В начале хочу отметить, что я никогда не формализовывал своих реальных отношений с УГГ.
О её создании, как и о создании Московской Хельсинкской группы, я узнал, уже находясь во Владимирской тюрьме, от новоприбывшего зэковского этапа с помощью обычной тюремной почты — канализационных труб. Информация мгновенно разнеслась по тюрьме, невероятно положительно повлияв на общие настроения.
Потому что на тюремное заключение из зоны меня, как и других тогда, отправляли именно на волне подписания Хельсинкских соглашений, словно демонстративно вопреки, теми соглашениями начатому, всеевропейскому цивилизованному диалогу. Несмотря на демонстративность тех тюремных приговоров, мы воспринимали их с достоинством, не теряя духа. Но можно ли адекватно описать наше психологическое состояние от полученной информации о создании в Москве и почти сразу в Киеве общественных групп контроля за соблюдением Хельсинкских соглашений? Ведь сомнения быть не могло, что КГБ тщательно поработало против диссидентов, а тут такой неожиданный взрыв общественной активности с созданием легальных общественных структур.
После окончания тюремного срока летом 1978 г. я вернулся в 35-ю зону, где и встретил Николая Матусевича, одного из упомянутых тогда в 1977 году по канализационной почте Владимирской тюрьмы участников Украинской Хельсинкской Группы. Других членов УГГ рассредоточили по другим политзонам. Впоследствии в 35-ю зону прибыл и Юрий Орлов, руководитель Московской Хельсинкской Группы.
Сошлись очень легко, будто давние-давние приятели, если так можно выразиться о психологической родственности несмотря на возрастную разницу. Было общее осознание, что долго нас вместе удерживать не будут, а потому было бы грехом не воспользоваться этой счастливой возможностью совместного пребывания УГГ и МХГ. Как идея, так и структура совместного документа о положении заключённых в СССР, который должен был идти от имени обеих хельсинкских групп, принадлежала Юрию Орлову, ему же принадлежала и формообразующая обобщающая статья, и вся деликатная редакторская работа над другими разделами текста. Довольно легко нашлись желающие засвидетельствовать свою причастность к тому совместному документу. Каждый раздел, посвящённый конкретной проблеме, назывался условно «вагончиком поезда» с соответствующим приложением — «трудовой», «медицинский», «режимный» и т.п.
Наши предчувствия о кратковременности совместного пребывания сбылись буквально в течение месяца — Орлова действительно внезапно выхватили из 35-й зоны и перевели в соседнюю. Но все «вагончики» уже были сформированы, о чём я и успел крикнуть Юрию, когда на мгновение случайно оказался возле «воронка», на котором его перевозили.
Чистовик этого совместного Документа делался уже без него. Было сделано несколько копий на случай утери. Копии выполнялись даже разными исполнителями, и не всегда «писарь» знал и характер, и структуру всего документа. Что эти меры предосторожности были предприняты не зря, я имел возможность ещё раз убедиться в 1984 г. во время допроса в качестве свидетеля на процессе Валерия Марченко, автора раздела «о медицине».
Рассказать сегодня об этом очень дорогом мне эпизоде солидарности между МХГ и УГГ побуждают нынешние события в России, и я вполне сознательно хочу фактом из прошлого привлечь внимание новых правозащитников, всего украинского гражданского общества к тому, что старый лозунг «За вашу и нашу свободу!» не должен никогда девальвироваться, потому что речь идёт об одной и той же СВОБОДЕ. Не о «стадном единстве» ради новой утопии в какой-то евразийскости, а о единстве в свободе каждого и через свободу каждого.
Что же касается конкретного ответа на конкретный первый вопрос Анкеты о том, что молодёжь должна была бы знать об УГГ и/или диссидентском движении (условно назову его вопросом «А»), то здесь хочу ограничиться общими словами.
Считал и считаю, что каждым человеком, если он неосмотрительно не сливается в экстазе с бездумной толпой, а стремится оставаться и личностью, движут, и должны двигать, чисто моральные факторы: чувство человеческого достоинства, стремление к поискам правды, справедливости, солидарности, обычной человеческой взаимопомощи и естественной человеческой благодарности за добро.
Молодёжь должна знать всё, что хочет, что стремится знать. И не только о хельсинкском или, шире, – диссидентском движении. Потому что это нужно каждой девушке или юноше для своей естественной цивилизованной самоидентификации как граждан, как личностей. Свободных личностей. И здесь любые мои конкретные пожелания по темам или аспектам прошлого излишни. Даже неуместны. Обязанность нашего поколения я вижу лишь в том, чтобы облегчить доступ и поиск необходимой для такой самоидентификации информации.
