещё и украинец (а это подняло бы „украинское дело“ на неслыханную высоту), появился за решёткой. В 1936 году в похожей ситуации оказался Адольф Гитлер. Тогда Нобелевскую премию присудили немецкому публицисту Карлу фон Осецкому. Но он сидел в концлагере. Гитлер распорядился его освободить. Но пока прокручивалась бюрократическая машина, лауреат умер в неволе.
Москва же разделалась с украинским кандидатом на Нобелевскую премию по сталинскому завету: «Нет человека — нет проблемы». И случилось это уже во времена Горбачёва. Защитники Горбачёва скажут, что он, скорее всего, и не слышал о Стусе. Но я уверен, что наши дела рассматривались и решались на самом высоком уровне. Особо опасных политических рецидивистов тогда было едва ли не столько же, сколько в Кремле членов Политбюро ЦК КПСС. Горбачёв, видите ли, затеял «перестройку», не выпуская из неволи, казалось бы, первых своих союзников — политзаключённых, как это везде водится. Более того, он держал нас ещё и в 1988-м, кое-кого и в 1989-м году, а сам, став нобелевским лауреатом мира, начал новый набор политзаключённых. Он нас, видите ли, помиловал. То есть считал преступниками, к которым проявил милосердие. Реабилитация же наступила в 1991 году…
Я уверен, что администрация лагеря ВС-389/36 получила задание из Кремля любым способом уничтожить Василия Стуса до присуждения ему Нобелевской премии.
Как это случилось? В тюрьме мало что видишь, но по звукам определяешь, что происходит.
Василий Стус лишь ненадолго выходил из карцера. Летом 1985 года сидел в камере № 12 с Леонидом Бородиным (русский писатель, впоследствии главный редактор журнала «Москва», умер 24.11.2011). Камера маленькая, раскинешь руки — и достанешь стены. Двойные нары, две табуретки, одна на двоих тумбочка и параша. На нарах можно находиться лишь 8 часов в сутки. Сидеть на них в другое время — нарушение режима.
Однажды ночью солдат на вышке громко пел. Бородин встал, нажал на кнопку звонка, позвал надзирателя и попросил позвонить солдату, чтобы не мешал спать. Наутро оказалось, что это Стус разбудил всю тюрьму — и его бросили в карцер на 15 суток. Бородин ходил выяснять отношения с начальником лагеря майором Журавковым, но тот сказал, что доверяет своим подчинённым. У него уже было другое задание: уничтожить Стуса.
Через несколько дней после карцера, а именно 27 августа 1985 года, — новая напасть. Стус взял книгу, положил её на свои верхние нары и так читал, оперевшись на нары локтем. В глазок заглянул прапорщик Руденко: «Стус, нарушаете форму заправки постели!». Стус занял другую, разрешённую позу. Но дежурный офицер старший лейтенант Сабуров, надзиратель Руденко и ещё один надзиратель составили рапорт, что Стус в рабочее время лежал на нарах в верхней одежде и на замечание гражданина контролёра вступил в пререкания. 15 суток карцера. Выходя из камеры, Стус сказал Бородину, что объявляет голодовку. «Какую?» — «До конца».
Раньше было такое, что Стус держал голодовку 18 суток. Говорил мне потом: «Как же противно выходить из голодовки, так ничего и не добившись. Больше я так делать не буду».
Это был человек слова.
Карцеры размещены в северной части барака, в небольшом поперечном коридоре. Стуса содержали в 3-м карцере, что на углу, в самом близком к вахте. Оттуда до нас не доходили никакие звуки. 2 сентября нам из рабочих камер было слышно, что Стуса водили по коридору к какому-то начальству. Возвращаясь оттуда, он в коридоре умышленно громко сказал: «Накажут, накажут… Да хоть уничтожьте, гестаповцы!». Так он оповещал нас, что ему угрожали новым наказанием.
Эстонец Энн Тарто вечером забирал готовую продукцию (шнуры к утюгам) из рабочих камер и разносил работу на завтра. 3 сентября около 17 часов он услышал, что Стус просит валидол. Надзиратель ответил, что нет врача. Тогда Энн Тарто сам сказал врачу Пчельникову, и тот дал Стусу валидола. Значит, у него было плохо с сердцем.
