Today, July 5, is a day of remembrance for the remarkable poet and courageous person, Irina Ratushinskaya (1954–2017).
I have written about her more than once. I will offer a reminder, but most importantly, here are a dozen of her poems.
In Kyiv, in September 1982, Irina Ratushinskaya, a graduate of the physics department of Odesa University, was arrested “for the production of anti-Soviet poems.”
In my hands, I hold the first legally published volume of her poems in our country, for which I wrote the preface. This was January 1993. The author was already free, but her books had only been published in the West. And this was the first harbinger. On the book is an autograph from both Ira's mother, Irina Valentinovna Ratushinskaya, and from Ira herself: “To dear Zhenya. From Ira—with all kinds of good feelings. Ratushinskaya. October 17, 1993.”
So, what happened? I would gladly reprint my preface, but I don't have an electronic version, and besides, it's long—six book pages. So I will tell the story briefly.
Once upon a time, a girl lived in Odesa. She studied at School No. 107 on Tolstoy Street. She wrote poems. Her father was an engineer, her mother a teacher of the Russian language. The girl was cheerful, with an excellent sense of humor. At the university, naturally, she got into KVN—just like everyone else... But she read a lot. And she thought a lot. And her poems turned out to be not at all like KVN, but sad. And from early childhood, she was friends with a boy—Igor Gerashchenko. He lived in Kyiv, and the only thing they ever argued about was which city was better—Odesa or Kyiv...
Igor used to retype samizdat. So, their reading circle came to include Orwell, Solzhenitsyn, and Sakharov. In 1979, Ira Ratushinskaya and Igor Gerashchenko were married in a church, and she moved to Kyiv. Apparently, that was when she came under KGB surveillance. Sakharov was sent into exile, supposedly at the request of the working people. Irina wrote a letter of protest to the Kremlin in Moscow.
Childishness? No, a principled stand.
“We couldn’t stop them from committing their vile deeds,” Ira would say, “but we deprived them of the right to do it in our name. So that later, we wouldn't be ashamed to look our children in the eye.”
There were several such acts of protest. And then the KGB came with a search warrant. They found nothing but Ratushinskaya's poems. Five of the poems were declared anti-Soviet. She refused to answer any questions from the investigators. Her ‘case’ was developed in Odesa, Kyiv, and Moscow; her acquaintances were interrogated. And here, one can rejoice. Yes, this was no longer the thirties. No one gave incriminating testimony. But still—for poems—she received 7 years of imprisonment and 5 years of exile. She served her sentence in a strict-regime women's colony for especially dangerous criminals. In Mordovia.
I will not go into detail about this. For those who have the strength, read Ratushinskaya's autobiographical book “Grey Is the Color of Hope.” Irina understood what she was doing and what she was getting into. Here is one of her poems from 1977, one of the five, the harshest one that figured in her case.
Ненавистная моя родина!
Нет постыдней твоих ночей.
Как тебе везло
На юродивых,
На холопов и палачей!
Как плодила ты верноподданных,
Как усердна была, губя
Тех — некупленных
и непроданных,
Обречённых любить тебя!
Нет вины на твоих испуганных —
Что ж молчат твои соловьи?
Отчего на крестах поруганных
Застывают
слёзы твои?
Как мне снятся твои распятые!
Как мне скоро по их пути
За тебя —
родную,
проклятую —
На такую же смерть идти!
Самой страшной твоей дорогою —
Гранью ненависти
и любви —
Oпозоренная, убогая,
Мать и мачеха,
благослови!
They tried to “break” her in the camp as well. Protests from PEN International, articles in newspapers around the world—all of this irritated the KGB bosses. They demanded that Ratushinskaya petition for a pardon, which would mean admitting guilt. They kept her in a punishment cell. She fell ill. They told her she would never become a mother. But they did not crush her spirit. And she wrote poems in the zone. Cheerful ones. And even a mock cookbook about the zek diet. Meanwhile, in the USA and England, her books were being published. With a preface by Joseph Brodsky, with an article by Vasily Aksyonov. So I had great predecessors. Moreover, her poems were translated into English. And before a meeting with Gorbachev, one of his advisers gave a book of Ratushinskaya's poems to Reagan to read. He looked at the girl's photo, read the poems for which she had been sentenced. He had something to talk to Gorbachev about.