1. и 2. Именно информационная жажда и мной двигала в молодости. Слово «диссидент» тогда ещё не употреблялось. Конечно, не употреблялся и его не совсем адекватный украинский искусственный аналог «инакомыслящий». Если не брать во внимание русский термин «антисоветчик», то значительно более точным аналогом западного «диссидент» выглядит наше «еретик, отступник». Потому что именно эти слова являются словесным оформлением специфичности взаимоотношений личностного и группового аспектов человеческого сознания — при жёстком господстве группового в качестве нормативного, — скажем, в какой-то замкнутой теократической структуре, например, монастыре. А поскольку слово «еретик» воспринимается сегодня как слишком «архаичное» по отношению к «официально государственно-атеистическому обществу», поэтому я против какой-либо специфической украинизации термина «диссидент», в том числе и «инакомыслящего». Ведь речь идёт не о разных подходах нескольких лиц, причастных к какой-то узкой, сугубо технической или технологической проблеме, — об их разном, естественно личностно разном, «инакомыслии» в русле осмысления этой проблемы. Речь идёт о взаимоотношениях между личностным и общественным на мировоззренческом уровне. Конечно, господство плюрализма в обществе проблему диссидентства снимает, но инакомыслие вовсе не затрагивает, а наоборот — узаконивает, даже всячески поощряет.
То, что советский режим был своеобразной светской реализацией теократической диктаторской социалистической модели государства Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина, и даёт надлежащие основания для использования слова «диссидент» по отношению к участникам определённого протестного движения в таком государстве.
Движение сопротивления этому государству было с самого его начала, но слово «диссидент» по отношению к тем первым десятилетиям его существования не применяют, потому что то движение, естественно, не прорастало из господствующего коммунистического менталитета, а неминуемо несло на себе знак различных «недобитков православных», то есть «недобитков старого режима», «пережитков капитализма». Даже по отношению к участникам разнообразных уклонов в партийной среде слово «диссидент», как правило, не применяют — хотя здесь сущностные основания и есть, — считая диссидентство феноменом не узкопартийным, а общественным.
Нужно было, чтобы коммунистическое мировоззрение стало сначала действительно господствующим, — что и произошло на самом деле лишь в первое послевоенное десятилетие на психологической волне победы над фашизмом. Это не означает, что наступило настоящее «единомыслие», — просто произошла определённая легализация режима на уровне действительно общественного сознания, другие рефлексии маргинализировались...
Это я наблюдал даже во Львове, учась в Политехническом институте именно в 50-е годы. Это, кстати, очень хорошо отражает и известный тогдашний львовский афоризм, мол, «вторые советы пришли надолго, но с этим ничего не поделаешь». Конечно, психологическое неприятие «советов» продолжалось и после окончательного разгрома вооружённого подполья: галицкое сознание дальше продуцировало разнообразные группы по модели «подполья», и судебные процессы не прекращались. Однако процесса некоторого самосроднения определённой части местного населения с коммунизмом нельзя было не заметить. Тем более, что и прежнее неприятие «советов» фокусировалось не на коммунизме, а на имперскости. Да и память о былом почти поголовном русофильстве и рефлексии полярного неприятия польского осадничества не могла совсем выветриться.
Некоторая определённая снисходительность к левым взглядам, к коммунизму, является, вообще, характерной чертой украинского движения сопротивления советскому режиму, но почему-то нынешние коммунисты это невероятно упрямо отрицают. Хотя созданный коммунистами известный вооружённый отряд защиты их власти — КГБ — это давно знал и даже использовал в своих усилиях свести на нет это движение сопротивления. Знал и тогдашний высокий партийный начальник, что видно из рассекреченных ныне партийных архивов. Неужели нынешние коммунисты (как и большинство наших теперешних активно левых вообще) не понимают, что такая примитивная позиция в оценках прошлого движения сопротивления в Украине как исключительно антикоммунистического является убедительнейшим свидетельством того, что они сегодня исполняют роль бездумной антиукраинской агентуры? И не удивительно, что эту суть нынешних левых хорошо улавливает и украинский избиратель.
Несмотря на неоспоримое в Галичине противостояние советскому режиму, всё же, учитывая упомянутую выше «малосамосроднённость галичан с советами», считаю, что диссидентское движение там зародиться не могло, это могло произойти где угодно в Украине, только не там. Но вряд ли состоялся бы так легко крайне необходимый сплав правозащитной идеи с национально-освободительной где-нибудь ещё, кроме Киева.