В противоположном конце того коридора, напротив карцеров, в рабочей камере № 7, работал днём Левко Лукьяненко. Когда не было слышно надзирателя, Левко кричал: «Василий, здоров!». Или: «Ахи!». Василий откликался. Но 4 сентября он не откликнулся. Зато около 10–11 часов Левко услышал, что в коридор запасным ходом вошло начальство. Он распознал голоса начальника лагеря майора Журавкова, начальника режима майора Фёдорова, кагэбистов Афанасова, Василенкова. Открывали двери карцера, о чём-то тихо переговаривались. А потом — какая-то необычная тишина. «Даже та язычница не хохотала», — вспоминал Левко. Это мастерица.
В тот день на кухне заказали паёк, как будто кто-то идёт на этап. Никогда в Кучино не давали паёк в дорогу: ехать в Пермь или в больницу считаные часы, мы его получали в Перми. Но о том пайке забыли.
Ещё было, что велели Бородину подать ложку Стуса. Так хотели посеять мысль, что он прекратил голодовку.
В течение нескольких дней мы по разным поводам записывались на приём к начальству. Нет врача Пчельникова. Нет кагэбиста Василенкова. Нет майора Журавкова. Обязанности начальника исполняет майор Долматов, замполит. На вопросы о Стусе отвечает: «Мы не обязаны отвечать вам о других заключённых. Это не ваше дело. Его здесь нет».
Ещё теплилась надежда, что Стуса отвезли в больницу на станцию Всехсвятская. Но в конце сентября меня самого повезли туда. Держат одного, но всё же я узнал, что Стуса там не было. Может, повезли куда-то дальше? 5 октября вызывают меня два кагэбиста — какой-то местный (похоже на Зуев или Зубов) и Илькив Василий Иванович, который приехал из Киева. В разговоре с ними я называю умерших кучинских заключённых: Андрей Турик, Михаил Курка, Олекса Тихий, Иван Мамчич, Юрий Литвин, Валерий Марченко, Акпер Керимов, Ишхан Мкртчян, Василий Стус…
— Ну, Стус… Сердце не выдержало. С каждым может случиться.
Тут и моё сердце упало… Он опроверг моё сомнение.
Так, ми відходимо, як тіні, і мов колосся з-під коси,
в однім єднаєм голосінні свої самотні голоси.
Не розвиднялося й не дніло, а тільки в пору половінь
завирувало, задудніло, як грім волання і велінь.
Та вилягаючи в покосах під ясним небом горілиць,
ми будимо многоголосся барвистих світових зірниць.
Народжень дибиться громаддя, громаддя вікових страстей,
а Бог не одведе очей від українського свічаддя.
То не одне уже світання, тисячоліття не одне,
як ув оазі безталання нас душить, підминає, гне…
Як тавра нам віки, як рана, прости ж, мій Боженьку, прости,
коли завзяття безталанне не винести, не донести.
Та віщуни знакують долю – ще розчахнеться суходіл,
і хоч у прірву, хоч на волю – об обрій кулаки оббий.
Ти ще побачиш Україну в тяжкій короні багряній.
На тихі води і на ясні зорі
паде лебідка білими грудьми.
Вдар, блискавко, і, громе, прогрими,
аби вже не простерти крил – у горі.
Зелені села, білі городи, і синь-ріка, і голуба долина,
і золота, як мрія, Україна кудись пішла, лишаючи сліди.
Отут спинюся на самотині – там, де копита кóня вороного
розбризкують геть ярі іскри יдного днів.
…Враз ослонилася дорога, що при самій урвалася меті.
Вполне возможно, что смерть наступила от сердечного приступа. Учтём, что Стус держал голодовку в холодном карцере, имея на себе лишь брюки, куртку, трусы, майку, носки и тапочки. Постель не выдаётся. Имеешь разве что тапочки под голову. Температура тогда днём вряд ли достигала 15 градусов. Солнце в тот карцер не заглядывает. Утром в своей 20-й камере мы с Балисом Гаяускасом видели лёд на оконных стёклах. А Стусу же нечем было укрыться. И энергии, чтобы согреться, не было… Лукьяненко переживал подобные ситуации и описал их в очерке «Василий Стус: последние дни» (Не дам погибнуть Украине! К.: Изд. «София», 1994. – С. 327–343). Это психологически достоверный очерк.