Ratushinskaya served four and a half years of her seven-year sentence. She was released gravely ill. Thatcher invited her to England for treatment. They let her out. And then immediately stripped her of her citizenship.
So, when we were publishing Ira's book in Odesa, she was in England. And it was a mysterious story altogether. One day, a stranger walked into my office at ‘Vechyorka.’ He gave his name—Vladimir Mikhailovich Borodkin. And he says, “I was referred to you; they said that only you could write the preface to Ratushinskaya's book.” My first impression was that it was some kind of provocation. But then... what if it was real? I couldn't miss such a chance. We started talking. My interlocutor had just returned from London, where he had met Ira and Igor. By that time, they had children.
And here the KGB “miscalculated.” If the book were published in Odesa, Irina Borisovna would provide new, previously unpublished poems. And the book came out, in the “Library of Odesa Literature” series. It was only in 1998 that Ira and Igor returned to Moscow. Ratushinskaya went on to publish several novels, one of them titled “Odessites.” She also wrote screenplays for television series; she wrote more than 40 episodes of “My Fair Nanny.”
Those who have seen the film “Intonations of Greater Odesa,” I think, will remember the episode at her home in Moscow. Even then, she was battling cancer. In June 2017, the sad news came from Moscow. Irina Ratushinskaya's earthly journey had come to an end.
I will show you one more of her poems, written in the zone. Remember her as she appears in this remarkable text.
А если не спится – считай до ста,
И гони эти мысли прочь.
Я знаю: меня уже не достать
И уже ничем не помочь.
Так не рви, сгорая в ночном бреду,
Белый бинт последнего сна!
Может быть, я скоро опять приду –
И тогда ты меня узнай.
Я буду ребенком или кустом –
С ладошками нет нежней,
А ты нагадай мне с хорошим концом
Сказку – да подлинней.
Я буду травою или песком –
Чтобы было теплей обнять,
Но если я буду голодным псом –
Ты накорми меня.
Я цыганкой дерзко схвачу за рукав,
Или птицей метнусь к окну –
Но ты меня не гони, узнав,
Ведь я просто так – взглянуть.
А однажды в снег или, может, в дождь
Ты в каких-то чужих краях
На котенка озябшего набредешь –
И опять это буду я.
И кого угодно, в любой беде,
Тебе будет дано спасти.
А я к тому времени буду везде,
Везде на твоем пути.
Октябрь 85
ЖХ – 385/2 ПКТ
And now, for more of her poems.
Мандельштамовской ласточкой
Падает к сердцу разлука,
Пастернак посылает дожди,
А Цветаева – ветер.
Чтоб вершилось вращенье вселенной
Без ложного звука,
Нужно слово – и только поэты
За это в ответе.
И раскаты весны пролетают
По тютчевским водам,
И сбывается классика осени
Снова и снова.
Но ничей еще голос
Крылом не достал до свободы,
Не исполнил свободу,
Хоть это и русское слово.
1984
И за крик из колодца «мама!»
И за сшибленный с храма крест,
И за ложь твою «телеграмма»,
Когда с ордером на арест, –
Буду сниться тебе, Россия!
В окаянстве твоих побед,
В маяте твоего бессилья,
В похвальбе твоей и гульбе.
В тошноте твоего похмелья –
Отчего прошибет испуг?
Всё отплакали, всех отпели –
От кого ж отшатнешься вдруг?
Отопрись, открутись обманом,
На убитых свали вину –
Всё равно приду и предстану,
И в глаза твои загляну!
1984
Когда-нибудь, когда-нибудь
Мы молча завершим свой путь
И сбросим в донник рюкзаки и годы.
И, невесомо распрямясь,
Порвем мучительную связь
Между собой и дальним поворотом.
И мы увидим, что пришли
К такому берегу Земли,
Что нет безмолвней, выжженней и чище.
За степью сливы расцветут,
Но наше сердце дрогнет тут:
Как это грустно – находить, что ищем!