Разницу в общественной атмосфере Львова и Киева я в полной мере ощутил лишь с переездом на постоянное жительство в Киев.
Хотя меня некоторые в Киеве и называли перед арестом диссидентом, но сам себя я так не называл, чаще всего говорил, что лишь распространяю самиздат и тем бросаю камешек в общественно застоявшееся болото, согласно хотя бы таким призывам Симоненко: «Воскресайте, каменные души, Раскрывайте сердца и лбы, Чтоб не сказали о вас грядущие: — Их на земле не было...»; и «Ты знаешь, что ты — человек? Ты знаешь об этом или нет?».
Откровенно говоря, меня очень удивляет, когда лишь смену своей фамилии сейчас выставляют как принадлежность к диссидентскому движению. Конечно, диссиденты не только те, что в какой-то момент своей жизни оказались за решёткой. Таких — лишь несколько сотен. В тысячу раз больше тех, что прошли в своё время процедуру профилактики в КГБ, — о чём свидетельствуют рассекреченные материалы КГБ. Даже если считать вероятность попадания под пристальное око КГБ и профилактику близкой к ½, — такая вероятность сама по себе является невероятно высокой, — то таких, что миновали профилактическую технологию КГБ, будет по крайней мере ещё раз столько. Поскольку это касается почти исключительно людей с высшим образованием, то это действительно кажется большой силой. Хотя и находилась она в режиме броуновского движения, то есть без какой-либо элементарной организационной и идейной структурированности. Но с другой стороны — это не превышает и 5% от численности «руководящей и направляющей силы советского общества» — компартии. Что свидетельствует о том, что наша ситуация была безмерно далека от ситуации в Польше, где половина их объединённой рабочей партии вступила в «Солидарность». И как в Чехословакии, где компартию пришлось создавать почти заново.
Хотя на самом деле проблема совсем не в численности диссидентов. Мне очень нравится андерсеновский мальчик, который сказал вслух то, что все вокруг видели, но молчали: «Король голый!». И не надо нам бояться говорить то, что думаешь. Сказанное вслух и становится тем приговором жизни: Вождь, президент или просто какой-то начальник может что-то ещё лепетать в своё оправдание, но для всех он уже стал после этого громкого приговора безнадёжно смешным, просто жалким.
Я бы не хотел, чтобы наше диссидентское движение рассматривалось наспех, впопыхах, с «поисками или сотворением кумиров». Отдадим это честным историкам. А нас, не историков, должна заботить лишь сохранность моральной чистоты побуждений к тому движению в общественном сознании. Именно поэтому для всех нас непреходящее значение и должен иметь такой, казалось бы, безнадёжный выход горстки москвичей на Красную площадь против подавления Пражской весны. Потому что речь шла о свободе, об их и о нашей свободе. Благодарная память о таких чистых порывах совести способна всегда уравновесить любую самую жестокую, казалось бы, безграничную, государственную мощь.
3. О призыве к власти, чтобы «выполняла свои законы», знаю, но не считаю, что его можно интерпретировать лишь как игру, хотя кто-то из участников и мог так всё интерпретировать. И дело не в том, верил кто в возможность такого соблюдения, или не верил: это была логически совершенно аргументированная позиция для каждого, кто хотел соблазниться на этот путь, но что-то мешало, потому что не хватало аргументации. Я тоже, и не только в разговорах в КГБ, апеллировал к закону. Точнее — к праву на справедливость. Преимущественно апеллировал к праву на защиту человеческого достоинства и честности, праву на правдивую, непротиворечивую информацию. А информационные противоречия были на каждом шагу: одного такого противоречия в оценках, скажем, Хмельницкого советской довоенной и послевоенной энциклопедиями, — когда одна называет его врагом украинского народа, утопившим в крови народное движение в Украине, а другая — выдающимся государственным деятелем и полководцем, — было достаточно, чтобы начать очень придирчиво воспринимать всё, чем власть оглушала сознание. Уже не говоря о противоречиях в «сакрализованных» текстах Ленина, в зависимости от года издания.
Хорошо аргументированные самиздатовские тексты безусловно теоретически предусматривали диалог с властью. Потому что не раз приходилось слышать от разных читателей самиздата, в качестве их рефлексии на прочитанное, а что, мол, власть? Неужели «молчит, вылупив глаза»?