Вдове Валентине Попелюх администрация лагеря должна была сообщить о смерти мужа. Валентина заказала цинковый гроб и отправилась в дорогу с сестрой Александрой Ловейко, подругой Ритой Довгань. В аэропорту «Борисполь» кагэбисты категорически посоветовали им не брать гроб, потому что тела им не отдадут. (Надо знать, что самый гуманный в мире советский закон не позволял забирать или перезахоранивать тело умершего заключённого, пока не закончится срок его заключения. Так что мёртвые оставались под арестом.) В Москве к матери присоединился сын Дмитрий, который служил тогда в армии. Приехали в Кучино 7 сентября, и майор Долматов сказал им: «Ну что же, пройдём на кладбище». И привёз их на только что засыпанную могилу в селе Борисово, километрах в трёх от зоны.
…24 февраля 1989 года 46-летний майор Долматов лёг рядом со Стусом, всего в нескольких метрах. А майор Журавков умер через дней 10 после Стуса. Журавков-младший, лейтенант-оперативник, летом 1987 года утонул в реке Чусовая. Всё это вызывает серьёзные сомнения, действительно ли смерть Стуса наступила в результате сердечного приступа.
Где-то там в одном из карцеров (Балис Гаяускас говорит, что в 6-м) сидел тогда Борис Ромашов, родом из Горького. Он убийца, который «встал на политическую платформу». Его в очередной раз посадили за примитивные антисоветские лозунги, которыми он исписал свой паспорт и военный билет и бросил их во двор военкомата. Хоть и говорил, что у него есть справка о психопатии, но всё-таки ему дали 9 лет заключения и 5 лет ссылки. У него был конфликт со Стусом: замахивался на него в рабочей камере механической отвёрткой. Стус занял оборонительную позу — и тот не посмел напасть. Обоих посадили в карцеры на 5 суток «за взаимную драку». А Балиса Гаяускаса за год до освобождения Ромашов пытался убить, нанеся ему несколько ударов механической отвёрткой по голове и в грудь. Балис упал под стол, поэтому удар лезвия пришёлся наискось, не достав до сердца. За этот поступок Ромашова наказали лишь карцером, но кагэбист носил ему туда чай.
На нашей встрече в Кучино в октябре 2000 года Гаяускас высказал предположение, что Ромашова могли послать убить Стуса…
Но в октябре 1985 года Энн Тарто сказал, что якобы Ромашов слышал, как вечером 3 сентября, во время «отбоя», Стус застонал: «Убили, холера…» Через несколько месяцев я имел возможность спросить Ромашова, подтверждает ли он, что слышал этот стон Василия. — «Я об этом не хочу говорить».
А могло быть так. Во время «отбоя» надзиратель говорит карцернику: «Держи нары». Потому что они держатся на шкворне. Надзиратель из коридора сквозь дыру в стене вынимает шкворень — и нары падают вниз, заключённый должен их плавно опустить. Под нарами прикована к полу табуретка, где только и можно было сидеть. Надзиратель мог неожиданно вынуть шкворень — и нары ударили Стуса по голове…
Задним числом мы, заключённые, вспоминали и сравнивали все детали. Вспомнили, что в ночь с 4 на 5 сентября в коридоре раздался кабаний рык надзирателя Новицкого: «Давай нож!». Это они уже запускали версию, что Стус повесился в рабочей камере на шнуре. Эту версию в 1996 году продвигал мне в Кучино бывший надзиратель Иван Кукушкин. Но Кукушкин во время гибели Стуса у нас уже не работал. В разговоре с Кукушкиным в 2001 году Лукьяненко опроверг эту версию. Он хорошо заметил, что в его 7-й рабочей камере, куда якобы выводили Стуса на работу, во вторую смену никто не работал. Он замечал, как оставлял детали на столе. Ничто не было нарушено.