Нам будет странно без долгов,
Доброжелателей, врагов,
Чумных пиров, осатанелых скачек.
Мы расседлаем день – пастись,
Мы удержать песок в горсти
Не попытаемся – теперь ведь всё иначе.
Пускай победам нашим счет
Другая летопись ведет,
А мы свободны – будто после школы.
Жара спадает, стынет шлях,
Но на оставленных полях
Еще звенят медлительные пчелы.
Ручей нам на руки польет,
И можно будет смыть налет
Дорожной пыли – ласковой и горькой.
И в предвечерней синеве
Конь переступит по траве
К моей руке – с последней хлебной коркой.
1984
Призвание
Сегодня Господу облака
Вылепил Микеланджело.
Ты видишь – это его рука
Над брошенными пляжами.
Над морем и городом их несет
И над шкурой дальнего леса,
И – слышишь – уже грохочет с высот
Торжественная месса!
Сегодня строгую ткань надень
И подставь библейскому ветру.
Смотри, какой невиданный день –
Первый от сотворенья света!
Исполнится всё – лишь посмей желать,
Тебе – и резец, и право!
Ликуют тяжелые колокола,
И рвется дыханье, и вечность мала:
Безмерна твоя держава!
Отныне ты – мастер своих небес:
Назначишь ли путь планетам?
Изо всех чудес – поверить себе –
Труднейшее чудо света!
Но какими ты вылепишь облака –
Таким и взойти над твердью…
Так встань перед миром!
Прямей!
Ну как?
Отважишься ли – в бессмертье?
1985
Лукавый старец, здесь ты не солгал.
Остановить высокое мгновенье
Нам не позволит вечное сомненье:
А может, выше будет перевал?
Ведь наш зенит еще не наступил,
И дымный запах будущей победы
Тревожит нас, и мы стремимся следом,
По-юному исполненные сил.
Но истинная наша высота
Неузнаваема, пока мгновенье длится:
Наполеон Аркольского моста
Прекраснее, чем под Аустерлицем!
И кто посмеет, будто птицу влет,
Стоп-кадром сбить пернатую минуту?
По счастью, мы и сами, в свой черед,
Безудержны в стремлениях и смутах.
Всегда на шаг за завтрашней чертой,
Во всех свершеньях наперед повинны!
И если время скажет нам «постой» –
Пройдем насквозь, плечом его раздвинув.
1985
Словам – огня, и крепости – вину,
И легкости – смычку, и дерзкой славы!
И прадеды с улыбкою лукавой
Из темных рам отпустят нам вину –
За то, что хоть на вечер, хоть на час
Мы оживим забытую эпоху.
А если натворим переполоху –
Вольно ж им было просыпаться в нас!
1986
Время складками ложится
И стекает по плечам.
Слышно: площадь веселится –
Ожидают палача.
Пьяны люди, сыты кони –
То ли хохот, то ли пляс…
В каждом доме на иконе
Беспощадно смотрит Спас.
Кто там в сумерках кружится?
Погоди, еще светло!
Время петлями ложится.
Глядь – под горло подошло.
1986
В Италии барочны облака,
И Тибр тугими петлями ложится,
А с выпуклых холмов слетают птицы,
И каждая дуга божественно легка.
Откуда мне известны наперед
Дождями полусмытая тропинка,
На солнечных часах проросшая травинка
И времени такой неспешный ход,
Как будто впереди все те века,
Что в эту землю врезали дороги.
И рано говорить об эпилоге,
Когда так бьется каждая строка
И хочет жить…
В горах смеются боги.
А смерть не видит нас издалека.
1987
Так просто, так просто создать нашу землю:
Пускай она странных сердец не приемлет –
Но в колоб тугой закатать, да покруче,
А то что осталась – пустить бы на тучи
Немыслимых форм, сумасшедших изгибов –
Чтоб помнились мальчикам, грянув и сгинув.
Да зябких ракит подпустить наважденье,
Да льдам обозначить ночное движенье,
Да перечной россыпью птиц – на полсвода,
Да детского плача, да смутного года.
1988