Но какого-то диалога с властью можно было ожидать в первую очередь, конечно, по поводу документов УГГ, потому что это была легальная общественная структура, а не «броуновское движение», потому что был уже не тот и международный климат. Но «советская» и «всенародная» власть оказалась по своей природе неспособной на какой-либо диалог. Это прекрасно зафиксировал известный афоризм по этому поводу, который приписывают члену Политбюро, маршалу Гречко: «Зачем мы позволяем каким-то мышам крутиться у нас под ногами?!».
Считаю, что и сегодня, в посттоталитарной Украине, ситуация с Правом, с правосознанием и правовой культурой власти не претерпела кардинальных изменений, хотя самого общества такие изменения уже коснулись, как засвидетельствовал Майдан, — преимущественно благодаря усилиям правозащитных организаций, в меньшей степени благодаря изменениям статуса Украины с квазигосударственного на как бы государственный, потому что в общественном сознании не преодолён до сих пор приоритет государства над обществом и личностью. И это дальше остаётся фундаментальной проблемой.
4. Трудно ответить на этот вопрос кратко, потому что это была целая череда событий, внешне очень мелких событий, из которых и состоит жизнь. Главным двигателем было нарастание психологического морального дискомфорта от того разрыва между реальной жизнью в Украине и внутренней идеальной динамической моделью моей Украины, которая зародилась импринтингом во мне ещё с Польши. Я видел, каких усилий стоило не одному еврею, чтобы как-то выехать в Польшу из вроде бы общей для нас Украины: «неужели в Украине всё так безнадёжно?», — думалось... Они ищут свои «польские корни», чтобы туда выехать, а я по рождению являюсь гражданином Польши, так что даже обязан действовать, чтобы Украина не была так скована несвободой, исполнена лукавства и несправедливости, не выглядела такой безнадёжной по сравнению с Польшей. Сегодня этот «польский импринтинг» чётко осознаю, но тогда он действовал где-то из подсознания, без акцентирования. Помню, как незадолго до ареста, идя вместе на доклад в Госплан, я с восторгом рассказываю своему шефу, русскому из Подмосковья, о ходе последних событий в Польше, помню испуганное лицо, просьбу говорить тише и постоянное его оглядывание, не подслушивает ли кто наш разговор. Если выпятить ответ на этот вопрос, то, видимо, именно Польша, память о Польше меня постоянно толкали на путь противостояния советскому образу жизни, отношению к жизни.
5. Главной поддержкой в жизни была «моя родина во мне самом». Конечно, я с благодарностью храню в памяти и очень ценю поддержку разных людей, которые встречались на моём пути. Бывало, не разделяя моих позиций, они умели существенно уменьшить планируемый по мне, как «врагу», удар. Такова была реальная жизнь, и именно такой без искажений мы и должны её свидетельствовать перед новым поколением: потому что не партийная принадлежность, религиозная или этническая на самом деле определяет взаимоотношения между людьми на личностном уровне, а лишь моральный облик.
На какую-то поддержку со стороны зарубежных кампаний солидарности я лично никогда не рассчитывал, хотя и признаю её пользу для движения как такового, потому что в борьбе за свободу значение солидарности переоценить невозможно. И надо не забывать об этом говорить.
6. «Не бойтесь!», — говорил Иисус Христос своим ученикам. «Не бойтесь!» — повторял эти слова папа Иоанн Павел II перед Солидарностью. Так что и мы — «Не будем бояться никакой власти, но будем бояться несвободы, возвращения в несвободу, будем бояться потери человеческого достоинства!» Именно в такой полярности и нужны знания. Были нужны когда-то, нужны сегодня, и будут нужны всегда.
7. На своём веку я их встречал очень много. К некоторым испытывал жалость, к некоторым презрение, даже отвращение. Но я не хочу сводить какие-то свои счёты, по отношению к кому-либо из них. Или быть им судьёй и выяснять причины или мотивы их сотрудничества с карательными органами. Однако не хотел бы снова оказаться с кем-то из них в одной камере, делить тюремной «пайкой» и лишь через голодовку и карцер освобождаться от чрезмерного бремени такого вынужденного сожительства. Потому что действительно, невероятно трудно примирять в себе чей-то цинизм и естественное чувство зэковской солидарности с ним. Но ловлю себя на мысли, что к проявлениям такого цинизма в ком-то из украинцев всегда был менее терпим, чем к таким проявлениям цинизма в неукраинцах. Хотя, возможно, это так себя проявляла обычная, совсем не связанная с национальностью, чисто психологическая тогда несовместимость в замкнутом пространстве... Для уточнения вывода мне понадобятся дополнительные эксперименты.