В какой-то вечер, не то 2 сентября, я слышал, что Стус просил дать ему в рабочую камеру ботинки. Значит, он работал во вторую смену в 8-й камере, которая в общем коридоре. Из 7-й, что за углом, я бы его голоса не услышал.
Через уголовника Вячеслава Острогляда пытались запустить версию о самоубийстве в карцере № 3 заточенным шилом. Но ни шнур, ни шило никак не могли попасть в карцер: Стуса очень тщательно обыскивали.
При эксгумации 17 ноября 1989 года мы не заметили, чтобы лицо было искажено, как это бывает у висельников. Только носовой хрящ (кончик носа) запал. Организатор перезахоронения Владимир Шовкошитный пишет: «Пока операторы снимали тело, я обратил внимание Чернилевского [Станислав, режиссёр фильма „Просветлой дороги свеча чёрная“. — В. О.] на то, что над виском Стуса чётко видно повреждение кожи, очень похожее на то, которое могли оставить нары, если бы их неожиданно опустить (такая возможность у надзирателя была)». — См.: Василий СТУС: Поэт и Гражданин. Книга воспоминаний и размышлений / Сост. В. Овсиенко. — К.: ООО «Издательство „Клио“», — 2013. — С. 640.
Да, собственно, эта процедура эксгумации происходила в таком физическом и психологическом напряжении, что нам не до осмотра было. Эксперта же у нас не было.
Я не отдаю предпочтения ни одной из двух версий. Загадку гибели Василия Стуса знают исполнители. Некоторые из них неслучайно скоро умерли. Знают заказчики, и некоторые из них до сих пор живы. Но они в преступлении не признаются.
В одном я уверен — это был приказ Кремля: не допустить, чтобы украинец стал лауреатом Нобелевской премии. Да ещё и в камере.
…В начале статьи я упомянул, что в нашей родной зоне ВС-389/36 с 1995 года действовал Музей истории политических репрессий и тоталитаризма в СССР «Пермь-36». Я считал его совестью России. Потому что одно дело создать музей во славу своего Отечества, совсем другое — создать музей его позора, чтобы очистить Россию от коммунистической скверны. Такие люди нашлись в нужное время и в нужном месте. Они делали великое дело. Музей под руководством Виктора Шмырова стал вровень с родственными музеями Бухенвальд, Освенцим, Заксенхаузен. Через «Пермь-36» прошли десятки тысяч людей. Но в 2014 году под давлением бывших кагэбистов и надзирателей музей закрыт. Теперь там действует его антипод: «Музей лагерной истории и работников ГУЛАГа». То есть музей политзаключённых стал музеем наших карателей. Главный аргумент: «Русское государство не должно содержать музей для отмывания бывших бандеровцев и прочих фашистов». Таких, как Стус.
Этот стих читатели знают как «Трени М. Г. Чернишевського» с первой строкой «Народе мій, коли тобі проститься…» и пятой «Державо напівсонця, напівтьми…». Мне же его в начале 1984 года Василий записал так:
О вороже, коли тобі проститься
Гик передсмертний і тяжка сльоза
розстріляних, замучених, забитих
по соловках, сибірах, магаданах?
Державо тьми і тьми, і тьми, і тьми!
Ти крутишся у гадину, відколи
тобою неспокутний трусить гріх
і докори сумління дух потворять.
Казися над проваллям, балансуй,
усі стежки до себе захаращуй,
а добре знаєш – грішник усесвітній
світ за очі од себе не втече.
Це божевілля пориву, ця рвань
всеперелетів – з пекла і до раю,
це надвисання в смерть, оця жага
розтлінного весь білий світ розтлити
і все товкти, товкти зболілу жертву,
щоб вирвати прощення за свої
жахливі окрутенства – то занадто
позначене по душах і хребтах.
Тота сльоза тебе іспопелить
і лютий зойк завруниться стожало
ланами й луками. І ти збагнеш
обнавіснілу всенищівність роду.
Володарю своєї смерти, доля –
всепам’ятка, всечула, всевидюща –
нічого не забуде, не простить.
Этот пророческий приговор Стуса Российской империи осуществляется в наше время.