8. Конкретных каких-то «целей» я не ставил тогда, пытаясь лишь придерживаться определённых ценностных ориентаций в своих поступках.
Моё представление о свободе практически не изменилось, потому что это в первую очередь категория внутренняя. Была и всегда будет.
9. Не считаю себя компетентным давать советы «новым» правозащитникам. Разве что не лишним будет и им всегда прислушиваться к голосу своей совести.
Наконец ответ на второй из двух первых вопросов Анкеты (называю его — вопрос Б).
На самом деле выбор всегда есть, потому что вся наша жизнь состоит в постоянном выборе между какими-то альтернативами. Дело лишь в том, каковы эти альтернативы в морально-ценностном измерении.
Осенью 2004 года такими альтернативами были «свобода» и «несвобода». А персоналии, с которыми мы эти альтернативы связывали, были сугубо производными, а не определяющими.
Кроме того, в самом процессе этого выбора между альтернативами был, кстати, ещё один выбор: соблазниться на силовую очистку «властно-номенклатурных конюшен» или надеяться на добрую волю, здравый смысл и порядочность представителей будущей власти, их настоящую готовность, — как они об этом уверяли на протяжении всего беспрецедентного их с нами стояния на Майдане, — осуществить самоочищение власти в соответствии с духом Майдана. Хотя тогда сторонников на чисто вербальном уровне силового варианта очищения власти было немало, но Майдан как удивительная целостность выбрал моральную надежду на естественность самоочищения власти.
Но «майданные клятвы» претендентов на власть очень быстро оказались лукавством. Оно началось с искажения сути самого этого «майданного стояния», и выходило, что это мы с ними, а не они с нами там были. Выходило даже, что именно самый высокий сановник позволял другим стоять за ним... Это была «стартовая», ужасная, позорная ложь властных сановников!
И не надо было ждать властных заявлений о ненужности люстрации лжецов и преступников во властных эшелонах, не надо было ждать искусственно создаваемых бензиновых и мясно-сахарных кризисов, не надо было ждать коррупционного скандала с отставкой «лучшего правительства» и судьбоносного Меморандума «Янукович-Ющенко», чтобы понять, что новая властная команда состоит преимущественно всё из таких же лжецов, как и предыдущая.
Да, ждать не надо было, чтобы это понять. Но ведь так хотелось, так надеялось на окончание эпохи лжи! А «похмельное осознание» того, что новая власть цинично обманула украинских граждан в подавляющей части «майданных надежд», осознание того, что моральная суть «Майданного общества» на самом деле абсолютно чужда новой власти, не могли не вызвать новую общественную фрустрацию.
Можно понять глубину человеческого разочарования от такого лживого перетолковывания новыми (старыми — по моральной сути) властными сановниками сути Майдана, — что, мол, не украинские граждане Майданно отрицали моральное право старой власти продолжать свою средневековую политику и поддержали обещания новой власти реализовывать современную, цивилизованную, проевропейскую политику, а будто бы эта новая власть позволила гражданам стоять за её спиной и вокруг неё на Майдане, вполне в стиле бывшей совковой модели «разрешительного единства партии и народа». Каким разочарованием веет от многих отчаянных, скажем, таких народных реплик: «Неужели я столько времени мёрз на Майдане, протестуя ПРОТИВ ЛЖИ в эпоху Кучмы, чтобы слышать ложь снова, лишь в несколько изменённом словесном оформлении? Почему новая власть дальше игнорирует настоящий выбор граждан, дальше искажает его результаты, таки считая своих граждан быдлом, несмотря на все заверения в преданности ценностям Майдана?».
Эти вопросы к власти на самом деле обращены не к лживой власти, а к каждому из нас, кто был на Майдане и есть после него против лжи.
А однако граждане Украины своё естественное и законное право на осмысленный, ответственный выбор не потеряли. И не потеряют! Если не потеряют человеческого достоинства. Итак, на очереди нас ждёт новый ответственный выбор. Будем сознавать, что должны кардинально изменить персоналии во власти, с помощью обновления с соблюдением чисто ценностного подхода: малейшая моральная червоточина претендента не должна давать никакого шанса на прохождение во власть. Это и будет реализацией нашей европейскости и цивилизованности.
Но ведь мы этого стоим!